Жатва

От автора

Все персонажи и события, описанные в этой книге, являются вымышленными.
Любые совпадения с реальными людьми или событиями случайны.
Автор не призывает к употреблению алкоголя или табака и напоминает, что курение и чрезмерное употребление алкоголя наносят серьёзный вред здоровью.

Если же вы случайно узнаете вампира, нарушившего обет, данный Создателю, просьба незамедлительно сообщить в Конклав по номеру, указанному в конце книги.

Глава 1.

Тайна смерти всегда пугала человека.

И одновременно притягивала к себе.

Ева не проронила ни слезинки — ни сегодня, ни в прошлом.

Ни тогда, когда увидела маму на больничной койке. Ни когда дядя забирал урну с прахом. Ни когда классная руководительница сочувствующе качала.

Это двойственная реакция.

Аид, Анубис, Барон Суббота, Ями.

Всем известны эти имена, не так ли?

Но смерть всего лишь окончание нашего пути, которое мы никак не можем избежать Смерть — это неизбежность. Дыхание прекращается, исчезают реакции на свет, голова запрокидывается, возможно появление пены у рта; со временем появляются пятна на коже, тело остывает, в конце умирает мозг.

Всё просто. Всё закономерно.

Если бы только смерть всегда оставалась такой, — подумала Ева.

На панихиде в честь профессора девушка чувствовала себя не в своей тарелке. Официальная часть, которую организовал университет, проходила в траурном зале Хеерштрассе. После – небольшой банкет для друзей и бывших коллег Эриха Хеймана под открытым небом, рядом с озером.

Ева стояла в тени старого вяза. Она наблюдала, как четверо мужчин несли гроб. Толпа следом двигалась медленно. Цветы, шорох шагов, приглушенные всхлипы – всё звучало приглушенно.

Из всех уроков, которые ей преподал дядя, она усвоила один: не паниковать. Это помогло, когда она нашла тело профессора Хеймана. Возможно, потому что это был не первый мёртвый человек, которого она видела.

На всём этаже кампуса, где обнаружили повешенного Хеймана, только у Евы не случилась истерика. Она действовала на автомате: закрыла дверь, успокоила секретаршу, позвонила в полицию и скорую. Стояла у кабинета, никого не впускала — даже ректора.

Когда прибыли копы, один из офицеров сказал:

— Девушку стоит поблагодарить. Если бы не она, место происшествия уже было бы затоптано.

Ева была слишком ошарашена, чтобы поблагодарить их. Теперь, стоя в церкви, она снова увидела тех же двоих. Мужчину и женщину средних лет. Не в форме — в штатском, будто просто пришли попрощаться. Они стояли чуть в стороне, среди бывших студентов профессора, и Ева не могла отделаться от чувства, что наблюдают именно за ней.

Всё было ясно: самоубийство.

Никаких обвинений, никаких подозреваемых.

Естественно, кафедра была в трауре.

Никто не мог поверить в случившееся.

Кроме Евы.

Эрих Хейман был не просто преподавателем. Его имя можно было найти в библиотеках, на полках рядом с классиками: педагог, автор десятков статей о философии и немецкой литературной традиции, путешественник. Даже слухи о его подагре, из-за которой он брал академический отпуск, казались частью легенды о профессоре Хеймане.

Он прожил жизнь один. Без семьи, без детей. Всё, что у него было, — кафедра, архивы и студенты, чьи успехи он считал своими. Иногда, когда Ева заходила к нему обсудить статью, она замечала бутылку под столом.

О, она знала таких людей.

Один бокал вечером, не больше, — говорили они.

Потом — глоточек за обедом.

А потом...

На противоположной стороне процессии стоял парень — немного старше её. Руки в карманах, плечи расслаблены. Слишком легко одет для середины осени. Ева вспомнила его — в траурном зале он о чём-то говорил с деканом Шёне, оживлённо, слишком громко для похорон.

Сухая земля под ногами треснула, когда гроб опустили. В небо поднялась стая птиц. Кто-то громко зарыдал.

Парень вдруг заметил Еву и помахал ей рукой.

Она попыталась улыбнуться, но губы дёрнулись, и вышла какая-то нелепая гримаса. Жест оказался не к месту, и это только усилило неловкость.

— Привет, — он пересёк поляну и остановился рядом.

— Мы знакомы? — спросила Ева, чувствуя, как ветер треплет подол её чёрного платья.

— Почти. Юджин Вальд, — сказал он, будто представлялся на конференции. — Мы пару раз пересекались в библиотеке, если ты забудешь моё имя через пару минут, я не обижусь. Меня очень легко забыть.

Ева моргнула.

— Смирение — редкое качество.

— Скорее, факт.

Он либо кретин, либо чересчур самоуверенный, раз решил познакомиться с ней на похоронах.

— Ева Коган, — ответила она с натянутой вежливостью.

Тип был слишком приятный — это раздражало. Метод съёма у него явно был отточен до совершенства, и Ева не знала, как реагировать.

Легко забыть? Конечно. Только почему-то она уже знала, что этого парня не забудет.

— А ты учишься…э-э…в Технологическом?

Он кивнул и сказал:

— Да. Магистратура по историческому развитию городов, третий семестр.

Глава 2.

В понедельник утром Ева неуверенно опустилась на стул в почти пустой аудитории. По расписанию — углублённый модуль по ренессансу. Иронично, учитывая, что всё вокруг напоминало скорее о смерти, чем о возрождении.

Ей тоже было не по себе от стремления “войти в колею”, но пропустить лекцию от профессора Мюллера она не могла.

Клаудия, которая вместе с ней ходила на этот модуль, села рядом. Они не были подругами, но поддерживали приятельские отношения во время учёбы. Следом за ней вошёл Эрнст — они обменялись приветственными кивками.

— Сегодня я проходил мимо кабинета декана и услышал разговор Шёне с полицией, — сказал парень.

— Услышал или подслушал? — уточнила Ева.

Клаудия фыркнула:

— Может, не будем говорить об этом?

— Не хотите слушать, ваше дело, — Эрнст отвернулся.

Конечно, далеко не все были близки с Хейманом. Он был не из тех, кто может поставить оценку за красивые глазки. Были и те, кто считали его высокомерным. Они, конечно, были напуганы самоубийством профессора в здании университета, но, кажется, устали от разговоров про него.

Но Ева была не “из тех”. Она похлопала парня по плечу и тихо спросила:

— Что ты услышал? Расскажи, пожалуйста.

— Ева, не ведись на провокации этого придурка, — сказала Клаудия.

Она пропустила предостережение одногруппницы мимо ушей. Её глаза и уши принадлежали Эрнсту.

— Они говорили о каких-то новых уликах, — произнёс парень. — Кажется, это вовсе и не самоубийство.

Эрнст говорил тихо, почти шепотом, и по тому, как он избегал её взгляда, Ева поняла — слух этот не просто пересказ, он его тревожит

— Но ведь на встрече с копами… — произнесла Ева. — Офицер Допплер сказала, что инкриминировать убийство они не могут. У Хеймана была предсмертная записка.

— Да, но это то, что я слышал. Вроде как, они продолжат расследование…

— Тайно.

Эрнст кивнул.

Какие «новые улики» могли найти? Что-то ведь изъяли тогда, когда полиция забирала вещи профессора. И Допплер на похоронах упомянула, что среди них был предмет, адресованный Еве.

Книга, письмо, записка — что угодно.

Но если эта вещь теперь фигурирует в расследовании…

Не может ли она быть уликой?

От вида профессора Мюллера, входящего в аудиторию, Еве стало чуть легче. Он был молод и выглядел привлекательно. И что важнее для неё — рассказывал интересно. Когда она только поступила на первый курс, Мюллер был простым аспирантом. Информативным, энергичным, а иногда забавным.

Он положил портфель на стол. Сегодня они занимались в аудитории, в которой обычно вёл Хейман. Здесь не было ни компьютера, ни проектора.

— Ладно, сегодня без слайдов.

Ева затаила дыхание. Она была уверена, что ей не понравится то, что будет происходить дальше.

Тут Мюллер сказал:

— Знаю, ещё свежа общая травма нашего университета. Похороны профессора Эриха Хеймана прошли на прошлой неделе и я, как и некоторые из вас, присутствовали на них. Тем не менее, я рад, что вы нашли в себе силы присутствовать на занятии и знаете, что сегодняшнее тема “Тема смерти в эпоху Ренессанса”.

Среди студентов пробежал шепоток. Мюллер оглядел студентов.

— Если никто не против, я начну. Вспомним Раннее и Высокое средневековье. К теме смерти люди той эпохи были хладнокровны. Но зато в пятнадцатом веке в европейском искусстве появляется макабрическая тема ― и не только появляется, а входит в топ и уходить оттуда не собирается еще века два. ― Мюллер подкинул в руке маркер. ― Кто-нибудь может объяснить, с чем связано это изменение отношения к смерти?

Пауза.

Кто-то в третьем ряду неловко откашлялся.

Ева подняла руку:

— Думаю, связано с вниманием к телу.

Мюллер кивнул, сделал пару шагов вдоль доски.

— Верно, ― сказал он. ― Но почему именно тогда? Почему тело вдруг становится не просто сосудом души, а художественным объектом, достойным рассмотрения даже в разложении.

Он перевёл взгляд на аудиторию, потом снова на Еву.

— Фройляйн Коган?

Ева почувствовала лёгкое тепло в груди — не от смущения, а от того, что наконец-то можно говорить.

— Ренессанс сделал человека центром мироздания, ― сказала она. ― Тело стало символом не греха, а знания. Даже смерть перестала быть исключительно церковным понятием — она стала анатомией, метафорой изучения самого себя.

В воздухе повисло одобрительное мычание нескольких студентов.

— Прекрасно сформулировано. “Смерть как анатомия культуры”. Почти можно вынести в заголовок статьи. — Он убрал маркер. — А теперь конкретика. Кто приведёт примеры?

Ева, не дожидаясь, пока заговорят остальные, тихо произнесла:

— Гольбейн. “Танец смерти”. И, пожалуй, Дюрер. Его “Рыцарь, смерть и дьявол”.

Она видела, как Мюллер чуть приподнял брови, оценивающе.

— Почему?

— У Гольбейна смерть демократична, ― пояснила она. ― Она приходит за всеми: королём, купцом, ребёнком. Но у Дюрера — наоборот. Там человек не бежит, не боится. Он движется вперёд, словно смерть — часть пути. Memento mori.

— ​​Видно, что профессор Хейман занимался с вами не зря.

Имя прозвучало мягко, почти случайно, но у Евы кольнуло сердце.

Она опустила глаза, сделала пометку полях — круг, две палки, — хотя не написала ни слова. Голоса в аудитории снова ожили, кто-то шептался, кто-то искал картинки в ноутбуке. Мюллер что-то писал на доске.

Ева слушала вполуха, но всё время возвращалась к звенящему в голове вопросу: почему Хейман оставил ей что-то? Может быть, ответ прятался как раз в теме смерти — не смерть как конец, а смерть как сообщение, как текст.

Когда лекция закончилась, студенты не спешили расходиться. Кто-то тянулся к Мюллеру с вопросами, кто-то уже обсуждал, как “эта тема идеально ложится на эссе о телесности”.

Ева вышла одной из первых.

Клаудия догнала её у выхода.