Гнездо

Гнездо

Пахло грибами и мокрым гипсокартоном. Этот запах въелся в стены, в шторы, в волосы Маруси, и Катя уже не представляла, как пахнет мир за пределами этой проклятой дачи. Они сбежали сюда от вируса, от города, от страха, а нашли другой. Более тихий и липкий.

Маруся рисовала на обоях. Не детские каракули, а сложные, повторяющиеся узоры — что-то среднее между паутиной и системой тоннелей. Катя смотрела на эти линии, и у нее холодело под ложечкой. Дочка рисовала их уже неделю, каждый день усерднее, молча, почти в трансе.

— Марусь, что это?

— Корни, — не отрываясь, сказала девочка. — Они шевелятся.

Вечером пришел Сергей с луком и тоской в глазах. Он тоже пах теперь — дымом и потом. Он смотрел на Марусю, на ее рисунки, и Катя видела, как в его зрачках вспыхивает та же червоточина беспокойства, что точила и ее.

— Надо бы ей социализации, — бубнил он, точа нож. Звук был металлический, живой.

— Здесь кроме нас никого нет, Сережа. Ты же сам говорил — идеальная изоляция.

— Кроме нас, — повторил он, и нож замер.

Ночью Катя проснулась от скрежета. Негромкого, будто кто-то грызет кость под полом. Или в стене. Она потянулась к Сергею, но его место было пусто и холодно. Сквозь сон она услышала его голос из кухни, монотонный, будто он читал инструкцию. И другой голос — шелестящий, похожий на звук перелистываемой пачки сухих листьев.

Она не пошла проверять. Страх сковал ее, пригвоздил к постели, вдавил в матрас. Она лежала и смотрела в потолок, где тень от ветки за окном медленно, слишком медленно, превращалась в тень с множеством суставчатых лап.

Утром Сергей варил кофе. Он был бледен, и веки его дергались.

— Ты разговаривал ночью, — сказала Катя.

— Не спалось. Читал.

— С кем?

Он посмотрел на нее пустыми глазами. «С кем здесь разговаривать, Кать? С мышами?»

Маруся спустилась вниз. На ее худенькой руке, чуть выше запястья, появилось странное пятно. Не синяк, не лишай. Оно напоминало… отпечаток. Как будто кто-то с сильно выраженной кожной текстурой и слишком длинными пальцами схватил ее за руку.

— Кто это сделал? — Катя не узнала свой голос, визгливый, истеричный.

— Старушка, — равнодушно ответила Маруся. — Она живет в подполе. Она говорит, что там уютно. И пахнет землей.

Сергей рассмеялся. Резко, сухо, как ломается палка.

— Вот и социализация, — сказал он и вышел, хлопнув дверью.

Катя полезла в подпол. Фонарик на телефоне выхватывал из тьмы паутину, бутылки, груду тряпья. И грибы. Их было много, странных, бледных, растущих прямо из земли и из балок, будто плодовые тела самого дома. Воздух был густым и сладковато-гнилостным. Скребся ли там кто-то? Шелестел? Ей показалось, что тряпья в углу сложены в подобие фигуры. Сидящей. Смотрящей.

Она вылезла, задыхаясь, и забила лаз старым шкафом. Но запах — этот грибной, земляной, древний запах — уже просочился наверх. Он был везде.

Сергей менялся. Он перестал бриться, ел мало, и все чаще его можно было застать в неподвижности — он стоял у окна и смотрел в лес, который подступал к самому дому. Однажды он сказал:

— Они предлагают сделку.

— Кто? — спросила Катя, уже зная ответ.

— Те, кто был здесь раньше. Кто всегда здесь был. Для них границы — понятие растяжимое. Им нужен… проводник. Тот, кто будет видеть корни.

Он посмотрел на Марусю, которая обводила свой старый рисунок на стене, углубляя линии.

Катя поняла, что сделку он уже заключил. Ценой была не его душа. Душа — это абстракция. Ценой была его человеческая форма. Она видела, как по ночам он тихо сползает с кровати и идет не на кухню, а вниз, в подпол. И сквозь щели в полу доносилось уже не шептание, а мерное, ритмичное бульканье, будто он пил воду из лужи, низко склонившись.

Однажды утром его не стало. В доме остались только она, Маруся и неумолимый запах влажной земли и грибов. На полу в гостиной лежала кучка его одежды. И сверху — словно шкурка, сброшенная змеей, — тонкий, полупрозрачный слой кожи, весь в странных морщинках.

Маруся перестала рисовать на стенах. Теперь она рисовала на полу. Сложную, запутанную схему, похожую на планы катакомб или на внутренности огромного насекомого. В центре, в «гнезде», она оставила пустое место.

— Мама, — сказала девочка своим тоненьким, уже лишенным интонаций голосом. — Он теперь дома. Он говорит, там просторно. Он говорит, нам там всем хватит места.

Она подняла на Катю большие, слишком темные глаза.

— Нам пора спускаться. Старушка научила меня, как не дышать землей. Это совсем не страшно.

Катя смотрела на эту схему, на свое место в ней — маленький кружок в одном из ответвлений тоннеля. Она слушала. И ночь за ночью скрежет под полом становился громче. Он был уже не под полом. Он был в стенах. Он был в деревянных перекрытиях старого дома. Он медленно, неумолимо поднимался наверх. Навстречу.

И Катя понимала, что скоро — очень скоро — она перестанет бояться этого звука. Как перестал бояться Сергей. Как не боялась Маруся. Потому что страх — это реакция живого, чужого организма на угрозу. А когда ты становишься частью Гнезда, когда твои корни сплетаются с другими корнями в сырой, вечной темноте, бояться нечего. Остается только ждать, расти и тихо шелестеть в такт бесконечному, всепоглощающему мраку.

Первой сдалась тишина. Ее проглотил скрежет. Он шел не снизу, а отовсюду — из стен, из потолка, из самой древесины, будто дом медленно перетирал свои кости. Катя затыкала уши, пела колыбельные, которые Маруся больше не слушала, но звук просачивался сквозь кожу, вибрировал в костях. Это был зов. И он был вежливым, настойчивым, как стук в дверь, который нельзя игнорировать вечно.

Маруся перестала есть обычную еду. Она собирала грибы. Не те, что росли в лесу, а бледные, кожистые, с прожилками, как у старых карт, которые пробивались теперь в самых неожиданных местах: в углу под диваном, на подоконнике, из щели в половице. Она срывала их и жевала медленно, с благоговением, а ее глаза становились мутными, будто затягивались пленкой влажной земли.