Жаль

Жаль

― Слушай, а расскажи, как ты был писателем.

― Я?!

― Ты же говорил, что писал что-то.

― Писал. Стихи даже.

― А что встал?

― Ну, тост ведь стоя надо?

― Да нет, что в писательстве встал?

― А, так не встал, пишу.

― Стихи?

― Я, стихи?

― Сам сказал: «... и стихи тоже».

― А тост?

― А ты стихами.

― Хм. Подумать надо.

― Подумай. А мы пока Степана разбудим. Степан Альбертович, вы как? Может, расскажете, про новый луноход?

― Я, к вашему сведению не сплю. Между прочим, сведения о луноходе секретные. Академия наук, это вам не Союз писателей, это кое-что посерьёзней. Пусть лучше писатель продолжит. Пока вы меня теребили, времени на обдумывание было достаточно. Вы зря молчите Александр Анатольевич.

― С вас спесь, Степан Альбертович, так и прёт. Академик он. Эка невидаль. Да вас сейчас как собак нерезаных. Открытия ваши давно открытые бабами на кухне. Вы за ними переписываете, а потом кичитесь запатентованной варкой картошки, потому, что вам патенты на пьянках академовских раздают. А баб, которые эту варку придумали, туда не пускают. Да и не знают о них. Вот вы там в своих открытиях и короли. А картошку жрёте бабами же и сваренную.

― Александр Анатольевич, если прогавкались, то прошу к творчеству.

― Да, я в принципе готов. Знаете как это у поэтов, в лёгкую. Но мне, чёрт возьми, не известна тема.

― Тема чего?

― Тема данного произведения должна быть направлена на...

― Анатольичь, остынь. Просто стихи, про нас и про жизнь.

― Про жизнь про нашу, или вообще?

― Александр Анатольевич, что вы, чёрт возьми, имеете под словами «нашу?» Жизнь у всех одна, и у нас и у тех, кто нас поддерживает. Вы в этом сомневаетесь?

― Уймитесь, Иван Михайлович, философ чёртов. Выпучили на меня глаза, как будто можете меня судить. Я вас не боюсь. Идите лучше задайте ваш вопрос тем, которые, как вы говорите, вас поддерживают. Хорошо, если вернётесь похожим на себя. В смысле физически. Послушайте лучше стихи, сами просили:

Когда я был писателем тверёзым.

Писал стихи и даже прозу.

Но пОняв пъянки жуткую метаморфозу.

Для мозга осознал сию угрозу.

Или писать как Пушкин или быть Белинским.

Мудрёным, верным и российским.

Иль вовсе не писать, не быть к дебилам близким,

Убогих неумелых не возглавить списки.

― Объяснишь?

― Я могу, конечно, но я же не секретарь ООН. Не обидно не получится.

― Андрей Сергеич, поможешь?

― А в чём вопрос?

― Нужно объяснить дипломатическим языком, что Анатольич поэт, а не мерзкий тип, который, невзирая на налитие ему халявного элексира жизни, как поэт не придумал ничего лучшего сравнить нас, наливающих этот эликсир, кстати, и купивших его без участия самого поэта, с дебилами и дегенератами. Таких слов не было, но они явно витают где-то здесь, и вовсе не красят нас, тех, кто позаботился о не самом весёлом, не самом адекватном, и далеко не перспективном человеке, называющем себя писателем, и отчасти поэтом.

―Я не вижу ничего такого, что можно было бы вынести на всеобщее обсуждение, или же запретить выносить на общее обсуждение. Собственно, зачем вы дёргаете дипломатическую персону не по рангу. Этот вопрос мне не по статусу.

― Позвольте, господин философ, то есть вы обиделись на стихо. Но вы же сами просили. А знаете, поэт не подвержен обстоятельствам. Что есть, то и выдаёт. Маяковского читали же. А там, господи боже мой. Что вижу, о том пишу, да ещё так квадратно, что не проглотишь.

― Где Маяковский, а где вы Александр Анатольевич. Вы бы варежку свою прикрыли бы. Его поколения знают, а вас мы только, да и то, какой вы, открываем в процессе посиделок.

― Тогда хрен вам, а не стихи. Вон нашего генерала разбудите. Может он чего интересного расскажет про нас, про вас, про всё.

― Андрей Сергеич, вы спите? Толку от вас, как от Бен Ладена в Американской системе безопасности.

― Вы милейший говорите, да не заговаривайтесь, а то не ровён час… Да и не Андрей Сергеич я.

― Во, я же говорил, что он какой-то мутный. Я …

― А я до философии боксом увлекался. А так как ваш скабрёзный стих никто не отменял, Александр Анатольевич, могу выдать по старой памяти всё, что я о вас думаю, кстати, по вашему псевдо творческому лицу.

― Ребята давайте не ругаться. Это самое предсказуемое. А вот простой вопрос, водка осталась?

― Водки море. Но зачем она есть, если не для понятия истины?

― А что вас не устраивает в нашем разговоре. И истину мы вроде бы искали. Кстати, никого не тошнит? Продукты проверенные?

― Продукты? Вы о коляске краковской?

―Интересно, можем всё, а закуски купить не судьба.

―Простите, Елисеевский был закрыт, а больше магазинов я не знаю.

―А водитель ваш, Андрей Сергеевич, тоже только в Елисеевском отоваривается.

― Так я его домой отпустил. Никогда не думал, что дипломатический работник может нуждаться в помощи. Тем более простого водителя.

― Может проблема всё-таки в водке? А, кстати, откуда она.

― Водка нормальная. Она из нашего буфета. И брал её генерал. А он вхож в буфет не через парадный вход. Заведующая тамошняя, Алевтина Марковна, к нему неравнодушная.

― А вы, Андрей Сергеевич, откуда такой осведомлённый?

― Знаете милейший Иван Михайлович, дипломатия и тайны кулуаров слова синонимы. И говорите потише. Если генерал проснётся, придётся охрану вызывать. Сами мы его не угомоним, а лишних глаз, знаете ли, не хотелось.

Огромный зал ловил каждое слово, произнесённое под его величественными сводами. Они накапливались, роились, сталкивались, и найдя еле заметную щёлочку, вырывались на свободу, заполняя своей бесполезностью и так загаженный эфир. Но, в конце концов, голоса смолкли.

Помещение, напоминающее дореволюционный музей, заглушило окончание разговора тяжёлыми статными шторами. Тихая уборщица, хромоножка тётя Таня, бережно подошла к каждому из сверхчеловеков, почтительно укладывая доверенные ей головы на стол. Темнота всё больше окутывала огромный зал, где только что говорили о нужном, и, наверное, царственно важном. Маленькая, хромоногая женщина, почувствовав, что ей здесь не место, тихо растворилась в одной из дверей гулкого тёмного зала, своды которого слышали такое, о чём она даже не имела представление.