Жуть

Как нас выперли из Запрудья

- Ну не убивать же сразу!

- А как надо, постепенно?

- Ну побил бы хоть сначала! Раз уж тебе злобу свою деть некуда!

- А я что, не бил?…

- А может его не бить надо было, а пожалеть?!

Мне стало интересно, про что крики. Толкнул я дверь и зашел на кухню, а там картофельный пар столбом.

Отец стоит, руки в пояс. А перед ним мать руками размахивает, словно белье вешает. Увидела меня, говорить передумала, рукой махнула и ушла.

- Чего такое? – спросил я.

Отец посмотрел на меня с такой иронией, щетинистый подбородок потер.

- Иваныч… концы отдал.

Он не хотел продолжать, но я ждал продолжения.

- Ударил я его малясь… видать неудачно. Взял и окочурился.

"Почему ж неудачно - очень даже удачно", - хотел я сострить, но сдержался.

Рука у отца была тяжелая. Один раз на спор пытался быка убить, в книжке детской прочитали, что раньше на Руси так развлекались. Ну, убить не убил, но бык потом долго от него в загоне прятался.

- А чего? – Новость доходила до меня с трудом, я открыл крышку кастрюли, понюхать варящейся картошки.

- Чего. Книжку мою пропил. Достал он меня.

Стало мне Иваныча жалко вдруг, мочи нет. Развернулся я и вышел из кухни, чтобы не разругаться с отцом.

Старик Иваныч научил меня читать, облазил со мной в детстве все закоулки пустыря - муравьев-мутантов искали и жуков-золотников. От него я узнал про мир, каким он был до Песца – обустроенный, красивый, правильный и удобный мир, которого больше нет.

Теперь и Иваныча не стало. И мне было очень больно.

Прошел я кругом по дому – все были новостью этой подавлены. Иваныча любили, хотя в последнее время его пьянство начало досаждать не по-детски. То лучину непогашенную оставит, то собак в дом напустит, то еще чего-нибудь. А как начали от него прятать самогон, он повадился к соседям за ним ходить. Возьмет что-нибудь из дома и отнесет в обмен на бутыль, которую потом заховает в потайном месте и прикладывается, пока с ног не свалится.

Пропадали вещи, инструменты. Отец терпел-терпел, ругался с динамовцами – мол, не давайте старику бухла, но они только смеялись. Мутные были эти динамовцы всегда. А как мать начала психовать, он совсем сорвался. Сначала орал, потом начал поколачивать Иваныча. Но старику теперь было море по колено – недавно старуха померла, потом дочь, после того как от нее Летчик ушел. Дочь, Ева, тоже была немолода, да и нехороша собой, шансов на мужика у нее больше не было. Как мне сказали, Летчик в другом селе с девкой слюбился, и она вроде как забеременела от него, ну и стало это для него последней каплей, ушел от нас вообще.

Ева, недолго думая, есть перестала, слегла, да вскоре и отдала Богу душу. Вот тоже меня это бесит… Кругом работы непочатый край, с утра до вечера. А у бабы, если у ней с мужиком не то чего... никакого сладу с ней нет.

В общем старик и запил, да резко так - словно с печи свалился. Вот и приехали.

...

Запрудье гудело. По углам обсуждали отца. Даже рабы.

Я забился в угол и думал.

С одной стороны, отца не осуждал. На нем все Запрудье висит. Он за все в ответе. Чуть что – все сразу к нему бегут,  Саныч то, Саныч сё. Иной раз своим умом думать не желает человек, сразу к отцу бежит. Раньше Семён помогал, второй такой бугор в общине был, на котором все держалось. Но Семёна прошлой весной убили, неизвестно кто, пришлые какие-то наверное. Только труп обобранный нашли, пуля в спине, из засады застрелили, твари. И отец один остался за бугра. И нервы часто не выдерживали.

Поэтому я его не осуждал. Но старика было жалко. Я надеялся, отопьется месяц-другой, и придет в себя. Сильный ведь был мужик. Правда, прошел месяц, прошел второй, а Иваныч только больше пить начинал. Нажрется до свинячьего визга и ползает по Запрудью, как мертвец. Ни хрена не соображает, порет какую-то чушь. Но проблески были, и я надеялся.

Но вот так. Не вышло.

Вечером Иваныча схоронили, убедившись, что окоченел уже. Отец на похороны не пришел.

А на поминках, как на грех, опять разругались, мать начала, а дядя Леша поддержал. Отец вины за собой не признавал, на меня оглядывался за поддержкой - мол, скажи что-нибудь, а я чего-то засмурел, неприятно было его видеть. Все мерещилось перед глазами, как он Старика убивает, хотя я того не видел. Братья тоже молчали.

Отец разозлился и ушел, прихватив ружье.

Не было его долго, все уже дергаться начали – темень такая, зима еще была. На кого только ни нарваться можно в такой темноте.

Вернулся. Спокойный. Левый сапог порван и кровью хлюпает и следит – шел по темноте бездумно, да и нарвался на медведку.

Что тут началось! Разом забыли Иваныча, разом все себя виноватыми почуяли, забегали. Да только поздно.

Медведочный укус, говорят, вылечить можно, только если сразу ногу отрезать. А у отца уже синие круги под глазами появились – считай, хана.

Девушка в черном

По городу шли чуть ли не дольше, чем до него – искали высотку Кача. Один раз чуть на пули не нарвались, сторожа были какие-то обкуренные. Потом собак стая бродячая крутилась вокруг нас кругами, я думал всё, стрелять придется, но ничего, пронесло.

В общем, дошли наконец – увидели, высотка и есть, этажей двадцать, вокруг – забор разрисованный, чего на нем только не было. Над забором проволока, вышки с часовыми, в одном месте – ворота. Мы к ним и подошли.

Никого не видно, а голос раздался – наверное, через щель какую-то смотрел:

- Смотри, Валек, робин гуды мля! Кто такие, к кому идем?

Проглотил я оскорбление и спокойно отвечаю:

- Дин звал, в ополчение на мутанта.

- А, ополчение. Ну давай, проходи.

Ворота открылись, я увидел здорового мужика, разодетого так, что в зобу дыхание сперло от зависти – камуфляж, каска, разгрузка, автомат настоящий, берцы кожаные, натертые аж сверкают.

- А дай лук посмотреть? – говорит, и лыбится.

Ну, дал, пока остальные в ворота входили. Хотел взамен автомат попросить подержать, но не решился.

Посмотрел вояка мой лук с уважением, тетиву подергал, стрелу в руках повертел, удивляется.

- Трындец. И что таким, человека завалить можно?

- Можно и не человека, - говорю. – Можно и лося, и кабана. И медведя.

- Трындец, охотники пришли. Ладно, идите на проходную.

На проходной нас тоже и обсмеяли, и облаяли, я уж не стал париться – обычаи у них тут, видимо, такие, городские, язык без привязи.

- Проходите, ладно, прямо по коридору, спросите Балкана.

- Баклана? – переспросил Славич.

В ответ заржали.

- Ага, назови его так, без яиц останешься. Балкан! Запомни! Балканский полуостров, слышал?

- Славич, - говорю, - давай ты не будешь лезть без команды. Пока мы не нашли на свои жопы приключений.

Обиделся вроде братка, но тут же забыл. Прошли проходную, он тут же зацепился с девкой какой-то, стояла на проходе, словно его ждала – я даже глазом не успел моргнуть. Ничего так, стройная, волосы распущенные, как солома. Только мне показалось, потрепанная немного. И еще мне до сих пор кажется, она парня ждала специально, абы какого, какой попадется – но я не стал это Славичу говорить, расстраивать не хотелось – ему так все нравилось, идет, глазами вращает, на морде улыбка дурацкая, разве что слюни не текут.

Город! Люди кругом, жизнь!

...

Принял нас Балкан, опросил, имена записал да объяснил расклады.

- Три-пять дней ждем, пока еще люди подтянутся, потом выступаем. Пока будем ждать, вам будут задания разные, для разминки и сплочения боевого духу. Сейчас жрать валите. Где столовка, знаете? Пятый этаж. Все, с утра подойдете, получите первое задание.

Пройдя через темный, пропахший мочой подъезд, мы подошли к лестнице. Добрыня сунулся к открытому лифту, да там дежурный с автоматом:

- Куда прешь?! Не местный? Лифт для комсостава!

Столовая оказалась сразу за лестницей. У входа дежурный вяло скользнул по нам глазами и отвернулся разгадывать кроссворд – роскошно тут живут они.

А равнодушный повар накидал нам четыре тарелки холодной каши с холодной котлетой.

Славич почуял издалека, потянул носом, попробовал языком:

- Чего холодное такое?

- Дрова кончились, - буркнул повар и ушел в свою каморку.

Ничего – холодная еда лучше, чем никакая. Мы сели кружком за один стол и начали есть.

- Смотри! - Славич громко шепнул мне, вытаращившись куда-то за моей спиной, да ботинком меня под столом пихает.

Обернулся я поспешно, гляжу - по проходу между столов идет цаца такая, стройная, вся в черном, штаны кожаные, куртка кожаная, все её так облегает, все её так стройнит - глаз не оторвать. Я на нее смотрю, а она на меня. Спохватился я и отвернулся обратно, Славича корю:

- Орешь так, будто там бешеная собака несется!

- Извини. Понравилась просто.

- Тебе уже одна понравилась.

- Ну так то мне, а это тебе!

Славич начал было перечислять ее достоинства, но я ему кулак показал. А девушка в черном подошла к повару, что-то негромко сказала ему, и – чудо! – повар угодливо улыбнулся, метнулся в каморку и принес ей дымящуюся кружку.

Чай, наверное.

- Смотри-ка, дров у него нет, - проворчал Добрыня. – Скотина.

- Не любят нас тут, - хмыкнул Славич.

- А нашими руками мутантов мочить – так сразу любят.

- Давайте уйдем отсюда, а? – как-то тоскливо заныл Чулпан. – Не нравится мне здесь.

Колечко

Дежурный был другой.

- Так, вы, подойдите сюда… Вы из Запрудья? Вам наряд.

- Чего?

- Какой наряд?

- Наряд! Смотри портрет на картинке. Видишь? Его зовут Лярва. Вас сейчас отведет караульный, будете дежурить. Если увидите, брать живьем. Если побежит – стреляй. Поймаете – рожок патронов Кач даст. Вы двое на крышу, вы двое – в подвал.

Отправили караулить – я с Добрыней пошел на крышу, Славич с Чулпаном в подвал.

- А что у меня есть… - сказал Добрыня заговорщицки, показал краешек какого-то блеснувшего стекла и подмигнул мне. – Водка. Чекушечка.

- Где взял? – удивился я.

- На шкафу нашарил.

- Так чужая небось.

- Никто не заявил своих прав.

Добрыня иногда умеет интересно выражаться. Нахватался из книг, пока библиотека не сгорела.

...

Высотки слепо таращатся на солнце провалами окон. На крышах целые леса с подлесками – березы и осины, сосны и елки, а между ними бананы, пальмы, кусты всякие. На такой высоте деревья вырастают маленькие и кривые, чтобы удержаться на крыше под напорами ураганов. Кусты усыпаны цветами, над ними вьется мошкара и порхают птицы. Куда ни посмотри, вправо, влево – одна и та же картина.

Город, заросший снизу доверху.

Наверху все цветет и зеленеет, кое-где окна заросли фиалками, кактусами, драценами всякими, как будто там взорвалось чего-то. А вниз посмотришь – темные сырые заросли, лишайники, пышные мхи да папоротники в рост человека. Кажется, сделаешь там пару шагов – и пропадешь. Без звука. А если вдаль посмотришь, то между башнями высоток, лохматых от вьюнов и лиан, увидишь реку, блестящую на солнце расплавленным свинцом.

Красиво в городе!

Мелькнула быстрая тень – вроде птица, но без перьев, сиганула по длинной ломаной кривой, блеснула черной кожей, и со всего маху влетела в проем окна. И тихо.

Икар. Мутант от летучей мыши. Летит с бешеной скоростью, заранее видит куда, и никогда не ошибается. Как же он там тормозит, интересно? Неужто с лету садится куда-нибудь? Или об стенку – шмяк? Нет, у него четко. Все, кто видел, говорят – садится ровно, как влитой. Аж мороз по коже.

Листва вокруг шумит и двигается в такт порывам ветра, и глаз цепляет вдалеке мельтешение, выбивающееся из общего ряда – это на крыше соседнего дома варан поймал змею и мотает из стороны в сторону, проглотить пытается. Голову уже заглотил. А она не сдается – узлом завязалась и в пасть ему не лезет. Мерзко, с одной стороны. С другой, поучительно. Конечно, задохнется в конце концов, не зря вараны их с головы и стараются ухватить. Но пока жив – борись. Может, кто-нибудь спугнет варана, и он ее отпустит.

Живности в городе много, не в пример нашему Запрудью. Почему, не знаю. И все здесь разные. У нас-то – мыши да хорьки, зайцы, волки, медведи. И никаких обезьян, например. А тут – и обезьяны, и икары, пауки, прочая нечисть – у нас она не водится почему-то.

Нечисть любит города.

А у меня – чекушка настоящей водки.

Лежал я на нагретой крыше, посасывал бутылочку и с умиротворением разглядывал панораму города с высоты тринадцатого этажа. Тихий, безмолвный город. Величественные руины. Не верится, что когда-то здесь кипела жизнь.

– Водку-то дай, – гудит справа хриплый бас.

Я протянул чекушку Добрыне и слежу краем глаза, чтобы много не пил, – но он честный.

На выщербленный край села шестикрылая стрекоза. Села и таращится, как дура. Давно их не видел. Отец говорил, почти такие же летали триста миллионов лет назад, только поздоровее были. Передняя пара, правда, не совсем крылья – не пойми что, огрызки какие-то, и движутся не в те стороны.

Триста миллионов лет! В голову не лезет. Сорок лет назад – и то не представишь. Сорок лет назад город был еще живой. Люди ходили, как на картинках – в таких легких костюмчиках, рубашечках, платьицах, не то, что мы сейчас – в грязных комбинезонах, панцирях, штанах драных. Ездили на машинах по длинным и чистым, как река, дорогам. И как это сейчас представишь? Да никак. Дороги поросли лесом и травой, машины где попало стоят, чаще ржавые насквозь, внутри гниль. Вот тебе и сорок лет. А то – триста миллионов. Бррр.

Стрекоза повернулась ко мне хвостом и упорхнула.

Мутанты.

Вчера мы с Добрыней, пока шли сюда, поймали в реке жирнющего осетра. Славич и Чулпан стояли на шухере, пока мы его тащили, и только свистели от удивления. Раз! – уда согнулась, словно бревно зацепила. И пожалуйста – метр восемьдесят, Чулпан как раз рулетку нашел недавно. Жирный осетр, сладкий. Боялись мы его поначалу жарить, из-за глаз. Все таки не в родной Барашке поймали, это городская река – черт ее знает что тут плавает. Глаза у этого осетра были не рыбьи, и всякий, кого мы подзывали посмотреть, только озадаченно качал головой. Но после второй самогона все страхи отпали – чего бояться, каждый день умереть можешь, пора бы и привыкнуть.

Столовая

Стали мы заходить в столовую, а за дверью мужик сидит. Огромный, в камуфляже, морда как из бревна.

- Кудой прешь, - говорит, - хто такие, валенки бородатые?

Не успел я рта раскрыть, Добрыня вопросом отвечает, опять поперед старшего лезет:

- А ты кто такой, пельмень жирный?

Посмотрел на него мужик недобро и отвечает:

- Я – Баб. А пельмень я зараз из тебе зроблю.

Тут я Добрыню в сторону слегка оттолкнул:

- Куда опять вперед старшего прешь? Постой и помолчи.

Хотел Добрыня что-то опять вякнуть, но я взял его кисть в болевой и к Бабу обернулся:

- Мы приехали к вам из Запрудья, уважаемый. И всё время сталкиваемся с проявлениями , неуважительного, я бы сказал, незаслуженно неприязненного к себе отношения. Настолько часто, что у меня уже возникают смутные сомнения в целесообразности нашего визита. Ваш посланец, который Дином представился, уверял, что, мол, у вас тут рады будут нас видеть, и накормят, и напоят, и песни споют, и потом с делами помогут. Но пока что я встречаю у вас только оскорбления и грубости, и всё это, прямо скажем, начинает меня... расстраивать не на шутку.

Оглушил я здоровяка потоком слов, как иногда со мной от злости бывает, и продолжаю, а вокруг народ стал останавливаться и слушать. А меня злобный такой кураж охватил, как иногда со мной бывает. Думаю, плевать на все, всех убьем или сами помрем, а вытирать об себя ноги не позволим.

- Сначала ваши вратари нас облаяли, потом на карауле издевались над нами, потом нас самих в караул поставили, без оплаты, потом ваш Сема на нас наехал из-за Лярвы, хотя мы следовали букве приказа, я бы сказал. Мы значит завалили Лярву, спускаемся на обед, а тут опять начинается. Вы мне прямо скажите, уважаемый - нам обратно ехать? Не надо Качу дружины? Мы тут ненужные?

- Че, Лярву поймали, правда? – спрашивают уже со стороны.

- Ша языком чесати, - ворчит здоровяк, - вы, по-перше, усе одно повинни порядок тримувать. У-вторых, шо ты казав за Лярву, ще раз повтори?

Я рассказал про Лярву, как мы его вчетвером поймали, а пока я с Семой препирался, тот побежал, да не успел.

- Сема хотив Лярву завалити уперед? – медленно переспросил Баб. – Цикаво…

- Да он может брешет, - кто-то высказался из толпы. – Надо Сему спросить, как все было.

Я повернулся на очередное оскорбление:

- Кто вот сейчас это сказал? Ну подойди сюда, повтори мне в лицо?!

- Э, - Баб меня за рукав подергал, - не кипиши. Сема придэ, разберемося.

А меня уже несет, остановиться не могу.

- Я еще тут от кого услышу, что я брешу или типа того, - разоряюсь я на всю вселенную, - или что я валенок бородатый, или что мое запрудье зассали или что, я просто! Я просто!

А толпа шумит уже, оскорбления какие-то бубнят, угрозы, да все себе под нос, ни одного слова не разберу.

- Ступайте йисты, смажени пельмени! Разберемся, говОрю! - даже Бабу приходится голос повышать.

А тут сквозь толпу к нам Славич и Чулпан подходят, челюстями вперед - мол, если драться, так мы готовы. Встали мы рядом, толпа да и приутихла.

- Охолони, братко, - Славич меня обнимает да по плечу хлопает. - Пошли.

Вовремя ты пришел, брат, думаю. Еще немного, еще одно гнилое слово, клянусь – и в рукопашную, и гори-гори ясно. Пусть качевские тут положат, плевать.

Но хорошо, когда тебя есть кому остановить.

...

За два дня здесь мы успели надивиться Качевским бардаком. Хозяйство большое, даже такого диковинного зверя посмотрели, как генератор. Генератор жрал все, что горит, а в обмен давал по проводам электричество, которое освещало всю Качевскую высотку. Про парники всякие, мастерские, водонапорные башни уж и говорить не стоит.

А лифт в Качевской высотке все-таки рабы тягали, как и по всей Городе. И бардака в этом хозяйстве было больше, чем порядка. И хотя сначала впечатлился я, но потом кисло мне стало. Что толку в удобствах, если за ними кровь да гниль человеческая. Приятно на лифте ехать, быстро, силы экономишь, отдыхаешь. Пока не подумаешь, что за эту легкость да быстроту десять рабов внизу, в ссанье и духоте, горбатятся, лифтовый ворот крутят. Которые, может, не родились тупыми, а просто по несчастью попали - кто за долги, кто спьяну, кто за нечаянное дело.

Хорошее дело - парники с огурцами, с помидорами и клубникой. Да на этих парниках опять рабы. И самое лучшее идет Качу на стол и его бригадирам, Бабу, Винту и Балкану, и их прихлебалам с прилипалами, которых за умение приятно польстить к барскому столу приближают. А честные люди, которые больше норовят правду в глаза резануть, тут не в почете. А на них всю работу и риск перекладывают.

В общем, не понравилось мне в городе.

...

В столовой собралась, похоже, вся дружина – человек сто, наверное, я так много в одном месте никогда не видел.

Изрезанная клеенка на столе, журчание самогона, грубые мужские разговоры. Я как увидел луковицу, так и схватил – своя, привычная еда. Хлеб тоже ужасно вкусный был, горячий, только что из печки.

Все при оружии – хоть кто-то и говорил, что сдавать надо при входе, но видимо на словах так и осталось. Никакой дисциплины.

Ну тогда и мы свои пистоли вытащили из-за пояса и на стол положили – а то есть неудобно.

Почти все, кто за столом сидел, так и таращились друг на друга – кто краем глаза, кто откровенно. Бояться нечего, все почти свои – в одном деле, хоть и пока незнакомы друг с другом. Можно и глазеть, можно и вопросы задавать, неудобные в обычной жизни.

Ведь раньше сидели-сидели по своим углам да закраинам, по деревням и хуторам, виделись разве что на ярмарках, там не до разговоров – купи-продай, и домой пока цел. А тут Кач созвал всех, самое время познакомиться.

- Слышь, парень, а че это у тебя хреновина болтается?