Голов в бутылке

Голов в бутылке

Пролог

Море не было пустым. Оно было таким, каким бывает чело­век, который давно молчит: не из страха — из усталости.

Марк сидел в лодке. Без удочки, без цели. Просто — сидел.
С утра было пасмурно, и небо не обещало ничего нового. Он знал это не по прогнозу — по глазам чаек. Те летали низко, как мысли, которые боятся подняться.

Берег был где-то позади. Он больше не считал, насколько далеко отплывает. Чем дальше, тем тише — и тишина не предавала.

Держал термос с чаем, но не пил. Ладони были заняты не теплом — жестом.

Как будто сам этот жест доказывал: я здесь. Я ещё делаю что-то. Даже если никто не смотрит.

Он жил так уже несколько лет. Рыбак без желания ловить, человек без желания встречать. С тех пор как...

Нет. Он больше не завершал этих мыслей. Только начинал.

Вода была ровной, как стекло, в котором не отражается ни­чего нужного.

И тогда он увидел её.

Бутылка. Не прозрачная, а мутная, как будто изнутри кто-то пытался стереть себя.

Она не дрейфовала как мусор. Она приближалась, как сви­детель.

Марк зачерпнул её веслом. Осторожно. Не как находку — как возможность.

Стекло было тёплым. Это удивило. Будто она жила. Гор­лышко — треснутое, пробка — сбитая. Внутри — что-то цветное, свернутое плотно.

Он открыл её не сразу. Долго сидел, глядя. Не любопытство — сопротивление.

Потом — всё же.

Ткань. Письмо. Нет — тетрадь. Детская. Со стикерами, ри­сунками, истрёпанными краями.

На обложке — надпись цветным маркером:
«ДНЕВНИК Леи. Только не читать без разрешения!

Он усмехнулся.
Это был первый звук за три дня.

Он развернул первую страницу.

Почерк — крупный, неровный. Буквы с наклоном то вправо, то вбок. Некоторые слова обведены сердечками. Стикеры с динозаврами и дельфинами.

«1 марта. Это первое предложение. Наверное. Мама гово­рит, что дневники нужны для памяти, а я пока не знаю, от чего её хранить.

Но мне нравится идея: бумага не спорит.»

Марк пролистнул пару страниц.

«2 марта. Сегодня у нас в школе новая девочка — Юна. Она из Южной Кореи, и у неё очень милые тетрадки. Я сначала хотела сесть рядом, но испугалась. Потом она села рядом со мной. Я дала ей жвачку.

Теперь, может быть, мы друзья. (Если она не против клубничной — это уже 80% дружбы)»

Он усмехнулся. Опять. Чуть мягче.
Слова скользили — не в сердце, в привычку. Как когда чи­таешь старую книгу, не потому что интересно, а потому что удобно держать в руках.

Он закрыл тетрадь. Посмотрел на воду.

Затем — снова открыл.

«4 марта. Сегодня я узнала, что папа когда-то тоже вёл дневник. Он сказал: «только это был не дневник, а судовой журнал». (Звучит круто. Но я всё равно буду звать свой дневником.)

Я спросила, было ли там что-то весёлое. Он сказал: “Нет. Но было важно”.

Иногда взрослые говорят так странно.»

Марк читал дальше.
Не потому что хотел. А потому что перестать стало труднее.

Были записи о мороженом, о ссоре с сестрой, о том, как она тайно порвала лист в контрольной.

Про учителя по математике, у которого «грустные глаза, как будто он всё время ждёт ураган».

На одной странице — наклеенный билет из зоопарка.
На другой — рисунок: корабль с огромными парусами и комментарием:

«если бы я строила корабль, он был бы не для плавания, а чтобы находить. Людей. Места. Себя.»

Марк не заметил, как время ушло.

Он убрал дневник в нагрудный карман.

Словно это не чужая вещь, а что-то, что согревает чуть больше, чем термос.

Он вернулся на берег под вечер.

Мотор лодки кашлял, как старик, у которого давно нет при­чин спешить.

Волны были мелкими, вялыми — как будто тоже устали ждать.

Дом — старая деревянная постройка, с облупленной крас­кой и дверью, которую нужно было поднимать, чтобы за­крыть.

Он не чинил её — скрип был единственным голосом в доме.

На крыльце сидел кот.

Не его, дикий. Но приходил.

Иногда Марк ставил ему еду, иногда просто садился рядом. Ни один не гладил другого.

Он прошёл внутрь.

Кухня встречала тишиной, в которой всё давно знало своё место.

Кружка — на плите. Газ — перекрыт. Радио — выключено уже год.

Он положил дневник на стол. Не спешил открывать.

Разжёг плиту, налил воды, поставил чай.

Ждал, пока вскипит — как будто ожидание было важнее са­мого действия.

Когда сел — снова открыл дневник.

Страница была немного влажной — как дыхание.

Он начал читать дальше, медленно, не подряд — будто про­бовал еду после долгого голода.

«5 марта. Мама сегодня сказала, что я слишком громкая. Я старалась быть тише, но тогда все думали, что я забо­лела.
Иногда кажется, что тишина — это наказание. Но мо­жет, просто способ не мешать другим.
(Интересно, а дневник — это громко?)»

Марк отложил кружку.

Изнутри — будто кто-то тихо дернул за нить.

Кто-то когда-то тоже спрашивал:
«А если я долго молчу — ты всё равно слышишь?»

Он тогда отвёл взгляд. Сказал:
«Конечно. Я тебя всегда слышу.»

Но теперь не был в этом уверен.

Он сжал край стола, будто мог удержать память, пока она не вырвалась.

Чай остыл. Он не заметил.

Глаза вернулись в реальность.

«6 марта. Мы с папой лепили пельмени. У него получаются смешные — как перевёрнутые лодочки.