Жена брата. На перекрестке судьбы

Глава 1

Ольга

— Он толкнулся, — радостно сообщаю я мужу, но тут же осекаюсь. Словно боюсь, что это его как-то заденет.

Глупости! Любой мужчина только обрадуется тому, что его ребёнок пинается в мамином животике. Правда? Или нет?..

Судя по выражению лица моего супруга — понимаю: лучше бы промолчала. Он даже не притронулся к моему уже достаточно большому животу. Просто глянул куда-то мимо, словно я сейчас говорю о каком-то чужом ребёнке.

От обиды начинает сосать под ложечкой.

Игорь не смотрит на меня. Он сидит в кресле, закинув ногу на ногу и щёлкает пальцем экран телефона. Слабое синеватое сияние от подсветки гаджета размывает его лицо, делая его каким-то чужим и совершенно мне незнакомым. От его кожи пахнет ментоловым шампунем и дорогим парфюмом, этот запах стал для меня чем-то вроде фонового шума — есть всегда, но не радует.

— Игорь, ты слышал, что я тебе сказала только что?

— Угу, — отзывается так бесцветно, как будто я рассказала ему, что поставила чайник. И все же нехотя протягивает руку — механически, не отрывая глаз от экрана — и касается моего живота. Пальцы прохладные, кончики чуть шершавые. Прикосновение легкое, равнодушное, как если бы он проверял, нагрелась ли кастрюля с супом на плите.

Сердце болезненно сжимается. Я ожидала хотя бы удивления, улыбки — чего угодно, кроме этого равнодушия.

Холод скользит по коже, будто он не ко мне прикоснулся, а к инопланетянину.

— Ничего не чувствую, — произносит муж, и в голосе ни тени интереса, ни намёка на участие. Он как пустая коробка, из которой вынули всё содержимое: интерес, заботу, волнение.

Я сейчас как маленькая серенькая кошка, прижатая к полу. Хочется зашипеть на него: Сссс! Не трогай!

Не живот, нет. Меня не трогай.

Я замираю и ловлю себя на том, что задерживаю дыхание. Может, он почувствует? Может, малыш повторит толчок, снова?

Но животик молчит.

Я отворачиваюсь и поглаживаю округлившийся бок сама, двумя ладонями, будто закрываю своего сыночка от холода. Он и правда шевелился. Я точно знаю. И мне хочется, чтобы Игорь это тоже почувствовал. Чтобы этот миг был не только моим. Но вот, странное дело, как только муж меня касается — ребенок тут же затихает.

Тепло ладоней медленно проникает сквозь тонкую ткань футболки, и мне хочется застыть в этой позе, как статуэтке.

В носу пощипывает от обиды и от появившихся слез..

Я прижимаю подбородок к груди и вдыхаю запах собственного тела — чуть сладковатый, с примесью хлопка и увлажняющего крема. Мой, настоящий, единственный, маленький человечек сейчас там, внутри.

Мамин пузожитель. Я его ещё не видела — ни глаз, ни носика, ни того, как он будет морщить лобик, когда недоволен. Но уже души в нём не чаю.

Смешно, да? Любить кого-то так сильно, не зная его вовсе. Он для меня — как песня, которую я знаю наизусть, хотя ни разу не слышала. Как запах из детства, который вдруг ловишь в толпе и готова идти за ним хоть на край света.

Я глажу свой живот и понимаю: он — мой. До кончиков пальцев, до последнего удара сердца. И если весь мир однажды решит, что у нас нет права быть вместе… пусть мир идёт к чёрту.

На фоне своих мыслей слышу, как Игорь перелистывает что-то в телефоне — резкий скроллинг по экрану, шорох брюк, и слабое хмыканье. Это его безразличие к нашему малышу раздражает до тошноты.

Шевельнись ещё раз, маленький. Ну пожалуйста. Только для меня.

Или не шевелись. Поспи. Я буду сторожить твой сон.

— Может, тебе показалось, Оль? — спрашивает Игорь.

— Нет, — улыбаюсь, но уголки губ тянет вниз. — Он правда толкнулся. Прямо когда ты заговорил.

Игорь наконец-то отрывает взгляд от экрана. Глаза у него серые, ровные, как сухой асфальт после дождя. Без бликов. Без любопытства. Они просто смотрят.

— Ну, хорошо, — говорит. — Толкнулся, так толкнулся. Главное, чтобы все было нормально.

Я киваю. Конечно. Главное — чтобы всё нормально. Я тоже этого хочу, разве нет?

Мы ведь шли к этому так долго. Годы ожидания. Надежды, которые раз за разом рушились, как доминошки. Каждый месяц — надежда. Каждый тест — белее снега. Я помню, как прятала упаковки с полосками в нижний ящик комода, будто это что-то постыдное. А потом — слёзы в ванной, когда

снова нет.

Мы обошли кучу врачей, сдали десятки анализов. Я училась терпеть уколы, вставать по будильнику для таблеток, сидела в очередях с женщинами, у которых были одинаково красные глаза, и одинаково замирающая улыбка на словах «держитесь».

Когда нам предложили ЭКО, я дрожала от страха и надежды одновременно. Как перед прыжком в воду — не видно дна, но выбора нет.

А потом, когда увидела две полоски — не сразу смогла поверить. Как будто это было чудо, не по-настоящему. Я сидела на краешке кровати, сжимая тест, и шептала: “Боже, спасибо, спасибо, спасибо…”

Затем пошла к нему, показала, улыбаясь до ушей, с пересохшим горлом. Он тоже улыбнулся. Наверное, улыбнулся. Я уж точно не помню, как там все было.

Теперь малыш внутри. Он есть. Настоящий. И этот лёгкий толчок — не просто движение. Это же… жизнь. Наша. Долгожданная. Выстраданная.

А он говорит: — Главное, чтобы всё было нормально.

Словно мы не прошли через ад.

Вновь опускаю взгляд на живот.

Сейчас сыночек затаился. Наверное, прислушивается. Или просто спит, свернувшись в тёплом океане внутри меня, окутанный мягкой тишиной, в которой стучит моё сердце — глухо, размеренно.

Тук... тук... тук… Я слышу этот ритм в своих ушах.

В горле — сладковатая тяжесть. Как от переедания мандаринов в Новый год. Слишком много надежд в одном маленьком моменте.

Втягиваю носом воздух — пахнет запечённой тыквой из кухни. Наверное, моё воображение. Или память. Память тела.

Я помню, как лежала после пункции, прикрывшись тонким пледом, и не могла пошевелиться — не от боли, от важности происходящего.

Каждое движение казалось способным разрушить что-то хрупкое, едва начавшееся.

Глава 2

Ольга

Когда я была еще совсем юной, то думала, что любовь — это когда человек всё время хочет быть с тобой рядом.

Потом выросла и поняла: любовь — это когда человек «всё равно» остаётся рядом. Даже если хочет уйти. Даже если ему скучно, неудобно, невыгодно. Он остаётся. Потому что ты — его дом. Ты — его жизнь. Его семья!

С Игорем раньше было так. Он носил меня на руках — буквально. Когда я сломала ногу, когда я просто капризничала, когда хотела почувствовать себя девочкой, и чтобы меня взяли на ручки.

Потом стало меньше. Потом стало реже. Потом — никогда.

Я пыталась не замечать. Говорила себе, что это усталость. Что мужчины переживают беременность по-своему. Что ему просто тяжело. Ответственный бизнес. Отец с болеет. Мать в депрессии. Но когда ссоры стали длиннее, чем объятия, я начала бояться. Что проснусь — а он уже не здесь. Или я уже не та.

Я начала бояться. Что проснусь — а он уже не здесь. Или я уже не та.

С этой мыслью я каждое утро трогаю подушку рядом — и только потом открываю глаза. Ткань под ладонью чуть прохладная, с еле уловимым запахом его тела и волос — смесь кофе, пены для бритья и чего-то железистого как монетки. Если она теплая — значит, он ещё дома. Если холодная — значит, уже ушёл. Я лежу и прижимаю руку к простыне, будто так можно выпросить его присутствие, втянуть его обратно в этот момент.

Когда-то я знала: стоит открыть глаза — и он там. Игорь наклонится, коснётся губами моего лба. Сейчас он просто исчезает. Тихонечко. Как сквозняк.

Иногда мне кажется, что я тоже исчезаю. Мои движения стали медленнее, шаги — тише, даже голос — ниже. Я как будто стараюсь не потревожить этот хрупкий, зыбкий покой, в котором он ещё остаётся. В комнате. В жизни. Со мной.

Пальцы сжимаются на животе, как будто я держу себя в кулаке. Малыш внутри не шевелится. Он, как и я, затаился. Мы вдвоём учимся быть незаметными.

Я провожу ладонью по телу — кожа натянута, горячая, грудь стала тяжёлой, налитой и даже иногда ноет. Поясница тянет — знакомая боль, как в тот день, когда начались стимуляции. Тогда я тоже лежала и терпела. У боли был смысл. Сейчас — страх.

Я сглатываю. Во рту сухо, будто съела комок пыли. Хочется воды, но не хочется вставать. Пусть мир подождёт. Пусть всё остановится, хотя бы на секунду. Я просто хочу дышать. Медленно. Неслышно.

В этот момент телефон, лежащий на стеклянном журнальном столике, оживает. Вибрация сначала легкая, но потом становится навязчивой — как настойчивое постукивание в дверь, когда ты точно не хочешь открывать.

Экран светится — «Мама».

Я не сразу беру трубку. Просто смотрю, как её имя дрожит в прямоугольнике экрана, пока сердце отбивает сухой, глухой ритм.

Наконец, провожу пальцем и прижимаю телефон к уху.

— Да, мам. Привет.

— Оля, ты не забыла, что у Леры сегодня день рождения? — голос мамы бодрый, будто не может быть ничего срочного, кроме этой даты.

— Помню, — отвечаю, и слышу, как в голосе у меня хрип. Потому что помню, что мой муж на дух не переносит мою сестру.

— Ты что, спала?

— Нет… просто… лежала.

Молчание на том конце. Мама умеет молчать с подтекстом — не обвиняя, но как бы намекая: как ты могла не поздравить свою кровиночку?!

— Как Игореша? — спрашивает она, и я чувствую, как меня тут же сжимает где-то под рёбрами.

— Хорошо, — тихо говорю. — Умчался в офис. У него срочные дела.

— Понятно, — устало вздыхает родительница.

— Но Лерочку, ты все равно сегодня поздравь. Она обрадуется. Как-никак юбилей. Двадцать пять не каждый год бывает.

Я улыбаюсь, но это какая-то кривая, однобокая улыбка, которую не видно и не чувствуешь лицом.

— Конечно, — говорю. — Куплю самый большой букет.

— На выходных, как и договаривались — посидим, отметим.

— Конечно.

— Всё, целую.

Бип. Разговор окончен.

Я откладываю телефон, смотрю в потолок. Тот самый белый, натяжной потолок с точечными светильниками по периметру.

Сегодня день рождения Валерии. Моей младшей сестры. Я должна собраться. Улыбнуться. И поехать поздравить именинницу.

Я провожу ладонью по животу.

— Поедем поздравлять тётю, малыш? — шепчу.

Игорю ничего не буду говорить. Он все равно на встрече. И Лера его бесит. Это даже не скрывается. Её щебет, её манера перебивать, её шумный смех — всё в ней его раздражает.

В ванной шумит вода — я включаю кран, чтобы не слышать собственные мысли. Вода течёт, и я смотрю на свои руки в зеркале — пальцы чуть дрожат. Слишком худые стали, костлявые. Кожа как будто стала тоньше. Раньше Игорь целовал мои пальцы. Говорил, что у меня руки пианистки. Теперь я сама себе кажусь больничной версией себя.

Я включаю душ, долго стою под тёплыми струями, потом долго выбираю, что надеть. Нахожу белую хлопковую блузку и лавандовую юбку, которую купила в Италии. На ноги — балетки.

Маленькая коробочка с серёжками — подарок Лере — лежит у зеркала. Я выбирала их неделю назад, ещё тогда надеялась, что к этому дню всё станет легче. А не стало.

В такси я держу коробочку на коленях, как будто это что-то важное. Малыш шевелится — лёгкий толчок, как напоминание, что я не одна.

По пути прошу таксиста остановится у цветочного магазина.

Букет выбираю долго. Слишком долго. Продавщица смотрит с лёгким раздражением, но я не спешу. Это ведь не просто букет — это подарок сестре.

Останавливаюсь на пышной охапке нежно-розовых пионов. Лера любит розовое. Глупо, по-детски, до сих пор — но любит.

Запах цветов щекочет нос, и вдруг накатывает такая странная волна: то ли тоски, то ли нежности. Как будто я вспоминаю, как мы с ней играли в больницу, и она была всегда "пациентом", потому что хотела, чтобы её жалели. Ей тогда было семь, а мне четырнадцать. Я всегда нянчилась с сестрой, когда мама была занята. А занята она была постоянно.

— Хотите открытку? — спрашивает флористка.

Я качаю головой.

Глава 3

Ольга

Меня трясет. Я делаю шаг. Потом ещё. И через щель приоткрытой двери вижу Игоря, как он приподнимает лицо Леры за подбородок и нежно целует в губы. Затем сползает поцелуем за ушко.

В этот момент мне становится дурно. Чувствую, как ноги будто бы наливаются свинцом и прирастают к ламинату. Звуки приглушаются, дыхание сбивается. Я хватаюсь за косяк двери, чтобы не рухнуть прямо здесь. В ушах стучит кровь, а перед глазами расплывается картинка: его ладонь на её талии, её тихий смешок. Мир сжимается до одного этого кадра, и он больнее любого удара. Сердце бьётся так, будто пытается вырваться наружу и убежать без меня.

Лера — тихо смеётся и что-то мурлычет в ответ, а я… я захлёбываюсь воздухом, который превращается в кислый кисель. В висках гудит, в глазах — крошечные чёрные точки. Кажется, если я моргну, меня вывернет наизнанку.

Я делаю шаг назад. Ещё один. Пятясь, как зверь, пойманный в капкан. Нужно уйти, исчезнуть, стереть себя с этой картинки, пока я не закричала.

Гашу в себе порыв ворваться к ним и наброситься с кулаками. На двадцать восьмой неделе это было бы безумием — орать, драться, позволять себе хоть каплю лишнего напряжения. Ребёнок внутри шевелится, будто чувствует каждую мою эмоцию, каждую каплю яда, что расплескалась по венам. Я кладу руку на живот, будто прошу прощения у того, кто ни в чём не виноват.

Глотаю слёзы, втягиваю их обратно, как кислород, и медленно, почти на цыпочках, отступаю в прихожую. Пальцы дрожат, когда я хватаю сумку. Молния противно лязгает, будто нарочно выдаёт меня. Я замираю, слушая, как там, за дверью, он шепчет ей что-то в волосы.

Дверная ручка ледяная. Я тяну её вниз и осторожно, как вор, выскальзываю в подъезд. Металлический щелчок замка глушит всё, что я чувствую.

Я выскальзываю в подъезд как вор. Ступеньки будто сделаны из ваты — ноги не держат. Запах их квартиры ещё тянется за мной, липнет к одежде, к волосам.

На улице выбрасываю букет в ближайший мусорный бак.

Из-за слез я не вижу перед собой дороги.

Господи, что мне делать? Как теперь жить без денег, работы и жилья?

А ведь совсем скоро родится ребенок!

Что мне теперь делать?

Я бреду, не разбирая улиц, и ветер вцепляется в меня, как в добычу. Беспощадно треплет волосы и юбку.

Мимо проходят люди — смеются, тащат пакеты, держатся за руки. А у меня внутри всё падает камнем в бездну.

Хочу написать подруге Лене. Но боюсь, что начну рассказывать — и прямо здесь, среди прохожих, заору так, что ребёнок внутри испугается.

Тыльной рукой ладони я вытираю слезы. Мне нужно перейти через дорогу. Светофор мигает зелёным, но я иду, не глядя по сторонам, будто меня ведут чьи-то чужие ноги. Ступаю на зебру — и в следующий миг воздух разрывает визг шин.

Мир сжимается до одного звука. Я вжимаю голову в плечи, сердце выстреливает в горло. Машина останавливается в каких-то сантиметрах.

Я успеваю увидеть капот — блестящий, чёрный, как ночное небо без звёзд.

Пугаюсь так, что перехватывает дыхание. И тут — резкая боль в животе. Спазм. Как будто кто-то изнутри сжал меня в кулак. Я хватаюсь за себя обеими руками и сгибаюсь пополам.

Дверца машины хлопает.

— Чёрт… — низкий, узнаваемый голос.

Я поднимаю взгляд — и на миг перестаю дышать. Он. Ярослав. Брат Игоря.

— Оля? — он произносит моё имя так, будто не верит глазам. — Что за…

Я не успеваю ничего ответить. Живот сжимает спазмом, ноги подгибаются, и в следующее мгновение он уже рядом, одной рукой удерживает меня за талию, другой подхватывает под колени.

— Тихо, держись, — прижимает к себе, и я слышу, как сильно бьётся его сердце.

Я не сопротивляюсь — сил нет. Он несёт меня, будто я ничего не вешу, и усаживает на мягкое тёплое сиденье сзади.

— В центр. Быстро, — бросает он водителю, захлопывая дверь.

Машина плавно трогается, а я, вжимаясь в обивку, думаю только о том, чтобы не потерять ребенка.

______________________________________________________________

Глава 4

Ярослав

Домой возвращаюсь я редко, особенно в последнее время. И никогда не спешу.

Москва за эти годы успела превратиться в город, в котором мне не то, чтобы тесно, но и не свободно. Да и слишком много прошлого в этих улицах.

— Уважаемые пассажиры, говорит командир экипажа. Наш самолёт идёт на посадку в московском аэропорту. Погода ясная, температура воздуха плюс двадцать три градуса. Просьба пристегнуть ремни безопасности. — ровный, чуть усталый голос прорывается сквозь мои мысли, как холодный воздух из кондиционера.

Я ловлю себя на том, что с каждым словом этого мужчины Москва становится всё ближе — и тяжелее.

Личный борт садится во Внуково под мягким углом, в иллюминатор льётся свет — московское лето в самом разгаре. Плотный, вязкий воздух, будто его можно черпать ладонями. Лёгкая дымка над горизонтом, тёплые блики на стекле.

Шасси касаются полосы мягко, но в груди всё равно дергается. Лёгкий толчок, глухое «ух» откуда-то снизу — и мы уже катимся, тормозим, сворачиваем. Сквозь иллюминатор пробегают полосатые ограждения, служебные машины, блеск крыльев соседних самолётов.

Дверь открывается, и в салон врывается тёплый поток воздуха — густой, с примесью горячего керосина и свежескошенной травы где-то за взлётной полосой.

Ступаю на трап. Металл под ногами от солнца горячий, сквозь тонкую подошву туфель чувствую его тепло. Ветер треплет и щекочет волосы, но в нём нет прохлады — он пахнет раскалённым асфальтом, пылью и ещё чем-то… чем-то, что невозможно спутать ни с одним другим городом.

Внизу гул — двигатели соседнего борта выдают ровный низкий рокот, вперемешку с криками техников: короткие команды, визг тормозов грузовиков, глухие удары багажных контейнеров.

Я иду медленно, одной рукой держась за перила, другой надеваю солнцезащитные очки. Передо мной открывается панорама — здания терминала в стекле, где отражается этот августовский свет.

В зале прилёта меня уже ожидает мой водитель, Марат.

— Добро пожаловать, Ярослав Андреевич. Вот, секретарь передала вам документы и велела сразу же вручить по прибытию.

— Поехали, — киваю, забирая у него папку с распечатанными отчётами.

В машине тишина, кондиционер гудит едва слышно. Открываю телефон — четыре пропущенных от Марии Сергеевны. Мачеха. Женщина, которая меня не воспитывала, но пыталась управлять. И которой не нравилось, что я вырос не под её рукой.

Набираю.

— Да? — в её голосе лёгкая издёвка.

— Я в Москве. Надо поговорить. Лично.

— О чём?

— Не по телефону.

Короткая пауза.

— Хорошо. Сегодня в семь. «Ля Мезон». Новый ресторан, тебе понравится.

Мария всегда выбирает территорию, где будет контролировать ситуацию. Пускай.

Я открываю ноутбук, просматриваю диаграммы по строящемуся жилому комплексу в Калининграде. Просрочка, перерасход, просьба о допфинансировании. Менеджера придётся снять.

И вдруг — резкий рывок, машина бьёт по тормозам, ноутбук едва не падает с колен.

— Что за чёрт? — раздражённо.

— Простите, Ярослав Андреевич, — Марат смотрит в зеркало. — Женщина… выбежала прямо под колёса.

Сквозь лобовое вижу фигуру. Летнее платье, тёмные волосы, плечи чуть приподняты, она будто хочет убежать и не знает куда. Живот под тканью выдаёт последние месяцы беременности. Она делает два неуверенных шага назад… и начинает оседать.

Твою ж...

Сердце на миг срывается с ритма.

Я знаю это лицо.

— Стой, — бросаю.

Резко выхожу из тачки. Шум машин, гул города — и она, лежащая на боку, с закрытыми глазами. Оля.

Черт!

Ты как тут оказалась, девочка? Что с тобой случилось?

Присаживаюсь, касаюсь плеча.

— Оля. Слышишь меня? — тихо, но твёрдо.

Она не реагирует. Щёки бледные, ресницы дрожат.

— Марат! — оборачиваюсь, голос срывается на крик. — Ты её сбил?! — рявкаю.

— Клянусь, нет, Ярослав Андреевич! — он выскакивает из-за руля, руки поднял, как будто готов отчитаться перед судом. — Я затормозил, успел! Она сама… просто шагнула и упала. Удара не было, честное слово!

Ветер подхватывает подол её платья, шуршит им по асфальту. Оля лежит неподвижно, дыхание почти не слышно, губы сухие, бледные. Слишком бледные. На виске тёмная прядь прилипла к коже.

Подхватываю её на руки. Лёгкая. Слишком лёгкая. Тепло её тела пробивается сквозь ткань моего костюма.

Марат быстро распахивает заднюю дверь.

— В ближайшую больницу, — коротко.

Вот продолжение в более жёсткой, властной манере, чтобы подчеркнуть характер Ярослава — холодный контроль, резкость, мгновенные решения:

— В ближайшую? — Марат кидает взгляд в зеркало.

— Ты меня плохо слышишь? — голос рвётся резким как хлыст. — Самую лучшую, чёрт побери! Не частную — элитную! Чтобы врачи в жопу лезли, как только мы туда приедем.

Марат вздрагивает, резко выруливает в поток. Я удерживаю Олю на руках, прислушиваюсь к дыханию — оно поверхностное, прерывистое.

— Ярослав Андреевич… — Марат осторожно. — Может, лучше было бы скорую?

Я смотрю на него так, что он вжимается в сиденье.

— Гони.

Телефон в кармане вибрирует, но я даже не достаю. Одной рукой держу её голову, другой отодвигаю с лица прядь. Кожа ледяная.

— Чёрт… — выдыхаю сквозь зубы и снова к Марату: — Если попадём на красный — дави на газ. О штрафах не думай, — добавляю, голос низкий, стальной.

Он молчит, но машина уже летит, петляя между рядами. Сигналы, визг тормозов вокруг — но плевать.

Оля чуть шевелится, тихий стон вырывается из её губ. Я наклоняюсь ближе.

— Держись, еще чуть-чуть, — говорю тихо, но в голосе всё то же безапелляционный приказ.

Марат бросает на меня взгляд в зеркало, но тут же отворачивается. Видимо, понял, что я сейчас готов сожрать любого, кто встанет у меня на пути.

Мой Мерс скользит к обочине с визгом шин. Даже не жду, пока Марат заглушит двигатель — вылетаю из салона с Олей на руках.

Глава 5

Ярослав

Я вхожу в палату, и первое, что вижу — Ольгу. На белой простыне, бледная, с прижатыми к животу руками. И молчит.

— Ольга, — говорю ровно, хотя хочется заорать на нее.

Ноль реакции. Только её ресницы дрожат.

— Какого хера, ты делала на проезжей части? — шаг, ещё шаг, и я уже стою у кровати. — И почему ты была в таком состоянии?

Молчание. Она смотрит куда-то мимо меня, в точку на стене. Сжимает одеяло.

— Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю, — приказываю. И когда её взгляд всё-таки встречается с моим, я чувствую, как что-то слева под ребрами дёргается.

Семь месяцев. Она носит ребенка. Моего. И идёт прямо под колёса моей машины.

— Я задал вопрос, — наклоняюсь, ставлю руки на перила кровати, блокируя ей возможность отвернуться. — Ты понимаешь, что могла убить ребёнка? Или сама…

Она отводит глаза, и меня это бесит до дрожи. Хватаю её за подбородок, заставляю снова смотреть на меня.

— Не смей молчать.

Вижу, как она глотает, как пальцы её белеют на ткани. И понимаю: в красивой своей голове она во всю врёт. Уже готовит историю.

— Я хочу знать, что произошло.

— Я… — прокашливается, — просто шла.

Криво усмехаюсь.

— Лжёшь.

Отпускаю её лицо, выпрямляюсь. Потому что ещё секунда — и я коснусь её иначе. Не так, как этого позволяет приличие.

— Попытка номер два. И ври убедительнее, чтобы я поверил, — говорю медленно, разглядывая её лицо.

Её губы чуть дрожат, но она упрямо молчит.

Она сейчас похожа на стекло: вроде прозрачная, но попробуй дотронься — порежешься. Сейчас именно такой момент.

Внутри меня всё гудит. Слишком много вопросов, и один из них жжёт сильнее других:

— У тебя с Игорем проблемы? Он тебя обидел? — голос хрипнет.

Она сжимает губы, ещё сильнее прижимая руки к животу.

Чёрт. Походу я в точку попал.

Я отступаю на шаг, потому что понимаю: ещё секунда — и я сорвусь. А я не имею права. Не здесь и не сейчас.

— Ладно, — говорю холодно, хотя мысленно уже убиваю этого говнюка. — Молчи, если тебе так легче. Сам все узнаю.

Отхожу к двери.

— И еще. Тебе повезло, что мой водитель успел затормозить, — говорю уже ровнее. — Отдыхай.

Она даже не понимает, что я зол не только потому, что она едва не погибла. Я зол, потому что она не принадлежит мне. И потому что всё, что она носит под сердцем, — моё.

Я бросаю на неё последний взгляд и выхожу, не оборачиваясь. Потому что, если обернусь, захочу остаться.

Дверь за спиной закрывается и в эту же секунду вижу Игорька, который стоит возле сестринского поста и заливает к молоденькой медсестричке.

Лыбиться падла!

Меня накрывает моментально.

Я прохожу три шага и хватаю его за лацканы пиджака, прижимая к холодной плитке стены. Воздух в коридоре густеет, медсёстры ахают и пятятся.

— Что ты сделал со своей женой? — рычу в лицо брату.

Он дергается, пытается освободиться, но я вжимаю его сильнее. Пусть почувствует, как это — когда у тебя хотят вырвать глотку.

— Отпусти, — сквозь зубы бросает он. — Это наше семейное. Мы сами разберёмся.

Семейное.

Я сжимаю его пиджак ещё сильнее, так что ткань едва не рвётся.

В голове — картинка: Ольга, бледная, беременная, беззащитная, и этот ублюдок, что стоит передо мной, уверенный, что может делать с ней всё, что захочет.

— Разберётесь? — я усмехаюсь, но в этом смехе нет ни грамма веселья. — Если ещё раз увижу её в таком состоянии — ты будешь разбираться я с врачами в реанимации. Понял? — рычу я.

Он молчит, но в его глазах мелькает раздражение.

Отпускаю его резко, так что он почти ударяется о стену.

Он выпрямляется, поправляет пиджак.

А ручонки то дрожат.

— Тебе лучше держаться подальше от нас, Ярослав, — бросает он с фальшивым спокойствием. — Не лезь туда, куда тебя не просят.

— Ошибаешься, брат, — я делаю шаг вперёд, нависая над ним. — Когда дело касается репутации нашей семьи я не буду спрашивать твоего разрешения. Ты понимаешь какой резонанс мог бы быть,если кто-то другой ее привез в больницу в таком состоянии?

Он пытается выдержать мой взгляд, но через пару секунд сжимается от осознания моих слов.

Трус.

Всегда таким был. Еще со школы. Помню, как в начальной школе его зацепили пацаны из параллели — за очки, за смешную стрижку. Он стоял, прижимая к груди рюкзак, и пытался что-то вякнуть в ответ, но голос дрожал, а глаза блестели от слёз.

Я появился из-за угла. Пацаны разбежались быстро, но один не успел. Я прижал его к стенке и так тихо сказал, что тот побледнел:

— Ещё раз тронешь моего брата — зубы будешь собирать по всему двору.

С тех пор Игорек знал: стоит только пожаловаться, я приду. И я приходил. А все потому, что хотел заслужить любовь своей мачехи. Чтобы меня так же хвалили. Так же обнимали… Ребенком был наивным.

Правда, иногда за это приходилось платить. Не ему — мне. Помню, как в девятом классе меня выцепили старшие. Вечером, у подъезда. Три на одного. Я тогда получил по рёбрам, губу разбили так, что неделю говорить не мог.

А он стоял на балконе и смотрел. В глазах — страх и стыд. Я не сказал ему ни слова.

Вот только разница в том, что я защищал, а он… он научился прятаться за мной. Всегда. До сих пор.

Глава 6

Ольга

Горло дерет от резкого запаха хлорки и лекарств. Воздух сухой, почти колючий, но от этого не легче — он словно впитывается в кожу, заставляя трепетать каждую клетку. Я сижу на краю кровати и смотрю на Игоря, который стоит у окна, широко раскинув плечи, словно пытается удержать себя в руках.

А у меня в этот момент душа рвется в мелкие клочья.

— Ты мне не ответил, — пытаюсь сдерживаться, чтобы голос так сильно не дрожал. — Как ты мог? С Лерой… Почему?

— Так тебя же трогать нельзя, — спокойно сообщает он. — А мне что, целибата придерживаться? Я не папа Римский, чтобы обет безбрачия соблюдать.

Я чувствую, как что-то внутри меня ломается с сухим хрустом. Даже не от слов — от того, как он их говорит. Даже без намека на вину. С какой-то легкой ленцой в голосе, будто мы обсуждаем погоду, а не то, что он спит с моей сестрой!

— Ты серьёзно? — мой голос срывается. — Я, между прочим, твоего ребёнка ношу! Семь месяцев, Игорь! Семь!

Муж медленно поворачивается, опирается спиной на подоконник и смотрит так, будто я ему надоела своим «девичьим нытьём».

— Да, носишь. И что? Ты думаешь, это меня должно на цепь посадить? — он разводит руками, и в этом жесте такая фальшивая усталость, что меня пробирает до дрожи. — У тебя свои потребности, у меня свои.

— У меня сейчас одна потребность, — я поднимаюсь, чувствуя, как тяжелеет живот и ноет поясница, — чтобы отец моего ребёнка вёл себя как мужчина, а не как…

Я осекаюсь, потому что слова, которые вертятся на языке, слишком грязные.

— Как что? — ухмыляется он. — Скажи уже. Всё равно мы оба знаем, что я не святой.

Я отворачиваюсь, потому что, если посмотрю на него ещё секунду, не удержусь и ударю. А мне сейчас нельзя — я должна думать о ребёнке.

— Господи, да что ж ты за человек? Ладно, меня тебе не жалко! Так хоть малыша пожалел бы…

— А с херали мне его жалеть, он еще даже не родился, — хмыкает он.

— Как ты можешь? — почти кричу я, не сдерживая слёз.

— Как я могу? Ты реально хочешь знать? — шипит яростно.

— Что знать?

— Правду.

— Какую правду? — хлопаю глазами глядя на мужа.

Игорь отводит взгляд, и в его глазах мелькает что-то странное — может, даже жалость.

— Ребенок, что сейчас живет в тебе — не от меня, — говорит он с плохо скрываемым омерзением в голосе.

Я сжимаю руки в кулаки, пытаясь удержать дрожь.

— Как это?

Игорь поднимает голову, глаза сверкают холодом.

— Я когда был ребёнком переболел свинкой. Эта болезнь лишила меня способности иметь детей. Это не мой ребёнок, — выплевывает он. И мне всё равно, — безжалостно режет каждым словом.

Я хватаюсь за край кровати, чтобы не упасть. В ушах звенит, сердце бьётся так, что кажется — ещё секунда, и оно выломает мне ребра.

— Ты… врёшь, — выдыхаю я, почти не слыша собственный голос.

— Да что мне врать? — Игорь криво усмехается. — Думаешь, я рад, что мой родовой фонд прервётся на мне? Но факты — упрямая вещь. И ты, дорогая, сейчас носишь чужое.

Меня начинает трясти — от страха, от злости, от того, что он только сейчас мне это говорит.

— Не понимаю. А чей он тогда? Кто отец ребенка?

— Какая теперь разница.

— Какая разница? — выкрикиваю, и в груди всё сжимается, будто кто-то сжал стальной обруч. — Это мой ребёнок! Я чувствую каждое движение, каждое шевеление! И ты мне просто говоришь: «Какая разница»?!

Я запускаю пальцы в волосы и отчаянно тяну их вверх.

— Значит, ты мне всё время лгал?! — кричу я, слёзы катятся по щекам, живот ноет от напряжения. — Всё это время… ты спал с Лерой, а я думала… думала, что мы семья! А теперь и ребенок… Ты знал и молчал? Ты мог хотя бы попытаться сказать мне правду раньше, — голос мой срывается. — Я доверяла тебе. А ты… Ты разрушил всё.

Я опускаю голову и чувствую, как слёзы снова катятся по щекам. В этом горьком молчании я понимаю — мы больше не семья. Все разрушено.

— Мы и сейчас семья, — отвечает он холодно.

Я замираю, не в силах поверить своим ушам.

— Да о чем ты говоришь? — мой голос дрожит от ярости и боли.

Игорь медленно поворачивается ко мне, взгляд его становится каким-то сосредоточенным, деловым.

— Слушай внимательно, Оля, — говорит он ровно, будто читает лекцию. — Всё это… — он указывает рукой на меня, — часть моей карьеры. Завтра меня официально назначат консулом Франции в Лионе.

Я моргаю, не понимая. Какая к черту Франция?! Какой теперь уж Лион?!

— Ты что, серьёзно? — шепчу я.

— Да, — спокойно кивает он. — Для работы мне нужна крепкая репутация. Для репутации — семья и дети. Для семьи — видимость. Всё это… необходимо для карьеры. Я не могу позволить себе скандалы, Ольга. У меня наконец-то появился шанс проявить себя. И никто мне в этом не помешает. Даже ты, дорогая. Тем более ты.

Я чувствую, как внутри меня всё застывает. Сердце стучит как молот, пальцы сжимаются в кулаки.

Он смотрит на меня, глаза слегка потемнели, но внутреннее напряжение не исчезает. Он дипломат, идеально подготовленный к публичной игре, но теперь я вижу человека за маской. И это — совсем другой разговор.

— Документы на выезд почти готовы. Родишь во Франции. Это лучший выход из сложившейся ситуации, — произносит он ровно, словно зачитывает статью из конституции.

Я поднимаю глаза, с трудом удерживая слёзы, и голос срывается:

— Никуда я не поеду! Никогда!

Он медленно шагает к окну, оборачивается и смотрит на меня ледяным своим взглядом.

— Выхода нет, Оля, — его голос становится резким, безжалостным. — Если не поедешь со мной, у тебя не будет ни кола, ни двора, ни гроша за плечами. Ты останешься одна, с ребёнком. И у тебя не будет ничего. Ничего. Понимаешь?

Я чувствую, как внутри что-то ломается окончательно. Сердце стучит, как безумное, пальцы дрожат. Словно весь мир сжимается до размеров кулака.

— Ты останешься бомжихой на улице, ибо даже своей матери ты не нужна. Она была только счастлива спихнуть тебя замуж. Забыла, что ли, как было? Ей плевать на тебя было всегда. Лера — любимая дочка, от второго брака, от мужчины, которого она действительно хотела. А ты — от того, за кого её заставили выйти, чтоб «не позориться».

Глава 7

Ольга

В палате становится слишком тихо, после того как за Игорем захлопывается дверь. Эта тишина давит сильнее его слов. Все ещё слышу его голос — холодный, ровный, врезавшийся в память так, что вытереть его невозможно.

Я прижимаю ладони к животу. Там — жизнь. Моя жизнь. Долгожданная. Я столько лет ждала этого момента… столько раз прокручивала в голове картину: я держу на руках малыша, а Игорь рядом, улыбается, гладит крошечные пальчики. Я так хотела, чтобы это было «мы». Чтобы мы стали семьёй…

Вот, я дура наивная! А ведь я действительно любила его, когда замуж выходила. Думала, как мне с мужем повезло! Как будто судьба сама меня выбрала, подарила счастье… А на деле — с сплошной самообман. Уже теперь я понимаю, что он никогда не любил меня. Никогда.

Помню, как мы ходили по клиникам, как я читала сотни статей об ЭКО, о шансах, о том, сколько циклов нужно пройти. Я всё время жила надеждой, верой, ожиданием чуда. А он… он всё это время жил своей жизнью. Игорь подписывал бумаги, сдавал анализы, но не светился, не радовался и спал с моей родной сестрой.

Фу, как гадко от одной мысли об этом!

А я ещё оправдывала его холодность: «Он мужчина, он просто переживает по-своему. Мужчины иначе проявляют эмоции. Когда появится малыш — всё изменится».

Но теперь до меня дошло. Всё дело не в том, что он не умеет любить. Всё дело в том, что он использовал меня. Использовал для своих интересов. Всё ради карьеры дипломата, ради идеальной картинки — полноценной семьи. А я… я…

Горло сжимает так, что невозможно дышать. Я провожу рукой по простыне и чувствую её шершавость, холод. Как холодно и пусто теперь внутри меня.

Если мы уедем… Если только я соглашусь на это молча, как овца, которую ведут на заклание… Что меня ждёт? Я представляю себе этот Ад… Чужая страна, три года, минимум три года, — я знаю его планы. Три года рядом с человеком, который отвергает и меня, и нашего ребёнка. С человеком, который будет смотреть на малыша и видеть в нём чужого. С отцом, который никогда не станет настоящим для моего сына! А что, если он будет его обижать? Или того хуже — бить! — прихожу в шок от одной этой мысли.

Представляю, как держу ребёнка, а Игорь отходит в сторону, не берет на руки, даже не улыбается, а лишь с брезгливостью смотрит на него. Как он уходит в работу, встречи, любовницы — а мы остаёмся вдвоём, на чужбине, без поддержки, без любви, без родных и близких. Я этого не хочу. Я не хочу, чтобы мой сын рос с таким отцом. Я не хочу, чтобы его первые годы прошли в холоде и безразличии.

Слёзы льются сами. Они горячие, и я не стираю их. Пусть текут. Пусть выжигают всё то, что я столько лет выстраивала из иллюзий.

Я хотела ребёнка. Я мечтала о нём. Но я никогда не мечтала, что буду бороться за него в одиночку, защищая от собственного отца.

Мысль врезается в сознание чётко, ясно, болезненно: надо бежать.

Неважно как. Неважно куда. Я не могу поехать с Игорем. Свою жизнь и жизнь ребёнка я не отдам на алтарь его дорогих туфель и тщеславия.

Обнимаю живот ладонями, будто обещаю своему малышу вслух:

— Я не дам тебя в обиду. Никому.

Сердце бьётся учащённо, но впервые за долгое время во мне появляется сила. Не страх и слёзы, а решимость. Я не знаю, что будет завтра, но я знаю, что сегодня я сделаю свой выбор.

Я сбегу.

Осматриваюсь. Палата стерильная, белая, слишком аккуратная, как будто сама тюрьма, только без решёток. На мне больничная сорочка и халат, в котором я точно не выйду за порог. Смешно даже представить: беременная женщина босиком идёт по коридору — сразу поднимут тревогу.

Убираю волосы в высокий хвост и завязываю их резинкой.

Я открываю шкафчик у стены. Там на вешалке висит чей-то забытый джемпер — серый, растянутый, и тёмные штаны, явно мужские. Я хватаю их и торопливо натягиваю поверх сорочки. Джемпер огромный, проваливаюсь в него с головой, но это даже лучше — живот скрыт. На ногах — только мягкие тапки, но у двери я замечаю коробку с одноразовыми бахилами и старые кеды, поношенные, чужие и явно на несколько размеров больше. Фу, но сейчас это спасение.

Я глубоко дышу. Всё ещё можно передумать. Лечь обратно, ждать. Но во мне уже что-то щёлкнуло — назад дороги нет.

Выхожу в коридор. Он длинный, пахнет хлоркой и чем-то сладким, аптечным. У поста дежурной медсестры пусто: часы показывают почти полночь. Только на дальнем конце виднеется охранник в форме, лениво листающий телефон.

Нужно обмануть.

Справа у стены стоит вешалка с белыми халатами, для посетителей. Я тихо подхожу к вешалке и хватаю один из них. Он широкий, простой, белый. Натягиваю его поверх джемпера. Рукава слишком длинные, я подворачиваю их, чтобы не мешали, и проверяю отражение в стекле двери — силуэт стал менее заметен, движения мягкие и естественные.

Сделав глубокий вдох, я прислушиваюсь к коридору, стараясь не издавать лишнего звука. Халат шуршит на каждом шаге, но он даёт ощущение защиты, как будто создаёт невидимую преграду между мной и внешним миром. Я прижимаю живот рукой, и решимость крепнет — теперь я почти готова сделать шаг навстречу свободе.

Я замедляю шаги, возле стола и беру с него поднос с пустыми баночками из-под лекарств — будто иду их выбрасывать. Опускаю глаза, подражаю походке медсестры: размеренно, без лишней суеты.

Охранник поднимает взгляд.

— Куда? — в его голосе нет подозрения, только скука.

Глава 8

Ярослав

Я вхожу в ресторан. Холодный поток кондиционеров обволакивает меня, смешиваясь с густым ароматом дорогого кофе, жареного мяса и терпкого вина. Здесь всё слишком идеально — нарочито вылизано. Скатерти выглажены до хруста, бокалы выставлены как под линейку, на стенах — картины в тяжёлых золотых рамах.

Я знаю такие места. Их создают не ради еды и уж точно не ради уюта. Здесь договариваются, ломают, покупают и переписывают чужие судьбы — под соусом «высокого вкуса».

Ко мне почти сразу подходит администратор — высокий, холёный, с безупречной улыбкой на все тридцать два.

— Добрый вечер, — голос его мягкий, учтивый. — Будьте добры, назовите свое имя.

— Ярослав.

Он смотрит в свою планшет.

— Вас уже ждут. Разрешите, я провожу.

Я лишь киваю.

Он разворачивается, и я иду за ним по залу. Шорох его дорогих туфель по мрамору едва различим, и мне даже любопытно, как он репетировал каждое движение, чтобы производить впечатление.

У углового столика он останавливается, слегка склоняет голову:

— Ваш стол, — произносит с тем самым отточенным уважением, которое требует немалых усилий.

Я усмехаюсь краем губ и прохожу вперёд, не дожидаясь, пока он отодвинет для меня стул.

За столом уже сидит моя мачеха — Алла Борисовна.

Её невозможно не заметить — даже если бы она сидела среди сотни женщин. Время не сломало её — напротив, оно придало лицу четкости и уверенности. Эта женщина стареет красиво — дерзко, вызывающе, будто сама бросает вызов времени. Идеально уложенные волосы, серый шёлковый костюм, сидящий на ней так, словно ткань подчинялась её телу. На запястье — тонкий жемчужный браслет, и холод его блеска будто вторит её взгляду, от которого по коже пробегает стылый ток.

Она видит меня, и её губы растягиваются в улыбку. Но это не радость — скорее оскал.

— Ярослав, — она тянет моё имя так, будто пробует его на вкус, и этот вкус ей не нравится. — Сто лет не виделись.

Так вертится ответить: и нахрена мы встретились?!

— Давно, — отвечаю я сухо, присаживаясь напротив.

Она делает знак официанту, даже не спрашивая, чего хочу я. В этом вся она: всегда решала за других, всегда ставила свою волю выше. Ей было, мягко говоря, насрать на желания других. Она всю жизнь всем диктовала — жестами, взглядами, одним движением руки. И каждый раз, когда она так делала, люди подчинялись, словно это было естественно. Она не терпела равных. Для неё окружающие всегда были вторым сортом.

Перед нами тут же появляется бутылка вина, хрусталь бокалов звенит почти издевательски.

— Как перелёт? — её голос звучит безупречно, как вежливость, которой она никогда не чувствовала.

— Нормально, — киваю.

Она берёт бокал, делает маленький глоток. И молчит. Я тоже молчу. Между нами повисает тишина, натянутая, как струна.

— Ты сказала, что у тебя есть важный разговор, — смотрю на нее прямо, не моргая.

— Да. Есть, — мачеха чуть откидывается на спинку кресла и перекатывает бокал в пальцах. — Вопрос касается Игореши, — спокойно произносит она наконец. — Ему нужны деньги для переезда. Да и ребенок скоро появится – это растраты больший, тем более во Франции. А в нашей семье их много только у тебя, — улыбается так, словно комплимент сказала.

Вот это наглость!

Я хмыкаю, не притрагиваясь к вину.

— То есть, правильно понимаю: теперь я должен проспонсировать твоего сына?

Она чуть приподнимает брови.

— Он твой брат, Ярослав. Хоть и единокровный.

— К сожалению, — киваю.

Мачеха делает ещё один размеренный глоток.

— Ты всегда был эгоистом.

Капец просто! Вот кто бы говорил сейчас.

Я усмехаюсь.

— Забавно слышать это от женщины, которая всю жизнь думала только о себе.

В её взгляде мелькает тонкая искорка раздражения, но губы по-прежнему улыбаются.

— Я никогда не думала только о себе. Я думала о семье, — произносит она с подчёркнутой тяжестью. — Тебя вот воспитывала. Игоря.

— Да что ты говоришь, — я наклоняюсь ближе, стараясь, чтобы голос звучал тише, но жёстче. — Воспитывала? Ты?

Её улыбка чуть дрогнула. На долю секунды, но я заметил.

Она аккуратно ставит бокал на стол, скользит по мне взглядом. Прикидывает, стоит ли давить дальше.

— Удивительно, как ты любишь преувеличивать, Ярослав, — произносит она почти лениво. — Может быть, именно поэтому ты так и остался в стороне? Не смог встроиться. Не захотел.

— Я просто лет в пятнадцать замахался выслуживаться перед тобой, чтобы ты любила меня, так же как своего сына, — резко отвечаю.

— Я всегда любила вас одинаково…

Я откидываюсь на спинку стула, скрещиваю руки на груди.

— Перестань, — перебиваю. — Я давно не мальчик и эти речи на меня не действуют.

В её глазах на миг мелькает сталь.

Я делаю паузу, позволяя её словам повиснуть в воздухе, и только потом спокойно, почти лениво отвечаю:

— Денег Игорю я тоже не дам, — я слегка наклоняюсь вперёд, не сводя с неё взгляда.

Тишина снова становится плотной, как бетон. Она не отводит взгляда, и я тоже.

С ней всегда нужно было быть предельно точным, собранным, сильным. Любая слабость — и она превращала её в оружие.

— Интересно получается, — её бокал замирает на полпути ко рту.

— Что тебе интересно?

— То, что ребеночка заделал ты, а кормить его должен Игорь?

— Во-первых, я его не заделал. Это ты полгода назад на этот самом месте просила, умоляла, чтобы я в очередной раз помог твоему «Игореше», — я делаю ударение на слове, и она морщится, будто я сплюнул ей прямо в бокал. — Заливала мне про общий генофонд, потому что у твоего сыночка, прости за прямоту, — пусто… А во-вторых, — продолжаю, наклоняясь чуть ближе, — ребенок, которого носит Ольга действительно мой. И Ольга с Игорем об этом узнают.

Её пальцы на мгновение застывают на ножке бокала:

— Нет!

— Да.