Жизнь после жизни

Жизнь после жизни

Ее присутствие рядом было подобно взрыву Лувра или галереи Уффици. Она ворвалась в мою жизнь потерянным паззлом, таким нужным, завершающим, последним штрихом. Она вписалась в картину моего мира так же просто, как вода вписывается в мир стакана, лисица — в лесную чащу или птица — на ветку дерева. Я не боготворил ее, не рвал себе вены в клочья, не выкручивал нервы в спираль. Не делал всего того, что описывалось в любимых книгах девушек про Истинную любовь. Та на деле оказалась всего лишь Истинной любовью, а не последней дозой наркомана.

Какой была эта Истинная любовь? Я сравнивал ее с любовью к солнцу, с базовой ценностью человека — жить. Она был моей, незатейливо, но прекрасно настолько, что можно было писать об этом историю. Я не знал, чувствовали ли другие парни то же самое к своим парам, потому что нужные слова к описанию ее рядом со мной подбираются с трудом. Я не могу сказать, что любил ее так-то и так-то, мне необходимы сравнения и метафоры.

Да и почему любил? Прошедшее время — это не то, что нужно. Раз уж я конченный псих, то могу смело говорить: «Я люблю ее всегда». Я не начал делать это, когда она врезалась в меня со своим вечным рожком мороженого, заляпав футболки нам обоим. Нет, я действительно люблю ее всегда. Я люблю, когда меня не было и когда меня не будет.

***

- Ауч, Рэй, я снова ударилась мизинцем о стул, — она подпрыгнула на здоровой ноге и тут же заинтересованно уставилась на полотно. — О, это я?

- Да, — я повернулся и подкрасил ей кончик носа синей краской. Она смешно поморщилась, обнимая меня со спины.

Мы жили в старой однушке деда. Из техники — плита, холодильник и телевизор, из мебели — кровать, стол, стул и шкаф. Я не мог дать ей большего, и она никогда ничего не просила. Нет, я не был из тех безумных художников, что жили надеждой на внезапное обогащение. Я так же, как и все люди, работал, получал зарплату, а в свободное время рисовал. Просто не греб деньги лопатой.

- Ты — самый талантливый, — она чмокнула меня в щеку, прижимаясь всем телом. На ней была только одна моя рубашка. — И когда-нибудь тебя заметят.

- Ты так говоришь, потому что мы — Истинные?

- Нет, совершенно объективное мнение. Ты талантлив. Ты шлешь свои картины на конкурсы, а не засовываешь их в стол. Тебя должны заметить.

Вот так обыденно говорил она и пожимала плечами, если читала на моем лице скепсис.

***

Мы были бесконечно счастливы вместе. Да, бесконечно. Это не фигура речи, ведь я говорил, что люблю ее всегда.

А когда нам было по двадцать семь, я гордо носил кольцо на пальце и не понимал, почему она не хочет заводить детей, она взяла и умерла. Бросила меня, как последняя любящий сволочь умолчав о выявленной четвертой стадии рака.

В ее последний день я сидел рядом и с ненавистью смотрел на капельницу. Она беспомощно, с последними силами гладила меня по руке и улыбалась, словно это не она умирала, а кто-то посторонний, ни разу не знакомый. Тот, над кем можно не плакать — сочувственно посмотреть на скорбящих родственников у постели больного и отвернуться, забыв.

Никогда не понимал этой ее спокойной беспечности. Не понимал, но любил, как неотъемлемую ее часть, без которой она не была бы собой.

- Ну и? — спросил она. Слова ей давались тяжело, она страдала отдышкой и иногда морщилась, словно силилась понять, что говорить. — Долго будешь дуться? Я все понимаю, но у нас, как бы, последняя возможность поболтать. Как дела на работе?

- Ты — стерва, — ответил я.

- Ой ли?

- Ага. Стерва и дура. Я бы придушил тебя.

- Так зачем? Я сама скоро умру. Возможно, сегодня. Мне как-то совсем не думается.

Это она шутила. Мне хотелось побиться головой о стену, желательно, до мозга. И я бы это сделал, но тогда она бы начала волноваться за мое душевное равновесие и позвала психиатров. Я не хотел быть сосланным в отдельную палату, потому что умирающая от рака посчитала, что у меня проблемы со здоровьем

- Если ты будешь пить, заперевшись в доме, и умирать от депрессии, я найду способ пнуть тебя под ленивую задницу, — доверительно сообщила она.

Я посмотрел на трубки, на ее белое осунувшееся лицо и неожиданно для самого себя улыбнулся. Я убалтывал ее до вечера. Поцеловал на ночь.

Она пожелала мне не пить утром кофе, а перейти на зеленый, невероятно вкусный и полезный чай, и уснула. Будила ее уже на том свете наша такса Марвелл, которая умерла годом ранее.

***

Ее отсутствие рядом было подобно взрыву Лувра или галереи Уффици. Только теперь это было не грандиозное обрушение, а методичный обвал кирпичей и развороченная «Мона Лиза» на земле.

Я не послушался, купил ром, виски и портвейн на закуску. Сел около мольберта с ее лицом, налил стакан.

- Да ты офигел! — послышалось откуда-то справа.

Кажется, ром был настолько ядреный, что опьянение наступило от одного запаха.

- Я же просила тебя не пить, вот и не пей. И вообще, найди себе девушку, сделай ей детей, вырасти их и умри в окружении внуков.

- Хорошее наставление от покойницы, — я швырнул бутылку в стену. Потом пришлось отмывать пропахший алкоголем пол.

***

Я люблю ее всегда. Я помню эту аксиому, непреложное правило всей моей жизни. Я и люблю, хотя в тридцать пять женился повторно, родил детвору и начал ее растить. Я был счастлив, хоть и не настолько, как раньше.

Она появлялась в самые критичные моменты моей жизни. Заставляла вовремя снять молоко ребенку, убрать ножи в стол, взять трубку, когда звонили, чтобы купить мои картины.

И да, меня признали. Все, как она, моя любимая пророчица с комплексом Бога, и говорила.

Кроме меня ее никто не слышал. Иногда мне казалось, что она — плод моего спятившего в двадцать семь мозга. Возможно, когда человек теряет свое солнце, у него повреждается нерв, отвечающий за восприятие мира. Хотя она над моим предположением только посмеялась и сказала: «Живи, давай, умник».