Гнилое яблоко

19. Нана

Я убежал. Хотя правильнее сказать, Отум позволил мне убежать. На первый раз он подыграл мне, ладно, но не следует надеяться, что дальше будет так же легко.

Заблудившийся в Долине, я был безразличен к своему положению. Времени больше не существовало. Ничего, кроме настоящей минуты. Так зачем тревожиться о следующей? Сил на бег не осталось, и я просто шел, наступая на темные опавшие листья — что-то в Долине убивало их прежде, чем до них доберется губительница-осень. Очень хотелось пить, но чувство голода осталось в другом мире и здесь не возникало. Я напряженно вслушивался, но погони не слышал и вскоре совсем остановился, разом лишившись всей силы воли. Сейчас, в этом изнеможении, я недоумевал, что заставляло меня бежать получасом ранее. Сдаться настолько проще. Так пусть Отум убьет меня, и все закончится.

Я опустился на землю. Меня окутывало безразличие к себе и всему, что вокруг и кроме. Мне стало ясно теперь, что чувствовал Миико, которого Долина одурманила первым. Все ли с ним в порядке? Не попал ли он под нож съехавшему Отуму? Будь Миико мертв сейчас, я бы почувствовал? Уверен, что услышал бы его крик даже сквозь мои болезненные видения. Следовательно, он жив и скрывается, как и я. Я должен

(удивительно, насколько бессильно звучит здесь слово «должен», теряет свой обязательный смысл)

найти его, прежде чем уйти из Долины. Но я не уверен, что Долина нас выпустит. Возможно, мы оба обратимся в пыль.

Я попытался представить себе, как выгляжу в этот момент: стоящий на коленях на мокрых листьях жалкий мальчишка в грязной одежде. Мои каштановые волосы взъерошены и кажутся в этом свете почти черными. Наверное, лицо у меня расцарапано, а воспаленные веки покраснели. В целом вид совершенно замороченный. Я запутался, и мыслей у меня не больше чем у мухи, третий час тупо бьющейся о стекло (ей никогда не догадаться, что чуть выше открытая форточка). Я как школьная доска, на которой постоянно рисуют что-то, стирают, рисуют заново и снова стирают. Сейчас я весь покрыт меловыми разводами.

Не могу объяснить, как чувствуется здесь. Это что-то невыразимое. Как мелкий дождь, невидимо падающий с белого неба. Как шорох травы под ногами человека, идущего в кромешной темноте.

Я оперся ладонями о землю. Как только я перенес часть веса на руки, плечи задрожали от слабости. Я впервые осознал, что медленно умираю. Скоро я так ослабею, что не смогу подняться. В состоянии полной психической опустошенности вероятность смерти меня не пугала. И все же…. Я никогда не стремился к смерти. Я не мой отец.

(то, что Миико говорил о нем, правда?)

(нет)

(да, и ты понимаешь, что да. Поэтому тебе противны самоубийцы)

(несчастный случай)

(они сбегают, вообще не испытывая сожалений о близких или испытывая в степени недостаточной, чтобы остановиться. Как это эгоистично. Он был эгоистичным. Его вина, что ты оказался в ненавистном тебе городе. А потом он бросил тебя Рареху, а сам отправился легкой дорожкой)

(я не умру здесь. Не здесь и не потому, что сдался. Я должен найти Миико и выбраться отсюда. Куда-нибудь, где я смогу думать о будущем)

(Вставай. Ну же, обопрись на свои убеждения, если они так крепки, и поднимайся)

Я встал на ноги, чувствуя, что дрожу с головы до пят.

А потом я сунул руку в карман ветровки, и мои пальцы скользнули в непривычную пустоту — записной книжки не было. Внутри меня все похолодело. Мои корявые заметки были болезненной, но в целом относительно незначительной в данной ситуации потерей. Но в этой книжке было кое-что еще, потеря чего была равноценна утрате половины сердца.

Судорожно пытаясь припомнить, где я мог обронить книжку, я одновременно настороженно прислушивался. Но пока ничто не нарушало гудящей тишины вокруг.

(если сейчас что-то происходит, это происходит беззвучно)

Должно быть, я потерял ее, убегая от Отума. Насколько безопасно отправиться на поиски? Хотя будь Отум поблизости, он давно атаковал бы меня.

Я побрел наугад — при столь однообразном окружении сказать наверняка, откуда я прибежал, было невозможно. По пути я корил себя за глупость: волочиться, может быть, навстречу человеку, от которого только что отчаянно удирал. Но смириться со своей потерей я не мог.

Темнело, как темнеет только в Долине — внезапно и страшно. Я снял с шеи фонарик, включил его, и луч высветил клочок моей ветровки, повисший на ветке. Стало быть, я действительно пробегал здесь. От фонарика было мало толку — батарейка почти разрядилась, и пучок света освещал лишь жалкий, не шире ладони, клочок земли передо мной. Может, оно и к лучшему — яркий свет привлекал бы внимание издалека. Но, пройдя тридцать метров, я сам увидел свет.

Я мог бы принять его за свет костра, если бы не его синий, холодный цвет. Он не вспыхивал, а ровно, не мигая, горел среди деревьев. Выключив фонарик, я колебался с минуту, стоя среди мокрых зарослей, потом пошел к синему огню — не потому, что не боялся того, что может меня там ожидать, а просто свет притягивал меня к себе, как мотылька. Под моими ступнями беззвучно пригибались тонкие мокрые веточки, сминалась трава. Я услышал голос — он был так тих, что за собственным дыханием, кажущимся шумным в этой страшной тишине, я не разобрал даже, мужской он или женский. Но как-то догадался: меня зовут.

Когда я вышел к свету, я увидел Нану. Она была там, вся пылала, как факел. Я смотрел на нее, и темнота, куполом окружающая нас, становилась все плотнее.