Гений и злодейство. Судилище

Английский детектив

   Вообще-то мне следовало проштудировать пару глав из «Римского права», вместо того, чтобы читать криминальный роман. Ведь быть студентом юридического факультета Санкт-Петербургского Императорского университета – нелёгкое испытание. Но я уже который день не мог оторваться от этой коварной книги. Она называлась «Зловещие тайны Бриджвуд-холла». 
   Кроме меня в комнате находился ещё один жилец нашей просторной квартиры на Миллионной улице – вислоухий кот Хералд дымчатой масти. Он нежился на подоконнике в лучах сентябрьского солнца, предпочитая тишину мирской суете. Даже подрагивающие от движения воздуха занавески не могли вывести его из состояния многозначительной дремоты.
   Меня же захватили выдуманные события. Молодой симпатичный адвокат Джеймс Галл сражался с хитрым обвинителем. Барышня Вайолет Сван подозревалась в убийстве своего отца Томаса Свана. По версии обвинения Вайолет интересовало наследство, а старик Сван запрещал ей выходить замуж за Джима Бейли.
   Автор романа Джон Роулинг прекрасно разбирался в нравах и быте Старой Англии и захватывающе их живописал. У своих аристократов англичане переняли привычку называть поместья красивыми именами. Они радостно давали имена и обширным хуторам, и большим домам, причём каждый новый владелец старался придумать название покрасивее. 
   «Поместье» Томаса Свана звалось Бриджвуд-холл лишь потому, что отец Томаса давным-давно поставил таверну у старого деревянного моста*. Любой жаждущий, переходя мост, мог пропустить чарку, чтобы остаток пути идти помедленнее. Идея была отличная, и папаша Сван богател со скоростью паровоза. Когда обветшавший мост снесли, Сваны владели уже пятью тавернами, благоразумно выстроенными у каменных мостов через реку Мёрси.
   Томас Сван перестроил старую таверну в жилой дом и назвал его Бриджвуд-холл. Он стал почётным гражданином одноимённого города Мёрси, и местные  лизоблюды ввели традицию подсовывать подушечки на предназначенные для него места в церкви. 
   «Зловещие тайны» оставил сыну в наследство папаша Сван. Говорили, что он втайне убивал злостных неплательщиков и спускал их бренные тела по течению Мёрси, что придавало названию реки жутковатую окраску**. Впрочем, старого Томаса не тревожили ни проделки папаши, ни двадцать легендарных любителей бесплатной выпивки. Правда, в одно несчастливое утро его нашли на дне реки, неподалёку от дома, с двумя пулями в груди. Злополучный пистолет валялся там же.

   На другом конце города Мёрси, на отшибе, держал свою каретную мастерскую отец Джима Бейли. Поскольку на дверце первой оживлённой им кареты красовался идущий лев, ремонтную мастерскую и прилегающие к ней дома назвали Львиный дворик или Лайон Ярд. Оттуда Джим совершал свои вылазки, чтобы повидаться с прекрасной Вайолет.

   Когда разразилась кровавая драма, в доме Сванов гостил кузен Бенедикт Стоун. Скорее всего, он привёз пирожки от своей мамаши, а заодно решил бесплатно отдохнуть у зажиточного дядюшки. Вы не поверите, но он приехал из местечка под названием Сонная Лощина. Я почти уверен, что название придумала сестрица Свана и мамаша Бенедикта.

   Несколько косвенных улик указывало на то, что отца могла убить барышня Сван, поэтому ей пришлось предстать перед городским судом присяжных. Как вы догадались, развязка запутанного дела ждала нас в суде, что меня особенно радовало из профессиональных соображений: мне очень хотелось блестяще выступить перед присяжными и раскрыть преступление, как адвокат Галл. Я и не подозревал, что очень скоро мои фантазии станут явью…

   Итак: кузен Бенедикт на свидетельском месте рассказал, что однажды решил навестить Бейли по делам и случайно подслушал разговор влюблённых. Барышня по словам родственника призналась жениху, что убила отца из пистолета.

   Я читал, затаив дыхание:

   «…Когда подошла очередь адвоката Галла, он подошёл вплотную и спросил Стоуна:

   – Так вы были на крыльце, когда подслушали разговор?

   – Да, – ответил Стоун. – Я не зашёл в дом.

   – Уточните, пожалуйста, где. Там есть два декоративных каменных льва. Вы находились ближе к левому или правому?

   Стоун задумался, взглянув на потолок:

   – К правому. Да, совершенно точно - к правому!

   – Ваша Честь, господа присяжные заседатели! – обратился адвокат к присутствующим. – На крыльце дома Джима Бейли нет никаких львов! Стоун выдумал эту историю, чтобы скрыть своё преступление. Он положил глаз на наследство Томаса Свана, и решил избавиться сразу от отца и дочери!»

   Оказалось, что подлец кузен Бенедикт купился на хитроумное название Лайон Ярд и поверил, что подворье дома Бейли утыкано львиными памятниками.

   – Ловко! – воскликнул я, не в силах сдержать эмоций. Умница Джеймс Галл, несомненно, стал моим кумиром. Растревоженный Хералд сурово посмотрел на меня из-под бровей, но тут нас обоих отвлёк стук в дверь.   

   – Пожалте завтракать, Михаил Иваныч! – сказала дверь голосом Данилы, и мы с Хералдом немедленно заключили перемирие.

   Bridgewood* (англ.) – деревянный мост.

   Mercy** (англ.) – милосердие.

Визит адвоката

   Чтобы попасть из моей комнаты в столовую, необходимо спуститься по великолепной лестнице, созданной в стиле либерти. В ней нет ни одного прямого угла; даже края ступенек выполнены в форме гребня волны – именно то, что по душе хозяину квартиры на Миллионной 15 в стольном городе Санкт-Петербурге. Лев Николаевич Измайлов – оригинал не только в художественных пристрастиях, но и в профессиональных: он занимается частными расследованиями, а иногда и помогает в рискованных жизненных ситуациях  тем, кто нуждается в его услугах.
   Колоритный казак Данила выполняет в нашем доме обязанности  слуги, дворецкого, камердинера и оруженосца Льва Николаевича, который предпочитает называть  его по-военному денщиком. Хозяйством и приготовлением еды занимается Арина – кухарка-волшебница и заветная симпатия Данилы. Моё появление во владениях Измайлова связано с неожиданным предложением хозяина совместно расследовать загадочное убийство моего дядюшки Феликса*. В результате я приобрёл друга-наставника, немалую сумму денег и прекрасную комнату, где можно жить и учить «Римское право», чтобы впоследствии стать  известным адвокатом по уголовным делам. Время от времени я мечтаю, что вновь помогу Льву Николаевичу раскрыть тайну убийства  или отыскать украденные сокровища. 
   У подножия лестницы наши с Хералдом пути разошлись: он отправился на кухню инспектировать содержимое миски, а меня в столовой ждала встреча с моим другом и вкусными сюрпризами от Арины. У нас с котом давно вошло в привычку принюхиваться ещё на верхних ступенях лестницы.

   Косые лучи осеннего солнца проникали в окно, тёплыми озерцами разливаясь по белой пустыне накрахмаленной скатерти. Всё располагало и манило к себе: негромкий звон столовых приборов, расторопные движения Арины, подрагивание газеты «Новое время», скрывавшей Льва Николаевича. Он был в своей любимой домашней одежде: пунцовой шёлковой рубахе, свободных штанах и в русских сапогах. При моём появлении Измайлов отбросил газету на стул, и лицо его просияло улыбкой:
   – Доброе утро, дорогой Михаил. Видно, я разучился наслаждаться завтраком в одиночестве: без хорошей компании и кусок в горло не лезет. Как ваши успехи на научном поприще? – его бороду рассекала полоска седины, и он принялся её поглаживать, лукаво глядя на меня. 
   Мне было совестно сознаваться в своём блаженном безделье, и я, одёрнув жилетку, пробормотал в ответ что-то маловразумительное, вроде: «Прекрасное утро учёбе не помеха».
   – «Всякий обыватель да потрудится; потрудившись же, да вкусит отдохновение», -  благодушно процитировал Лев Николаевич, из чего я понял, что за свои утренние достижения мне полагается день работы в угольной шахте. – А завтрак сегодня отменный! – добавил он так, чтобы его услышала покрасневшая от удовольствия Арина.  На столе уже красовались розовая варёная ветчина с горошком, тартинки с маслом и румяный грибной пирог с хрустящей корочкой.
   Приступая к пиршеству, Лев Николаевич весело подмигнул мне и прошептал:
   - Нам исключительно повезло с кухаркой, дорогой Михаил. Возможно, вы не заметили, но у Арины сегодня не самый лучший день: она, можно сказать, не в ударе. Однако на качестве стола это совершенно не отразилось.
   Я удивлённо поднял брови: 
   – Но отчего ж вы решили, что Арина сегодня не в духе?
   –  Обычно, накрывая на стол, она напевает что-то себе под нос, а сейчас её совсем не слышно; ну, просто не Арина, а мышка-норушка какая-то! Кроме того, она забыла положить вам салфетку. – Он улыбнулся мне и взял тартинку. 
   – Что ж, пожалуй, это действительно страшный проступок, – весело откликнулся я, – но за сегодняшний стол Арине можно простить любые преступления. (Мои грехи перед правом древних римлян были гораздо страшнее.)
 
   Осторожный скрип двери оборвал нашу беседу, и появившийся на пороге сумрачный Данила объявил со своим знаменитым южнорусским «г»:
   – Ваше благородие, до вас пришли.
   Мы переглянулись: гостей сегодня никто не ждал.
   – Кто там, Данила?
   – Господин присяжный поверенный. Фамилия Ильский, а зовут Пётр Евсеич.
   – Я что-то слышал о нём любопытное, – задумался Измайлов.  – Ну что ж, проси.
   Мысленно я всё ещё не расстался с героями английского детектива и потому ожидал увидеть кого-то вроде блистательного Джеймса Галла, то есть, человека молодого и пышущего энергией.
   К моему разочарованию, в столовую вошёл маленький, неприметный человек лет сорока пяти, с жидковатыми волосами, широким крупным носом и грубоватыми чертами лица. Правда, его глубоко посаженные глаза светились живым блеском, а на высоком лбу не было и следа морщин.
   – Добрый день, господа, – визитёр плавно наклонил голову, – позвольте отрекомендоваться: Петр Евсеевич Ильский. – Он запнулся, разглядывая обеденный стол. – Я, кажется, не к месту, господа… Я подожду, конечно…
   – Вот уж глупости, Пётр Евсеич, – решительно прервал гостя Измайлов и широким жестом указал на свободный стул. – Откушайте с нами, чем Бог послал; вы, верно, голодны. А это – мой друг и коллега Михаил Иванович Гальский.
   Ильский с чувством пожал мне руку:
   – Весьма, весьма рад!
   Потом снова взглянул на стол и невольно сглотнул:
   – Премного благодарен, не откажусь. – Он оглянулся, размышляя, куда бы положить портфель с бумагами, но Данила уже протягивал к нему руки. 
   За столом я с любопытством наблюдал за поверенным: он ел с аппетитом, и, без сомнения, был восхищён гастрономическими талантами Арины. Все его движения казались ловкими и отточенными, как у опытного фехтовальщика.
   – Очень рады знакомству, – подал голос Лев Николаевич. – Насколько я понимаю, вы пришли ко мне по делу?
   – О, да, конечно, – встрепенулся адвокат. – Суд выбрал меня для защиты интересов Татьяны Юрьевны Олениной. А она настояла на том, чтобы я обратился к вам.
   Конечно, мы со Львом Николаевичем сразу вспомнили эту даму, и оба с недоумением воззрились на Ильского.
   – А что стряслось у Татьяны Юрьевны: страховое мошенничество или, может – кража?
   – Нет, что вы, – замотал головой Пётр Евсеич, одним махом отрезая пластинку сочной ветчины. – Убийство. Убийство собственного мужа. Я ведь поверенный по уголовным делам.

На Николаевском вокзале

   Не заметить эту женщину было невозможно. Она ворвалась в мою жизнь, как тёплый весенний ветер, пахнущий полевыми травами. Всё началось с того дня, когда я провожал матушку домой в Череповец. Случилось это около месяца назад.
   Конечно же, я нанял не какого-нибудь захудалого «ваньку» с замученной жизнью кобылой, а солидного на вид кучера с хорошей каурой лошадкой. Что-что, а в лошадях я разбираюсь «на ять». Но оказалось, что сделанный мной выбор нельзя назвать удачным.
   Моя матушка, добрая женщина, привыкла жить в экономии, и нежданный достаток ничуть не изменил её привычки. Пока мы мчались в экипаже по оживлённому Невскому проспекту, она выговаривала мне за траты, но так, чтобы возница не услышал, что речь идёт о нём самом. Во-первых, я мало торговался с извозчиком, запросившим баснословную по череповецким меркам сумму в двадцать пять копеек. Отчасти матушка была права: у меня нет привычки долго торговаться, если рядом стоит дама. Однако у неё нашёлся ещё один убийственный аргумент, что за четыреста таких поездок мы приобрели бы каурую лошадку в вечное пользование.  

   Во-вторых, нам следовало выехать пораньше, и зря я с нею спорил, прежде чем выехать пораньше.
   В-третьих, я купил ей накануне чемоданчик, два крупных саквояжа и несессер. Этот поступок в её устах граничил с безрассудным швырянием денег в публику на ярмарке, но она даже мне не доверяла нести новый несессер.
   За разговорами мы прибыли на Николаевский вокзал, и кучер проводил меня суровым взглядом. Наверняка он не понял, о чём была наша беседа, но пришёл к выводу, что бедная мать упрекала беспутного сына за растраченное отцовское наследство.
   Могучий носильщик с блестящей бляхой на груди, шутя, подхватил саквояжи с чемоданчиком. Матушка изредка поглядывала на новую поклажу, из чего я сделал вывод, что втайне она гордится моим приобретением.
   Как и предполагалось, мы приехали рано, однако пахнущий дымом и свежей смазкой поезд уже подали к перрону. Новый разговор касался моих безумных трат на билет в купе первого класса, но тут я был непреклонен: железнодорожный билет – всего лишь подарок дорогому человеку. Затем меня похвалили, заметив, что Лев Николаевич Измайлов – весьма воспитанный и приятный господин, несмотря на то, что с ним моя жизнь постоянно подвергается опасности. У меня не было сил спорить: для родительницы я всё ещё оставался ребёнком. 

   Здесь и появились два новых персонажа: попутчицей моей матери оказалась чудесная молодая дама, которую сопровождал чопорный господин много старше её. Я было подумал, что это отец или дядя. Он ворчал, что просто безумие выходить за несколько минут до отправки локомотива и тратить деньги на пустоголового лихача. А она ему с улыбкой отвечала, что всё случилось очень вовремя.
   Когда встречаются две незнакомых женщины, через мгновение они становятся либо соперницами, либо добрыми приятельницами. Ну, по крайней мере, мне так кажется… Уже через минуту матушка успела рассказать своей новой знакомой, что приехала в столицу пристроить дочку Лидиньку в Смольный институт, что в Череповце её ждёт куча дел и брошенная на произвол управляющего усадьба, и что её второго ребёнка зовут Михаил, он учится на адвоката и пришёл её проводить.
   Пока миловидную попутчицу снабжали необходимыми сведениями, я потихоньку присматривался к ней; господин не внушал мне никакой симпатии. Она была ненамного старше меня и сохранила всю свежесть юности. Её пушистые каштановые волосы трогательно завивались на висках, как у девочки. Тёплая улыбка, которой она награждала собеседника, и бархатные карие глаза в тени густых ресниц невольно притягивали взгляд.
   «Итак, она звалась Татьяной». Татьяной Юрьевной Олениной, а суровый спутник оказался её мужем – Павлом Сергеевичем. С ней разговаривать было легко и приятно, а он постоянно вставлял недовольные замечания, чем вызывал у меня сильное раздражение. Однако его ворчание не помешало Татьяне Юрьевне рассказать, что она едет к отцу в Вологду.
    – Я ведь и сама училась в Смольном! – обрадовала она матушку. – Чудесная была пора. Осенью нас водили на прогулку в парк – весь в разноцветных листьях, а весной мы сходили с ума от веселья и творили разные глупости. То подслушивали у дверей воспитательницы, то бегали «в гости» к подружкам постарше.
   Мы с матушкой одобрительно заулыбались, а Павел Сергеевич резюмировал:
    – Во всяком обучении и воспитании необходим порядок неотступаемый, иначе моментально начнётся безобразие.
   – Это же дети! – возразила матушка, улыбаясь Татьяне Юрьевне.
   – Во всяком возрасте порядок нужен… – назидательно забубнил Оленин, но его уже никто не слушал. Матушка подробно рассказала, как они с Лидинькой плакали, прощаясь, а милая собеседница ответила, что женщинам необходимо иногда поплакать, чтобы сбросить душевное напряжение. 
   Я же думал о её нелепом муже. Странно, но его кожа даже в лучах солнца казалась желтовато-бледной, как пергамент. Павел Сергеевич производил впечатление человека неглупого и проницательного, но всё портили бесцветные глаза. Наверное, в гимназии он хорошо учился, но не слыл силачом, и когда сверстники его обижали, он прожигал их взглядом льдисто-серых глаз. В конце концов, прервав мои мысли, он зачем-то потёр руки и произнёс длинную речь о  том, что уже подошло время отправки поезда, и необходимо заранее готовиться к прощанию. В купе тут же появился проводник, будто только и ждал словесного сигнала:
   – Дамы и господа! Мы сейчас тронемся. Провожающие, извольте выйти на перрон.
   Я поцеловал матушку и, кланяясь Татьяне Юрьевне, ощутил аромат её духов – не удушливо-сладкий, а свежий – травяной. «Какая славная, лёгкая в общении дама!» – думал я уже на перроне, заглядывая в окно вагона и невольно улыбаясь. Рядом, потирая руки, стоял насупившийся Оленин и смотрел на уезжавшую от него оживлённую жену.
    – Был рад! – бросил он мне, когда локомотив шумно покинул Николаевский вокзал, пуская в небо клубы паровозного дыма.
   – Очень приятно, – откликнулся я, понимая, что мне особенно приятно с ним распрощаться.
   Всю дорогу от вокзала до дома меня мучил вопрос: отчего такой замечательной женщине в мужья достался мрачный желчный педант?

Царскосельские скачки

   Как ни странно, история нашего с Татьяной Юрьевной знакомства продолжилась тоже на железнодорожном вокзале, но уже – Царскосельском. Спустя всего несколько дней после торжественных проводов матушки Лев Николаевич заметил мне, что скачки – прекрасное времяпрепровождение, особенно, когда не участвуешь в них сам. Я с горячностью возразил ему: мой небольшой опыт жокея говорил об обратном. Измайлов легко отмёл мои доводы объяснением, что мне приходится много учить в университете (это было правдой), а на царскосельском гипподроме мы оба сумеем получить удовольствие без излишнего утомления. Идея была великолепной, возражения – абсурдными, поэтому в воскресенье мы вошли в вагон первого класса  и удобно устроились друг напротив друга на широких мягких диванах.

   По дороге Лев Николаевич рассказал, что Царскосельская железная дорога – самая первая в Российской империи, и Государь Император (в ту пору им был Николай I) лично отправился в поездку со своей свитой, чтобы показать своим подданным, какая удобная и быстрая штука  путешествие по рельсам в императорском вагоне. (Память живо подбросила мне занимательную картинку из моего гимназического учебника, которая называлась «Первый русскiй стальной конь – паровозъ «Проворный» съ вагонами». Видневшийся в окне вагона Император был изображён анфас, а бесстрашные министры, генералы и дамы двора – в профиль). По словам Измайлова, благодаря этому историческому событию, мы можем с комфортом добраться до царской резиденции всего за полчаса. Вполне возможно, что Анна Каренина, уезжая в имение к Вронскому, купила билет именно на этом вокзале.

   Мне это предположение показалось  не слишком воодушевляющим, но, по справедливости, никто не мог запретить бедной Анне покупать билеты там, где ей вздумается.

   На станции Царское Село нас поджидал маленький духовой оркестрик, исполнявший бодрый Ракоци-марш, а пассажиров на перроне встречали не только старые знакомые, но и местные зеваки. Вереница экипажей на вокзальной площади намекала, что скачки в Царском – один из видов праздника и повод для всеобщих пересудов. Стояла тёплая безветренная погода – настоящее Бабье лето. Кучер порадовал нас, специально проехавшись вдоль прудов, живописного царскосельского парка и ограды Мариинского дворца, за что и получил на водку.

   Мы прибыли довольно рано, но гипподром уже кипел. Кроме любителей скачек и профессиональных лошадников, здесь сновали разносчики сбитня и пирогов, азартные игроки на тотализаторе, «жучки», подсказывающие «верную лошадку», солидные владельцы конюшен, офицеры-кавалеристы и множество персонажей, решивших «благородно» убить воскресный день. Кое-кто, волнуясь, уже закусывал и запивал грядущую удачу в буфете. Бегам все возрасты покорны.

   Скаковой круг Царскосельского гипподрома имел вид обширного двухвёрстного эллипса  со скаковыми дорожками. У нас были удобные места на трибуне, – Лев Николаевич достал билеты у знакомых, которым он чем-то помог. Нас ожидала одна из просторных лож у колонны на втором ярусе. Над нами шумел верхний амфитеатр, а под нами – нижний; там места стоили дешевле, чем в ложах, из-за простых скамеек и известной тесноты. Справа от основных трибун виднелся двухэтажный корпус «Скакового общества», которое организовывало скачки, и элегантный павильон Императорской фамилии с куполом и колоннами. Правда, в этот раз ни Государь Император, ни Мария Фёдоровна не присутствовали на бегах, но лентами и флагами павильон был украшен весьма достойно.    

   За скаковым кругом виднелись конюшни, фургоны для перевозки лошадей, поделённый на несколько частей  выгон, паддок и домик, где жокеи взвешивались и переодевались. Прямо напротив трибун соорудили «площадку для бедных» с тремя уровнями в виде длинных ступенек. Большей частью это были места для ипподромной обслуги и их знакомых; среди них встречались и женщины. В отличие от нас, купивших билеты, они не могли играть на тотализаторе, но мне известно по собственному опыту, что во время скачек переживают и кричат они не меньше, чем те, кто рискует своими деньгами.

   В заголовке купленной программки слово «СКАЧКИ» образовывало большую арку, под которой встали на дыбы два вороных коня,  готовые поиграть «в ладошки», точнее – «в копытца». Мне нужно было найти знакомые клички лошадей и сведения о владельцах, чтобы испытать удачу и дать дельные советы моему другу.

   – Как поживаете, Михаил Иванович? – пропел рядом грудной женский голос, который я поначалу не узнал. Тем сильнее было моё изумление, когда я увидел стоявшую у  соседних скамеек пару – улыбающуюся Татьяну Юрьевну и приподнявшего брови Оленина.

   На ней было шёлковое светло-оливковое платье с приталенным лифом и лёгкий коричневый жакет, а в руках она держала небольшой зонтик из серой тафты. Ансамбль завершала шляпка оливкового цвета с серыми и коричневыми страусовыми перьями. Её супруг был облачен в темно-синий фрак с высоким воротником-стойкой, и, хмурясь, прятался от бледного солнца в тени козырька над трибунами. 

   Видно было, что Татьяну Юрьевну забавляло моё замешательство, когда я торопливо здоровался с ними и представлял Измайлова. Оказалось, что у моих недавних знакомых соседние с нами места.

   Лев Николаевич, напротив, держался совершенно свободно и доверительно и сообщил Павлу Сергеевичу, что он всего лишь второй раз на скачках. Думаю, это оказалось приятным сюрпризом для Оленина, который тут же начал рассказывать о тех лошадях, которые бежали в первом заезде. Что удивительно, в этот раз он изъяснялся совершенно свободно, забыв о менторско-занудном тоне. Скорее всего, лошади казались ему интереснее двуногих соотечественников, а Лев Николаевич, в отличие от меня, внушал уважение.

Первые ставки

   Кассы прятались с задней стороны трибун, что было очень удобно для игроков. Меня терзали сомнения, на кого поставить. Бежали малоизвестные двухлетки, поэтому пришлось гадать на кофейной гуще и судить по тому, что увидел в паддоке. Из чувства самосохранения решил брать последовательность четыре-семь. Четвёрку звали Теренций, а семёрку – Икар. Выглядели они неплохо; к тому же Терентием звали нашего конюха в имении, а Икар мог бы из любезности долететь до финиша. Татьяна Юрьевна тоже решила начать с последовательности; конечно, мне было слышно у кассы, что она берёт билетик на восемь-девять. Я поинтересовался:

   – Отчего же так?..

   – Листок – красавец, а Венеция – чудесное имя!

   Ох, дамы, дамы…

   – Кто же выбирает по таким характеристикам? – раздражённо откликнулся Павел Сергеич. – Листок – картинка, но ведёт себя вяло, а Венеция – низковата, ей будет сложно соревноваться из-за коротких ног. Вот мы со Львом Николаевичем ставим на Успеха и Саломею.

   Супруга не уступала:

   – Ну, ты посмотри: все ставят на Успеха из-за имени, – выигрыш будет детский, а Саломея убила Иоанна Крестителя*.

   – Да никого она не убивала, это же  – лошадь!

   Но реплика мужа осталась без ответа.

   Лев Николаевич решил занять собеседника историей о том, как в марте 85-го года под Панджшехом ему довелось отправиться в разведку на коне по имени Ирод**. Имя это он получил не при рождении, а благодаря своему характеру: если всадник слишком далеко по мнению животного удалялся от лагеря, в один прекрасный момент жеребец скакал, как ужаленный, обратно в конюшню, к зданию штаба или к полковой кухне. Молодой поручик Измайлов без приключений осмотрел позиции афганцев, но его задержал неприятельский разъезд, который медленно объезжал свои владения. Наступила ночь, и Лев Николаевич, пробираясь в обход дороги, почти заблудился, но Ирод без тени сомнения привёз его в лагерь, когда все уже спали. А через шесть дней Русская армия заняла Панджшех.

   – Так вы были в армии генерала Комарова!  – восхитился Оленин.

   – Да, – улыбнулся мой друг. – Меня даже повысили в звании за эту операцию.

   – Вы – настоящий русский герой! – заявила Татьяна Юрьевна, и я был с нею совершенно согласен.

   В ту пору старт участников скачек выглядел как высокая прямоугольная арка с лентами и ярко-красной надписью «Стартъ». Небольшие деревянные щиты отделяли скакунов друг от друга. Перед заездом их выравнивали широкой полосатой лентой, которая по команде судьи взлетала вверх. Один мужик дёргал ленту, а другой стрелял из огромного пистолета, пугая присутствующих дам.

   Лев Николаевич оказался прав: не имя красит скакуна. Первым прибежал Успех, а второй – Саломея. Поскольку Успех был фаворитом, выплаты оказались небольшими: Оленин, как и мы с Татьяной Юрьевной, поставил десять рублей и получил сорок два, Измайлов рискнул пятнадцатью рублями и выиграл шестьдесят три. Павел Сергеевич попенял супруге, что нужно слушаться опытного человека, но не слишком строго: его грел выигрыш и сознание собственной значимости.

   Татьяна Юрьевна сильно расстроилась: она подозревала, что если её ставки будут проигрывать, муж перестанет давать ей деньги. Я тоже не был готов оставить все свои деньги в кассе тотализатора, но надеялся на реванш.

   – Давайте внимательно посмотрим, что происходит в паддоке, и поставим вместе на одинаковые номера.

   Она взглянула на меня с большим сомнением, поскольку мой авторитет специалиста по лошадям ничем не подкрепился.

   – В этом заезде бегут трёхлетки, и некоторых я знаю.

   Она покорно вздохнула и подняла подзорную трубу.

   – Сначала смотрим на поведение лошади. Если – вялая, безразличная, – скорее всего, побежит не выкладываясь; если нервная, дёргает головой и в пене – значит, –  возбуждена: побежит, сломя голову, и выдохнется. Держит голову не лебедем, как на картинке, а чуть пригнула – хороший знак: готова побежать и ждёт этого.

   После некоторых споров, мы с моей напарницей выбрали четырёх кандидатов, и я предложил ей самой назвать счастливые номера. Она колебалась, и мне пришлось вынуть приготовленный козырь:

   – Вы слышали, что на скачках и в казино везёт новичкам?

   – Да, кто-то мне однажды говорил, но я никогда не играла ни в казино, ни здесь, – она недоумевающе округлила очаровательные глазки.

   – Это – замечательно! – мои брови взметнулись вверх, чтобы убедить её, насколько всё замечательно. – Сейчас вы хорошенько подумаете, и мы пойдём в кассы.

   Она даже нахмурилась, – так старалась не прогадать. Затем повернулась ко мне и решительно заявила:

   – Пойдёмте, я всё вам расскажу.

   Мне нравятся самостоятельные женщины, но в тот момент она поставила меня в тупик.

   У самых касс наши знакомые нас догнали.

   – Татьяна, будь благоразумна… – начал артподготовку Павел Сергеевич.

   – Тс-с-с! – ответила ему супруга, прижав палец к губам, чем совершенно его обескуражила. – Мы играем по системе.

   Она, наконец, просветила меня, что мы – заложники придуманной мной системы новичков – ставим одинар на тройку и последовательность один-три. Меня смутило, что номера идут как-то очень близко друг к другу, но новичком и вероятной любимицей Фортуны была она, так что мне пришлось согласиться.

Азарт

   Конечно, мне не терпелось отправиться в кассы и получить аж два выигрыша, но Татьяне Юрьевне, верно, хотелось этого ещё больше:

   – Пойдёмте, ну, пойдёмте же, Михаил Иванович, – торопила она меня.

   Ей было легче двигаться в людском муравейнике: даже подозрительные на вид личности пропускали даму впереди себя, а я просто старался не отстать, извиняясь направо и налево. 

   На мой взгляд, нам досталась очень неплохая сумма. За последовательность выдали пятьдесят три рубля, а за победу Зарницы «верхом» – восемьдесят девять. Потратив всего двадцать рублей, мы выручили сто сорок два, – некоторые работают за эти деньги весь месяц. Я даже обеспокоился: не захватит ли меня, как моего бедного кузена Игоря, «скачечная горячка»?.. 

   Татьяну Юрьевну переполнял восторг, чего нельзя было сказать о её муже: Оленин выглядел угрюмым. Оттого ли, что проиграл, или потому что супруга убежала вместе со мной, не дожидаясь его – неизвестно. Впрочем, его жену это ничуть не смущало; она поинтересовалась у меня:

   – Сколько народу у касс! Как же играют небогатые люди? Самый дешёвый билет стоит рубль, минимальная ставка – десять рублей, а я вижу, что скромные чиновники ставят на несколько комбинаций! А помните тех двух студентов, которые кричали про Липку: они бедно одеты. Или они месяц живут на хлебе и воде?..

   – Есть такие, но это уж – совершенные безумцы, – улыбнулся я. – Те, у кого скромный достаток, договариваются со своими сослуживцами и покупают билет на бега в складчину. Один избранный счастливчик отправляется на гипподром и делает ставки за своих товарищей.

   – Но отсутствующие не видят, как ведут себя лошади в паддоке, в какой они форме; как же они гадают?

   – По прошлым программкам, сравнивая победы и провалы каждого скакуна. Павел Сергеевич, как видите, тоже так делает. Готов спорить, что сюда он приехал с уже готовым списком – за кого и в каких сочетаниях ставить.

   – Вы – настоящий провидец! – искренне удивилась Татьяна Юрьевна. – Павел Сергеич, Михаил Иванович знает, что у тебя в кармане сюртука листочки со ставками.

   Оленин глянул на меня исподлобья, но спорить не стал: думаю, он решил доказать, что его система гораздо надёжнее нашей. Мы с его женой, воодушевлённые удачей, решили повысить ставки и купили билеты по двадцать рублей.

   В следующем заезде бежал абсолютный фаворит – Парацельсий*. Несмотря на странное имя, он был несомненной звездой среди остальных номеров. Так рассуждали едва ли не две трети гипподрома (прочие, видимо, решили сыграть на фуксах), поскольку все вокруг говорили о Парацельсии, и Оленин с Измайловым дружно поставили на него же.

   Благоразумие – хорошая черта, но невыгодная: фаворит выиграл, хоть и с небольшим отрывом, и мы получили за «верх» по сорок два рубля, а поставивший тридцать целковых на всеми любимого Парацельсия Оленин выиграл шестьдесят три рубля. В это мгновение Татьяна Юрьевна пожалела, что мало поставила в предыдущем победном заезде, и я еле удержал её швырнуть сорок рублей на лошадь по кличке Прелесть и последовательность Прелесть-Скороход. 

   Наши Прелесть и Скороход прибежали действительно как в последовательности – друг за другом. Только на шестой и пятой позиции, что совершенно не располагало кассиров компенсировать наши моральные издержки. Самым страшным было то, что в прекрасной и стройной системе «новичкам везёт» образовалась огромная брешь.

   Татьяна Юрьевна возмущалась:

   – Мы всё учли: и экстерьер, и поведение, и жокеи вроде бы – приличные. В чём дело?.. 

   Она спросила меня так, словно я был предводителем коней и не выполнил клятвенного обещания. Мне пришлось отвечать:

   – В этом-то весь смысл: скачки – вещь непредсказуемая; иначе, многие бы выигрывали, а тотализатор – разорился. Лошади – очень чуткие создания. На их бег влияет состояние беговой дорожки, настроение или раздражительность наездника…

   – Настроение лошади? – она недоумённо подняла изящно очерченные брови. – Я ещё понимаю, если конь ушиб ногу или переел перед скачкой…

   – Всё гораздо сложнее, – наставительно изрёк я. – Допустим, животное укусил в нос комар или напугала лаем собака, вот и испортилось у нашего бегуна настроение. Пускай это случилось утром, а настроение испортилось, и кураж пропал.

   – Понимаю, – улыбнулась Оленина, – что-то похожее происходило с моими знакомыми дамами. Но что же нам теперь делать с нашей разрушенной системой?..

   Было видно, что мою милую собеседницу уже захватил азарт, и проигрыш сильно её раздосадовал. Я не успел ответить, как Павла Сергеевича окликнул какой-то господин в широком лоснящемся цилиндре и в тон ему – широком чёрном галстуке. Оказалось, что это – владелец частной картинной галереи Тихон Борисович Гарелин. 

   Полноватый, с густыми усами пшеничного цвета и по-девичьи голубыми глазами под припухшими веками, он производил приятное впечатление. Похоже, Тихон Борисович непринуждённо чувствовал себя в любом обществе и привык часто бывать на виду. Приветствуя Оленину, он галантно снял цилиндр, обнажая лысую круглую голову, и поцеловал протянутую ручку. Я отчего-то подумал, что в момент поцелуя он ухитрился сквозь кружевную перчатку пощекотать усами руку Татьяны Юрьевны. Удивительные глупости иногда лезут в голову! 

   Наш замечательный Лев Николаевич тут же принялся рассказывать увлекательную историю о том, как один неудачливый художник отравил приятеля из зависти к его таланту. Убийца приносил несчастному средство, которое якобы придавало картине волшебный блеск; а на самом деле, он подмешивал в краски ртуть. Отравленный художник умер, однако его картины стали ещё популярнее: благодаря ртути у красок действительно появились новые оттенки.

История, рассказанная Ильским

   После завтрака мы со Львом Николаевичем и господином присяжным поверенным прошли в гостиную, где было удобнее беседовать о делах. Но только мы переступили порог гостиной, как глаза Ильского загорелись восторгом, и, указывая на висящий на правой от входа стене пейзаж, он воскликнул неожиданно тонким голосом: 
   – Позвольте… это… Моне? Господин Моне?
   – Да, верно, – ответил приятно удивлённый Лев Николаевич, – картина называется: «Рассвет. Впечатление». 
   – Странная копия, – вглядывался адвокат, приближаясь. – Размер тот же, но на подлиннике серо-голубые тона, а у вас – золотисто-зелёные. 
   – Это – авторская копия, которая ему отчего-то разонравилась. Меня же она устраивает больше известного оригинала. А вы что же, интересуетесь живописью?
   – Бог мой, живой Моне... – бормотал стряпчий, словно не слыша вопроса. – Ах, простите! Да, немного, – Пётр Евсеич широко улыбнулся и чуть не зажмурился от удовольствия, как сомлевший на летнем солнце кот. – У каждого, знаете ли, свои слабости… Свой досуг я нередко посвящаю вернисажам.
   Я почувствовал к Ильскому невольную симпатию. Пусть он не был похож на ловкого и хитроумного Джеймса Галла, однако в моих глазах человек, интересующийся искусством, не мог быть сухим формалистом, чем, к сожалению, так часто грешат юристы. Судя по выражению лица Льва Николаевича, ему тоже понравился гость, и под влиянием минуты он был готов пуститься в долгую увлекательную беседу об особенностях художественного метода Моне. 
   Однако судьба Татьяны Юрьевны волновала меня на протяжении всего завтрака, и до сего момента лишь приличия удерживали от того, чтобы немедленно приступить к делу. Я больше не мог терпеть:
   – Так вы, Пётр Евсеич, говорите, что госпожа Оленина направила вас к нам. Но почему?..
   Ильский уже собрался было устроиться в кресле, как туда метнулась пушистая дымчатая молния. От неожиданности адвокат отпрянул и ухватился за угол стола.
   – Гости, Хералд! Веди себя прилично, – прикрикнул Лев Николаевич.
   Кот некоторое время пронзительно смотрел на присутствующих из-под нахмуренных бровей, а затем развернулся и медленно пошёл к камину, словно ворча про себя: «Ладно: творите, что хотите».
   Все присели, включая Хералда, а Измайлов закурил свои любимые сигариллы Arnold Andre. Под их аромат и плавные пассы рук Петра Евсеича мы выслушали удивительную историю. 

   Его действительно назначили адвокатом Татьяны Юрьевны в общественном порядке. Сама она была небогата, когда выходила замуж, и её следовало бы даже назвать бесприданницей. Если бы обвинение доказало, что мужа убила именно она, убийца лишалась права наследовать имущество жертвы, и оплата услуг адвоката перешла бы к государству.
   Ильский предусмотрительно сел в кресло рядом с лёгким ореховым бюро, декорированным деревянными ветками и листьями. Теперь он достал из портфеля несколько листов бумаги и, сверяясь с ними, продолжил рассказ.   
   В начале сентября Павел Сергеевич Оленин устроил в большой квартире на Николаевской восемнадцать дружеский ужин. Кроме хозяев  в доме присутствовали слуги – Марфа и Клим Колосовы. Кухарка у них – приходящая и ко времени ужина уже покинула дом. Марфа прислуживала за столом, но, как считает обвинение, никакого влияния на события не оказывала. 
   Гостей было немного: Никита Сергеевич Смородин – давний друг Оленина, его супруга – Елена Аристидовна и кузен хозяина – Константин Андреевич Оленин. За окном уже стемнело; мужчины что-то обсуждали, дамы ворковали о женских делах, когда Оленин извинился перед гостями, сославшись на обильный ужин, и обратился к Марфе с тем, чтобы она принесла ему желудочный порошок. Татьяна Юрьевна неожиданно встала и сообщила, что сама принесёт лекарство: она-де собиралась показать Елене Аристидовне вышивку. Возвратившись, Оленина спохватилась, что забыла принести вышивку, но решила сходить в комнату позднее ещё раз. Марфа уже принесла воду, а Татьяна Юрьевна всыпала порошок в стакан и передала мужу. Тот выпил снадобье залпом и состроил удивлённое лицо. Оглядев присутствующих странным напряжённым взглядом, он вдруг прикрыл глаза и упал со стула на пол. Срочно послали за семейным врачом Александром Рейлем. Тот прибыл довольно быстро, но не сразу определил причину отравления. Тем не менее, выслушав присутствующих, он сделал Оленину промывание желудка и оставил на ночь сиделку присматривать за больным. Симптомы оказались похожими на проблемы с сердцем, поэтому хозяину сделали инъекцию. Следуя правилам, Рейль забрал с собой стакан, из которого пил пациент.
   Ночь прошла спокойно, и Оленин выглядел вполне удовлетворительно, когда Марфа подменила сиделку. Татьяна Юрьевна наведывалась один раз ночью, чтобы узнать состояние больного. Утром она вновь зашла в спальню мужа и отпустила Марфу заниматься домашними делами и приготовлением завтрака. Клим говорит, что перед тем, как хозяйка сменила Марфу, он слышал звонок в квартиру и, подойдя к двери, столкнулся с Олениной, самостоятельно открывшей дверь. Оказалось, что прибыл посыльный с письмом, и Татьяна Юрьевна, сказав, что письмо, наверное, от доктора Рейля, забрала его с собой. 
   Ближе ко времени завтрака Марфа услышала крик из комнаты хозяина и бросилась туда. В комнате она увидела лежащего на полу Оленина и испуганную хозяйку, державшую в руках листок. «Скорее пошли Клима к доктору Рейлю!» – крикнула она, встала на колени и распахнула рубаху на груди у мужа.
Доктор приехал, но, к сожалению, опоздал: сердце уже остановилось, и прямой массаж не дал никаких результатов. Лицо Оленина было перекошено и посинело, что врач отнёс к реакции на удушье и боль, которые сопровождают сердечный приступ. Однако, как профессионал, он спросил, не было ли у покойного сильного потрясения перед смертью? Татьяна Юрьевна ответила, что ничего не знает, потому что ненадолго отлучилась из комнаты, чтобы взять себе книгу, а затем услышала страшный вопль. Как оказалось, перед отъездом Рейль успел закончить анализ содержимого стакана: внутри находился раствор хлоралгидрата натрия в большом количестве. Именно поэтому доктор был вынужден вызвать полицию, чтобы сообщить о своих выводах: Павел Сергеевич был отравлен, поскольку хлоралгидрат усиливает нагрузку на сердце.
   Оленин в силу возраста страдал рядом недугов: у него пошаливало сердце, иногда капризничал желудок, но более всего досаждали нервы. Хлоралгидрат когда-то выписал ему сам Рейль, определив принимать в малых количествах, если разойдутся нервы и трудно будет заснуть. Количество же принятого снотворного превышало дозу, чётко отмеренную в аптеке.
   Полиция допросила хозяйку квартиры и слуг и обнаружила, что перед смертью Оленина в дом доставили письмо. Татьяна Юрьевна созналась, что так испугалась, что не сказала врачу ничего о письме. Полиция потребовала предъявить таинственное послание и получила его. На нём печатными буквами были начертаны слова: «Я от тебя ухожу. Татьяна». Адрес на конверте и имя получателя были написаны так же.
Хотя Рейль сочувствовал хозяйке, ему пришлось признать, что от такого письма, у нервного Оленина вполне мог случиться сердечный сбой. Сразу после этих слов Татьяне Юрьевне было предъявлено обвинение в убийстве, причём слуги, по выражению Ильского, своими ответами только усиливали подозрение полиции.   
   Усердные стражи порядка разыскали посыльного, который доставил письмо. Он сообщил, что заказ был получен им в артели, и обвиняемую он видел единственный раз. В артели объяснили, что заказ сделан и оплачен заранее. Мало того: они предоставили книгу, в которой печатными буквами стояла подпись «Оленина». Когда же дежурившему в тот день приказчику предложили опознать обвиняемую, он не смог этого сделать, сославшись на то, что у него за день от разных лиц пестрит в глазах.
   Свою поварёшку дёгтя добавили и гости, присутствовавшие на ужине: Смородин заявил, что Павел Сергеич раздражался от слишком вольного поведения супруги на людях, и она давала для этого повод. По словам кузена Константина Андреевича, брат иногда сетовал, что Татьяна Юрьевна «слишком дорого ему обходится» и позволяет себе неразумные траты. Скажем: опаздывает на важные встречи, так что приходится швырять деньги лихачам. Слуги в своих показаниях даже не пытались помочь хозяйке. Елена Аристидовна сохранила тёплые чувства к своей знакомой, но её манера разговаривать тихо и почти равнодушно ничем Татьяне Юрьевне не помогла; тем более, что Смородина мало что знала.
   Эти свидетельства создавали у полицейских чинов и следователя совершенно определённый образ супруги, пользующейся деньгами и расположением мужа. Именно поэтому не было никакого предварительного слушания дела Олениной, и следователь поспешил передать накопленные материалы в суд присяжных.