Геолог. Второй шанс

Глава 1

Мне уже давно стало казаться, что в цифре 67 скрывается тайный враждебный смысл. Враждебный не только лично мне, но и всему мужскому населению этой планеты. 67 лет были тем порогом, тем рубежом, прорваться за который мужчине оказывалось очень непросто. По крайней мере, по моим наблюдениям.

И ещё во мне постепенно поселилась уверенность, что я этот рубеж не перейду. Уверенность эта казалась не очень обоснованной – сердце, конечно, пошаливало, но в пределах разумного, и тело пока работало исправно, хотя и следовало бы сбросить килограмм так "дцать". Но уверенность сидела во мне. Так что этот свой день рождения я встречал с тревожным чувством и на семейном праздновании несколько раз ловил себя на том, что мысленно прощаюсь с предметами, которые меня окружают и с людьми, которые мне близки. Вернее, даже не прощаюсь, а как бы подготавливаюсь к этому прощанию.

Но затем дела закрутили, жизнь оказалась двигающейся по тем же самым рельсам, и я несколько успокоился. Но не до конца и эта тревога и предчувствие нет-нет, да и всплывали из глубины, никуда они не исчезали. Так что, когда у меня случился инсульт, я как будто даже и не особенно удивился. Инсульт был обидный, можно считать на ровном месте случившийся, но только какое может быть ровное место, когда эта злосчастная цифра? Это был мой первый инсульт и, как я довольно быстро понял, последний, хотя мне об этом и не говорили. Но я и сам понимал, что умираю. Тело меня не слушалось и, если бы не старания медиков, оно бы уже умерло, но умирать ему пока не давали.

Умирал я правильно – в комфорте частной клиники, с бдительным персоналом и безутешными родственниками. Впрочем, насчёт безутешности, конечно, были сомнения, но к чему на пороге смерти придираться к людям? Все живые, все человеки, все о себе думают. Я надеялся, что никого не обидел в своем завещании, но в то же время понимал, что надежда эта немного смешна – все живые, все человеки, все любят обижаться. Хоть и оставлял я немало. Ни до какого олигарха я, конечно, не дорос, но меня вполне можно было назвать довольно обеспеченным человеком. И всё равно кто-нибудь обидится.

Впрочем, мне до этого уже не было особенного дела. Подумать следовало о чем-то другом. Только о чем?

Был вечер. За занавешенными окнами скрывалась темнота, пролезшая частично и в мою палату. Краями глаз я мог видеть уютные огоньки медицинских приборов, и это мерцание настраивало на лирический лад.

Хотелось подвести итоги. Хотелось спросить себя: "Ну что, Боря Пухов, хорошая у тебя получилась жизнь? Доволен ты ей?" Хотелось спросить, но задавать себе такой вопрос оказалось страшновато, потому что отвечать на него нужно было честно, а этот честный ответ мог мне не понравиться. Я чувствовал, что он может мне не понравиться. Хотя по обычным житейским понятиям мою жизнь явно следовало признать удачной. А все равно страшно было спрашивать.

Но ведь и не задать себе сейчас такой вопрос тоже страшно? Правда ведь? Так и что страшнее? Сам ведь знаешь... Да?

Ну, так как, Боря – получилась у тебя жизнь?

А она могла быть другой?

Перед глазами быстро промелькнули несколько детских воспоминаний, милых воспоминаний с мамой и бабушкой. Тогда жизнь и не могла быть другой.

А когда? Когда она могла быть другой? И память тут же подсунула следующее воспоминание, в котором я выходил из школы, сдав последний выпускной экзамен.

Школа. В школе у меня была кличка "Пухлый". Следовало признать, вполне удачная производная от фамилии, таким я и был – пухлым. Пухлым и мягким. А ещё маменькиным сынком, за которого мама с бабушкой заранее решили, что он непременно поступит в Московский Финансовый институт. И Пухлый, конечно, поступил, и со свойственной ему старательностью в нем отучился, так и прожив всю учёбу с мамой и бабушкой. А потом со свойственной ему старательностью работал. И так же женился. И детей завел и вырастил. Сына и дочку. И стал в результате своей старательной работы довольно обеспеченным в финансовом плане человеком.

Пухлый был молодец. Осторожный, аккуратный, продуманный. Он и не хотел быть акулой капитализма, у акул жизнь была слишком тревожная, и на них самих любят охотиться. Да Пухлый и не был хищником, он был у хищников счетоводом. Всегда ведь нужны счетоводы. Это хищники не всегда нужны, а счетоводы всегда.

Даже и врагов не нажил.

Нет, Пухлый был молодец и все сделал грамотно. Тут вопрос закрыт. Да, работа была для него главнее всего. Да, маловато выделял времени и внимания жене и детям. Не получалось по-другому. Такой вот человек.

Я вспомнил нашу выпускную школьную фотографию 1972-го, свои пухлые щеки на заднем плане и неуверенную старательную улыбку. А разве мог вот этот парень лучше прожить? И что значит лучше? Никто из одноклассников не хотел в Финансовый институт. Хотели в геологи, в физики, в летчики-космонавты.

И что? Что они оставили своим детям? Что?! А вот я... Хотя я, может, тоже...

Меня внезапно будто захлестнуло одно воспоминание из той поры. Да. Пухлый иногда действительно подумывал о другом, о других возможностях. Ну так, чисто в виде фантазии. Может же человек пофантазировать немножко? Представлял он себя иногда другим. Таким, который ни за что бы не стал работать счетоводом у акул. Таким гордым, таким сильным, уверенным. Покорителем.

Хотя прекрасно понимал, что это невозможно. Просто невозможно.

А разве это действительно было невозможно?

И вслед за этим воспоминанием меня захлестнуло другое. Но теперь уже не воспоминание, а чувство, ощущение. Вот этой вот другой жизни – широкой, размашистой, свободной. Такой... Такой, которой я и не знал никогда! Такой настоящей!

И по сравнению с ней жизнь Пухлого, то есть, моя, моя собственная жизнь настоящей не казалась. Нет.

Вот чем опасен был этот вопрос. Во мне будто плотину прорвало и сквозь этот разлом буквально хлынули все застоявшиеся там обрывки желаний и чувств. Это я их обрывал и поскорее прятал. И всю жизнь этим занимался.

Глава 2

- Борис, 9.15. Тебе нужно ускориться, чтобы успеть в институт! - донёсся до меня твёрдый голос бабушки.

Она никогда не сдавалась и, наверное, вообще этого не умела.

А придется научиться.

Но мне не хотелось прямо сейчас вступать с ней в противостояние. Я с сомнением посмотрел на свои спортивные брюки. Но надо было начинать и с этого, менять стиль. Так что я не стал искать нормальные брюки и прямо в этих спортивных пошёл выбирать подходящую обувь, взяв с полки немного денег из своей заначки. Денег мне всегда давали немного, чтоб не баловать, но я умел экономить. Часы надел. Часы были хорошие, дорогие. Мама с бабушкой подарили мне их на последний день рождения.

Школьные уроки физкультуры были для меня постоянным источником страданий, поэтому я искренне ненавидел всё, что с ними было связано, особенно свои кеды. И всегда засовывал их в самую дальнюю часть обувной полки, чтобы глаза не мозолили.

- Ха. Ха. Ха, - раздельно произнесла бабушка, поджидавшая меня в коридоре, когда я выудил из полки кеды. - Борис, ты что, в этом собрался идти в институт?

- Бабуль, - терпеливым тоном сказал я, зашнуровывая кеды. - Я же сказал, что в Финансовый институт не пойду. Я буду геологом... Ты считаешь, что у меня нет права выбрать свою судьбу?

- Право, безусловно, есть, - с сарказмом отозвалась бабушка. - Мозгов только для этого нет. И не только мозгов... Борис! Ну посмотри, на кого ты похож?! Вот, посмотри в зеркало! Геолог! Это просто смешно!

Она открыла дверцу, с внутренней стороны которой было закреплено длинное зеркало, в котором я отражался во всей красе. Вернее, Пухлый. С этими своими щеками, крохотными, по сравнению с ними, глазками и пальцами, похожими на сосиски. В кедах, спортивный штанах с вытянутыми коленями и в клетчатой рубашке. Да уж, конечно. По позвоночнику даже пробежал холодный ручеёк сомнения. Я шагнул к зеркалу, вглядываясь в эти глазки внимательнее.

А вот они внушали надежду. Нет, бабуля. Нет.

- Я пошёл, - бодрым тоном сказал я и снял свои ключи с гвоздика. - Пока, бабуль.

Она ловко уклонилась от моего поцелуя и отстранилась. Я пожал плечами и открыл дверь.

...

Ноги Пухлого не привыкли к долгим переходам, и я в очередной раз присел передохнуть на лавочку. В этот раз на Гоголевском бульваре. Путешествие по летней Москве 1972-го года изрядно впечатлило меня. Здесь в исторической части изменения были совсем небольшими, но общая атмосфера казалась совершенно другой. Правда, я уже довольно давно московские улицы наблюдал только сквозь стекло автомобиля и заострял внимание на каких-то деталях лишь оказавшись в пробке, да и то не часто, в машине я предпочитал работать и обычно сидел, уткнувшись в ноутбук. Но всё равно общую атмосферу современности я понимал и сейчас просто наслаждался пустыми от транспорта улицами. Нет, на Тверской или, точнее, улице Горького движение было довольно интенсивным, но стоило отойти в сторону, и картина разительно менялась.

А все эти мелкие детали вроде телефонов-автоматов, или бочек с квасом и вывесок? А люди? Люди казались вообще другими, у них были какие-то другие лица, такое возникало ощущение. Причём, другие в лучшую сторону. И ещё появилось одно ощущение, появление которого я осознал далеко не сразу. Первое время, пока я шёл от нашего дома в сторону Тверской и потом блуждал в районе Арбата, я чувствовал себя довольно настороженно, будто в ожидании некоторого подвоха. В принципе, это было моим обычным состоянием. Но постепенно оно стало меняться. Это погожее летнее московское утро, это многократно испытанное чувство узнавания, эти лица встречавшихся мне на пути людей, да и ощущения моего молодого тела – всё вместе породило чувство лёгкости и беззаботности. Очень приятное чувство.

С какого-то момента я обратил внимание, что встречные смотрят на меня с удивлением или с лёгкой улыбкой и не сразу догадался почему, а потом понял, что это из-за моей собственной улыбки, непроизвольным образом снова и снова появляющейся на моем лице. Да и по поводу телесных ощущений – они захватывали меня, все чувства казались обострёнными в разы. Да и гормоны работали – буквально все представительницы прекрасного пола лет до сорока вызывали у меня живой неподдельный интерес. И я сейчас даже не мог представить, как это может быть по-другому. Хотя головой и помнил, что может. Ещё как. Гормоны – сильная штука. Так что на лавочке Гоголевского бульвара теперь уже точно сидел не Борис Михайлович Пухов, обеспеченный господин 67-ми лет, невероятным образом вернувшийся в семнадцатилетнего себя, а просто Боря Пухлый, которому приснился невероятный и удивительно подробный сон, очень похожий на настоящую жизнь, но всего лишь сон. И если, завтракая с бабушкой, я был в некоторой степени актером, изображавшим Пухлого, то теперь я действительно им стал и в голову уже сами собой стали лезть мысли, которые явно принадлежали именно Пухлому. И его неуверенность тоже была уже совсем рядом, на подходе где-то.

Впрочем, она и так всегда была со мной, а чувство защищённости давали барьеры, которые я всегда умел возводить между собой и враждебным хищным миром.

Нет. Нужно было сохранять бдительность. Нужно было твердо знать, что я не Пухлый и я не Борис Михайлович Пухов. Я совсем другой человек, которого можно было бы назвать их отдаленным родственником и который живет совершенно другой жизнью. Будет жить. И будет совершать поступки, которые они не смогли бы совершить.

- Простите, пожалуйста, - обратился я к недавно присевшему на мою лавочку старику в белой панаме. - Вы не угостите меня папиросой?.. Большое спасибо... А спички можно?

Я улыбнулся старому знакомому – весёлому человечку в цилиндре, изображённому на коробке, и неумело прикурил.

Вот так вот, ребята! - осторожно затянувшись и всё равно закашлявшись, восторженно подумал я. Пухлый курить даже и не пробовал, а Борис Михайлович считал это глупостью и слабостью людей, которую можно использовать к собственной выгоде.