Голубые крылья: 2073

Глава первая. Белый платок. Голубое перо.

"Все мы ангелы, но только с одним крылом, и лишь обнявшись мы можем летать." © Лучано Де Крешенцо

Утром в осеннем парке
шёл позади прохожий
в белом плаще с заплаткой,
на белый платок похожей...

Однажды ноябрьским утром я до восхода солнца вышел из дома, накинув на плечи потрёпанное чёрное пальто, нацепив на голову чёрную шляпу моего покойного дедушки, закутавшись в красный шарф, который связала моя бывшая невеста, и прихватив с собой зонт с торчащей спицей – такой же старый и чёрный, как шляпа и пальто. Я не сомневался, что внешний вид мой производит обо мне впечатление, как о человеке нелюдимом, прячущемся за широкие поля шляпы и, вдобавок, под широкий чёрный купол зонта. Но более того, костюм мой был настолько несовременный, что я и сам ощущал себя господином то ли из прошлого, то ли из позапрошлого века... А шёл этот несчастный господин в безрадостный, опустевший ноябрьский парк, не благословлённый ещё рассветом.

Моросил то ли дождь, то ли снег с дождем... Под подошвами хрустели заржавевшие листья и веточки, сорванные бешеным ветром в ночи. Я изо всех сил сжимал ручку зонтика, чтобы ветер не выхватил его у меня из рук, а купол то и дело выворачивался наизнанку, как будто зонт и сам хотел улететь... Было ещё так рано и тихо, не считая порывов ветра, что хруст под ногами казался достаточно громким, чтобы кто-то, шедший неподалёку, мог услышать мои шаги, и поэтому я всё время оглядывался по сторонам.

По правде сказать, мне нечего было скрывать, и не было никакого смысла прятаться от прохожих, но за долгие месяцы затвора в однокомнатной квартире я настолько отвык находиться в обществе, что возможность встречи с кем бы то ни было наводила на меня странное, тревожное чувство, будто за мной охотятся, как за диким зверем в лесу.

И вот, я подошёл к мраморной арке, по которой стекали капли дождя или талого снега, и нырнул под неё, сразу оказавшись в парке.

Светало. От порывов ветра голые ветви ясеней кланялись до земли, как будто молились... На клёнах то там, то здесь, ещё держались последние листья, дрожащие от холода, а макушки больших кипарисов клонились набок, словно от печальных воспоминаний... Издали приметив скамейку, я направился к ней, сойдя с каменной дорожки в сугробы сухих листьев, чтобы срезать путь. Чем дольше я шёл, тем навязчивее становилось ощущение, что позади меня кто-то есть... С головой затопившая меня тревога помешала обернуться сразу. Я свернул обратно на каменную дорожку, чтобы прислушаться к шагам прохожего, ведь море листьев у меня под ногами слишком громко шумело... И вот, снова шагая без особого шума, я отчётливо услышал, что и вправду я здесь не один... Сердце моё забилось чаще. Я набрал в грудь побольше воздуха, медленно выдохнул и застыл на месте. Стук моего сердца и шаги прохожего становились всё громче... Но я обернулся раньше, чем мы поравнялись.

Позади меня шёл мужчина в тонком белом плаще, тоже довольно старом, как и моё пальто, без зонта, без шляпы, промокший и продрогший насквозь, но смотрел он на меня приветливо, с чуть заметной улыбкой, как будто встретил старого приятеля... Я заметил, что под плащом, за пазухой, он прячет какую-то книгу. "Наверное, чтобы не намочить под дождём, ведь книги теперь большая редкость," - подумал я тогда. А ещё, я заметил заплатку на его плаще, которая наполовину оторвалась и развивалась на ветру, как белый платок. Странно, но мне показалось, что это платок моей матери, который я помнил из раннего детства... Я с трудом отвёл взгляд от заплатки, напоминавшей мне и мамин платок, и парус игрушечного кораблика, тоже из раннего детства, и пристально вгляделся в лицо прохожего, позабыв свой страх, но ни одна его чёрточка не показалась мне знакомой.

Однако, когда прохожий остановился и протянул мне руку, чтобы поздороваться, в груди моей вдруг пронзительно кольнуло, как осколком стекла... Я взглянул незнакомцу прямо в глаза, голубые и тоже немного стеклянные, и внезапно из памяти прорвался образ жёлтых стен и длинного, тускло освещённого коридора психиатрической больницы, в которой я лежал лет десять тому назад… Немного помедлив, я пожал незнакомцу руку.

- Доброе утро, Александр, рад тебя видеть! Как твоё здоровье? Ты всё ещё рисуешь тот серый лес? – проговорил мой прохожий, тоже немного теряясь и отводя взгляд в сторону.

- Здоровье? Да ничего, спасибо… Простите, но я не помню вашего имени и, хоть уверен, что мы где-то встречались, никак не могу вас узнать… - пробормотал я, совсем смутившись от прямолинейности, которую сам от себя не ожидал…

Вопрос незнакомца про Серый Лес так остро кольнул меня и встревожил, что я не нашёл иного выхода, кроме как оставить его без ответа. А впрочем, спрашивать, где мы встречались, было довольно глупо. Воспоминания о жёлтых стенах возникли не случайно, мог быть только один вразумительный ответ на вопрос, почему мне не знаком человек, который здоровается со мной, называет по имени и даже знает про Серый Лес...

- Ах да, конечно, ты меня не помнишь, тебя ведь держали на инъекциях счастливых воспоминаний... Прости, если напугал... - смущаясь, сказал прохожий.

- Нет-нет, всё в порядке, не беспокойтесь... Кажется, я что-то вспоминаю... Знаете, это как проявить старую плёнку... Вы ещё помните, что такое фотоплёнка? Она всё время здесь, в моей голове, но одному мне не справиться... Я рад, что мы встретились. Как мне вас называть?

- Тео. Меня зовут Тео. И можно на ты, - ответил человек в плаще, и вместе мы сели на скамейку, намереваясь продолжить беседу.

Книгу Тео положил рядом с собой, а точнее, как раз между нами, но вблизи я увидел, что это была и не книга вовсе, а неприметная серая тетрадь. Теперь я почти не сомневаюсь, что Тео не случайно достал её из-за пазухи и положил рядом со мной - он с самого начала собирался "забыть" её там, на мокрой скамейке, поспешив оставить меня одного. Нет, конечно, мы встретились в парке случайно, а тетрадь, вероятнее всего, он прихватил с собой, чтобы выбросить или где-нибудь бросить на произвол судьбы - быть может, надеялся, что кто-то найдёт её... Кто-то, кому можно доверять, и кто сохранит её для будущих поколений. Но, встретившись со мной, Тео, по всей видимости, решил, что сам Бог послал меня в это промозглое осеннее утро, чтобы заветная тетрадь оказалась в моих руках.

Глава вторая. Бесцветный лес.

Серый пейзаж за окном
с оранжевой капелькой солнца,
как будто ноябрьским днём
продрогший ребёнок смеётся...

Я прочитал несколько страниц и положил тетрадь Тео на полку. Нет, дело не в том, что мне не хотелось читать дальше, просто я и сам погружался в воспоминания о детстве, юности и первой любви... Первой и последней в моей жизни. Её имя Изабель. Мы познакомились в школе искусств. Мне было лет десять, а ей двумя годами меньше. Она занималась в балетном классе, а я на том же этаже, направо по коридору, проводил вечерние часы за нудными уроками рисования. Помню, мы целую четверть, не меньше, рисовали карандашом гипсовую голову, на которую наша педагогиня направляла световой прибор с разных сторон: рисующий свет, контровой, моделирующий... К концу четверти я уже не мог смотреть на предметы в свете настольных ламп или витрины магазинов вблизи уличных фонарей без того, чтобы не спросить себя: контровой или моделирующий?

В то время мама не разрешала мне возвращаться из школы искусств одному: дом наш находился на другом конце города, а из всех автобусов, что проезжали мимо остановки "Школа искусств", на нашу улицу заезжали, проделав крюк , только два – "семёрка" и под номером 134, и мама беспокоилась, что я перепутаю номер автобуса и не найду дорогу к дому... А я, как видите, и до сих пор помню номера тех автобусов, что привозили нас на нашу тоскливо-родную улицу с разбитым фонарем под липой, грушевыми деревьями, которые редко приносили плоды, и старым книжным магазинчиком, что вот-вот должны были закрыть из-за нерентабельности. До шестого класса мама сама забирала меня из школы искусств и отвозила домой на автобусе, придерживая за руку в пятнах краски.

И вот, той осенью, когда мне было лет десять, мама однажды задержалась на церковной службе – накануне Покрова Пресвятой Богородицы, если я ничего не перепутал, и я болтался по школе искусств, не зная, чем бы себя занять... Сперва я попил приторно-сладкий кофе из автомата, хотя мама не разрешала мне пить кофе, потом долго-долго смотрел на рыбок в аквариуме, а когда они совсем уж наскучили мне, прошёл по коридору налево и заглянул в танцевальный класс – дверь была приоткрыта и мой по-детски любопытный взор привлекли зеркала, в которых отражались девочки в балетных пачках... В белых-белых, нежно-розовых и пастельно-голубых – все эти балетные пачки напомнили мне пастельные мелки... Последний луч заката, отражаясь в зеркале, скользил по оголённым плечам и голубой пачке Изабель – темноволосой девочки с веснушками, которые я, кажется, разглядел ещё издалека, хотя, возможно, дорисовал её портрет в своих воспоминаниях позже, когда привык к её лицу и хорошо его изучил. Так вот, я смотрел на эту милую девочку с веснушками, так старательно поднимающую ногу выше головы, и на её отражение в зеркальной стене – как раз над ней преломлялся ускользающий солнечный луч и немного окрашивал её кожу в розовый, и в какой-то момент Изабель тоже меня увидела (наверное, в зеркале), после чего пожаловалась учительнице, что там, за приоткрытой дверью, подглядывает мальчик. Я испугался, что меня отругают и пристыдят, и мигом убежал, резко захлопнув за собой дверь, хотя вряд ли учительница танцев рассердилась бы на меня... Недели через три после того происшествия мы с Изабель много болтали обо всём на свете и бегали наперегонки на каждом перерыве... И я волей-неволей всё-таки познакомился с той немолодой балериной с туго затянутым пучком... Вообще-то она оказалась довольно приятной, даже ласковой женщиной – не то, что наша педагогиня по ИЗО... Та ругала меня на каждом уроке за то, что я нерасторопный, вечно проливаю то краски, то грязную воду из стакана с кисточками, и непременно выговаривала моей матери, что я ленивый мальчик, или считаю ворон на занятиях, или ни капли не стараюсь... А я всего лишь хотел рисовать то, что рождалось в моём воображении и играло там всеми цветами радуги, а не гипсовую голову без лица.

Но мама, увы, пришла к выводу, что мне не хватает таланта, и в мои одиннадцать с половиной лет отвела меня в лабораторию, где мне вкололи гены какого-то неизвестного, но многообещающего, по словам директора школы искусств, художника из Испании.

Накануне операции нас с мамой привели на выставку, а точнее на ярмарку изобразительного искусства, и ей понравились натюрморты, на которых тот художник, мой будущий донор, изобразил солнечного цвета апельсины с голубовато-зелеными прожилками, чем-то похожими, как мне показалось, на вены.

Вообще-то мама не хотела отдавать меня в художественный класс, но я начал рисовать карандашами до того, как научился говорить, причём не только на обоях и не только солнышко, облака и птичек галочками, так что маме пришлось признать во мне эту склонность, унаследованную от отца.

Живописец, по словам директора, являлся чрезвычайно одарённым молодым человеком, но нищим и непризнанным:

– Но к счастью, научно-технический прогресс не стоит на месте, генная инженерия дарит молодому художнику возможность продать набор генов, в которой, вероятно, и зашифрован его художественный талант... Если вы решитесь провести операцию, ваш мальчик – конечно, и без того очень способный – далеко пойдет... Пройдя геномодернизацию, он никогда не повторит судьбу своего отца... Да, ваш покойный муж был замечательный художник, я всегда им восхищался... Мне жаль, что признания он так и не снискал... – повторял директор школы искусств, поправляя очки в роговой оправе над большим носом с горбинкой. Почему -то нос с горбинкой – это всё, что мне запомнилось достаточно хорошо из черт его лица и внешности в целом... Какого цвета были его глаза? Был он седой или лысый? Этого я не помню. Позже до меня дошел слух, что учителям и директорам школ – в том числе, и музыкальных , и школ искусств, и спортивных секций, и студий – выплачивали премии за каждую проведенную геномодернизацию ученика.

И мама отдала все свои сбережения, чтобы купить этот уникальный набор генов... (Который, впрочем, оказался ничуть не более предсказуемый, чем кот Шредингера в ящике). Мама откладывала средства на мою учёбу в университете, но апельсиновые натюрморты склонили её к выбору в пользу моей геномодернизации.

В последние годы жизни тот испанец писал лишь мрачные бесцветные картины, на которых кое-как угадывались голый лес и множество странных, инопланетных зверей и птиц, а скончался он, не дожив до старости и при загадочных обстоятельствах, как написали о том в колонке одного журнала о современном искусстве. Жаль, мама не могла знать, что случится с бедных художником, а потом и со мной, в будущем.

Когда мы возвращались домой из лаборатории, мама свернула к магазинчику "Овощи-фрукты", а я, сонный после операции под наркозом, которую пришлось пережить накануне вечером, медленно и нехотя ковылял за ней, накинув на голову большой капюшон и глядя себе под ноги. Накрапывал теплый весенний дождь. Я, казалось, ни о чем не думал и только с удовольствием наступал в лужи, посматривая, не видит ли меня мама... Помню, в магазине мама выбрала несколько самых спелых и сочно-радостных на вид апельсинов и попросила продавца их взвесить. Дома, сразу после скудного обеда, мама не почистила апельсины, чтобы съесть их, и не порезала пополам, чтобы выжать сок, а положила рыжие плоды передо мной на письменный столик, в моей комнате, и достала из шкафа листы бумаги, кисточки и акварельные краски.