Фаталист - Дело №1 Осторожно с желаниями

Пролог

Харьков, декабрь, 1918 год

Глухую тишину подвала неожиданно растревожил торопливый скрежет ключа в замочной скважине. Отворяясь, заскрипела кривая чугунная решетка. За суетливой поступью сапог в сизый полумрак проникли две остроконечных тени. Внесли продолговатый ящик, издали напоминавший гроб. На спуске по крутым бетонным ступенькам один из носильщиков надрывно чихнул.

– Цыц, Яков, – сдавленно прошептал его товарищ, стискивая зубами мундштук. – Не дай Боже почуют. Тогда – пиши пропало.

– В самом деле, господа, – сзади раздался сухой баритон.

Осторожно переступая в полутьме через куски проржавевшей арматуры, баритон взволнованно добавил:

– Внимательнее на спуске. Последняя ступенька сильно срезана. Так вы уж будьте добры.

Повсюду на земляном полу в грязных лужах валялись обрывки рубероида, разломанная мебель и набухшие от сырости кипы старых газет. Трое мужчин, наконец, вошли, немедленно затворили за собой клетку решетки и дверь. Для безопасности обмотали замок увесистой чугунной цепью. Прислушались.

– Слежки вроде нет, – шёпотом произнёс баритон и в тот же миг в его руках ожил фитилёк керосинки.

– Вот так веселее, – сказал второй, не выпуская изо рта пустой мундштук, и одобрительно кивнул.

На бледном свету заблестели серебряным дождём густые паутинные вуали, развевающиеся рваными лоскутками с потолочных балок. Тревожно зашуршала в тёмных углах чья-то нарушенная подземная жизнь, а по грязным мшистым стенам заметались угловатые тени непрошеных гостей.

От едкого духа болотной сырости парень по имени Яков снова чихнул. Это был молодой человек лет двадцати трёх в очках-велосипедах. В глазах его стояли слезы от невыносимой зубной боли. Бедняга щурился и постанывал, прижимая к щеке шерсть тёплого вязаного шарфа.

– Вот вернёмся, – наставительно произнёс второй, – ступай к дантисту, ей-богу. Чуешь? Мочи нет слухать твои вопли.

– Простите, – глубоко вздохнул паренёк и снова застонал.

Второй сдвинул набок заломленный картуз с разбитым околышем и живо подмигнул болезному парню:

– Не хнычь, Яшка. Шо там зубы. На фронте вот этими самыми руками я кусок снаряда изо рта нашего полковника вытаскивал, понял? Под бомбами, между прочим. Тот – ни гу-гу. Потом из лазарета писал, обещал встретить, наградить.

– Встретил? – вяло спросил Яшка, утирая со щеки горячую слезу.

– Слава Богу, не довелось. И тебе могу дёрнуть, хошь? Пальцы – клещи.

Бывший солдат раскатисто рассмеялся, закашлялся и озорно подкрутил рыжеватые усы.

– Полно вам, Куркевич, – раздался металлический голос третьего. – Давайте уже доберемся и кончим дело. Меня в любую минуту могут хватиться.

Орудуя лампой, третий мужчина лет шестидесяти пяти в пенсне на жёлтом костлявом носу указал вперёд и осветил стену.

– Кажется, здесь можно спрятать, как вы считаете?

Его спутники вновь взялись за петли с боков ящика и сделали резкий рывок. Поклажа имела значительный вес и вид. Это был роскошный кованый сундук размерами около полутора метров на 90 сантиметров, старинной выделки с покатой дубовой крышкой и огромным висячим замком. Каждое движение носильщикам давалось с трудом, сбивало дыхание и забирало почти все силы. Но возражений не следовало. Напротив, эти утомленные люди с какой-то необъяснимой блаженной уверенностью считали, что выполняют одним им известный святой долг.

– Как полагаете, тут безопасно? – спросил третий, прислушиваясь и освещая лампой заваленные углы подвала.

– Не извольте беспокоиться, Ваша Честь, – уверенно ответил Куркевич, яростно грызя мундштук. – В последний раз тут проводили инспекцию аж в 1895-ом годе. Чёрт, как же паскудно-то без курева. Так что простоит ваш сундучок в целости хоть месяц, пока нормальная житуха не возвернётся. А то и до ста лет.

Третий вытянул лицо и резко произнёс:

– Наш сундук, Георгий Никанорович. Наш, а не только мой. Уж вы-то, именитый сыщик немало приложили сил к тому, что лежит там внутри. Отрекаться поздно уж.

– Оно-то так, – быстро согласился солдат и не без ехидства добавил, почёсывая затылок:

– Только вы ошиблись, Ваша честь. Бывший я. Бывший сыщик бывшего сыскного управления. И Яшка тоже – бывший писарь в окружном суде. Да и вы, Филипп Антонович, чего уж там, тоже из бывших.

– Замолчите, – замахал руками третий, с ужасом оглядываясь на входную дверь, за которой будто кто-то кашлянул. Но раззадоренный Куркевич метнул колючий взгляд на сундук и едко заметил:

– Там и ваши делишки, господин судья. Ваша честь и ваша совесть. Или я ошибаюсь?

– Да как вы смеете! Вы…. Вы забываетесь, подпоручик. Не приписывайте мне чужих грехов.

– Чужих? – криво усмехнулся сыщик. – Слыхали, за какие такие «чужие» грехи судью Пинского большевички в расход пустили?

– Неслыханно! В другое время я прислал бы к вам секундантов, милостивый государь. Возьмите себя в руки, наконец. А грехи…. Кто не грешен, скажите? Может быть, вы?

Судья с чувством пнул сундук ботинком и грозно сверкнул съехавшим с носа пенсне.

Наверное, им было, что сказать друг другу – злого, безжалостного, смертельно оскорбительного, – но в тот момент никто не решался. Оба лишь с тоской в глазах уставились на проклятый ящик, в котором, казалось, сидела их утка, в ней их яйцо, а в яйце игла заветная, – их игла.

Яков умоляюще простонал, вытягивая к спорщикам ладони:

– Полноте, полноте, господа. Не ссорьтесь, пожалуйста.

– В самом деле, Георгий Никанорович, – смягчил тон судья. – Уж вы выбрали время считаться, право слово. Глупо устраивать грызню раненым волкам, когда почти вся стая перебита. А бывших сыскарей, милый мой, не бывает. Как и бывших судей…

Филипп Антонович осёкся и нервно прикусил нижнюю губу.

– Прошу простить, – сухо сказал Куркевич и поправил воротник шинели. – Сорвался. Но милиции служить – никогда. Я их морды на всех столбах развешивал, когда они бандюганами числились. Ныне их объявили политическими страдальцами. Власть получили. Что ни рвань – то депутат Лёнька Полтавский с малиновым мандатом. Что ни срань – то комендант города Вовка Окурок. У каждого амбиций – до потолка, аж из трусов выпрыгивают.

Глава 1

Харьков, наши дни

Через широкий ставок, разделявший пригородный поселок Коротич на две половины – сельскую и дачную, по дырявому скрипучему мостику ехала в коляске девочка пятнадцати лет. Неспособная передвигаться самостоятельно из-за парализованных ног, русоволосая Лиза с глубокой тоской, застывшей в голубовато-серых глазах, смотрела на вышку, с которой радостные отдыхающие прыгали в воду. При каждом их прыжке она зажмуривалась, но слегка приподнимая реснички, вздыхала и отводила слезливый взгляд в сторону. Впрочем, возможно глаза у нее слезились всего лишь из-за резких порывов ветра. Коляску вез дядя Лизы, полковник МВД в отставке Григорий Михайлович Муравецкий.

Личностью он был весьма примечательной и прежде всего благодаря внешним данным. Это был высокий сухопарый мужчина лет пятидесяти восьми с седой бородой-эспаньолкой и вьющимися седыми волосами, небрежно зачесанными назад. Ветер беззастенчиво трепал его густую шевелюру и тогда Муравецкий становился похожим на постаревшего, но величественного викинга, хотя племянница называла дядю, скорее, поседевшим Робинзоном Крузо. Но невзирая на седину, полковник всегда был бодр, подтянут и усмехался в ответ на стоны нытиков о скоротечности своих лет: «– Никогда не вспоминайте о цифрах. Иначе возраст тут же начнет работать на вас». И советовал всем больше двигаться, но при этом особенно не торопиться в будущее: «– Если оно ваше, оно вас подождет», хотя самого его никто никогда не видел праздно шатающимся по поселку. Правда, сейчас Григорий Михайлович, имея в запасе два часа времени перед зачетом в юридической академии, где преподавал на кафедре криминальной экспертизы, решил уделить время любимой племяннице и прогуляться с ней. Впрочем, не одни только родственные чувства привели его сегодня к Лизе. По заверениям ее матери Валентины дочь в последнее время стала заговаривать о желании умереть, и на днях чуть не попала под грузовик. Валентина была уверена, что Лиза намеренно направила рычаги коляски под колеса транспорта.

На мостике девочка снова зажмурилась и дернулась в сторону парапета так скоро, что дядя едва успел удержать девчонку за косу. Нагнувшись, он застегнул ворот на курточке племянницы, бросил короткий прищуренный взгляд на ее лицо и покачал головой.

– Ты никак умирать надумала, а? – с хрипотцой в голосе спросил полковник.

Лиза удивленно приподняла бровки.

– Как ты догадался, дядя Грим?

Племянница называла так Григория Михайловича по первым буквам имени и отчества.

– Я здесь не при чем, – ответил тот и вперил ястребиные глаза в бледное личико девочки. – Судьба и без меня всё ясно пишет, я лишь скромно перевожу на язык человеческий ее странные предупреждения об опасностях, которыми она покрывает лицо в виде родинок, шрамов и бугорков. У самой вершины твоего лба на цифре пятнадцать промелькнула рваная складочка вниз – к линии Урана. Китайцы называют такую раненой змеёй, летящей в омут. Складка пока еще не слишком глубока, но как только твои черные мысли станут более навязчивыми, она углубится, и если вовремя не принять меры…

Первой реакцией Лизы было сказать дяде, что он великий выдумщик, но вовремя вспомнила, как мама называла его ведьмаком, да и многим в поселке полковник говорил по лицу правду, а по фотографиям находил людей, за что его искренне уважали и даже считали святым. Впрочем находились и те, кто за такую правду проклинали полковника, плевали вслед, бросали в спину камни или того хуже – поджигали дом. Но в душе Лиза чувствовала такую тягу к дяде, какую, вероятно, чувствует щенок или котенок к доброму человеку, который никогда не обидит и всегда защитит. Лиза была уверена в том, что дядя Грим никогда не врет. А если он не врет ей, как же тогда она может врать ему? Поэтому девочка низко опустила голову и не в силах подать голос, лишь показала рукой в сторону вышки. Мгновенно оценив ситуацию, Муравецкий кивнул и быстро покатил коляску в сторону лодочной станции.

По дороге они встретили Валентину – женщину плотного телосложения, но крайне озабоченного вида. Она тотчас бросилась к дочери и прижала ее к себе.

– Ну как ты, доча? – спросила мать, приглаживая Лизе волосы. Заметив Муравецкого, она суетливо порылась в сумочке и протянула медицинскую карточку. Пока полковник читал, женщина вздыхала.

– Ох, не знаю. А если операция не поможет? Врачи говорят, при таком разрыве позвонков частичный паралич – это еще легко отделалась.

Муравецкий надул щеки, задумался и выдохнул.

– Всё равно надо, Валя. Пусть шансы мизерные – судьба их раздает далеко не всем.

– Надо, – согласно кивнула Валентина и отвела лицо в сторону озера. – Но за дом тоже надо платить. И за сиделку надо. И за массаж. Как я устала от всех этих «надо».

Лиза крепко обняла мать за ноги и сильнее прижалась к ней.

– За дом? – удивился Муравецкий. – Разве ты не закрыла ипотеку?

– Чем, Гриша? Долгов выше крыши. Все ночи на дежурстве, ребенка не вижу и вообще...

При этом Валентина отмахнулась рукой, снова вздохнула и погладила дочь по голове.

Бросив короткий взгляд на часы, Муравецкий с легкой задумчивостью протянул:

– Ладно, деньги найдутся. В пятницу вон обещали отпускные за все двадцать лет, что не отгулял, заплатить. Так что…

Подмигивая Лизе, подтянутый полковник зычно рявкнул:

– Приказываю: Бодрей, чемпионка! А то рожки отпадут.

Девочка мигом ощупала голову и недоуменно спросила:

– Какие такие рожки?

– А такие, – смеясь, ответил Муравецкий и прищурился. – Есть бугорки на лобных долях, но не у каждого, а лишь у самых счастливых. Ангелы их любят и выполняют все желания. Но, чур, без черных мыслей, не то сбудутся. Ангелам ведь не объяснишь, что ты была не в духе. Они ребята трудолюбивые, возьмут и исполнят желание, о котором ты вскоре пожалеешь.

Глава 2

Больше всего Муравецкому хотелось сейчас забрать сундук с документами, отвезти его к себе в Коротич и заняться спокойным историческим расследованием. Но выхода не было – позарез нужны были деньги на операцию Лизы, а если его уволят, помочь Валентине будет некому. После ухода всех из подвала Муравецкий остался один в глухой тишине и почти в кромешной тьме, которую пронзали лишь слабые лучики прожекторов, оставленных у стенного проема да бледно мерцавшая с потолка лампа, густо измазанная то ли краской, то ли трупиками насекомых. Обведя пыльное помещение тусклым взглядом, полковник в полной мере ощутил некую сопричастность ко времени давно минувшему, всеми позабытому, а если и вспоминаемому, то непременно под слоем искаженных исторических фактов или досужих сплетен тех, кому это коммерчески или политически выгодно.

Пытливая натура эксперта, тем не менее, уже возгоралась пламенем энтузиазма и тянулась туда – в брешь, откуда нестерпимо несло сыростью, затхлой гнилью и настоящей исторической правдой, до которой оставалось лишь несколько шагов. На ручных часах проблеснуло: 09:45 и смекнув, что до прихода студентов была еще пара минут, Муравецкий с включенным фонарем в руке направился к полуразрушенной стене. Быстро перешагнув через острые валуны развороченных бревен, эксперт оказался по другую сторону и тотчас увяз по обе щиколотки в болотистом месиве. Где-то совсем близко тихо-тихо журчала древняя подземная река, веками пробивающая себе новый путь на поверхность – старый, много столетий питавший иссыхающую реку Лопань, ее уже не устраивал. Над головой полковника не прекращалось гудение и дрожание, и откуда-то сверху мелким пыльным дождиком посыпались острые крошки глиноземного грунта. «Трамвай по набережной проехал», – догадался эксперт, услышав вибрацию и ощутив сильный удар в плечо отколовшегося от породы камня.

Блеснув лучом фонаря в темноту пещеры, Муравецкий прищурился. Света явно было недостаточно, но уже на первый взгляд было ясно, что если кто и принес сюда сундук сто лет назад, то этих людей мог завалить камнепад, а вода давным-давно унесла с собой все исторические улики. Досадуя на обстоятельства темного прошлого, которое становилось еще темнее, Муравецкому удалось лишь выхватить лучом какую-то чушку, торчавшую из каменной глыбы. При внимательном осмотре вещица оказалась старинным мундштуком. Сунув ее в карман, эксперт машинально взглянул на часы и нахмурился: было уже 10:05.

Неожиданно где-то вдали у самого входа в подвал послышалось чиханье. Нервным движением руки Муравецкий пустил свет в сторону звука, после чего еле выдернул ботинки из болота и выбрался из катакомбы. Перед ним предстали двое: первая вразвалку в расстегнутой косухе и зеркальных очках, второй с взлохмаченной шевелюрой и набитым какой-то едой ртом.

– Угу, – буркнул полковник, прохаживаясь вдоль практикантов и всматриваясь в их равнодушные лица. – Угу. Ладно, тащите вон тот сундук на выход. Беру вас только на одно Дело. Закроем его – засчитаю всю практику. А нет – гуляйте на все четыре стороны.

Коржиков с Кобриной почти не шелохнулись. Ожидая подобной реакции, Муравецкий усмехнулся и добавил:

– Кобрина! А вы ведь совсем не похожи на своего отца – моего однокашника. Тот был исполнительным и надежным парнем. На него всегда можно было рассчитывать. А вас я бы в разведку не взял – струсите. Вы же, Коржиков, отправляйтесь в село. Гонять голубей и пить горькую – это ваш уровень, детдомовец.

В тот же миг практиканты резко выпрямили спины, а на лицах вспыхнула краска – то ли от гнева, то ли от стыда. Лика рывком застегнула молнию на куртке и сняла очки, а Степан выплюнул остатки пирога и пригладил волосы, предварительно поплевав на ладони.

– И запомните опаздуны, – предупредил Муравецкий, направляясь к сундуку и пробуя приподнять его за край крышки. – У меня так: или вовремя или никогда. С этой минуты у вас – испытательный срок. Ну! Время пошло. Чего ждем? Марш славянки?

Степан с Ликой кивнули и бросились помогать полковнику.

Но поднять массивный и отягощенный полуразложившимся столетним содержимым сундук оказалось делом не из легких. Даже Коржикову, обладавшему неимоверной силой Геракла, едва-едва удалось сдвинуть ящик с места – получилось лишь сорвать крышку, петли которой и так на ладан дышали. С внутренней стороны обивки Лика заметила прилипший конверт. Стоило попытаться развернуть спрессованную бумагу, как конверт размяк и распался на глазах, а в руках осталось письмо. Степан тут же поднёс зажигалку, а Кобрина, вооружившись предложенной полковником лупой, уставилась в текст.

– Сможете прочесть? – спросил Муравецкий.

– Попробую, – пожала плечами девушка. – Вода размыла много слов. Только куски текста. Прямо как в «Детях капитана Гранта».

– Какого Гранта? – переспросил Коржиков с каким-то внутренним страхом в голосе.

– После почитаешь, – огрызнулась Лика. –Угу… Стёпка, не отлынивай, свети сюда. Так-с.

Текст потихоньку стал проявляться:

Милостивые государи! Все те, кто соизволит прочи.. и принять к дей….

Повсюду творятся истеричный хаос и анархия,….

По улицам бродят самопровозглашенные патрули из пьяных матросов, хватают невинных людей, избивают и забирают в участки. Украинская милиция не только не справляется…

…с быстротой и рвением уничтожаются ими царские картотеки с бесценным материалом. Все судебные дела, экспертизы, протоколы заседаний, допросов и показаний свидетелей сожжены. …замешаны в этом, прежде всего те, кому выгодно было уничтожить компромат на себя и своих дружков – это бывшие осведомители наших агентов, а ныне ставшие большевиками. На волю отпускают без разбору – виновен или нет, иных же – спьяну к стенке.

…..жизнью, нам (позвольте не называть своих имен), удалось спасти ничтожно малую часть обрывков судебных разбирательств. В этот архив входят незакрытые дела разных лет, среди которых есть как очень старые, так и... Иные же, на мой взгляд, требуют повторного рассмотрения, так как…. по прошествии времени понимаю, что решения несправедливы…

Глава 3

Все пары глаз уставились на Бергера так, словно тот внезапно возник из потустороннего мира. Молча предложив гостю стул, Муравецкий с практикантами тоже расселись за стол, быстро сервированный Ираидой Львовной к завтраку. Все молчали. Лика со Степаном вопросительно посмотрели на шефа и по абсолютно непроницаемому виду поняли – каждый свое: Степан, что Бергеру дали, прежде всего, поесть, чтобы тот пришел в блаженное расположение духа, а Лика, что за это время у Муравецкого будет возможность хорошо рассмотреть гостя и составить о бородавчатом господине свое экспертное мнение. Мелкими глотками Бергер скоро управился с кофе и оказал честь хозяйке, угостившись тёртым пирогом. После второй чашки он заметно приободрился, щеки порозовели, а на тонких губах мелькнуло подобие улыбки. Нежданный гость сообщил, что о деле княгини Волконской услышал по радио в передаче «Старый незнакомый Харьков».

– Как долго я ждал, – с волнением в голосе говорил Бергер. – Сегодня, в самом деле, счастливый день в моей жизни. Вы позволите еще чашечку?

– Да-да, – улыбнулся Муравецкий, подливая янтарной жидкости. – Прошу вас. Сигарету?

– О, нет. И запаха не выношу. Какой отменный у вас кофе. Так о чем это я? Ах, да. Лишь только услышал я о вашей находке, да еще и интервью с просьбой сообщить, кто и что знает об этом деле, так не поверите: несколько дней места себе не находил. Все ходил, мучился, взвешивал все pros and cons – это по-латыни.

Пояснительную ремарку Бергер отнес к практикантам и посмотрел на них искоса, с долей нескрываемого пренебрежения, словно на недоразвитых неандертальцев. Степан смущенно уткнулся в тарелку, а Кобрина лишь демонстративно развалилась на стуле, выражая ответную неприязнь гостю.

– И все же, – вздохнул тот, с тревогой в глазах поглядывая на окно, – я решился. Вызвал такси и вот я перед вами.

Он снова покосился на окно и застыл, вглядываясь вдаль, но спокойный тон голоса полковника вывел Бергера из оцепенения:

– Вы не волнуйтесь. В нашем доме вам бояться нечего. Вас внимательно выслушают, сохранят разговор в тайне и постараются помочь. Расскажите, что привело вас к нам?

После очередной чашки кофе Бергер театрально закинул ногу за ногу, вскользь прошелся равнодушным взглядом по Кобриной и Коржикову, напрягся и, выдыхая, заявил:

– Боюсь, ваша княгиня Волконская – моя несчастная дальняя родственница.

Дальнейшая беседа стала приобретать повышенный интерес и даже Ираида прекратила греметь посудой и прямо возле плиты как стояла, так и опустилась на табурет. Муравецкого же больше интересовало не столько, о чем продолжал говорить Бергер, сколько то, как он это делал. Человек может говорить что угодно, но брошенный взгляд, жест или эмоция расскажут, что он думает на самом деле. Достаточно уметь отслеживать подобные «сигналы». Муравецкий умел и прежде всего он не мог не заметить печать какой-то тайной муки на лице гостя, скрытую подавленность и нежелание смотреть собеседнику прямо в глаза. При этом жестикулировал Бергер резко, гримасничал, иногда с ехидцей посмеивался, как делают неуверенные в себе люди, и всё время облизывал губы, как поступают диабетики. «Какая нудота», – вздыхала Лика, играя желваками и стараясь держать милую улыбку, которая всё время превращалась в сардоническую. Ну а Коржиков, завороженный тем, что перед ним настоящий князь, – реакция, напоминавшая обалдевшего туземца, впервые увидевшего говорящее лицо в телевизоре, – слушал вполуха и потому мало чего запомнил.

– Вы сказали «несчастная»? – переспросил Муравецкий.

– У нас в роду, – начал гость, попросив у Ираиды Львовны принести еще печенья, – в селе Роганка, под Харьковом, ходила легенда о моей прабабке, Екатерине Фёдоровне Поливановой. К сожалению, вся моя родня в селе давно вымерла, но кое-какие рассказы от них урывками все же остались в памяти. Росла Екатерина прелестным здоровым ребенком, мягка была нравом, весела душой и в гимназии первая ученица. А рисовала – куда там нашему Репину! Отрада для родителей, что и говорить. Но вскоре барышню словно подменили: стала легко раздражаться по пустякам, заговариваться, часто ходила подавленной, словно совершила страшное преступление, в котором боялась признаться, и любила уединяться. Бывало, что и на имя своё не всегда откликалась.

– Причины? – сухо спросил Муравецкий.

– Неизвестно, – пожал плечами Бергер. – Кто говорил, что сглазили, кто пенял на переходный возраст. Но ещё через время девочка оказалась на сносях неизвестно от кого и родила мальчика. Мда. Затем в 1914 году случилась война, и вскоре Екатерину буквально магнитом потянуло доброволицей в армию. В то время многие гимназисты, наслушавшись о подвигах солдат, приезжавших на побывку, убегали на фронт. Жаждали героической романтики. Ну и что бы вы думали! Первым же эшелоном моя неугомонная прабабка отбыла в часть.

– Так просто – в часть?

– Juventus ventus! – как-то нервно воскликнул Бергер. – Молодость ветрена, так сказать. Но если без латыни, то дело в том, что ее отец служил командиром одного из полков.

– Вот как? – Муравецкий многозначительно взглянул на Коржикова, понурившего голову.

– Так точно. 499-го Харьковского.

– Но как же он позволил? – изумился детектив. – Дочь ведь была несовершеннолетней.

– Видите ли, многие считали, что у Екатерины приключилась типичная послеродовая депрессия. Правда, доктора не обнаружили каких-либо опасных патологий, пеняли на недосып, переутомление и слишком раннюю беременность, к которой юный организм еще не был достаточно адаптирован. Все советовали ехать на юг в Ялту или на воды в Боржоми и уверяли, что целебный воздух и режим скоро укрепят здоровье Кати. Мать уже собирала вещи, однако отец неожиданно согласился с желанием Екатерины. Словно врач, от диагноза которого зависела жизнь дочери, он заявил, что именно война отрезвит, изгонит всякую блажь и приведет нервы в порядок. Иногда добрая встряска бывает полезной для мятущихся душ…

Глава 4

Владелица частной нотариальной конторы Людмила Сергеевна Ермакова, видная цветущая женщина лет около пятидесяти с высокой прической и выразительными черными глазами, важно расхаживала по кабинету в приталенной замшевой юбке чуть ниже колен и казавшейся слишком зауженной, чтобы подчеркнуть тугие округлые бедра, находившиеся в прекрасной соблазнительной форме. Иногда Людмила Сергеевна или ЭлЭс, как называли ее особо приближенные, останавливалась у окна с единственной целью: посмотреть на себя в отражение стекла, хорошо ли она сегодня выглядит. Но слева из-под письменного стола голос сына все время отвлекал какими-нибудь нетерпеливыми выкриками.

– Отвертку! Молоток, мама! Вот так держи. Теперь к стене пододвинь.

Людмила Сергеевна ответственно выполняла любые прихоти Ленечки, пытавшегося починить ножку стола, и одновременно говорила с ним как строгая мать с послушным чадом.

– Кстати, ты давно не был у деда Ильи.

– В Роганке? – донесся сиплый голос сына. – Вчера только вернулся.

– Как там?

Раздался слегка приглушенный смешок.

– Джунгли. Тумбу с крестом свалили, землю зачем-то разрыли. Не иначе клад искали.

Людмила Сергеевна приложила ладони к губам и вновь заходила по кабинету. Казалось, именно ходьбой ей нужно было непременно разгонять неприятные эмоции.

– Варвары, – простонала женщина и мельком оценила свой профиль в стеклянной дверце книжного шкафа. Свежий вид лица и выражение страданий на нем полностью удовлетворяли женщину и уносили ее мысли в будущее, которое та с наслаждением предвкушала. Лишь трескучий голос сына слегка нарушал идиллическое настроение.

– Навёл порядок, походил, погрустил. А в спину будто дышал кто-то. Может леший, а?

Мать механически присела на краешек стола, чтобы посмотреть на изгибы совершенных ягодиц, обтянутых черной замшей. Сын заскулил.

– Ой, прости, Лёнечка. – встрепенулась ЭлЭс и пружинисто отпрыгнула. – Непременно скажи об этом Роману Николаевичу. Он выпишет капель. Слышишь?

– Ладно, скажу – глухо ответил сын.

Людмила Сергеевна посмотрела на часы. В это время Леня с всклокоченной шевелюрой и очками, сдвинутыми с переносицы набок, показался над столом. Это был Бергер. Мать смахнула паутину с его волос и усадила сына в кресло.

– Кстати, ты стал пропускать его сеансы.

– Приду, – вяло ответил тот, вытирая руки салфеткой.

– Правда?

Бергер перекрестился.

– Истинная.

– Снова юродствуешь! – с упреком воскликнула мать.

– Каюсь, – Леонид опустил голову и виновато посмотрел на ЭлЭс исподлобья. – Хоть и не верю во всю эту психотерапию, но ради тебя... В следующий раз – обязательно.

– Следующий – это сегодня.

– Значит сегодня, – вздохнул сын.

– Через час с четвертью, – с нарастающим напряжением сказала ЭлЭс.

– Как скажешь, мамочка.

Удовлетворенная Людмила Сергеевна удовлетворенно улыбнулась и снова бросила беглый взгляд на часы.

– Узнаю своего доброго и послушного сына.

Она взяла его руку в ладони и ласково погладила её. Бергер прислонился губами к ладони матери и поцеловал. Ему показалось, что в Людмиле Сергеевне в этот момент что-то поднялось изнутри, он почувствовал её волнение и охватил ладонью коленную чашечку женщины. Поглаживая по нежной коже матери, Леонид сглотнул слюну и уже наклонился поцеловать дрожавшую коленку, как в офис вошла секретарша Полина и доложилась:

– Людмила Сергеевна, я на «Тяжмаш» с доверенностями. Вам что-нибудь нужно?

– Нет, Полиночка, – поспешила ответить начальница чуть сиплым от волнения голоском, но уже через пару секунд пришла в себя и сухо добавила: – Не выключай только компьютер.

Она выразительно посмотрела на сына и добавила, мягко снимая его тяжёлую руку со своего колена, нейлон на котором уже слегка увлажнился: – Леонид тебя проводит.

Бергер нехотя поплёлся в приёмную вслед за кокеткой Полиной. Однако фигуры, которые та выделывала бедрами при движении и пикантное потряхивание грудями, совершенно не волновало мужчину. Он пребывал в сладостной неге от мягкости и душевности его матери, сраженный великолепием прекрасных форм настоящей госпожи. Каждый раз, когда та сердилась на него или строго выговаривала, он хотел, чтобы она его ударила. Тогда бы он в зверином прыжке набросился на мать, опрокинул бы и сразу же вошел. Ему нужен был этот толчок, этот жесткий жест хозяйки, чтобы после показать, кто на самом деле здесь хозяин, а без этого жеста Леня или просто Ленечка, – как же ненавидел Бергер такое сентиментальное обращение, – просто робел перед недоступной красотой и величием женщины. Однажды он даже переоделся в платье матери. Фантазируя, как раб наказывает королеву, Леонид быстро кончил, а ЭлЭс даже не подозревала, что таким образом снимая сексуальное напряжение, ее приемный сын спасает мать от реального жестокого изнасилования.

Сын давно звал мать королевой, а с недавних пор – с тех самых, когда появилось дело Волконской, – ЭлЭс представлял и называл ее Великой княгиней. Сегодня Бергера чересчур опьяняла приторная переспелость всего живого естества в этой властной женщине: формы, движения, поволока глаз с хитринкой, загадочная мягкая улыбка и смешение запаха духов с влажным ароматом её собственного тела. Сегодня она была неожиданно нежна к нему и испускала такие сочные флюиды, что на какое-то мгновение Леонид был на грани потери контроля над собой. Особенно когда так испуганно задрожала коленка матери, и если бы не вошла Полина, давняя мечта сына могла бы осуществиться. Он вышел в приемную еще перевозбужденный, прикрывая полой куртки бугорок выпиравшего из-под брюк члена.

Пока Полина одевалась, Бергер осматривался по сторонам и увидел фотографию на привешенной над столом полке: мать в обнимку с мужчиной. Мужчину звали Дворкин, Роман Николаевич. Бергер нахмурился и дрожащими пальцами перевернул фото рубашкой вверх.

– Я готова, – игриво произнесла Полина.