Глаза Софии

Слепой Идол

"Глаза могут быть закрыты, но душа всегда видит истину."

София с самого рождения была особенной.
Она видела то, что другие даже не ощущали. Мир духов, тонкие нити астрала, шепот мёртвых и следы зла, прячущегося в тени. Войти в астрал ей было проще, чем вдохнуть. Она изгоняла нечисть — не ради славы, а ради того, чтобы спасти хотя бы тех немногих, кто ещё оставался человеком.

Многое обрела. Но ещё больше потеряла.
София пожертвовала собой — телом, душой, жизнью — ради человечества. И теперь, когда сердце её становилось всё тише, когда на пороге стояла Смерть, она увидела своё последнее видение: мировой тур легендарной музыкальной группы… и теракт, способный унести сотни жизней.

Она хотела предупредить.
Но не успела.

Феликс когда-то был звездой мирового масштаба — айдолом, лицом глянца, голосом миллионов. Его обожали, копировали, боготворили. На сцене он был сиянием.

Теперь он — в темноте.
Несчастный случай на концерте лишил его зрения. Глаза не удалось спасти. И вместе с ними исчез весь мир — цвета, лица, сцена. Осталась только депрессия и тишина.

А потом… пришёл дядя.

— Феликс! — голос дрожал от волнения. — У меня отличные новости! Угадай какие?

— Мы... выиграли в лотерею? — хмуро пошутил Феликс, даже не улыбнувшись.

— Можно сказать и так. Но это… намного лучше!
Мы нашли донора. Ты понимаешь, что это значит?

Феликс замер.

— Ты хочешь сказать… я снова смогу видеть? Вернуться на сцену?

— Да, сынок. Да.

Счастье захлестнуло, как волна.
Десятибалльная шкала больше не работала — эмоции зашкаливали, рвались наружу, и внутри всё светилось от надежды.
Феликс не мог поверить. Он снова пойдёт к свету. Снова станет тем, кем должен был быть. Или… почти тем.

Свет за веками

Операция прошла успешно. Так говорили врачи.
Трансплантация глазных яблок — редкая, почти невозможная, но у Феликса были связи, деньги, надежда. Повязки сняли через несколько дней. И вот он снова мог видеть.

Почти.

Всё было… мутным. Мир плыл, искажался, как сквозь запотевшее стекло.
Он различал тени и формы, угадывал силуэты — но всё казалось неестественным, размытым, чужим. Цвета смешивались, линии дрожали, а свет — он не сиял, а слепил, будто на него смотрели не глаза, а что-то уставшее и чужое.

Медсёстры и врачи оставили его одного в палате.
Тишина опустилась с пугающей внезапностью. Не больничная — приглушённая, убаюкивающая, — а мёртвая. Кромешная. Давящая. Как под землёй.

Феликс открыл глаза. Попытался различить хоть что-то.
Перед ним — пелена, густая, вязкая. Свет казался далёким, чужим.
Как будто он смотрел не глазами. Как будто кто-то другой смотрел — изнутри его черепа.

Он не знал, день ли сейчас, ночь ли, где он вообще. Время стало вязким, как туман.
Ему вдруг показалось, что он не в палате. А в чем-то… глубже.

— Феликс? — раздался голос. Мягкий, обволакивающий, как сон. Медсестра.

Он еле заметно кивнул.

— Всё хорошо. Не пугайтесь. Ваше зрение возвращается, просто дайте телу время.
Нервная система адаптируется. Это займёт немного времени.

Он хотел сказать: "спасибо", но язык будто высох, слипся.
Медсестра, не дожидаясь слов, поднесла воду.
Он пил, как новорождённый. Медленно. Боязливо.
Всё внутри него дрожало — тело, разум, память.

И всё же… внутри было нечто странное. Непонятное.
Не радость. Не страх. А ощущение, будто он больше не один.

Будто кто-то ещё открыл глаза — вместе с ним.
Будто внутри него теперь дышал… кто-то другой.

Сон накрыл внезапно. Не плавно, а как удар.
Как будто кто-то выдернул шнур из стены.

Феликс провалился в темноту. А затем — в свет.
Слишком яркий. Обжигающий. Без источника, без теней.

В центре этого сияния стояла женщина. Старуха.
Её глаза были закрыты, но он чувствовал, что она видит его.
И не просто его — всё, что в нём есть. Его боль. Его мысли. Его прошлое.

— Ты меня слышишь? — прошептала она. Голос сквозил ветром, дрожал.

Феликс попытался ответить. Но не мог.
Он не чувствовал ни рук, ни ног. Только чужое тело.
Он был тенью. Наблюдателем в собственном сне.

— Я… здесь, — сказала она. — Ты должен увидеть то, что вижу я.

Из-за её спины вспыхнул взрыв.
Огромный, как солнце. Но это был ад.
Крики. Огонь. Музыка, искажённая, как из сломанной плёнки.
Брызги крови на сцене. Битое стекло.
И чьи-то глаза — полные ужаса. Его глаза.

Он проснулся с криком.

Сердце билось в горле. Пот стекал по вискам.
Он хватал ртом воздух, как утопающий.

— Просто сон, — прохрипел он. — Просто… сон.

Но почему тогда в груди до сих пор звенел её голос?
Почему казалось, что она смотрит сквозь него — даже сейчас?

Глаз за гранью

Он не спал больше.
После того сна что-то изменилось — в воздухе, в теле, в самом Феликсе.

Он чувствовал это, как холод, что пробирается под кожу.
Что-то чужое… обитало внутри. Молчаливое, но настойчивое. Не просто остаток сна. Не просто страх.
Словно за его зрачками шевелилась другая воля.

Феликс встал с кровати неуверенно. Ноги дрожали, словно он учился ходить заново.
Пол под ногами был холодным, но настоящий. Он облокотился на тумбочку, сделал шаг… другой.
Подошёл к окну.
Размытый пейзаж за стеклом дрожал — город, будто написанный акварелью.
Но среди мутных пятен он увидел фигуру.

Женщина. Седая. В длинном пальто.
Она стояла на тротуаре.
И смотрела прямо на него.
Слишком далеко, чтобы различить черты, но Феликс знал — это была она. Из сна.
София.

Он моргнул.
И она исчезла.
Только пустой тротуар, машины, серость.

Он отшатнулся от окна, сердце снова забилось в горле.
— Это невозможно, — прошептал он. — Это просто последствия… операция, стресс, адаптация.

Но внутренний голос не верил.

Он вернулся в кровать, лёг и закрыл глаза. Но покоя не было.
Перед веками вспыхнули цвета — алый, синий, фиолетовый. Не вспышки, не образы.
Сцены.

Сначала — концерт. Его сцена.
Толпа. Свет. Музыка. Воздух вибрировал от звука.
А потом — взрыв.
Тот самый. Из сна.
Кровь. Паника. Он слышал, как кто-то кричит его имя.
И сам себя — поёт. Последнюю ноту.
Пока всё рушится.

Он вскочил, задыхаясь. Сердце колотилось, будто вырвется.
Но он был не во сне. Он был в полном сознании.

А видение не исчезло.
Осколки сцены всё ещё дрожали у него перед глазами.
Он чувствовал запах гари. Металла. Крови.

Он был здесь.
И там — одновременно.

Он схватил себя за голову, сел на пол.

— Чёрт… что со мной происходит?..

Вдруг — лёгкий скрип двери.
Он поднял взгляд. В проёме стояла та же медсестра.

Но её лицо…
Феликс увидел ауру. Серую, рваную. И за её плечом — тень, искривлённую, неестественную. Она будто шептала, но слов нельзя было разобрать.

Он моргнул — и всё исчезло. Только обычная девушка в белом халате, с обеспокоенным лицом.

— Всё в порядке, Феликс? Вы выглядели… испуганным.

Он не ответил.

Как сказать, что он только что видел чью-то смерть?
Как признаться, что его глаза показывают то, чего нет?

Или… то, что грядёт?

Дар, которого не просил

Следующее утро не принесло покоя.
Феликс проснулся с ощущением, будто всю ночь провёл в бегстве — от себя, от света, от того, что увидел.

Палата была тиха. Слишком тиха.
Свет пробивался сквозь занавески, но не согревал. Он был мёртвый, как в морге.
Он не сразу понял, что в комнате нет привычного шума коридора. Ни шагов, ни грохота тележек. Только гулкая, вязкая тишина.

Дверь приоткрылась.

На этот раз вошла другая медсестра — моложе, с бледным лицом и напряжённым взглядом.

— Доброе утро, Феликс, — сказала она тихо, как будто боялась потревожить воздух. — Как вы себя чувствуете?

Он кивнул, не доверяя голосу.

Она замерла на секунду. Потом подошла, проверяя аппарат рядом с кроватью, и вдруг проговорила, будто между делом:

— Я слышала, с вами вчера была Лора?

Он взглянул на неё.
— Да. Темноволосая, в очках. Очень спокойная. Она давала мне воду. А что?

Медсестра отвернулась, задержав дыхание.

— Просто… — она замялась, — это невозможно.

— Что невозможно?

Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Лора… погибла. Вчера. В автокатастрофе. После смены. Это было вечером. Машина врезалась в грузовик на трассе. Она умерла… сразу.

Феликс не дышал.
В ушах зазвенело.
— Этого… не может быть. Я видел её. Она заходила в палату.

— Нет, — медсестра покачала головой. — Вы, наверное, путаете. Никто не заходил к вам после восьми вечера. Я дежурила, я знаю.

Он ничего не ответил.
Не мог.
Потому что теперь он понимал: та, кого он видел, — уже не была живой.

Когда медсестра вышла, он остался один.
И тогда наступила другая тишина. Глубже. Старше. Как будто мир затаил дыхание.

И в ней —
раздался голос.

Не внешний.
Внутренний. Но ясный, как шёпот у самого уха.

— Ты начинаешь видеть…

Феликс замер.

— Не бойся. Это я. София.

Он сел, сердце билось с перебоями.

— Кто ты? — прошептал он. — Что ты сделала со мной?

— Ничего. Я — проводник. Но теперь… кое-что в тебе изменилось.
Ты носишь глаза, которые не должны были принадлежать тебе.
Глаза, что видят за гранью.

Он закрыл лицо руками.

— Это безумие.

— Нет. Это дар. Проклятие, если не научишься управлять. Но ты не один. Ты встретишь её. Мелиссу. Она поможет тебе. Найди её — или она найдёт тебя.

— Кто она?..

— Та, кто слышит мёртвых, как ты теперь видишь живых. Вы связаны. Через меня. Через смерть. Через то, что грядёт.

Свет в палате моргнул, вспыхнул — и пропал.
На секунду всё погрузилось в кромешную тьму.

А потом — резкий писк аппарата. Мигающий экран. Стук шагов в коридоре.

Но голос исчез.
Остался только страх.
И знание, что всё только начинается.

Эхо в темноте

Мысли не давали покоя.

Голос Софии исчез, но будто растворился в нём самом — эхом, которое не утихает. Не звук, а след. Присутствие, что осталось внутри, как лёгкий мороз на коже после исчезнувшего ветра.

Феликс сидел в палате, у окна. Он уже различал силуэты, мягкие контуры, свет и тень. Мир понемногу обретал форму — но не смысл. Всё казалось искажённым, будто смотрел он не глазами, а сквозь трещины в стекле. Как в разбитом зеркале, где даже собственное отражение — чужое.

И вдруг — вспышка. Воспоминание, ворвавшееся без предупреждения.

Лес. Глубокий, влажный, тишиной похожий на смерть.
Мокрые от росы дорожки. Запах сырой сосны.
Женские голоса — неразборчивые, но тёплые.

Феликс сидел на лавке, облокотившись на трость. Лицо — спокойное, почти окаменевшее. Взгляд — пустой, но в той пустоте жила тяжесть. Тяжесть, что могла бы разрушить чужую вину.

Каллен стояла в двух шагах. Молчала, не дышала — словно сама не знала, зачем пришла.

— Вы не медсестра, — тихо сказал Феликс, не поворачивая головы. — У вас запах… странный. Как будто боль вперемешку с пудрой. Кто вы?

Каллен замерла. На одно мгновение сердце её пропустило удар.

— Я… знала твоего отца. Я… просто хотела тебя увидеть.

— Отца? — голос Феликса стал ледяным. — У меня нет отца. Он ушёл. Бросил меня. Он даже не пришёл на мой последний концерт. Всегда были дела важнее меня.

Мелисса стиснула кулак. Но Каллен — несмотря на своё чужое женское тело — опустился перед ним на колени. Без защиты. Без гордости.

— Прости его, — едва слышно. — Он был трусом. Боялся быть отцом. Боялся, что всё испортит. Он любил тебя… просто не знал, как это показать.

Феликс молчал. Затем, медленно, будто через силу, повернул голову.

— Это не вернёт мне зрение.

— Нет, — сказал Каллен. — Но, может, вернёт тебе музыку.

Он осторожно положил руку на его ладонь. И Феликс не отдёрнул руку — впервые за долгое время. Только вздрогнул. Но не задал ни одного вопроса. Не осмелился. Он боялся услышать ответ, который окончательно разрушит его хрупкое сознание.

Это было в “Свете надежды” — частном пансионате для слепых. Там, за городом, у самого края леса. Там, где ночью среди деревьев кто-то шептал, будто лес помнил всё, что они забыли.

Феликс помнил, как ощущал чьё-то присутствие — даже когда был один. Помнил, как пульс учащался в тишине, как сквозь темноту проступали лица, которых не мог быть.

А потом… всё исчезло. Стерлось. Как будто кто-то вычистил его память, оставив только дрожь.

Дядя приехал за ним.

— Поехали домой, — сказал Аллен Зорн. Высокий, крепкий, с теми же глазами, какие теперь были у Феликса. — Врач говорит, зрение начнёт возвращаться. Это чудо. Мы всё начнём заново.

Он улыбался — слишком широко. Слишком обнадёживающе. Как человек, который сам боится поверить в сказанное.

Феликс тоже улыбнулся. Улыбка была послушной, натянутой, как маска. Он сидел прямо, говорил уверенно, делал вид, что всё в порядке. Что он не чувствует дыхания по ночам. Что не слышит шагов за дверью, когда никого нет. Что не видит мёртвые лица, уставившиеся на него сквозь окно. Что не помнит женщину с голосом… отца.

Он молчал. Изо всех сил.

Потому что знал: стоит сказать хоть слово — и его снова запрут. Словно сломанную игрушку, которой не нашлось места в доме взрослых.

Он уже чувствовал себя такой вещью. Молчаливой. Сломанной. Лишней.

Когда машина свернула к дому, он крепко сжал руки на коленях. Так, что побелели пальцы.

— Всё будет хорошо, — сказал дядя. Не глядя.

Но Феликс уже знал: не будет.

Потому что всё только начинается.
Потому что где-то там — Мелисса.
И та, что говорит голосом мёртвых.