Гнев черного дракона

I. Трещина

Восточная граница Российской империи

19 августа 1915 года

Среда

Знобило: ветер, дувший в спину, был холодным и влажным. Сильно пахло сыростью, да и как иначе? Дожди шли почти месяц. Только вчера прекратились, а сегодня к полудню и солнце выглянуло.

Укрываясь от него, отец Василий приложил руку ко лбу и всмотрелся в даль. Куда ни глянь – река. Даром, что церковь стоит на пригорке – самом высоком месте – вид на восток круглый год одинаков: многие версты воды. Когда во льду, когда безо льда – вот и вся разница, как кажется непривычному.

Отец же Василий за пятнадцать лет волей-неволей приноровился различать в ней сотни оттенков. И даже, набравшись местных привычек, улавливать настроение по цвету и звуку. Вот река светло-голубая, нежная, ласково шелестит в один голос с ветром – радуется. Вот тягуче-синяя, угрюмая, и гул ее вод похож на ворчание – не в духе и есть.

Сегодня она серая, тусклая. Равнодушна – может, сыта? Косу – отмель в паре верст к северо-западу, где местные приспособились запасать сено для коровенок да лошадей – вода полностью проглотила. Затянула в свою утробу и скрыла гладким зеркалом, да так, что отец Василий, если бы сам на лугах не помогал, не поверил бы, что они там были. Теперь виднелись только вершины деревьев – лиственниц да могучих елей.

Но нет, не сыта. Тоскливое, недоброе предчувствие укусило снова, но отец Василий отогнал его и сказал, пожалуй, чересчур радостно:

– А вот и моя лодочка. Цела, голубушка!

Вчера вечером она стояла в паре-тройке шагов от берега, а сегодня уже покачивалась на воде. Отнесло ее течением в сторону, но веревку не сорвало – уже хорошо.

Старый У́чи глянул, сузив глаза-щелочки, одобрительно крякнул, и тут же снова сильнее потянул за ошейник, на котором держал лохматого зверя – коричневого, величиной с волка. До него отец Василий отродясь таких не видывал.

– Но, но, Того[1]!

Того поражал не только обликом, но и нравом. Несмотря на гордую кличку, значившую на языке тунгусов «огонь», пес был отчаянно труслив, чем исправно позорил хозяина.

И сейчас Того тоже не изменял себе: чувствуя общую тревогу, поджал хвост, притиснул к голове мохнатые уши и пятился изо всех сил – а их у него хватало.

– Уезжай, батька, – вислоусый рыжий офицер чиркнул спичкой, подкуривая папиросу.

Отец Василий цокнул языком и покачал головой. Его не коробило простецкое неположенное обращение. Главное, что внутри, а слова – на то они и слова. Оружие лукавого: кто ловчее их плетет – того и опасаться надо.

Нет, цокнул он языком только потому, что своего мнения не изменил и не собирался.

– Уезжай, пока не поздно. На сей раз смоет всю вашу богадельню к едреной матери. Точно говорю.

– Ты и в том году так говорил. И в позатом. Да ты каждый год одно и то же пророчишь, Степан. Ну, подтопило чутка. Так я привыкши.

– Черный дракон шибко гневайся. Большай вода буит, – поддержал офицера Учи. Тоже намерен отца Василия спровадить, а сам – ни-ни.

– Это что еще за черный дракон?

– Река. Пятый год в этих краях, а все не знаешь.

– Не знаю и не хочу. На что мне байки этих вот… – офицер с презрением глянул на тунгуса. Тот аж покраснел от досады: загоревшие до черноты щеки потемнели еще больше. – Какая река-то? Эта, что ль?

– Да куда ей. Батюшку нашего тунгусы так кличут – от маньчжуров переняли.

– А причем тут… Надо же, чушь какая. Ты бы им вместе с азбукой и географию объяснял, что ли, батька. Эта река – верхний приток, она впадает в вашего дракона, не наоборот.

Учи взглянул с обидой, нахмурил косматые белесые брови.

– Все одно! Хвост – есть тело. Сейсяс – хвост, а раз – обернусса – и буит пасть. Быть беда!

Офицер сплюнул табачную крошку и расхохотался.

– Вспять, стало быть, батюшка ваш потечет? Снизу вверх?

Старик совсем насупился.

– Эх, Степан-Степан, – добродушно укорил отец Василий.

Он уже закатал рукава, подвернул, зацепив за пояс, рясу – хорошо, что хоть прихожане не видели в таком непристойном облике. И теперь, потирая обветренные шершавые руки, смотрел на серую гладь, готовясь идти за лодкой.

– Ладно, батька, а вашу реку они как кличут?

– Лезвие, – ступая в воду, ответил отец Василий. – Эх, и холодна! Даром, что лето на дворе.

– Да не лезь ты, погоди. Помогу тебе, – офицер, бросив в воду окурок, принялся зачем-то расстегивать китель. Нырять, не иначе, собрался.

Отец Василий отмахнулся и сделал следующий шаг. Дно илистое – скользкое, и при том в камнях. Надо ступать осторожно, уже не раз так ногу проткнул.

– Слушай, батька. Так дракон-то точно разгневается. На этот раз лезвие его ого-го как пощекочет, – снова рассмеялся Степан.

– Складно, – отозвался отец Василий. – Гляди, сам не заметишь, как всерьез в местные легенды уверуешь.

– Не выйдет – уеду я. Не сегодня на почтовом, так завтра к старателям сяду.

– А то остался бы да послушал – тут еще и не такое рассказывают.

Посмеиваясь, отец Василий подбирался к лодке, но смотрел не на нее – на серый затопленный горизонт.

– И я не останусь, и ты уезжай.

«Уезжай».

II. L'incroyable aventure

Горожане собирались у церкви еще с полудня, а на вечерней службе было не протолкнуться. Кто – замерший, кто – взволнованный, вторили молитве с благоговейными лицами, истово клали поклоны. Если бы отец Василий не знал своих прихожан годами, то, увидев их сейчас, решил бы, что попал в истинно богобоязненный приход. Но увы: большинство так погрязло в мирской суете, что для визита в храм Божий требовалась причина, и веская. Большая вода смыла людей с улиц и из домишек и принесла в церковь.

Отец Василий же в такой нелегкий час едва не опоздал на службу, вселив в сердца – в том числе, и не чуждые суеверий – еще большую тревогу. При мысли об этом кусала совесть – но стали бы укусы слабее, если бы он ни рискнул опозданием, а остался к мольбам глухим?

Ближе к пяти – отец Василий как раз досушивал у печи рясу, которая все же вырвалась на свободу и порядком промокла – пришли к нему просить помощи. Пахом с окраины – и прежде-то нелюдимый, а с прошлого года и вовсе бирюк-бирюком – был лицом черен. Падчерицы солдатки Глафиры рыдали в голос. Старшая причитала:

– Спаси, спаси, батюшка! Убили его! Мамка помирает!

Отец Василий сперва решил, что вдвоем они, вместе с Пахомом, да в толк не мог взять, что за беда. Никак солдат вернулся да расправу учинил? Но потом молчальник заговорил глухим басом – прояснил, да легче от того не стало:

– Николка-писарь удавился. В моем хлеву. А Глашка с девками утопленника отыскала. Кто – не понять. Перепугалась да рожать затеяла.

Вот так: слабые духом решили не дожидаться испытания, а сбежать от одного страха перед ним. Отец Василий перекрестился, одновременно и негодуя на слабость людскую, и искренне жалея самоубийц. Молод Николка – двадцать третий год только шел. На войну не забрали – так он все равно нашел путь из жизни долой. Наплачется хромая Аграфена: один у нее был, дурень. Каждую пылинку сдувала, хотя и говорил отец Василий – напрасно парня балует.

Однако его телу уже ничем не помочь, а живой Глафире – вполне.

Передав маленькую Фроську на попечение ее тезки Ефросиньи, что при церкви помогала да за учениками в школе следила, отец Василий пошел с ее сестрой к берегу. По пути выглядывал Учи – хотел позвать с собой, но тунгуса поблизости не оказалось. Ушагал, едва лодку выудили, да с тех пор и не возвращался.

А как пришли на место, то отец Василий на покойника даже толком и не глянул впопыхах. Перекрестил бегло, думая, как Глафиру до лечебницы довести да к службе успеть – потом отвлекся, то ее уговаривая, то девку. О том, что лицо не посмотрел, вспомнил уже по дороге – но не возвращаться же?

А ноша – Глафиру с младенцем в утробе пришлось тащить на закорках – была не из легких. И девка тоже путь не облегчала. Зелена стала, что ряска на болоте – тревожно, как бы не свалилась. Приходилось то и дело хватать ее за руку, подбадривая. Но в ответ она рыдала еще горше.

– Ну что, Анфисушка, про батьку-то слышно?

От слез девка уже икала, а теперь и краснеть начала – стыдно и за мачеху, и за себя. Но это хорошо, что краснела: стало быть, в себя приходила.

– Как там он сейчас? Бьется, поди, кровь проливает за царя-батюшку. Хорошо вам: всю жизнь будете гордиться. Воин!

Но и совсем доводить тоже ни к чему. Поправив поудобнее сползающую Глафиру – та в ответ снова застонала, а то уж напугала, притихнув – отец Василий продолжил:

– Помню, на рыбалку мы ходили в позату осень. Батька ваш, Пахом, еще прихожан пара-тройка, да мой Учи. Рыбищи тогда наловили! А пес Учи, Того – знаешь его? – тогда щенком был. Учи только начал с собой его брать. Вот твой батька достал из реки рыбину – величиной с бочку, право слово! – и на берег ее. И тут Того подкрался. Постоял, посмотрел, обнюхал так осторожно. Да как завизжит! И в лес. Учи аж побагровел весь, несмотря на черноту, да следом еще быстрее пса помчался. Изловил, приволок обратно, и давай костерить на своем наречии. Глаза горят, кулаком грозит… Думаешь, дедка-тунгус добрый? А вот не признала б ты его!

Девка, всхлипывая, смеялась.

– А Того что?

– А что Того? Сел, уши развесил, да знай себе скулит жалко. «Ай, шкура снимать!» – вопит Учи уже по-русски, и пес ему вторит воем.

– Ой! Излупил, поди?

– Да куда там… Часа не прошло – втихушку уже чесал да рыбой потчевал.

Анфиска вытащила тощую ручонку из руки отца Василия – принялась мачеху по плечу гладить.

– Ничо, ничо, не тревожься… Все хорошо, – сдавленно отозвалась та.

– Мамочка!

– Шшш… Тихо. Не плачь.

– Ты ж не помрешь, да?

– Нет, милая. Не помру.

Отец Василий вздохнул против воли.

Так доковыляли до лечебницы. Отец Василий занес Глафиру, на лавку уложил – и сам рядом бухнулся отдышаться. Анфиску за фельдшером Иваном послал – ноги уже не шли. Пятьдесят четыре года, не юноша.

III. Тунгусский нож

20 августа 1915 года

Четверг

Воды за ночь прибыло. В ней Учи и нашел капитана, когда на заре обходил берег с Того.

Отец Василий тоже встал до рассвета, куда раньше, чем обычно – на полу, притулив голову на кухонный ларь вместо подушки, не разоспишься. Но светлицу заняли дамы, кушетку в горнице – сыщик, на печи всегда спал Учи, так что, кроме ларя, оставалась только душная клеть, где и вовсе пришлось бы спать сидя.

Проворочавшись всю ночь, слушая не привычный шелест реки, а храп за стеной, отец Василий поднялся в очень скверном настрое. Покрывало не спасло – продрог до костей. Их ломило, голова гудела – отец Василий был совершенно разбит. Подошел ополоснуться к рукомойнику, и услышал, как скребутся в окно. Учи. Глянул, приподняв занавеску – руками машет, зовет на крыльцо.

– Басюсска, капитан убитый. В река, – сообщил тунгус, и тут же спешно добавил: – Новый-новый капитан.

– Да что ж за напасть-то такая, а? – отец Василий потряс головой, собирая мысли, перекрестился. – Где?

– Тут и не шибко близька, и не далеко. И он так, во, – Учи показал, как перерезают горло.

– Эх… Пойдем, покажешь. Только погоди, сапоги хоть надену.

Вдоль берега горожане, не дожидаясь ничьих указаний, сгребали земляные валы. Еще не рассвело толком, а согнутые спины давно взмокли – на совесть работали. Да только в прежние года, когда вода приходила в город, она играючи смахивала все плоды упорных трудов.

– А еще дерев нарубим да подопрем, – задорно пообещал отцу Василию прихожанин, кативший тележку.

– Не помочь беда, – тихо сказал Учи. – Гневайся черный дракон.

Утоптанная дорога у берега, заменявшая мостовую, превратилась в бурую жидкую кашу и достигала щиколоток. Земля напиталась водой. Она уже здесь повсюду.

Тяжко на сердце. Одна надежда – когда пойдет валом, до церкви на пригорке не доберется. В ней и укроются люди, и как-нибудь с Божьей помощью переживут напасть.

– А отчего он гневается-то, как думаешь? – отвлекая себя, спросил отец Василий.

– Кирган земля ходит. Плохой. Злой. Страшное делай.

Суеверный Учи тут почти прав: кто-то ведь и в самом деле погубил этих несчастных. Ох, что начнется-то, когда в городе узнают, что Кондрат Палыч не сам с собой счеты свел… А теперь еще и чудной капитан следом.

– Ты, Учи, старый язычник, – укорил отец Василий, но любопытствовать продолжил. – А духа смерти, выходит, сам дракон выпустил?

Учи крякнул, пошевелил кустистыми бровями.

– Неее, басюсска! Дракон гневайся – кирган его дети шибко обижай.

Того убежал вперед – мышатничать во влажной траве. Учи свистнул несколько раз, но непослушный зверь вошел в раж.

– Того! Бугды дулбун[1]!

– Ну ладно, а как по вашей легенде этого духа остановить и дракона утихомирить?

Учи глянул дерзко:

– Убивать кирган! Капитан это!

– Замолчи сейчас же!

Отец Василий быстро огляделся. По счастью, солдат Юрьева среди строителей валов не видать. Куда им – спят, поди, после ночных увеселений.

– Не смей больше так говорить, слышишь? Даже думать не смей, если и впрямь не хочешь извести и себя, и меня.

Учи перепугался:

– Ай, прости, басюсска! Дурака!

– Дурак и есть, – примирительно согласился отец Василий.

Впереди, чуть ниже домов, сползших к берегу и уже стоявших в воде (а ведь говорили ж – негоже тут строиться, выше бери, так нет: река близко, рыбачить с лодки ловко) ждала большая телега. Запрягли в нее аж двух здоровых с виду кобыл. И где только сыскали, если почти всех по весне старатели раскупили, оставшихся казаки повывезли, а уж тех, кто уцелел и в тот раз – отряд Юрьева чуть не подчистую прибрал?

– Бог в помощь, – остановился отец Василий.

Юноша, грузивший в телегу тюк, молча кивнул и скрылся в доме. Вышел хозяин, Михайло Ивашов.

– Никак в дорогу собрались?

– Верно. В леса с соседом подадимся, – пробубнил в бороду. – Авось, как-нибудь. Можь, там новый город построим.

– Помоги вам Бог, – повторился отец Василий. Нужных слов, чтоб успокоили людей и удержали от бегства в пасти к зверям, найти не смог, а ведь это только начало – скоро многие уедут в надежде спастись.

Миновали речную улицу, и вот уже и пришли. Крупное тело лежало так же, как и вчерашний убитый – спиной вверх, головой в воде – но наблюдательный Учи, однако ж, узнал его и в таком положении.

Того – скверный охотник – так ничего и не добыв, семенил за хозяином, то и дело игриво прихватывая за штанину, но, едва почуяв мертвого, прижал лохматые уши и жалко потрусил обратно.

IV. Званый вечер

Ребром ладонь в трещину уместилась. Совсем нехорошо – расходилась стена. Отец Василий погладил ее ласково, как живую.

– Потерпи еще немного, голубушка.

– И класс бы побелить нам, батюшка. Уроки уж пора начинать, – заметила Ефросинья.

Отец Василий, напротив, полагал, что их следует отложить. В лучшие-то дни часть учеников в школу едва ли не силой стаскивать приходилось. И ведь не столько сами противились, столько мамки-батьки. А на что им, дескать? Коров по науке считать? Кирпичам да деревьям письма писать? И вот попробуй, вразуми каждого, убеди. Уже и учить-то и некогда, пока всех обойдешь – день кончался. А сейчас, пока у города такая напасть, никто и вовсе в класс ходить не станет.

– Раствору бы намешать – а то, неровен час, пока плотника дождемся, и чинить станет нечего. Да и извести не осталось. Возьмем завтра на складе.

– Хорошо, батюшка, – Ефросинья перекрестилась и, придерживаясь за поясницу, покатилась, переваливаясь, на коротких ногах. Как только такие маленькие выдерживали недлинное, но крупное тело?

– Расхворалась, гляжу? – окликнул отец Василий.

– Ох, и не говори. Сызнова как разломило, а ведь не осень еще. От сырости, поди.

– А Степан-то так и не заходил?

– Нет, батюшка. Не видала сегодня.

Офицер, когда в городе пережидал, кроме нынешнего года у отца Василия останавливался. Но и сейчас реже пары раз в день не заглядывал. Всегда где-то поблизости был, службы посещал – пусть и не каждую, но часто. И тут раз – и с прошлого полудня не видать.

Что ж он такое говорил накануне? Над Учи посмеивался – но это всегда так, не ладили они. Как с первого дня языка общего не нашли – так и пошло. А еще уезжать собирался, сумасбродный, хотя никто ему такого приказа не давал. Неужто способ нашел уплыть из города, да даже не простился? Нет, не мог Степан так поступить, совсем на него не похоже.

Наглядевшись вволю на трещину – до тех пор, пока уже мерещится не начало, что прямо на глазах она расползается – отец Василий вышел искать Учи, которого тоже после лечебницы не видел. Не лежало сердце к разговору, но и домыслами изводить себя и грешно, и тяжко.

– Тетя Фрося, Фроську верните! – издалека крикнула спешившая к церкви Нюшка.

– В доме она, беги, а то я пока доплетусь… Только не шуми там. Гости у нас, шибко норовистые.

– О как! А кто такие?

– Барышня приезжая. Со служанкой.

– Красивая?

– Здравствуй, Аннушка. Как Глафира?

– Анфиска с ней. А она спит, – зло говорит, а глаза небесные – детские да ясные: видно по ним, что нет той ненависти в душе, которую показать хочет. – Все спит и спит. Почти не дышит.

– А с младенцем-то что?

– Нам не сказали. Помер, поди.

Ефросинья ахнула и перекрестилась.

Нюшка отвела глаза.

– А к нам дядька из полиции приходил. Я ему ничего не сказала. Зря, не зря?

– О чем не сказала?

Ефросинья поспешила к дому.

– Да обо всем.

Отец Василий молчал – раз выговориться хочет, то пусть и говорит сама о том, что тревожит, без понукания вопросами.

– Уходила вчера Глашка. Явилась где-то к полудню – и к Анфиске вдруг, едва ни с порога: где кобыла? Пошли на двор – точно, нет кобылы. Та говорит: давай искать. И сразу туда, где дядьку Кондрата нашли.

Нюшка потрогала носком ботинка траву.

– А Глашка-то ночью с ним разругалась. Анфиска ныла – спать не давала, я на крышу и вылезла. А там они, у его забора. Он ее за руку как хвать, а та его локтем. Он ее за косу, она ему в рожу вцепилась. Он ей: «а я тебя на чистую воду повыведу»!

Девчонка вздохнула, продолжая разглядывать землю.

– А еще за день до того она с солдатами из-за Анфиски перегрызлась. Они-то кобылу Глашке сперва оставили, потому как она… ну, понимаешь. А потом вот так с сестрой вышло, и Глашка к ним пошла. А я следом, но чтобы она не видала. Этот, Анфискин, ее по голове огрел – аж отлетела. Мне страшно стало… Решила, что померла. Но она полежала да встала. А потом вот… Кобылу нашу зарезали. Это ж, поди, он и был. Тот, Анфискин. Мы по дороге его и встретили. Вот про него я все ж сказала дядьке из полиции. Не утерпела.

Не удержался и отец Василий:

– А капитан на все смотрит.

– Так зря я не сказала-то или нет?

Ложь-то благом пока еще не стала – но чем история злоключений солдатки могла быть полезна чужаку? В то, что Глафира с огромным пузом могла иметь какое-то отношение к убитым, отец Василий ни на миг не поверил.

– Иди за Фросей, Аннушка. Не тревожься, – положил он руку на теплую голову.