Фиолетовая лента

Глава 1.

Запах стоял очень свежий. Пахло прошедшим ночью дождем в перемешку с этим знакомым каждому запахом маленькой речки. Я опустилась на теплый песок, вытянув ноги в теплых башмаках с фиолетовыми шнурками. Наша беспокойная собака тут же залезла в ледяную воду. Впрочем, она здесь всегда холодная, даже летом, потому что наша мелкая речка питается подводными ручейками. На том берегу едва проростала мелкая травка. В быстро текущую блестящую гладь медленно падали сухие кусочки коры и листьев. Лиза побежала и уткнулась мокрым носом в мою ветровку, выпрашивая кукурузу из моего кармана. Я достала немного и протянула ей, потрепав довольную мордочку за ушко.
Песок под ладонями был не просто теплым, а живым, хранящим в себе эхо утреннего солнца, пробившегося сквозь разорванные облака. Каждая песчинка, казалось, вибрировала этой накопленной теплотой. Лиза, насытившись кукурузой, снова ринулась к воде, поднимая фонтанчики брызг, которые на мгновение превращались в крошечные радуги. Я наблюдала, как ее рыжая шерсть слипается от влаги, как она с азартом ловит несуществующую волну. Ее бессмысленный, чистый восторг был таким заразительным, что уголки губ сами потянулись вверх. Шелест воды, щебет невидимой пичуги в кустах, довольное фырканье Лизы – все это сплелось в тихую, убаюкивающую симфонию.

Пахло теперь не только дождем и рекой. Смешивался терпкий аромат влажной хвои, доносившийся с ближайших сосен, и сладковато-прелый запах прошлогодней листвы, еще не до конца перегнившей под кустами. Воздух был настолько чист и прозрачен, что каждый вдох казался глотком свежести. Я поднялась, отряхивая песок с джинсов. Пора было двигаться дальше – к маленькой ферме старика Николая, что стояла на опушке, за поворотом реки. Там всегда ждали.

Дорога шла по старой тропинке, петляя меж ольховых кустов и молодых березок. Стволы берез были испещрены черными "глазками", молчаливыми свидетелями многих моих прогулок. Мои башмаки с фиолетовыми шнурками мягко шуршали по прошлогодней траве и увядшим листьям папоротника. Ветки кустов цеплялись за рукава ветровки, оставляя на ткани мелкие капли. Я шла медленно, стараясь уловить каждое ощущение: упругость земли под ногами, прохладу ветерка на щеках, бархатистую шероховатость коры старой ольхи, к которой на миг прикоснулась. Солнечный луч, пробившийся сквозь крону и упавший на мох, превратил его в изумрудную подушку. Где-то высоко стучал дятел – размеренно, настойчиво, как метроном этого лесного утра. Усталость от ходьбы была приятной, земной.

Запах изменился раньше, чем показались первые строения. Повеяло сеном, навозом (не резким, а каким-то земляным, укорененным) и… чем-то теплым, молочным. Ферма. Небольшой, покосившийся сарайчик, пара загонов и длинный, низкий крольчатник под навесом. Старик Николай, согбенный, но еще крепкий, махнул мне рукой из-за плетня, где возился с ведром.
– Гуляешь? – крикнул он хриповато. – Заходи, козлята соскучились!
Улыбка сама расплылась по лицу при мысли об этих непоседах.

Первыми, как всегда, заметили меня кролики. В длинных клетках крольчатника зашевелились пушистые комочки – белые, серые, пятнистые. Они подбегали к сетке, вставали на задние лапки, шевелили носами, улавливая мое приближение. Их черные, бусинки-глаза смотрели с безмятежным любопытством. Я достала из кармана ветровки припасенные для них морковные дольки. Теплые, чуть шершавые губы осторожно брали угощение с моей ладони. Я чувствовала их легкое дыхание, слышала тихое похрустывание. Их полное присутствие в моменте, их простая потребность в еде и безопасности – это было так… ясно. Так настоящее. Морковка. Ладонь. Тепло.

Потом были козлята. Двое, черный с белыми пятнами на ушах и рыжий, как осенний лист. Едва я открыла калитку загона, они уже бодали меня мягкими лбами, тыкались мокрыми носами в колени, блея тоненько и требовательно. Их шерсть была колючей и теплой, пахло молоком и соломой. Они прыгали вокруг, задирали друг друга, потом снова прибегали, требуя внимания. Я гладила их по выпуклым лбам, по твердым черепкам между рожек, чувствуя под пальцами бьющую через край энергию жизни. Они лизали мне пальцы шершавыми языками, и я смеялась – тихо, но откуда-то из глубины. Рыжий козленок в конце концов улегся у моих ног, положив тяжелую голову на мои башмаки с фиолетовыми шнурками. Солнце пригревало спину сквозь ветровку. Шуршала солома под ногами. Где-то ворковали голуби на крыше сарая. Лиза, уставшая от воды, дремала у ворот. И было это спокойствие. Тонкое, как паутинка, натянутая между веток. Хрупкое. Я ощущала его физически – как расслабление мышц плеч, как более глубокий и ровный вдох. Просто тишина. Не внутри головы – вокруг. Тишина, наполненная жизнью фермы. Умиротворение, обретшее плоть и запах – сена, козьего молока, теплой шерсти.

Обратная дорога пролетела быстрее. Фиолетовые шнурки башмаков промокли от поднявшейся на поляне росы. Лиза шла рядом, время от времени тыкаясь носом в мою руку – молчаливое напоминание о связи. Легкость походки понемногу уходила, сменяясь знакомой усталостью, но в ней теперь жило эхо тепла от козлиных боков и доверчивого прикосновения кроличьих губ.

Дом встретил меня прохладной полутьмой и тишиной, которая после лесной симфонии звуков показалась гулкой, слишком просторной. Контраст был резким, почти осязаемым. Я повесила ветровку, еще хранившую запахи леса и фермы, скинула башмаки. Лиза с шумом растянулась на своем коврике, сразу погрузившись в сон. Обычная вечерняя рутина.

На кухне, у окна, глядевшего на засыпающий сад, где уже сгущались сиреневые сумерки, стояла баночка. Обычная стеклянная банка из-под кофе, с грубоватыми краями. Но ее содержимое было далеко от обычного. Внутри, поблескивая тускло в последних лучах света, лежали маленькие, невзрачные капсулы. Сиреневые. Как шнурки на моих башмаках, только без всякой радости.

Я замерла на пороге. Весь день – теплый песок, брызги Лизы, вибрация леса под ногами, теплые кроличьи губы, тяжелая голова козленка на ботинке, солнце на спине – весь этот насыщенный, настоящий мир вдруг смялся, отступил на шаг. Осталась только эта банка на подоконнике и тихий гул в ушах.

Глава 2.

Тепло. Оно обволакивало, как вязкий мед. Запах ванильного пирога, только что вынутого из печи, смешивался с пыльной сладостью старых книг и чем-то неуловимо бабушкиным – камфорой и сушеными травами. Свет абажура, сшитого из лоскутков, отбрасывал на стены пляшущих зайцев и лисиц. Я сидела под огромным дубовым столом, прижав колени к груди. Моя крепость. Здесь пахло воском и древесной смолой, здесь сквозь скатерть просвечивали замысловатые сучки, похожие на застывших жуков.

– Вылезай, мышонок, – бабушкин голос донесся сверху, теплый и грудной, как мурлыканье старого кота. Ее рука, шершавая от работы, но невероятно нежная, проникла под скатерть, нащупывая меня. – Пора в кроватку. Солнышко давно спать ушло.

Меня вытянули из убежища. Бабушка взяла на руки, хотя я была уже тяжеловата. Ее платье пахло мылом и пеплом от печки. Мама поправляла одеяло на кровати, улыбаясь усталыми глазами.

– Опять под столом? – спросила она, гладя меня по волосам. – Там же пауки.

– Там тихо, – пробормотала я, уткнувшись лицом в бабушкину шею.

Бессонница. Она пришла недавно, но уже обжилась, как неприятный гость. Ночь превращалась в темный тоннель, где поджидали кошмары. Не просто страшные сны, а что-то большее – ощущение падения в бездну, потери воздуха, немые крики, застрявшие в горле. Просыпалась я с колотящимся сердцем, в холодном поту, и долго не могла понять, где я, кто я.

Бабушка укладывала меня, тяжело опускаясь на край кровати. Скрипнули пружины. Ее пальцы, узловатые и сильные, погладили лоб.

– Если кошмар придет, мышонок, – прошептала она так тихо, что слова казались мыслями, – не борись. Подними руки кверху, вот так. И скажи твердо: «Куда ночь, туда и сон». Отпусти его. Он испугается и убежит. Попробуешь?

Я кивнула в темноте, не веря, но цепляясь за эту соломинку. Бабушка знала многое о невидимых вещах.

Мама села на стул у кровати. В свете ночника, пробивавшемся из-под двери, ее лицо казалось скульптурным, усталым и красивым.

– Расскажи сказку, мам? – попросила я, чувствуя, как страх отступает перед их присутствием.

Мама вздохнула, но улыбнулась.

– Жил-был царь, – начала она голосом, который струился, как теплый сироп. – Мудрый и сильный. Но горе его было велико – умерла его любимая жена, царица. Тоска съедала его изнутри, мир померк. И тогда, перед самой смертью, царица подарила ему кольцо. Не простое. На нем была выгравирована надпись: «Всё пройдет».

Я затихла, слушая. Под одеялом было тепло и безопасно.

– Царь носил кольцо всегда. Когда боль становилась невыносимой, он смотрел на надпись: «Всё пройдет». И это давало ему силы жить дальше, день за днем. Но однажды, – голос мамы понизился, стал драматичнее, – случилось что-то ужасное. Царь потерял все: трон, друзей, богатство. Боль была такой огненной, такой всепоглощающей, что он сорвал кольцо с пальца и в безумии швырнул его прочь! «Ложь!» – кричал он. «Ничто не проходит!». Кольцо ударилось о камень и… раскололось. И тогда царь увидел, что внутри, на скрытой грани, выгравированы другие слова: «И это тоже пройдет».

Мама замолчала. Тишина комнаты наполнилась смыслом.

– Он поднял кольцо, – шепотом закончила мама, – и собрал его заново. Оно стало еще ценнее. Потому что теперь он знал всю правду. И боль его… прошла. Потому что все проходит. И хорошее, и плохое. Главное – помнить оба слова.

Ее рука легла на мою. Тяжелая, теплая. Бабушка за стеной что-то негромко переставляла. Я чувствовала, как веки наливаются свинцом. Сказка, бабушкин ритуал, тепло – они сплели над кроватью защитную сеть. «Куда ночь, туда и сон… Всё пройдет… И это тоже…» – шептали мои мысли, смешиваясь, уходя в глубину.

*

Темнота. Не теплая, домашняя, а липкая, враждебная. Я иду по бесконечному подъезду. Стены облупленные, пахнет сыростью и чужим страхом. Фонарь мигает, бросая прыгающие тени. Я знаю, что иду с родителями. Их руки – теплые якоря в моих ладонях. Но я смотрю вниз – чтобы не споткнуться о разбитую плитку – и когда поднимаю голову… их нет. Руки пусты. Воздух вырывается из легких беззвучным воплем. Я оборачиваюсь – темный провал лестничного пролета засасывает. Бегу вперед – коридор тянется, множится, двери с насмешливыми номерами сливаются в серую ленту. Паника, ледяная и знакомая, сжимает горло. Я пытаюсь поднять руки, как учила бабушка, шевелю губами: «Куда ночь…» – но звука нет. Только тихий, нарастающий гул, как тысячи ос. Темнота сгущается, превращается в воронку…

*

Резкий, режущий звук. Я вздрагиваю, вырываясь из липкой паутины сна. Сердце колотится где-то в горле. Тело мокрое, одежда прилипла. Глаза щурятся в полумрак. На тумбочке вибрирует и пищит телефон. Будильник. 5:58. До следующего звонка – два минуты. До начала дня – целая вечность тяжести.

Я лежу, не двигаясь. Остатки кошмара цепляются за сознание когтями – ощущение потери, ледяной подъездный пол под босыми ногами. «Всё пройдет…» – мысль всплывает обломком детской сказки. «И это тоже…» – добавляет внутренний голос с горькой издевкой. «Пройдет ли когда-нибудь это? Это постоянное чувство, что я стою на краю темного подъезда, а руки, которые должны держать, исчезают?»

Два минуты истекли. Телефон снова завыл. Я выключила его движением, от которого заболело плечо. Поднялась. Пол под босыми ногами был холодным, но реальным. Не подъезд. Моя комната. Беспорядок. Груды книг на полу, пыль на комоде.

В ванной свет резал глаза. Я включила воду, смотрела, как она льется, блестящая и безразличная. Чистка зубов превратилась в долгий, почти ритуальный процесс. Щетка двигалась автоматически, пена стекала в раковину. Я смотрела в зеркало на свое отражение – бледное, с синяками под глазами, с пустым взглядом. Чужое лицо. «Всё пройдет…» – подумала я о человеке в зеркале. «Или это я уже прошла?»

Кухня. Холодильник гудел уныло. Я достала коробку хлопьев. Ярко-розовая, с сияющим единорогом, разбрасывающим радугу. «Волшебное Утро!» – кричала надпись. Ирония была настолько горькой, что почти физической. Я насыпала хлопья в миску, залила молоком. Села. Смотрела, как радужные колечки медленно размокают, теряя форму, превращаясь в мутную кашу. Единорог на коробке улыбался идиотски. Я взяла ложку. Подняла. Опустила. Есть не хотелось. Вообще. Ничего. Просто… тяжело. Тяжело жевать, тяжело глотать, тяжело существовать. Я просидела над миской, наверное, минут двадцать, глядя в одну точку на столешнице, где засохло пятно от чая. Потом вылила хлопья в раковину. Они забили слив розовато-белой массой. Единорог смотрел на меня с коробки. «И это тоже пройдет?»