Жизнь на каникулах

Глава 1.

Почему мы любим каникулы? Потому, что кто-то считает, что мы там ничего не делаем — или потому, что кто-то считает, что во время каникул жизнь продолжается? Мы любим каникулы потому, что во время этого короткого мига можно остановить время, суметь невозможное, получить всё то, что не наше и быть близкими к пяти стихиям: Воздуху, Огню, Земле. Воде. Эфиру. Можно суметь невозможное, жить в доме своей мечты не имея возможности заплатить хотя бы за секунду пребывания там, быть счастливым без единственной причины быть таковым и жить в восхитительных и прекрасных местах, длительная жизнь в которых окажется просто ещё одним из тупиков, из которых потом не выберешься.

Но выбираться и не придётся — каникулы закончатся. Сами. И для этого опять ничего не нужно будет делать.

Можно превратить любовников и любовниц в супругов, потому что во время каникул они не смогут вырваться друг от друга, и как бы тебя не хотели не видеть или как бы ты ни хотел больше не видеть кого-то, во время каникул ваше вынужденное счастье неизбежно.

Счастье только на одного человека из двух.

Но они вместе ходят к морю и любуются закатом. Во время каникул можно обладать роскошными домами, тогда как в реальности нет крыши над головой, и чувствовать себя счастливым с тем, кто предпочёл бы в реальном времени скорее умереть, чем провести с вами так много дней. Во время каникул завсегдатаи пунктов бесплатной раздачи провизии для нищих могут позволять себе ходить в дорогие рестораны с видом на море, откуда ветер доносит запах устриц и водорослей.

Правда, есть одно условие: они обязаны всё время радоваться, каждую секунду. как будто достигли нирваны или приняли наркотик. И всё объясняется: и море, и дома, и небо, и закат, и рестораны, это всё стоит денег. Это всё куплено. И тот, кто живёт только жизнью на каникулах, куплен тоже. Но… во время каникул можно иметь жизнь…особенно если в обычное время её у нас нет.

В каждой жизни есть смерть, но прежде всего, есть рождение. И вечное Солнце над облаками.

Не делать истории из ничего,

Если ни за что ничем не платил.

От «ничего не имея» она любила его.

От нечего делать он бы её полюбил.

Глава 2.

Каникулы начинаются примерно через несколько дней после начала каникул.

Когда мы заходим в съёмный дом, в который возвращаемся всё-таки каждое лето на две недели, но который при этом принадлежит всем и не принадлежит никому, он теряет свою анонимность, и когда гладкий фасад, безупречный и словно отутюженный, приоткрывается на что-то другое, большее, и когда дом для каникул перестаёт быть похожим на съёмный дом для всех, мы персестаём быть похожи на тех, кто приехал просто на каникулы. В каждой жизни надо говорить о жизни, пока она ещё есть, и пока ещё есть время. Жизнь на каникулах, которая, как каждая жизнь, заканчивается смертью и начинается рождением, и в которой тоже есть Солнце над облаками.

***

Вечер последних каникул приближается. Пекущее чувство разлуки придёт скоро; после дня, проведённого на пляже, ещё чувствуется заходящее Солнце. припекающее кожу.

За десять лет церковь Сен-Николас не изменилась.

Не изменилась она и за несколько столетий.

Жемчужное небо за древними фресками, и пляж и море начинаются за кладбищем, чьи каменные кресты поднимаются к небу. Здесь покоятся люди, которые родились, жили и умерли в Барфлёр. Их фотографии в молодости на каменных изваяниях, с их теперь уже вечной улыбкой. Никогда эти молодые люди на фотографиях не состарятся и не перестанут улыбаться, что бы ни случилось, и когда заброшенные могилы исчезают в бурьяне и зарослях колючих жёлтых кустов, над которыми органно гудят шмели, их улыбка тает в солёных брызгах моря, ветра и дождя, растворяется в солнечных лучах, страновится эхом детского смеха на пляже. И только невидимые под грудой земли, сухой и переплетённой корнями, старые пары, прошедшие всю жизнь плечом к плечу, покоятся в их могиле рука об руку. Уже почти ничто не напоминает об их давнем присутствии на Земле, и только иногда глухие басовые ноты невидимого органа, разносящиеся под сводами старой церкви, напоминают об их старости и неизбежной смерти. Об их последнем вздохе, о последних шагах под сводами этой же самой церкви, из которой они однажды уже не вернулись.

Я медленно иду по плитам церкви, под её сводом, сделанном из дна корабля. Где рождается и где умирает эпоха, о существовании которой помнили только мы? И как вообще понять, что эпоха закончилась?

***

Вечер в порту, неподалёку от церкви Сен-Николя. Солнце садится за портом, и два огня сигнального маяка, красный и зелёный, начинают мигать в наступающем вечере. Слышны обрывки разговора и смеха вечных туристов и вечных гуляющих. А рядом, прямо у них под ногами, море катит свои вечные волны. И они тоже ищут только одного: счастья. Не за этим ли они все пришли сюда, собрались все вместе, чтобы оказаться около церкви Сент-Николя и полюбоваться закатом. А в то же самое время, где-то в другом мире, другие люди точно так же ищут счастье, также глядя на закат и будучи твёрдо уверены, что они единственные хозяева своей судьбы.

«Все вещи уже собраны, завтра мы уже сможем уехать отсюда», — сказал Теофиль. «Грустно. Мы могли бы остаться здесь навсегда. Если бы у меня была работа, и снять маленький домик…»

«Да, но у тебя нет работы и ты даже не умеешь водить машину. И ты видела, сколько здесь стоят дома?»

«Знаю. Но я могла бы изменить это всё. Вот только завтра…каникулы закончатся.»

Завтра утром нас здесь уже не будет. И вечные толпы туристов, которые придут сюда завтра, не заметят ничего. Смеясь и занимая очередь у входа в ресторан, они продолжат свой вечный поиск счастья. Счастье в последней капле вина, в последнем отзвуке смеха, в последнем вечере каникул. Счастье, которое появляется из последнего тумана, спускающегося на берег и, обнимая нас тонкими руками за шею и робко заглядывая в глаза, спрашивает: почему вы оставляете меня здесь? Неужели потому, что я невидимо?

Нет, Счастье. Дело совсем не в этом. Мы ищем тебя повсюду. Но у нас нет ничего в мире для того, чтобы остаться с тобой.

Под огромным звёздным небом Барфлёр огромный сад, утопающий в цветах, заканчивается огородом. исчезающим вдалеке, в кустах. За кустарниками простирается унылый и пустынный пляж, напоминающий чем-то кладбище, а за ним море. А за морем не видно уже ничего. Все огни в доме выключены и повсюду царит ночь.

Жидкая тьма вытекает сквозь закрытые высокие окна, которые, прищурившись, внимательно смотрят в ночной сад, и только мерцающие в вышине звёзды освещают путь. Интересно, во что превращается путь, когда по нему никто не идёт? Ни огня в ночном Барфлёр, и только большая площадь Генри Шардон вдоль бухты освещена фонарями. Со стороны Атлантики видны прямые линии белого света, идущие то ли с самого неба. то ли со дна моря. Дальше, за мрачным и неуютным пляжем, больше напоминающим заброшенное кладбище, они покоятся на земле, за огромным заросшим садом, неподвижно и беззвучно покоящемся в темноте. В саду нет ограды. Днём соседи пользуются этим, чтобы выйти на улицу через нашу террасу, а туристы приходят, чтобы фотографировать наш дом и поле в цветах, в васильках маках.

Днём беспечные старушки приходят в наш сад, чтобы выгуливать там своих собак, таких же старых и беспечных, как и они сами. А по ночам огромный сад без ограды заканчивается в Атлантическом океане, с другой стороны которого нет ничего. По ночам в зарослях, таящихся в темноте, скрывается тишина, и только кролики, лисы и другие ночные звери пересекают дикие заросли. Ночью больше нет света, и когда огромный дом спит, закрыв окна, только странные далёкие звуки иногда нарушают тишину.

По ночам не поют птицы.

И только миллиарды ярких и холодных звёзд горят во всегда ясном и чистом небе. Спит цветочное поле, скрывая по ночам другую жизнь. Время от времени крошечные блуждающие огоньки мелькают и исчезают за лепестками маков, закрывшихся на ночь.

…Потому что кажется, что невозможно пересечь границы невозможного, — потому, что нельзя исчезнуть, даже если где-то, в оставленном и брошенном мире, время остановилось, как обычно, — то же самое время, которое продолжается везде. потому что однажды здесь, на этом заросшем цветочном поле, можно испугаться того, что мечта может сбыться. Но надо, надо было, после долгого происшествия через все превращения, вернуться в это бескрайнее поле с цветами, чтобы встретить того, когда всегда любил… То, что стало невозможным.

Глава 3.

Каждое утро мы с Матью начинали одни.

Утром Теофиль оставлял для нас ключи на нашем столике, рядом с плеером и стопкой дисков, прежде чем уйти в «город» одному. Чтобы купить журнал и выпить кофе в порту, напротив бухты. Потом мы с Матью просыпались, завтракали и тоже шли в «город», на пристань, где его ждал его отец, неподалёку от карусели, моря и других интересных и захватывающих вещей, которые существуют только на каникулах.

Деревянная карусель находилась на площади Генри Шардон. Я покупала для Матью билетики на два или три круга, к его огромной радости. Ребёнок был счастлив, а я рада от того, что мне уже с утра и с самого начала кала каникул удавалось положить первую звонкую и сияющую монетку в копилку. В копилку каникул.

***

Медленно каникулы шли к концу. Гоняясь по саду за бабочками, который становился похожим то на террасу, то на алтарь, то на прерию, Матью сломал два сачка, но при этом поймал множество бабочек, молочно-белых и золотисто-жёлтых. Эти бабочки жили потом на нашей светлой и просторной кухне, и сначала они летали повсюду, а потом неподвижно сидели на прозрачном окне, за котором было видно небо, и им казалось, что они на уже на облаках или сидят на безбрежной голубой глади, до которой раньше никогда не могли долететь.

С постоянно меняющейся погодой мы всё равно ходили на пляж.

Плавали, купались и загорали.

И очень много гуляли.

И завтракали, обедали ужинали на улице.

И ещё… глядя в прошлое, можно сказать также всё, чего мы не сделали.

Пока мы об этом ещё помним. Но всё равно теперь уже не сделаем. Но к чему это. Потому что самый лучший способ исправить все ошибки, совершённые в прошлом — это просто забыть про них побыстрее.

Съём дома для каникул заканчивается в десять часов. Мы проснулись очень рано в «нашем доме» и, когда все вещи были уже упакованы и багаж был на лужайке, мы вышли в сад. Как и раньше, мы сидели на террасе, и дверь дома осталась открытой. Как будто мы просто вышли позавтракать в сад, и потом снова вернёмся в наш дом.

В саду Матью пробует ловить бабочек руками, но не может поймать ни одной, потому что бабочек больше нет. В самый разгар лета каникулы подошли к концу, и последняя жёлтая бабочка умерла на оконном стекле, которое отделяло её от неба, до которого она всегда так хотела долететь при жизни и к которому она никогда не была настолько близко, насколько стала после смерти.

Длятся последние часы каникул перед тем, как мы вернёмся в Париж. И когда больше нет ни одной бабочки, можно наконец-то позволить себе ловить их голыми руками. Начинается ещё один восхитительный летний день. Ещё до рассвета он был ласковым, тёплым и ясным. Солнце поднимается над зарослями кустарников в розовеющим прозрачно-голубым небом без единого облачка; за зелёной изгородью слышатся голоса и смех, — люди идут на пляж, в город и в ресторан. День каникулы продолжаются, но только нас там уже не будет, и никто не заметит нашего отсутствия, как раньше наше присутствие тоже не было заметно.

Лёгкий ветерок дует со стороны Прохода Крако. Начинается прекрасный новый солнечный летний день, который уже не будет нашим.

Теофиль выбил свою трубку, чтобы тут же снова набить её табаком. Мне кажется, что он любит процесс набивания и чистки трубки чуть ли не больше, чем курить, при этом он выбрасывает в пепельницу пепел и табак примерно в равных пропорциях, но он этого не замечает. Он хочет, чтобы в последние часы перед отъездом я нашла себе дело, вместо того, чтобы сидеть рядом с ним за одним пустым столом, хотя, как он сам всегда говорил, на каникулах особых дел быть не должно, но я этого не замечаю.

Матью продолжает бегать по опустевшему саду в поисках хоть одной бабочки, чтобы взять её с собой с каникул, хотя больше ни одной бабочек нет, но он этого не замечает.

Мы втроём ждём, когда наш дом перестанет быть нашим, но люди, для которых сейчас каникулы или продолжаются, или только начались, этого не замечают. Уже восемь тридцать. И это ещё наш дом. Теофиль смотрит на часы, чтобы узнать, когда приедут хозяева. Уже через полтора часа наш дом больше не будет нашим.

«Через полтора часа, — сказал Теофиль, — мы перенесём остальной багаж на террасу.» И вот все наши упакованные вещи лежат на террасе. Пустой дом, пахнущий чистящими средствами и отбеливателем, стоит с широко распахнутыми окнами, и тёплый сквозняк безразлично прогуливается по комнатам, перебирая тяжелые безделушки, выстроенные в ряд на подоконнике. Возможно, сегодня вечером в этот дом приедут новые люди, которых мы никогда не видели и неизвестно, приедут ли они вообще, или дом так и будет стоять пустым и равнодушным. и мы будем делать вид, что никогда не видели этот дом, и он тоже сделает вид, что мы никогда в нём не были.

Останется только загадочная фраза, которую Матью написал на стене над нашей кроватью шариковой ручкой, когда никто не видел, — «да, или, может, нет».

Когда мы уедем, в доме останется мой длинный рыжий волос, неизвестно как застрявший в стыке дощечек на лестнице, который я увидела там совершенно случайно. И больше не останется никаких следов того, что мы провели в этом доме две недели. Скоро не останется ничего, — ни этих каникул, ни даже воспоминаний, ка не остаётся следов на мокром песке, и останется только жизнь.

И прошлое, каким бы замечательным оно ни было, никогда и ничего не даст для жизни.

И счастливые две недели, прожитые в этом доме, потеряли всякий смысл.

Только сорок пять минут каникул, — и время, отмеренное для того, чтобы ещё любить наш дом. Я не видела ни как хозяйка делала уборку в доме, ни как она передала Теофилю бельё Матью, скатанное в шарик, — я постирала его и оставила сушиться в ванной и забыла про него, не видела, и как Теофиль пересчитывал сумки и чемоданы и выносил их поближе к дороге, чтобы избавить водителя от части его работы, но машина всё ещё опаздывала. Я не слышала, как Теофиль и хозяйка поддерживали ничего не значащую долгую беседу о погоде, как будто они были обязаны разговаривать о чём-то, когда говорить было уже не о чем. Когда мы вернулись с прогулки, машина только что подъехала. Мы сели в машину и закрыли дверцы. Я сидела на заднем сиденье рядом с Матью, а Теофиль рядом с водителем, хотя рядом с нами было ещё одно место, — надо же ему отдыхать от каникулярной семьи, которая только для удовольствий, а потому понарошку, — и чтобы всю дорогу развлекать водителя пустыми разговорами, которые должны были быть светскими, потому что, на его взгляд, это было вежливо. Такси тронулось с места. Двери дома, по-прежнему открытые, остались позади. На минуту мне показалось, будто дом протягивает к нам руки, распахнутые для объятия, от которого мы решили уклониться, и теперь он растерянно смотрит нам в след. Горящая под Солнцем голубая лента бухты мелькнула упавшим ожерельем и исчезла сзади, в густых тёмно-зелёных зарослях. Солнце спряталось за домами. В машине играла музыка. Каникулы закончились.

Глава 4.

Мы проснулись до рассвета в феврале месяце, и в торжественной тишине были слышны только капли растаявшего дождя, играющие на плитах бассейна. До наступления дня каникулы начались, — уже тогда, когда Теофиль разбудил меня, легонько приласкав.

***

Мы приехали на вокзал Валони.

Небо было облачным, и облака напоминали высокие заснеженные горы, никогда не знавшие лета. Небо, «небесно-голубого» цвета, прорывалось ослепительными брызгами среди их заснеженных обледеневших вершин. И небесные облака отражались в ослепительно-яркой изумрудной зелени Земли, от которой рябило в глазах.

Непривычная зелень щекочет глаза и от неё даже щиплет в носу, как от запаха долгожданного первого снега.

От снега в небе, где на вершинах вечных гор тибетские монахи смеются над поднебесным миром.

Снег в поцелуях Теофиля и в кроваво-красном вине; мы празднуем наш приезд.

Потом я осталась в кафе, когда Теофиль ушёл на рандеву с нотариусом, и пустая чашка из-под кофе осталась рядом со мной, и я смотрела в окно, выходящее на церковь под лёгким свежевыпавшим снегом. Улыбающийся официант пришёл к моему столику и забрал пустую чашечку кофе, ничего не говоря, а снаружи снег перестал падать, и церковь возносила в пронзительно-синее небо свой тонкий острый шпиль, потемневший от пролетевших над ним многих столетий. И больше почти никого не было в маленьком уютном кафе Валони этим ранним ясным и снежным утром. И только улыбающийся официант стоял за стойкой бара, — когда счастье приходит, оно может принять какую угодно форму и проявляться в любых мелочах.

Наконец Теофиль вернулся.

Оценив ситуацию, он взял её под контроль, заказав у официанта ещё две чашечки горячего кофе с двумя стаканами воды и маленькими печеньками в хрустящей обёртке, и предложив мне после обеда в ресторане пойти в ту самую церковь, которую так хорошо было видно из окна кафе. Мы смеялись ни над чем и надо всем, в том числе и над меланхоличной собакой пары пожилых англичан, которые устроились за соседним столиком, — кто-то проходя мимо или наступил псу на хвост или дал пинка той же самой собаке, подробности мы почему-то не заметили, и псина совершенно философски решила никак не реагировать на произошедшее, она просто поднялась, посмотрела вслед прошедшему мимо неё недоразумению, а потом снова улеглась под столом. Мы рассказывали друг другу, что бы мы сделали на месте этой собаки, наливая себе ещё по бокалу рубинового вина, в котором отражалось и играло нормандское снежное утро под очистившимся снежным небом.

«На месте пса, я бы его облаяла», — предположила я.

«А я бы его укусил», — ответил Теофиль, допивая свой бокал.

«Ну, в таком случае, я бы его съела», — подытожила я, и мы снова засмеялись.

Маленькое кафе было почти пустым, и шторы на окнах, кажущихся огромными из-за света, отодвинуты, и снежный свет отражался в наших стаканах, окрашивая багровое в золото тигриных глаз. После обеда мы решили пойти в церковь, которая находилась прямо рядом с кафе. Небо уже было безоблачным, и церковный шпиль падал в радостное лазурное небо корца февраля. Старая дверь с тяжёлым замком, сломанным и ненужным, открылась бесшумно, и маленькая радостная улочка с её весёлым маленьким и гостеприимным кафе так же бесшумно остались далеко позади, как и жемчужный, недавно зародившийся день. Фрески и витражи, покрытые тёмными слоями времени, мрачно сверкали зелёным, голубым и красным из-под копоти свечей и слоя лежащих на них веков. Церковные колонны, поддерживающие свод из корпуса корабля, терялись в тёмной высоте.

Всё в церкви, от алтаря со свечами и стульями, скрывающимися в лёгком полумраке, были подготовлены для службы, которая так никогда и не началась после войны. День остался снаружи, за тяжёлыми и бесшумными дверями церкви, которая оказалась похожей на лес, огромный и тёмный одновременно, знакомый из давних забытых снов детства. Куст похож на волка и ребёнок уже видит его зелёные глаза, а сухая веточка, падающая на землю, кричит как заяц, и ветви деревьев становятся костлявыми длинными руками, загадочно и бесшумно тянущимися за случайными одинокими путниками.

«Эта церковь была наполовину разрушена во время войны, потому что бомба упала на крышу, это произошло во время воскресной службы», — прошептал Теофиль, и его голос странно разнёсся эхом под куполом церкви. Странный коричневый цвет виделся теперь повсюду в полумраке церкви, которая знала и хранила тайну перехода от радости и света к этому странному полумраку. Постепенно я начала различать в тишине странный шепот, словно гул множества голосов; кто-то шепотом переговаривался, смеялись дети, перебегая с одного места на другое, и раздавались приглушённые звуки далёкого органа, который настраивали перед воскресной службой.

Мы с Теофилем переглянулись и поняли, что услышали в этой тишине одно и то же. Все те люди, которые пришли в маленькую и, возможно, единственную церковь Валони перед тем, как неё упала бомба, похоронив их всех под обломками, остались в этой церкви навсегда. И для них эта месса будет длиться вечно. И дети, которые остаются детьми всегда, даже в смерти, тихонько переговариваются между собой, что-то шепчут своим родителям и, устав стоять или сидеть смирно в их праздничных воскресных костюмчиках, тихо играют и прыскают от смеха, прячась за массивными церковными колоннами, вечными и поддерживающими купол церкви, сделанный из корпуса старого корабля.

Глава 5.

Ничто не заканчивается на Земле. Кроме иллюзий, который переходят в другие изменения и, оставаясь всегда такими же, вызывают больше страха, нежели желания.

***

… И вот уже Шербург.

Пальмы в коротких платьях, разорванных ветром, высокие, гибкие и простоволосые. Запах моря и кораблей, их танец в тёмно-зелёной воде на причале. Маленький городок на краю света и Земли, там, где волны теряются за горизонтом. Это был подарок Теофиля, эти первые каникулы длиной аж в целых три дня на берегу моря. Мы устроились в маленьком уютном номере в отеле «Амбассадор», окна которого выходили в порт. Сверху я видела путевой указатель «Приют юности», и совсем близко — корабли с белыми мачтами, звенящими на ветру, и Красные Земли направо.

Стремительная, торопливая и дикая весна Нормандии.

И первая любовь.

После того, как мы зашли в отель и оставили все вещи прямо при входе, мы пошли прогуляться и посмотреть город. Шербург, родной город Теофиля, казался мне тоже родным, хотя раньше я никогда его не видела. Эти старые мощёные улочки, спокойные и пустые, декорации из прошлого века, оставшегося в Шербурге навсегда, невидимого, но присутствующего, и яс интересом слушала рассказы Теофиля. После многих месяцев, или даже лет пустоты, я хотела ухватиться за что-то, любить и быть любимой, быть очарованной и покорённой этим маленьким городком на берегу океана…я хотела, чтобы он стал моим. И религиозные песнопения в церкви на том языке, который я теперь понимала. Я благодарю тебя, Господи, за вечную жизнь, которую ты нам дал. Я благодарю тебя, Господи, за путь, который ты дал нам пройти. Я благодарю Тебя за жизнь, которая не заканчивается, потому что она — любовь. Наш первый день каникул.

***

И после потопа Моисей открыл дверь своего ковчега, и выпустил белого голубя, чтобы он принёс ему символ жизни с новой планеты, где уже зародилась жизнь. Слушая морской шум, мы легли спать в большую кровать, шелковистую и удобную. Комната в номере отеля, наша первая комната для нас двоих, и наши каникулы длиной в три дня, где мы будем действительно вместе. Три волшебных и нескончаемых дня, которые сотрут всё, замещая одну реальность другой. Реальность, где у Теофиля была студия только для него, и я была всего лишь политической эмигранткой в ожидании суда и получения статуса, бомж по совместительству, не имеющия права ни на работу, ни на доходы. Эта новая и прерасная реальность, полная безграничных и прекрасных возможностей, в которой всё будет принадлежать только нам с Теофилем - и где мы с ним будем безгранично принадлежать только друг другу, без остатка. Эти три дня казались мне победой…над жизнью и над Теофилем.

Потому что в течение этих трёх дней он будет обязан жить со мной, несмотря на свои убеждения. Уже потому, что, в отличие от меня, он не видел эти три дня как «жизнь», — и ещё меньше, — со мной. Но за эти целых три дня оно всё будет, островок счастья, благополучия, любви и семейной жизни в остальном, что просто пропадёт, сотрётся и разлетится прахом, как самая непроглядная мгла перед зажжённой лампой, маяком или даже просто свечой. И не имело никакого значения, что Теофиль видел в этом только небольшой приятный сюрприз, комнату в отеле, окна которой выходилив порт, прогулки по ночному Шербургу и паруса кораблей, освещённых ночью, как на Рождество.

Три нескончаемых дня жизни, полной радости и счастья, где ни я, ни Теофиль не были у себя и где у нас не было ничего.

Новая реальность, сделанная из любви, морских брызг и криков чаек на набережной всего в нескольких метрах от нас.

Мы спали с открытым окном, и мои сны тихонько на цыпочках входили в номер.

Когда мы проснулись утром, номер в отеле был уже залит ярким светом, и в нём шли зелёные и красные волны, — солнечный свет пробивался сквозь занавески в номере и завесу облаков. Крики чаек и шум волн напоминали мне, что сон ещё не закончился и он ещё только начинался. Жизнь начиналась. Корабли, которые остаются в порту на причале день и ночь, и мачты которых звенят на ветру и кажется, что они нащупывают грудь Земли, чтобы прижаться к ней и попить её молока. Океан позади, со своим неповторимым и непередаваемым запахом устриц и водорослей, которые живут и умирают на головокружительной глубине.

«Сегодня ночью я смотрел в окно и увидел, как все корабли были освещены, на причале, как будто был какой-то праздник, — сказал Теофиль, когда мы ждали наш завтрак в номере, — я увидел, что ты спала. Жаль, что ты не видела этого всего.»

«Ничего страшного, я всё ещё увижу этой ночью», — ответила я, сразу же высовываясь в окно.

Всё было там. Небо всех цветов и оттенков жемчужного, с (горой) Монтань дю Руль, поднимающейся, как пуп Земли, из своего зеленеющего облака. Корабли, танцующие у причала, многоголосо звеня мачтами. И улочки внизу, с нетерпением ожидающие момента, когда мы по ним пройдёмся вместе; и город, хотящий и готовый любить и быть любимым. И только ночи больше не было. И поздно вечером набережная спала. На второй день — в день чаек — Теофиль показал мне следы синего дьявола на берегу, который почти незаметно уходил в море цвета бутылочной зелени*. (К сожалению, мне не удалось найти никаких официальных источников, подтверждающих существование такого морского животного, которое называлось бы «синим дьяволом» и которое могло бы оставлять синие следы. Это определение принадлежит не мне и было сохранено для повествования. Синие следы на берегу Шербурга были на самом деле. Примечание автора).

«Вот здесь были следы синего дьявола, — сказал мне Теофиль, — он уже ушёл в море, но его следы всё ещё остаются». Незаметно и тихо, словно ненароком, мы оба подошли к самой кромке воды, и встали совсем близко от следов синего дьявола. Только, в отличие от него, мы не ушли в глубины океана, и не оставили после себя следов. Зелёная с растрёпанными белоснежными барашками волна лизнула в знак согласия три следа, — два невидимых и один ярко-синий.