Железо и прах

Глава 1: Пробуждение в Адском Зеркале

Первым пришел запах...

Тяжелый, густой, многослойный. Сладковатая затхлость старой плесени, въевшийся дым очагов, кислый дух немытого тела и... что-то еще. Что-то резкое, органическое, неумолимо напоминающее общественный туалет на вокзале после отмены рейса. Ночной горшок. Он стоял где-то рядом, в углу этой каморки, нагло утверждая свое присутствие в мире.

Алисия застонала, пытаясь открыть глаза. Веки слиплись, будто их склеили, голова раскалывалась — казалось, по ней проехал асфальтовый каток. Каждый вдох обжигал горло сухостью и той самой мерзкой смесью ароматов. Она попыталась пошевелиться — тело отозвалось тупой болью в висках и спине, а грубая ткань простыни скребла кожу, как наждачная бумага.

Где я?

Мысли путались, как спутанные нитки. Последнее, что она помнила... операционная, восьмой час сложной операции, яркий свет ламп... а потом — резкая боль, темнота.

Аневризма?

Но это не объясняло каменных стен, ночного горшка и...

Она заставила себя открыть глаза.

Тусклый серый свет пробивался сквозь узкую щель в ставне. Комната была крошечной, с низким потолком и голыми каменными стенами. Мебель — шаткая кровать, на которой она лежала, грубый табурет и сундук. На стене — потускневшее зеркало в тяжелой раме.

Алисия медленно поднялась, игнорируя протест мышц и головокружение. Ноги дрожали, но она дошла до зеркала, цепляясь за холодные камни стены.

В отражении смотрела на нее незнакомая девушка.

Бледная, почти прозрачная кожа. Огромные серые глаза, запавшие от недосыпа или болезни, с темными кругами под ними. Русые, спутанные волосы спадали на худые плечи. На левом виске — желто-зеленый синяк размером с куриное яйцо.

Она прикоснулась пальцами — больно.

Пальцы... тонкие, слишком нежные для...

В памяти всплыл образ: ее руки — сильные, ловкие, в стерильных перчатках, уверенно держащие скальпель.

Это не мои руки. Это не мое лицо.

Паника, холодная и липкая, сжала горло.

Она судорожно огляделась.

Грубая льняная рубаха до колен — ее единственная одежда — чесалась. На ногах — ничего. Каменный пол леденил ступни. И этот запах... Он был везде. Он въелся в стены, в постель, в нее саму.

Это не сон.

Она ущипнула себя за руку — больно.

Не галлюцинация.

Дверь скрипнула.

Вошедшая девушка лет шестнадцати в простом сером платье и чепце несла оловянный кувшин и таз.

— Доброе утро, миледи, — проговорила она безэмоционально, ставя таз на табурет и наливая мутноватую воду.

Ее взгляд скользнул по синяку на виске Алисии, но не задержался.

— Умыться изволите? Потом трапеза. Граф приказал не мешкать.

Умыться? В этой лужице? Без мыла? Без зубной пасты?

Алисия машинально подошла к тазу. Вода была ледяной. Она сунула руки — жесткая кожа на ладонях незнакомого тела непривычно отозвалась на холод.

Она плеснула воду на лицо, пытаясь смыть липкий ужас пробуждения. Грубая ткань рукава служила полотенцем, оставляя на коже ощущение песка.

Кофе... Мне нужен крепкий кофе... И душ. Горячий, долгий, с гелем с запахом моря...

— Миледи?

Голос служанки вывел ее из оцепенения.

Девушка держала деревянную миску и ложку. Запах, идущий от миски, заставил желудок Алисии сжаться.

Что-то серо-коричневое, с жирными пятнами на поверхности и кусками непонятного мяса. Похлебка. Или тюря. Рядом — ломоть темного, почти черного хлеба.

Алисия села на табурет, с отвращением глядя на "трапезу".

Консервы. Хоть бы собачьи. Или овсянка быстрого приготовления. Все, что угодно...

Она взяла ложку, зачерпнула. Запах ударил в нос — прогорклый жир, пересол.

Она поднесла ложку ко рту.

Язык взбунтовался.

Каша была безвкусной и одновременно отвратительно соленой, с жесткими волокнами мяса неизвестного происхождения. Тошнота подкатила волной.

— Миледи не по нраву кухня Марты? — в голосе служанки прозвучало нечто, похожее на злорадство. — Граф изволил сказать, что вы слишком привередливы. Велено кормить как всех.

Как всех? Люди это едят? Добровольно?

Алисия отставила миску.

— Уберите, — прохрипела она.

Голос был чужим, хриплым.

Служанка молча забрала почти полную миску. Ее взгляд говорил ясно: Глупая барынька. Голодать изволит.

Когда дверь закрылась, Алисия встала. Голова кружилась от голода и шока.

Она подошла к ночному горшку в углу. Деревянный, с грубой крышкой.

Канализация. Туалетная бумага. Ароматизированные салфетки. Всего этого здесь нет. И не будет.

Глава 2: Ледяные Покои Вдовствующей Графини

Слабость накатывала волнами, смешиваясь с тошнотой от голода и постоянным фоновым запахом замка — смесью пыли, влажного камня, дыма и все той же человеческой немочи, пробивавшейся даже сквозь толстые стены. Отказ от «трапезы» дался дорогой ценой. Желудок сжимался спазмами, в висках стучало, а синяк пульсировал тупой, навязчивой болью. Кофеиновая ломка плюс контузия — великолепный коктейль, — ядовито подумала Алисия, опираясь о холодный каменный косяк двери.

Элис — так, кажется, звали служанку — вернулась. Лицо её было бесстрастным, но в глазах читалось ожидание.
— Миледи, вдовствующая графиня Одиль ожидает вас в своих покоях. Немедленно.
Голос звучал как приговор.

Свекровь. Великая и ужасная. Обрывки памяти «оригинала» — леди Элинор? — пронеслись вихрем: ледяной взгляд, тонкие, сжатые в ниточку губы, голос, режущий как стекло, и постоянное, унизительное чувство собственной неполноценности. Отлично. Первый бой натощак и с разбитой головой.

— Мне… нужно переодеться, — попыталась выиграть время Алисия, окидывая взглядом свою каморку. Кроме грубой ночной рубахи, висело лишь одно платье на деревянной вешалке — темно-синее, из плотной, невероятно колючей шерсти, с высоким горлом и длинными рукавами. Оно напоминало мешок и пахло нафталином и пылью. Свитер из крапивы. Просто праздник для кожи.

Элис молча подошла и начала помогать — вернее, натягивать — платье. Каждое прикосновение грубой ткани к телу было пыткой. Материя скребла, колола, сковывала движения. Шнуровка корсета (слабого, к счастью, не сравнимого с будущими ужасами) стянула рёбра, затрудняя дыхание. Хорошо хоть бюстгальтера нет… хотя поддержка бы не помешала, — мелькнула крамольная мысль. Туфли — жёсткие, не по размеру, натирающие пятки — стали завершающим аккордом мучений.

— Миледи, — Элис кивнула к двери, и её тон не оставлял сомнений: промедление смерти подобно.

Путь по коридорам замка стал испытанием на выносливость. Каменные ступени лестниц были неровными, скользкими от вековой грязи. Свет едва проникал через узкие бойницы, превращая коридоры в мрачные тоннели. Воздух был спёртым, пропитанным сыростью и чем-то затхлым. Где-то вдалеке слышались голоса слуг, лязг посуды, мычание скота со двора — гулкая какофония средневекового быта. Алисия шла, стараясь дышать ровно, подавляя головокружение и отвращение. Её ноги в неудобных туфлях спотыкались, а платье, казалось, цеплялось за каждую неровность стены. Офисные туфли на шпильке были раем по сравнению с этим.

Наконец Элис остановилась перед высокой дубовой дверью, инкрустированной тёмным деревом. Она была приоткрыта. Служанка постучала, не дожидаясь ответа, и отступила, дав Алисии понять, что дальше — одной.

Алисия сделала глубокий вдох. Пахло ладаном и… камфорой? И ещё чем-то старым, кислым. Она толкнула тяжёлую дверь и вошла.

Контраст с её каморкой и мрачными коридорами был ошеломляющим. Покои вдовствующей графини Одиль дышали холодным, стерильным богатством. Высокие стрельчатые окна с потускневшими витражами пропускали рассеянный свет. Стены были затянуты тёмно-бордовым штофом, на полу — толстые восточные ковры, приглушавшие шаги. Массивная резная мебель из тёмного дерева, серебряные подсвечники с толстыми восковыми свечами. И везде — пыль. Тонкий, неуловимый слой на каждой поверхности, выдававший, что это богатство — мёртвое, законсервированное.

За большим столом, покрытым тяжёлой парчовой скатертью, сидела женщина. Вдовствующая графиня Одиль. Она была худа, как щепка, одета в строгое платье глубокого чёрного цвета, расшитое серебряными нитями. Её седые волосы были убраны под высокий чепец, подчёркивавший бледное, изборождённое морщинами лицо. Но главное — глаза. Холодные, пронзительно-голубые, как осколки льда. Они уставились на Алисию с немым, всевидящим презрением.

— Наконец-то ты соизволила появиться, Элинор, — голос был тихим, ровным, но каждый звук резал, как лезвие бритвы. — Я начинала думать, что твоё… недомогание… лишило тебя не только приличий, но и последних крох ума, необходимых, чтобы выполнить простой приказ.

Алисия замерла у порога. Элинор. Значит, так звали «оригинала». Она попыталась сделать реверанс — память тела отозвалась смутным движением, получилось неуклюже и коряво. Графиня Одиль недовольно сжала тонкие губы.

— Безвольная, как тряпка. И вид у тебя, дочка, — она презрительно окинула Алисию взглядом, задержавшись на синяке, — словно у прачки после драки в кабаке. Неудивительно, что мой сын не находит в тебе ничего, кроме отвращения.

Удар был точен. Сын. Граф Валеран. Воспоминание-вспышка: красивый, жестокий мужчина, его смех, когда она споткнулась… и удар? Или толчок? Темнота. Он?

Алисия сглотнула ком в горле, пытаясь собрать мысли. Молчать? Оправдываться? Внутри всё клокотало от унижения и ярости.
— Меня… ударили, — прозвучало хрипло, глупее, чем она хотела.

Одиль усмехнулась. Звук был похож на скрип ржавых ножниц.
— Ударили? Небось сама о косяк споткнулась в своих жалких всхлипах. Или уронила на себя ночной горшок? — Её голос не повышался, но каждое слово било пощёчиной. — Ты — позор этого дома, Элинор. Твоё брезгливое морщение носа, твои глупые выдумки, твоя неспособность подарить Валерану наследника… Ты — пустое место. Имей хоть каплю достоинства и не отягощай своим присутствием тех, кто вынужден терпеть тебя из милости.

Она взяла со стола маленький серебряный колокольчик и позвонила. Звук был пронзительным, злым. Дверь тут же открылась — Элис стояла наготове.
— Отведи её обратно. Видеть не могу эту бледную моль.

Глава 3: Наследство Долга

Ромашка и мята, принесенные Элис, стали первым шагом к спасению рассудка. Алисия заварила слабый настой в глиняной кружке (кипятить воду пришлось на очаге в каморке, что было отдельным подвигом в дыму и копоти). Горьковатый травяной запах хоть немного перебивал вездесущую вонь. Она смочила чистый лоскут в теплом отваре и аккуратно протерла лицо, шею, руки. Ощущение липкой грязи немного отступило. Платок, пропитанный крепким мятным настоем, стал ее тайным оружием – она подносила его к носу незаметно, когда запах становился невыносимым. Спасибо, курс траволечения на медфаке, – мысленно поблагодарила она свои прежние знания.

Элис наблюдала за этими манипуляциями с плохо скрываемым любопытством. «Миледи необычно... заботится о чистоте», – осторожно заметила она, убирая остатки трав. Словно другая стала...

Алисия поймала ее взгляд. "Необычно"? Значит, оригинал – Элинор – не была такой брезгливой.Воспоминание-вспышка: та же комната, та же похлебка, но девушка в зеркале ест ее, не морщась, пальцы чуть запачканы, но она не бежит мыть руки. Она привыкла. Ее это не трогало.Контраст с ее собственной, почти физиологической реакцией отвращения был разителен. Эта брезгливость, эта тяга к чистоте – были ее, Алисии, крестом и щитом в этом мире. Признак чужеродности, но и источник силы – она знала, как должно быть.

«Чистота – залог здоровья, Элис, – ответила она просто, отставляя кружку. – Меньше блох, меньше болезней.» Если бы они еще мылись чаще...

Служанка кивнула, но в ее глазах читалось сомнение. «Как скажете, миледи. Вам стоит отдохнуть. Сегодня ожидается... визит.»

«Визит?» – насторожилась Алисия. Кто еще мог захотеть видеть «бледную моль»?

«Ваша матушка, леди Морвена. Прибыла утром.»

Мать. Образ всплыл из глубин памяти Элинор: красивая, ухоженная, с холодными глазами и сладким, как сироп, голосом. Не любовь, а расчет. Всегда расчет. Зачем?

Визит состоялся не в покоях Алисии (слишком убогих), и не в зале (слишком официально), а в небольшой, но богато обставленной гостиной, которую Одиль использовала для «деловых» встреч. Алисию привели туда Элис. Графиня Одиль уже восседала в кресле, как ледяная королева на троне. А напротив нее, изящно развалившись в другом кресле, сидела женщина.

Леди Морвена. Она была поразительно хороша собой – лет сорока, с гладко зачесанными каштановыми волосами, безупречной кожей и большими карими глазами, которые сейчас излучали фальшивое тепло. Одета в роскошное платье из темно-зеленого бархата, отороченное соболем. От нее пахло дорогими восточными духами, которые в этой комнате казались неестественными, как цветок на помойке. Рядом, на столике, стояла изящная шкатулка.

«Дочка моя!» – воскликнула Морвена, вскакивая и раскрывая объятия, как только Алисия вошла. – «Как я волновалась! Посмотри на себя – бледная, худая, синяк!» Ее прикосновение было легким, быстрым, как крыло бабочки, и таким же холодным. Глаза скользнули по синяку с любопытством, но без капли искренней тревоги. Главное – лицо цело.

Алисия едва успела сделать неуклюжий реверанс. «Матушка», – пробормотала она, чувствуя, как Одиль наблюдает за ними с ядовитым удовольствием. Змеиное гнездо.

«Садись, садись, дитя мое, – усадила ее Морвена рядом с собой, ловко устроившись так, чтобы закрыть Алисию от Одиль своим бархатным плечом. – Я привезла тебе гостинцев!» Она открыла шкатулку. Внутри лежали засахаренные фрукты и орехи в меду – роскошь по местным меркам. Алисия же, привыкшая к консервантам и идеальному виду продуктов в супермаркете, сразу заметила легкий белесый налет на некоторых кусочках и едва уловимый запах затхлости ударил в нос. Плесень. Великолепно. Символ материнской "заботы".

«Спасибо, матушка», – сказала она, стараясь не скривиться. Морвена тем временем уже повернулась к Одиль, ее голос зазвенел сладкой яростью, прикрытой любезностью:

«Дорогая Одиль, как я вам благодарна! Вы так заботитесь о моей бедной Элинор. Содержите ее, несмотря на все... трудности.» В слове «содержите» прозвучал едва уловимый укол.

Одиль не моргнула. «Мы исполняем свой долг, Морвена. Хотя, признаться, содержание непроизводительного члена семьи – тяжкая ноша для нашего дома де Лорье.» Она сделала паузу, наслаждаясь моментом. «Особенно учитывая те... обязательства, которые легли на нас после вашего поспешного брака с покойным графом де Лорье.»

Обязательства? Алисия напряглась, ловя каждое слово. Морвена натянуто улыбнулась.

«О, эти старые долги! Я уверена, Валеран де Лорье, такой сильный и умный мужчина, скоро поправит дела. А Элинор... – она ласково погладила Алисию по руке, словно кошку, – ...она еще молода. Родит наследника – и все неурядицы забудутся! Ведь верно, доченька?» Ее взгляд, устремленный на Алисию, был не вопросом, а приказом. Соглашайся. Не позорь меня.

Теперь Алисия понимала. Она была разменной монетой. Брак Элинор с Валераном был не союзом, а сделкой по урегулированию долгов ее покойного отца перед семьей Одиль. Она – живой залог. Ее присутствие здесь – напоминание Морвене о долге, а Одиль и Валерану – о том, что они имеют право выжимать из нее и ее матери все соки, пока долг не будет покрыт (а он, вероятно, был таким, что покрыть его было почти невозможно). «Непроизводительный член семьи» – ключевая фраза. Она не приносила дохода, не родила наследника, который закрепил бы союз (или права на долг?), и потому ее ценность была ничтожна. Ее терпели. Как надоедливую, но пока нужную вещь.

Глава 4: Свинья в Бархате и Гнойная Правда

Первый «платеж» начался с колодца. Вернее, с того, что вокруг него. Алисия стояла у края замкового двора, сжимая в кулаке мятный платок, и смотрела на эпицентр вони. Колодезный сруб был покрыт зеленой слизью и черными потеками плесени. Вокруг – застывшие лужи нечистот, перемешанные с грязью, кухонными отбросами (костями, шкурками, гнилыми овощами) и засохшей блевотиной кого-то из ночных гуляк. Стая тощих кур копошилась в этом месиве, разбрасывая его когтями. Воздух вибрировал от густого роя мух и звенел от их жужжания. Биологическое оружие, – подумала Алисия с холодной яростью. И источник будущей эпидемии. Тиф, холера, дизентерия – букет на выбор. Как они вообще выживают?

«Элис, – она обернулась к служанке, которая стояла в двух шагах, стараясь не дышать и прижимая к носу уголок фартука, – где управляющий? Годфри, кажется?»

Элис кивнула, указывая подбородком на массивного мужчину в засаленном, некогда темно-синем камзоле, который орал на двух дрожащих, исхудалых подростков, еле волочивших тяжелый мешок с углем. Годфри. Лицо его было багровым от постоянного гнева и, несомненно, выпивки, живот огромным пузырем свисал над ремнем. Он излучал лень, тупость и глубинную убежденность в своем праве ничего не менять. Пусть баре командуют, а мы знаем, как жить. Убирать? Не царское это дело. Да и не за что – граф последние монеты на войну сюзерена да на подарки Изабелле спустил. Мужиков полдеревни на ту войну угнали, а те, что вернулись – калеки. Кто убирать-то будет?

«Миледи хочет поговорить с Годфри?» – в голосе Элис прозвучало сомнение. Он же ее слушать не станет... Опять унижение. Да и что она сделает? Хозяйка-то настоящая – Изабелла, а не она. Та только о нарядах да развлечениях печется, а не о помойке.

«Миледи хочет, чтобы этот двор перестал напоминать выгребную яму. И начнем с колодца, – Алисия сделала шаг вперед, игнорируя протест желудка и едкий запах. – Пойдем.» Как они до сих пор не передохли? Хозяйство в полном запустении. Свекровь в бархате, а люди – в грязи. Нужны факты. Библиотека... надо любой ценой добраться до нее сегодня.

Приближение «госпожи» не прервало крик Годфри. Он лишь на мгновение окинул Алисию презрительным взглядом, оценив ее скромное, поблекшее платье и болезненную бледность, и продолжил орать на мальчишек: «...а коли мешок разорвется – из шкуры вашей вырежу! Шевелитесь, шпана!» Бледная моль. Чего ей надо? Хозяйничать вздумала? Графу на нее наплевать, госпожа Изабелла терпеть не может, а старая графиня только свои драгоценности бережет да о долгах мачехи этой судачит. Хозяйство – дыра. После войны с соседним баронством мужиков мало, поля запущены, скотина тощает. Налоги графские душат – барон де Верден свой поход провалил, так теперь с нас три шкуры дерет! А она – колодец чистить... Откуда люди? Откуда силы?

«Годфри!» – голос Алисии прозвучал громче, резче, чем она планировала, но стально твердо. – «Этот колодец нужно очистить. И территорию вокруг него. Сейчас же.»

Управляющий медленно, с преувеличенным усилием, как будто горы двигал, повернулся к ней. Его маленькие глазки-щелочки сузились до буравчиков. Опять со своими дурацкими фокусами. Откуда деньги на работу возьму? Мужики в поле еле ноги волочат после ночной пьянки графа с его дружками. «Очистить, миледи?» – он растянул слова с нарочитой почтительностью, в которой сквозила насмешка. – «А кто работать будет? Пацаны – дрова таскают. Мужики – в поле кое-как тянут соху. Бабы – коров доят да детей кормят. А убирать – это не барское дело, сиречь не мое.» Сама бы попробовала в этой вонище поковыряться. Да и кому это надо? Графу – лишь бы вино лилось да Изабелла довольна была. А старая графиня Одиль? Та только о долгах Морвены да о том, как бы с меня последнее выжать, печется. Хозяйство гниет – и пусть. Не я один виноват, что денег нет, а люди как скотина живут.

«Это дело выживания, Годфри!» – Алисия сделала шаг вперед, ее глаза горели. – «Эта грязь – рассадник болезней! Чума, холера, дизентерия – слышали о таких? Они начинаются вот отсюда!» – она резко ткнула пальцем в ближайшую лужу, где плавали рыбьи потроха и капустные листья. – «И убивают всех. Барона, барыню, тебя, этих пацанов! Всем заправлять будет чумной доктор, а не граф!» Им плевать. Они не видят связи. Или не хотят видеть. Валеран проматывает остатки на кареты Изабелле, Одиль копит злобу, а Годфри ворует последнее зерно. Нужны карты, отчеты, цифры... Библиотека. Там должны быть ответы.

Годфри фыркнул, выпустив густое облачко перегара. Ученые все. Брешет баба. «Болезни от Божьей кары, миледи. А не от грязиси. Не нам, грешным, судить пути Господни. Граф Валеран не приказывал убирать. У него дела поважнее.» Важнее – это в таверне "У вепря" сидеть да в кости играть на последние монеты. Или к Изабелле ехать в новой карете, что в три деревни обошлась. А тут – грязь. Не впервой. Переживем.

Граф Валеран. Его имя, произнесенное этим перегаром, стало искрой. Почему он вообще женился на Элинор? Если она лишь обуза и "непроизводительный член семьи"? Вчерашние слова Морвены о долге отца вертелись в голове. Но что-то не сходилось. Валеран, судя по всему, был тщеславен и жаден. Терпеть ненавистную жену лишь ради сомнительного долга? Непохоже. Должна быть другая причина. Более личная. Или более циничная. Может, хозяйство де Лорье и так на грани краха после последних военных лет и грабительских налогов сюзерена? И мой "долг" – просто предлог для вымогательства у Морвены? А Валерану плевать – он живет одним днем, топя проблемы в вине. Ответы – в бумагах графа. В библиотеке. Сегодня же.

Глава 5: Скальпель из Слова и Жгучая Ненависть

Время сжалось до размеров зияющей раны на детской ноге. Кровь, ярко-алая на фоне грязной кожи и серого подола ее платья, была единственной реальностью. Центр вселенной – этот разрез, эта боль, этот риск. Крики мальчика – Ганса – резали слух, сливаясь с приглушенными всхлипами матери и презрительным фырканьем Изабеллы где-то позади. Фоновый шум. Не мешать.

«Вода! Кипяченая! Спирт или крепкое вино! Чистые тряпки! Иглу! Нитки! Шило или тонкий гвоздь! Быстрее!» – голос Алисии звучал резко, командно, как в операционной при массивном кровотечении. Это был не голос затравленной графини, а голос главного хирурга, берущего контроль над хаосом. Моя операционная теперь – этот двор. Мои инструменты – что дадут.

Годфри, ворча: «Чего разоралась? Сам залез, сам виноват...», но подгоняемый испуганно-раздраженным взглядом Изабеллы («Уберите это немедленно, кретин!»), заковылял к колодцу, потом к кухне. Элис, побледнев: «Господи, она и правда будет... резать?», – бросилась в замок за нитками и иглой.

Алисия не отрывала рук от раны. Чепец, которым она давила, уже пропитался кровью, теплой и липкой. Глубокий рваный дефект. Края размозжены, загрязнены землей, навозом – идеальный бульон для инфекции. В голове молниеносно проносились знания: Высокий риск газовой гангрены, столбняка, сепсиса. Первичная хирургическая обработка. Иссечение нежизнеспособных тканей. Промывание антисептиком. Наложение швов. Антибиотиков – нет. Стерильность – недостижимая роскошь. Отчаяние? Нет. Ярость! Ярость на эту грязь, на эту нищету, на этих бездушных тварей! Сделаю, что могу. Иного выхода нет.

Вернулся Годфри с ведром мутной воды и глиняным кувшином дешевого кислого вина. «Кипятить некогда! И нечем!» – буркнул он, ставя ведро с таким видом, будто оказывает милость. «Помажь грязью и будет счастье...»

«Разведи вино водой! Одна часть вина на одну часть воды!» – приказала Алисия, не глядя. Хотя бы подобие антисептика. Алкоголь и кислотность... Лучше, чем ничего. Элис принесла швейный набор: толстую иглу, грубые льняные нитки, ножницы. Ужасно, но другого нет. «Кипятить! Иглу, нитки, ножницы! В этом же растворе! И принеси огня – жаровню, угли!» – Элис бросилась обратно, глаза полные ужаса и решимости помочь.

Изабелла наблюдала со стороны, ее лицо искажала гримаса глубочайшего отвращения. «Ты собираешься... резать ребенка? Как мясник? Это варварство! Колдовство какое-то!» – ее голос дрожал не от сострадания, а от брезгливости. «Дикарка! Как она смеет пачкать себя кровью плебея?! Валеран узнает!»

«Лучше варварство, чем гангрена и смерть в муках, – холодно бросила Алисия, не отрываясь от раны, пальцы проверяли пульсацию ниже пореза. Есть! Хороший знак. – Или вы предпочитаете, госпожа Изабелла, чтобы он сгнил заживо у вас на глазах, отравляя ваш изысканный вкус своим запахом?» Изабелла резко отвернулась, брезгливо поправляя перчатку, как будто боялась заразиться одним видом. «Сумасшедшая! Сумасшедшая!»

Элис вернулась с жаровней, где тлели угли. Под насмешливыми и испуганными взглядами собравшихся слуг Алисия заставила кипятить инструменты в разведенном вине прямо во дворе. Дым и едкий пар смешивались с привычной вонью. Мальчик кричал, мать плакала, прижимая его к себе. Алисия чувствовала, как дрожат ее собственные руки от адреналина и напряжения, но внутри было ледяное, сфокусированное спокойствие. Фокус. Только ткань. Только рана. Только следующий шаг.

Когда игла и нить (грубые, ужасные, но хоть обваренные кипятком с вином) были готовы, Алисия приступила. С помощью матери и Элис (дрожавшей, но послушной, «Держи, Элис, держи!») она зафиксировала ногу мальчика. Обезболивания нет. Жаль, малыш. Прости. «Держи его крепче. Это будет очень больно,» – предупредила она мать, глядя ей прямо в глаза. Поймет. Должна понять.

Она промыла рану вино-водным раствором, вымывая видимую грязь и сгустки. Потом, тонким, но прочным ножом, который велела прокалить докрасна на углях и остудить в растворе, начала осторожно, но решительно иссекать размозженные, явно нежизнеспособные и загрязненные края. Минимально. Только самое необходимое. Кровь хлынула сильнее. Ганс зашелся в диком, душераздирающем крике. Мать вскрикнула, отвернулась, стиснув зубы. Слуги ахнули. Изабелла прошипела: «Изверг! Садистка!» – ее лицо позеленело.

Алисия игнорировала. Жизнеспособная ткань под слоем грязи. Кровоточит – хорошо, значит живая. Она снова промыла глубоко, стараясь вымыть все частицы. Потом взяла иглу. Грубая, толстая. Шов будет уродливым, главное – свести края, закрыть ворота инфекции. Первый укол. Крик, сотрясающий тело мальчика. Второй укол, протягивание нити. Она шила быстро, точно, отрешившись от вони, криков, от ненавидящего взгляда Изабеллы и тупого ужаса Годфри. Петля за петлей. Туго, но не слишком. Кровоснабжение должно сохраниться.Столбняк все равно может убить. Сепсис – тоже. Но шанс есть. Больше, чем если оставить как есть.

Последний узел. Она отрезала нить. Рана была зашита. Криво, но края сведены, зияющая дыра превратилась в линию. Она промокла ее чистой (относительно) тряпицей, смоченной в растворе. Хотя бы снаружи. «Теперь – чистые повязки. Кипяченые! Менять каждый день. Искать знахарку, если есть травница. Ромашку, кору дуба, календулу – заваривать крепко, остужать, промывать рану. Если будет краснота, жар, гной – сразу ко мне. Понятно?» – она смотрела в глаза матери, все еще полные слез, но теперь – и немого изумления, и робкой надежды. «Она... она спасла?»

Женщина кивала, как в трансе, прижимая к себе затихшего от изнеможения, всхлипывающего Ганса. «С-спасибо, миледи... Спасибо...» – прошептала она, кланяясь в пояс.

Алисия поднялась. Колени дрожали, подкашивались. Платье спереди было в запекшейся и свежей крови, в грязи. Руки – красные, липкие, пахнущие железом и вином. Физическая расплата за концентрацию.

Глава 6: Ледяной Гнев и Первые Семена

Вонь крови на платье была сильнее всех замковых ароматов вместе взятых – медной, сладковатой и неумолимой. Она въелась в ткань, въелась в кожу под ногтями, въелась в самое нутро. Алисия шла по коридорам, не бежала, не ковыляла – плыла на остатках адреналина, ощущая, как дрожь в коленях сменяется ледяной, кристаллизующейся яростью. Служанки шарахались от ее окровавленного подола, как от чумного знамени. Стражники у дверей смотрели исподлобья: страх смешивался с диким любопытством. Ябеда Изабелла уже здесь, – пронеслось в голове. Пусть. Пусть попробует обвинить меня в спасении ребенка. Посмотрим, чья правда окажется острее.

Она не дошла до своей каморки. Узкий коридор перед покоями Одиль был перекрыт фигурами, излучавшими гнев и холод. Граф Валеран, багровый от невыветрившегося хмеля и ярости, казалось, вот-вот лопнет по швам своего бархатного камзола. Рядом – Вдовствующая Графиня Одиль, бледная и неподвижная, словно изваяние из гнилого льда. А чуть поодаль, сияя безупречностью алого бархата и праведным негодованием, трепетала Изабелла. Ее тонкие пальцы сжимали кружевной платочек у носа, но глаза горели торжествующей злобой.

«Ага! Вот она! В грязном холсте!» – вскричала Изабелла, тыча перстом в Алисию. Голос ее звенел фальшивым ужасом. – «Валеран! Одиль! Вы только посмотрите! Она вся в крови! Детской крови! Она резала того мальчишку! Прямо во дворе! Как скот на бойне! Это колдовство! Я своими глазами видела!» Пусть сгорят от стыда за ее сумасшествие! Пусть Валеран наконец сбросит эту обузу в темницу!

Валеран рванулся вперед. Волна перегара, смешанная с удушающей сладостью духов Изабеллы, накрыла Алисию. «Что ты натворила, стерва?!» – его рев сотряс каменные стены. – «Колдовские штучки на глазах у всех?! Мое имя в грязь топчешь?! Я тебя инквизиторам сдам! На костре сожгут, ведьму окаянную!» Эта тварь осмелилась! Кровь плебея на ее руках – позор моему дому! Изабелла в ужасе! Все из-за нее!

Алисия остановилась, вкопавшись каблуками в холодный камень пола. Она не опустила глаз. Взгляд ее, усталый, но не сломленный, встретился с бешеным взором мужа. «Я остановила кровь и обработала рану, – голос звучал удивительно ровно, как скальпель по мрамору, после хаоса двора. – Ребенок рассек ногу до кости. Годфри советовал «помазать грязью». Через неделю мальчик был бы мертв от гниения плоти и заражения крови.» Почему они не видят? Почему грязь для них – норма? Для Валерана – потому что он видит только то, что блестит или льстит его тщеславию. Для Изабеллы – потому что она выше этих «скотов». Для Одиль… Одиль видит дальше. Но ее интересует лишь выгода и власть. Грязь – просто фон их игр.

«Заражение крови?» – Валеран передразнил ее с грубой насмешкой. – «Бред сумасшедшей! Божья кара! Или твои дьявольские штуки! Ты смердишь кровью и безумием!»

«Я смержу невежеством и жестокостью, которые правят бал в этом замке, – парировала Алисия, чувствуя, как ледяная ярость придает сталь ее позвоночнику. – И да, я пахну кровью. Кровью ребенка, которого спасла. В отличие от некоторых…» – ее взгляд, тяжелый и презрительный, скользнул по безупречному, дорогому бархату Изабеллы, – «…кто смердит лишь духами и трусостью.»

Изабелла вскрикнула, как ошпаренная. Валеран зарычал и занес руку для пощечины – привычный жест в его арсенале. Алисия не дрогнула, не отступила ни на шаг. Она смотрела ему прямо в глаза, и в ее взгляде не было страха, только холодное презрение и готовность принять удар. Но удар не опустился. Его остановил ледяной, режущий голос Одиль:

«Довольно, Валеран. Крики недостойны нашего рода.» Она сделала медленный, бесшумный шаг вперед, ее пронзительно-голубые глаза изучали Алисию с головы до ног: окровавленное платье, запачканные руки, бледное лицо с сине-желтым синяком. Не отвращение читалось в них, а… холодный, безжалостный расчет. Что она может извлечь из этого? Истерика Изабеллы глупа. Обвинения в колдовстве опасны – могут привлечь ненужное внимание извне, от барона де Вердена или даже церкви. Но эта... выходка... может быть полезна. «Ты утверждаешь, что спасла ребенка? От чего именно?» – спросила Одиль, и каждый звук падал, как льдинка.

«От гниения, которое неизбежно началось бы в ране, полной грязи и нечистот, – ответила Алисия, не отводя взгляда. – Я очистила рану и сшила края. Чтобы дать плоти шанс срастись.» Как можно объяснить им асептику? Они живут в симбиозе с гнилью.

«Сшила? – Одиль едва заметно приподняла тонкую бровь. – Как швея?»

«Как тот, кто знает, как заживает плоть, – поправила Алисия. Почти как хирург. В этом аду. Мои знания – мое единственное настоящее оружие.

«И ты обладаешь этим умением? Лечить? Зашивать раны?» – в тоне Одиль не было ни веры, ни одобрения, лишь акулье любопытство. Если это правда... это ресурс. Больные слуги – убыток. Мертвые – еще больший убыток. И если она сможет...

«Обладаю, – ответила Алисия коротко и твердо. Больше, чем ты можешь вообразить, старая паучиха.

Одиль замерла, ее мысли работали с видимой скоростью. Валеран бушевал: «Матушка! Не слушай ее бредни! Она ведьма! Колдовством наслала сны на ребенка!» Неужели мать верит ей?!

«Замолчи, Валеран, – отрезала Одиль, не глядя на сына. Ее взгляд переместился на Изабеллу. «Ты говорила, она «резала» ребенка. Было много крови?»

«Целое море! – воскликнула Изабелла, снова поднося платочек к носу и содрогаясь. – И крики! Ужасные, нечеловеческие крики!» Почему она спрашивает?! Разве это важно?!

Глава 7: Костлявая Рука Госпожи Лихорадки

Список, принесенный Элис на рассвете, лежал на грубом столе, как свиток проклятий. Имена, возрасты, симптомы – все сливалось в мрачный гобелен человеческих страданий, вытканный нищетой и невежеством. Гриша, кузнец: рука опалена, гниет... Марта, прачка: кашель кровавый... Малыш Лиза: понос, водицей рвет... Старик Петр: нога пухнет, чернеет...

Алисия сжала пергамент. Антибиотиков нет. Антисептики – подобие (вино с водой, уксус, если повезет). Обезболивающее? Травы да самогон. Анатомию знают по потрошенным свиньям. Как тут лечить? Но отступать было нельзя. Она собрала свой жалкий скарб «лекаря»: остатки чистых тряпиц, пузырек с кислым вином (ее щиплющее «зелье»), пучки ромашки, мяты, кору ивы (горькая замена от боли), иглу да нитки. И мятный платок – последний бастион против всепроникающей вони. Начинаем.

Первая остановка – кузница. Жар пышет, но сам Гриша сидит на колоде, лицо землистое от боли. Правая рука, от локтя до пальцев, обмотана тряпкой, пропитанной чем-то темным и зловонным. Размотав, Алисию чуть не вывернуло. Страшный ожог, покрытый коркой гноя и влипшей копотью. Заражение крови. Столбняк. Конец близок.

«Чем мазали?» – спросила она, пряча отвращение за маской спокойствия.

«Знахарка Агафья... своей мастью... из сала да корешков...» – простонал кузнец. Идеальная среда для смерти.

Алисия промыла рану едким вином, соскоблила отмершую плоть и гной (Гриша выл, как загнанный зверь, но терпел – что ему оставалось?). Перевязала относительно чистой тканью. «Менять каждый день. Промывать только этим, – ткнула в пузырек. – Никаких мазей! Пей отвар ромашки – стакан каждые три часа.» Шансы – один из ста. Но это лучше, чем гнить заживо.

Следующая – прачка Марта. Ее каморка – сырая нора рядом с вечно парящей прачечной. Воздух тяжелый, влажный, пахнет щелоком и чахоткой. Сама Марта – живой скелет, обтянутый кожей. Лихорадочный блеск в запавших глазах, кашель – хриплый, надрывный, с кровавыми плевками. Чахотка? Воспаление легких? Алисия приложила ухо к ее груди (стетоскоп из пергамента – смешно и страшно) – внутри булькало и клокотало. Лечить нечем. Только облегчить агонию. Велела вынести Марту на солнце (если найдут сухое местечко во дворе), поить теплым настоем мать-и-мачехи с медом (если мед добудут). Уходящая. И я бессильна.

Изба плотника. Малыш Лиза лежит в люльке, горячий, как уголек. Животик вздут, глазки мутные, запавшие. Мать, изможденная женщина, безучастно качает колыбель. Обезвоживание. Кишечная палочка или что похуже. Алисия показала, как сделать подсоленную воду с щепоткой сахара (сахар стащила с кухни – риск, но нужен!), заставлять пить по ложечке, хоть через силу. «Воду для ребенка кипятить! Руки свои мой, прежде чем к ней прикасаться!» – умоляла Алисия. Мать смотрела пустым взглядом. Мыть руки? Зачем? Так не делали ни мать ее, ни бабка. Время, силы, вода – все на счету.

Финал утра – лачуга старика Петра. Встретил ее потоком проклятий. Нога ниже колена – чудовищный багрово-черный шар, сочащийся зловонным гноем. Сладковато-мертвящий запах ударил в ноздри. Гангрена. Точка невозврата пройдена. Алисия знала, что нужно: отнять ногу. Выше колена. Срочно. Но как? Нет инструментов. Нет опыта. Нет обезболивания, кроме оглушительной дозы самогона, после которой он может не проснуться. Нет шансов предотвратить заражение после в этих условиях. Она промыла адскую рану (старик стонал, скрежеща зубами), дала ему глотнуть огненной жидкости. «Держись, дед,» – прошептала бессмысленное утешение и вышла, чувствуя вкус собственного бессилия. Смертный приговор. И я лишь палач, оттягивающий срок.

Столкновение. К полудню Алисия была измотана, покрыта чужим потом, грязью и тенью смерти. Ее «помощь» казалась насмешкой над морем страданий. И тут путь ей преградила сама Знахарка Агафья. Женщина в грязной, пропахшей травами одежде, увешанная костями и мешочками, с глазами, горящими злобой и страхом перед чужачкой.

«Чего шляешься, бесстыжая?!» – зашипела она, тряся костяными амулетами. Колдовство! Посягает на мой хлеб! Наводит смуту! – «Моих людей портишь! Грише руку загубила своей чистотою! Марту на гибель выгнала! Старика Петра к могиле свела! Ты – Госпожи Лихорадки сестра! Ведунья!»

«Я пытаюсь помочь, Агафья, – голос Алисии звучал хрипло от усталости, но твердо. – Твоя мазь на ожоге Гриши – топь для злых духов в ране. Марте нужен свет солнца и чистый ветер, а не сырая могила. Петру... Петру уже не помочь твоими заговорами от костяной руки.» Как объяснить ей микробы? Бактерии? Она видит злых духов, порчу. Ее мир – иной.

«Заговоры святы! – взвизгнула Агафья, плюнув через левое плечо. – От предков даны! А твои штучки – от нечистого! Режешь живых, как скотину на бойне! Видела! Госпожа Изабелла права – колдунья!» Она плюнула на землю перед ногами Алисии. Пусть нечисть привяжется! «Убирайся! А не то... хуже будет! Люди за мной пойдут! Верят мне!»

Алисия смотрела на эту изможденную, озлобленную хранительницу темных суеверий. Ее методы убивали медленно, но она была плотью от плоти этого мира, его тенью. Бороться в лоб – значит сделать ее мученицей в глазах людей, нажить яростного врага. Хирургия требует чистоты. Политика – терпения и хитрости.

«Хорошо, Агафья, – сказала она, делая шаг назад, не опуская глаз. – Лечи своих. Но если кто придет ко мне – не прогоню. Помогу. А если твои заговоры не поднимут Гришу... – она кивнула в сторону кузницы, – ...или боль Петра станет невыносимой... может, попробуешь мой способ? Ради шанса? Ради жизни?»