Позвонили в семь сорок три, когда снег за окном шёл так густо, будто кто-то наверху встряхнул подушку и передумал останавливаться. Я как раз дожёвывала вчерашний пирожок, грела ладони о кружку с чаем и мысленно торговалась со Вселенной: «Дай ещё десять минут, и я стану святым человеком». Вселенная вздохнула в трубке строгим мужским голосом:
— Сервис «Чини-Звони»? Течёт отопление. Срочно. Адрес пришлю.
Судя по дикции, у человека не текло — а нарушался свод законов мироздания. Через минуту пришла СМС: «ЖК „Ракурс“. Пентхаус. Артём Литвинов». Отлично. Кипяток буржуазный. Мы зовём так случаи, где полотенцесушитель стоит дороже моей прошлогодней выручки.
Я натянула утеплённый комбез, закинула на плечо сумку с инструментами, проверила, на месте ли троица — ключ, фум-лента, изолента — и шагнула в снег. В Североморске зима умеет кусать: мелкими острыми зубами за щиколотки, за уши, за настроение. Я шла и думала, что теплосети — как люди: если кричат, значит, им нужно внимание.
В холле «Ракурса» было тепло и пахло дорогим кофе. Пол блестел так, что я поймала своё усталое отражение и уважительно хмыкнула: это ж надо так натереть. Консьерж оглядел меня скептически — словно взглядом сказав, что вы делаете в нашем пентхаусе в старом пуховике и комбинезоне? — но после звонка наверх вздохнул и разрешил пройти: «Вас ждут».
Меня действительно ждали. Дверь квартиры открылась настолько быстро, что я не успела досчитать до трёх. На пороге стоял мужчина из породы тех, кто держит спину, будто у него внутри встроен уровень. Высокий, собранный, на нём всё было ровно — от манжета до взгляда. Глаза холодные, серые. Голос — как лёд:
— Литвинов. Проходите.
— Круглова. Не снимаю обувь, предупреждаю сразу. У вас тут река.
С реками я не преувеличивала. В гостиной — белая, натуральная «картинка из журнала» — по мраморному полу текли тонкие потоки воды. Где-то в стене шипело. Воздух был влажный, горячий, как в дешёвой бане.
— Кран перекрывали? — спросила я на ходу, сбрасывая сумку и уже шаря взглядом в поисках стояка.
— Там, где мне сказали, что он есть, — сухо ответил он.
— А где вам сказали, что он есть? — Я уже стояла на коленях у декоративной панели, под которой несомненно прятался виновник торжества.
— На плане. — Он подал мне планшет с каким-то идеальным чертежом.
— Чудесно, — сказала я. — План... Хорошо, что он есть, да делу не поможет.
Он стоял рядом, очень близко — от него пахло чем-то дорогим и холодным, как от новых лифтов. Я сняла перчатки, нащупала защёлки панели, отщёлкнула: за красивым деревом — унылая реальность труб. Шипение ударило в уши громче, пар пошёл в лицо.
— Плотенец не жалко? — бросила я через плечо. — Больших. И мисок. И тазиков. Если у вас в пентхаусе вообще держат тазики.
— У нас есть всё, что нужно, — сказал он и исчез в сторону кухни.
Я усмехнулась и полезла внутрь. Ключ встал на гайку, как родной. «Дышим, Лада, — сказала себе. — Ты просто женщина-ключ. Поверни, что есть сил». Шипение стало ниже.
Вернулся Литвинов с полотенцами и — внезапно — с ребёнком. Девочка лет шести, в пижаме с динозаврами и маленьким фонариком в руке. Волосы собраны в кривой хвост. Глаза серьёзные.
— Я умею светить, — сказала она, вытягивая руку с фонариком.
— Это самое важное, что нужно в мире, — ответила я. — Свети мне вот сюда, малышка. Видишь, где гайка улыбается? Вот туда и свети.
Она кивнула и так сосредоточенно подняла фонарик, что мне захотелось выдать ей официальный допуск ко всем утечкам города. Литвинов поставил тазики, расправил полотенца и… замер. Я краем глаза ловила его профиль: линия скул, сжатая челюсть. Он, кажется, дышал реже, чем обычные люди.
— У вас труба зажата вот тут, — сказала я, просовывая руку дальше, чем прилично для первой встречи. — Кто делал ремонт?
— Прежний владелец. Мы…
— Значит, прежний владелец и дурак, — констатировала я. — Но вы за это расплачиваетесь, простите. Такое встречается. Мало у кого мозг дружит с теплотехникой.
— У моего мозга много друзей, — отрезал он.
— Верю, — я крутила ключ, чувствуя, как вода сдаёт позиции. — Но теплотехника — девушка обидчивая. С ней нужно с головой.
Девочка хихикнула. Мужчина бросил на неё взгляд, и в этом взгляде было столько нежности, что у меня внутри щёлкнуло: ледяные глаза — не диагноз. Я узнала в нём одно: страх. Такой, который не кричит, а сжимает пальцы.
— Меня зовут Лада, — сказала я девочке. — Тебя?
— Ася, — она привстала на носочки, чтобы светить лучше. — Папа сказал, что придёт тётя и всё починит.
— Папа неплохо разбирается в тётях, — сказала я. — Почти готово.
Шипение стихло, превратилось в капель. Я подтянула фум-ленту, затянула гайку, проверила ладонью: горячо, но терпимо. Вода перестала литься в таз, зажила под панелью своей спокойной горячей жизнью.
— Всё? — спросил Литвинов.
— Нет, — ответила я честно. — Это временно. Нужно будет вскрывать чуть больше, потому что трубу жмёт. Сейчас я остановила кипяток, но если хотите жить нормально, придётся поработать.
— Когда? — Он уже включил в себе отдел планирования.
— Сегодня. Пока всё мокро, всё равно не до эстетики. — Я выпрямилась, сняла с лица мокрые волосы тыльной стороной ладони. — И ещё… у вас слишком «музейно». Воздух тяжёлый, тишина… как в выставочном зале.
— Мы не обсуждаем интерьер, — сухо сказал он.
— Мы обсуждаем воздух, — парировала я и вдруг слишком ясно почувствовала, как сильно здесь не хватает обычного уюта — теплого ковра, пледа, смешной кружки с кривым принтом. Я всегда чувствую такие дыры. Наверное, потому что знаю, как они тянут изнутри.
В это мгновение в дверь позвонили. Один раз, но так, что в голове у меня щёлкнул тумблер «официально». Литвинов пошёл открывать. Я ещё не успела прикрутить декоративную панель, когда в гостиной появилась женщина лет пятидесяти с небольшим — в аккуратном пальто, с портпапкой и улыбкой школьной учительницы, которая кажется тёплой, пока не задаст вопрос на вылет.