Город теней

1

Дорога тянулась бесконечно. Узкая, разбитая, она петляла между полей, над которыми стелился туман — плотный, молочный, будто кто-то набросил на землю белое покрывало. Солнце клонилось к закату, и весь мир вокруг будто выгорал до серого — как старое фото, где кто-то выкрутил краски, оставив только тени.

Мама молчала. Её пальцы крепко сжимали руль, и костяшки побелели от напряжения. Радио давно выключено — остался только шум шин да редкие капли дождя, стучащие по стеклу в такт моим мыслям.

Я сидела, уставившись в окно. Деревья мелькали, как смазанные силуэты, — черные, хрупкие, будто вот-вот рассыплются под ветром. Иногда мне казалось, что между ними что-то движется. Быстро, скользко, как тень, которую не успеваешь рассмотреть. От этого по коже пробегал холодок.

— Почти приехали, — тихо сказала мама, не поворачивая головы.

Её голос был хрипловатым, натянутым, будто каждая фраза давалась с усилием.

— Сколько осталось? — спросила я, хотя знала, что вопрос — просто чтобы нарушить тишину.

— Минут двадцать. Если дорогу не размыло.

Она произнесла это ровно, но в её голосе проскользнуло что-то… болезненное. Словно память, от которой хотелось отвернуться.

Я знала, что она не хотела возвращаться сюда. Этот город — её прошлое. То, о чём не рассказывают, если хотят дышать спокойно. Только когда всё случилось — когда люди начали шептаться за спиной, когда нас начали ненавидеть, когда каждая новость о той аварии разрывала меня изнутри, — мама вдруг сказала:

«Мы уезжаем».

И теперь, вот мы здесь — возвращаемся к началу её жизни. И, может быть, к концу моей прежней.

Туман сгущался. Фары выхватывали из белёсой мглы только обочину и редкие дорожные знаки, будто всплывающие из ничего.

Я снова вспомнила тот вечер.

Свет фар. Крики. Глухой удар. Потом — тишина.

И запах бензина, такой резкий, что даже сейчас он будто стоял в горле.

Я зажмурилась. Сколько бы раз я ни пыталась, этот миг не уходил. Он жил во мне, как шрам, который нельзя стереть.

— Мам, — я нарушила тишину. — А бабушка знает, что мы приедем сегодня?

— Знает. — Мама чуть сильнее нажала на газ. — Она ждёт.

— Она… не зла на нас?

— На нас? — Мама усмехнулась, но без радости. — На меня — может быть. На тебя — вряд ли.

Я кивнула, хотя она не смотрела.

Мы почти не говорили о бабушке.

Я помнила её смутно — запах сухих трав, шорох длинных юбок, старые фотографии на стенах. Мама тогда говорила, что бабушка «немного странная». Что она «живет по старым правилам».

Но, как ни странно, именно то время — запах трав, тихие вечера, комната с окнами на сад — казалось последним воспоминанием, где я чувствовала себя в безопасности.

Когда мы въехали в город, уже темнело.

Вывеска с потёртыми буквами гласила:

“Добро пожаловать в Грейхолл.”

Слово «добро» кто-то грубо зачеркнул чёрной краской.

Я невольно усмехнулась.

— Символично, — пробормотала я.

— Что? — спросила мама.

— Ничего.

Улицы были пусты. Старые дома, тусклые фонари, редкие витрины с пыльными стеклами. Казалось, город вымер — или просто заснул и не хочет просыпаться. Воздух был густой, влажный, пах землёй и опавшими листьями. Будто сам город дышал — медленно, глухо, выжидающе.

— Вот она, — сказала мама, сворачивая к дому на окраине.

Дом стоял в глубине сада, словно прячется. Старый, двухэтажный, с облупившейся краской и ставнями, которые скрипели от ветра. На крыльце горела единственная лампа — жёлтая, теплая, но от неё почему-то становилось только тревожнее.

Я вышла из машины и вдохнула холодный воздух. Где-то вдалеке закричала сова.

Всё выглядело… слишком знакомо и слишком чуждо одновременно.

Мама постучала.

Долгая пауза.

Потом дверь скрипнула, и на пороге появилась женщина.

Бабушка.

Я узнала её сразу — несмотря на то, что прошло больше десяти лет.

Та же осанка, седые волосы, собранные в пучок, глаза — светлые, почти прозрачные, но такие, что будто видят насквозь.

Она не удивилась. Не улыбнулась. Не сказала: «Как же вы изменились.»

Просто посмотрела. На маму. Потом на меня.

— Вы вернулись, — произнесла она тихо.

— Да, — коротко ответила мама.

— Я знала, что так будет. — Бабушка открыла шире дверь. — Заходите.

В доме пахло травами и чем-то старым, пряным.

Свечи на полках, засушенные букеты, стеклянные банки с чем-то тёмным внутри. Стены были увешаны картинами, на которых я не могла разобрать лиц.

Я почувствовала странное давление — будто воздух стал плотнее.

Будто сам дом… наблюдает.

Бабушка задержала на мне взгляд.

— Ты чувствуешь, да? — спросила она вдруг.

— Что? — Я растерялась.

— То, что здесь не всё спит.

Я нахмурилась.

— Я не понимаю.

Она улыбнулась уголками губ.

— Поймёшь. Ночью.

Боже...Это прозвучало максимально жутко.Кажется я начинала понимать, почему мама столько лет не хотела сюда возвращаться.

Позже, когда я лежала в старой комнате на втором этаже, ветер гудел за окном, а с потолка падали дрожащие блики лунного света. Я не могла уснуть. Каждый шорох казался шагом.

Снизу доносился приглушённый шёпот — мама и бабушка говорили. Я не различала слов, но в их голосах звучало что-то напряжённое, тревожное.

А потом — звук.Тихий, протяжный. Словно кто-то провёл ногтями по стеклу.

Я замерла.

Поднялась.

Подошла к окну.

Снаружи — никого. Только деревья, колышущиеся в тумане.Я выдохнула и уже хотела отвернуться…

Но заметила на стекле след.Длинная, кривая линия, похожая на букву S. Я провела по ней пальцем.

Холод. Настоящий.

Сердце пропустило удар.

И впервые за долгое время я подумала: может, ненависть людей — далеко не самое страшное, что ждёт меня в этом городе.

Эту ночь я так и не смогла нормально уснуть. Всё было до ужаса жутко. Дом, моя комната, покачивающиеся деревья за окном — всё казалось живым, но не по-человечески.

2

Мы остановились около старого супермаркета.Мама наконец заглушила мотор, и тишина накрыла нас, как плотное одеяло. Слышно было только, как двигатель ещё пару секунд глухо посапывал, прежде чем окончательно стих.

Мама потянулась к зеркалу заднего вида, придвинула его ближе и собрала тёмно-коричневые волосы в аккуратный пучок. Несколько выбившихся прядей мягко коснулись её щёк.

Её лицо было усталым, но всё ещё красивым — правильные черты, высокий лоб, чёткая линия губ. Только в глазах, тёплых и карих, жила настороженность, будто она всё время ждала, что прошлое вот-вот настигнет нас и здесь.

Я поймала своё отражение в окне.

Те же черты, те же скулы, та же привычка прикусывать губу, когда нервничаю. Но глаза — другие. Серо-голубые, холодные, как туман за окном.

Иногда мама говорила, что в них слишком много непроницаемости — будто я смотрю не наружу, а внутрь себя.

Она глубоко вздохнула, расправила плечи и открыла дверь.

— Ну что, пошли, — сказала тихо. — Нам нужно продержаться здесь хотя бы пару месяцев.

Я кивнула, хотя слово «продержаться» прозвучало как приговор.

Супермаркет выглядел так, будто существовал ещё со времён маминого детства: облупленная зелёная вывеска, треснувшие ступени, пыльный автомат с газировкой, облепленный паутиной.

Я вышла из машины и вдохнула воздух — влажный, холодный, с лёгким запахом гнили и мокрых листьев.Он был другим. Тяжёлым.

Как будто сам город не хотел, чтобы мы здесь задерживались.Когда мы вошли внутрь, над дверью звякнули колокольчики — звонкий, немного фальшивый звук, будто приветствие и предупреждение одновременно.

В супермаркете пахло старой бумагой, кофе и чем-то сладким — может, карамелью, оставшейся со вчерашней выкладки. Узкие проходы, потёртые полки, тусклый свет ламп. Даже холодильники гудели неуверенно, словно давно устали.

Мама взяла корзину и сразу направилась к полкам с крупами и консервами.

Я пошла за ней, пытаясь не смотреть на местных. Они словно замерли, когда мы вошли — короткие взгляды, тихие перешёптывания, будто ветер прошёл по залу.

— Возьми пару бутылок воды, — сказала мама, — и что-нибудь из сладкого. Пусть хоть чай с печеньем будет.

Я послушно направилась к холодильнику, чувствуя на себе чужие взгляды. Может, просто паранойя. А может, этот город действительно умел смотреть в спину.

Мы набрали всё необходимое: хлеб, молоко, макароны, какие-то консервы с выцветшими этикетками. Мама поставила корзину на кассу, и я заметила, как у мужчины за прилавком дрогнуло лицо.

— Маргарет?.. — тихо произнёс он.

Мама замерла. Потом медленно подняла взгляд и улыбнулась, натянуто, будто на репетиции.

— Томас? Не может быть…

Он рассмеялся — неловко, с каким-то почти детским удивлением.

— Сколько лет прошло… Господи, я думал, ты уехала навсегда.

— Я и уехала, — сказала мама, — просто жизнь… распорядилась иначе.

Они разговорились, тихо, словно не хотели, чтобы кто-то слушал. Я отошла чуть в сторону, к стенду с открытками. Большинство пожелтели, надписи на них были странно старомодными: «С Рождеством из Грейхолла», «Желаем тихих снов». Последняя заставила меня вздрогнуть — кто вообще желает тихих снов?

Я взяла одну в руки, и в этот момент кто-то задел меня плечом.

— Ой, извините, — мужской голос, низкий, чуть хриплый.

Я обернулась — передо мной стоял мужчина лет тридцати. Светлая куртка, небритое лицо, банка «Пепси» в руке. Он улыбнулся виновато и сделал шаг в сторону.

Я кивнула, тоже улыбнулась, но в ту же секунду всё вокруг словно размыто потемнело.

Мир качнулся.

Воздух стал вязким, будто я нырнула под воду.

Перед глазами — вспышка света, рев мотора, визг шин. Тот же мужчина за рулём старого пикапа. Он открывает банку газировки — она взрывается фонтаном сладкой пены, заливая руль и стекло. Он чертыхается, на секунду отвлекается — и фары встречной машины ослепляют его.

Удар.

Глухой, чудовищно реальный.

Я резко моргнула — и видение исчезло. Снова — магазин, колокольчики над дверью, гул холодильников.

Мужчина уже проходил мимо, отхлебнув из той самой банки, и направился к выходу.Сердце колотилось где-то в горле. Я вцепилась в открытку так сильно, что согнула её пополам.

— Кэсси? — позвала мама.

Я вздрогнула.

Она стояла у кассы, всё ещё разговаривая с Томасом, но теперь с той лёгкой настороженностью, что появляется, когда старые воспоминания становятся слишком живыми.

— Всё хорошо? — спросила она.

Я кивнула.

Но, обернувшись к двери, успела заметить, как мужчина с банкой «Пепси» садится в машину, хлопает дверцей и заводит двигатель.

Что это было?.. Почему я это видела?

Внутри меня бешено колотилось сердце, будто кто-то включил метроном прямо под рёбрами.

Может, я просто устала? Не спала полночи, этот город давит, атмосфера странная… Наверное, просто переутомление. Галлюцинация.

— Кэсс, помоги мне с сумками, — позвала мама.

Я вздрогнула.

Томас что-то сказал ей на прощание, и в его голосе скользнула та особая интонация, с которой говорят о прошлом — чуть мягче, чем нужно, и чуть громче, чем следует.

Мама натянуто улыбнулась, взяла пакеты и первой вышла на улицу. Я последовала за ней. Колокольчики над дверью снова звякнули — на этот раз громче, резче, словно звали меня обратно.

Снаружи воздух был плотным, влажным. Где-то вдали шумел ветер, цепляя вывеску над магазином. Я вдохнула глубоко — и тут же почувствовала тот самый запах: сладкий, газированный, липкий.

Мужчина уже сидел в своём старом пикапе, двигатель ревел. Сквозь стекло я видела, как он крутит крышку, открывая банку.

На секунду всё вокруг словно замедлилось.

Мир стал слишком чётким — каждая капля дождя, падающая на капот, каждый звук, даже стук собственного сердца.

— Мам… — тихо позвала я, но она не услышала, была занята пакетами.

Щёлк.

Крышка открылась — и банка взорвалась фонтаном сладкой пены. Мужчина резко дёрнулся, ругнулся, вытирая жидкость с лица. Машина дёрнулась с места.

3

Я сидела на краю кровати и не понимала, где кончается реальность и начинается кошмар. В комнате было тихо до того, что звук собственного дыхания казался оглушительным: вдох — выдох — снова вдох. Лунный свет просачивался сквозь жалюзи, разрезая тёмную стену полосами и бросая на постель продолговатые тени. Часы на тумбочке тикали, каждое «тик» звало за собой ещё одно «тик», и мне казалось, что они отсчитывают не время, а секунды, оставшиеся до следующей катастрофы.

Я пыталась собрать пазл по кусочкам — сначала магазин, колокольчик, люди которые странно пялились на нас с мамой, затем мужчина с банкой в руках, удар о плечо, вспышка… и затем — как в злой шутке — лобовое, визг шин, дым. Всё слишком отчётливо. Слишком подробно, чтобы списать на усталость.

«Это совпадение», — шептала я себе, потому что думать иначе было страшно. «Ты не спала. Мозг в панике. Головокружение от стресса.» Я прогоняла аргументы, один за другим, стройно и упорно, но они отскакивали от чего-то внутри, как маленькие камушки от толстого стекла.

Логика подсказывала простые факты: шериф видел запись с камеры — он сказал это в участке; машина действительно врезалась; люди кричали. Значит, часть того, что я видела, — случилось в реальности. Но если запись фиксировала момент открытия банки, откуда у меня знание этого раньше? Откуда у меня «знание», а не воспоминание увиденного уже после удара? Голос разума стонал и просил доказательств, а тело требовало ответов прямо сейчас.

Мне стало тошно. Я встала, пошарила в сумке по телефону — экран тёплый от недавно использовавшегося устройства. Никаких фотографий, никаких видео — только пусто. Я думала: «Если это дар, то что с ним делать? » И со всеми этими вопросами в груди шумело безмолвное, тяжёлое чувство вины: ведь если я видела, могла ли я как-то предупредить? Могла ли не идти в магазин? Могла ли — нет, это бессмысленные «если».

Я присела у окна, лицо упёрла в холодное стекло. С улицы доносились редкие звуки — далёкий гул машины, скрип ворот. Ночь будто втягивала в себя город. Я попробовала сосредоточиться и воспроизвести видение заново: мужчина — светлая куртка, небритое лицо, банка в руке; звук шипения — крышка; вспышка белой пены; рукa на руле — дернулась; яркий, ослепительный свет фар; удар. Изображение становилось такими же живым, как кадр на экране, но теперь у меня был доступ к нему до того, как это произошло. Я попыталась проследить, как именно это «знание» пришло: внезапно? медленно? как туман, сгущающийся в деталь? Ответа не было. Только ясность, холодная как лёд.

«Ты сумасшедшая», — прошептала я себе. «Люди боятся того, чего не понимают. Мама права — не нужно никому говорить.» Но бабушкины слова — о даре, о том, что наследство его «перешло» — лежали в голове тяжёлым грузом. Я видела в них не только объяснение, но и предупреждение: дар — это не игра. Это ответственность. Может, именно поэтому мама отказывалась — потому что знала, как это разрывает жизнь. И если он действительно «перешёл», то теперь его носитель — я. И что со мной будут делать люди, когда это станет известно?

Я встала и пошла в ванную. Холодная вода ударила по лицу, у нее был металлический привкус на языке — от волнения или от акта сопротивления. Капли стучали по раковине, и мне казалось, что я умываю не только лицо, но и нависшее чувство вины. Не помогло. Вода смыла липкость с рукава, но не стерла образ удара, не убрала звук — тот самый хлопок крышки и визг шин — они снова и снова раскручивались в моей голове, как заевшая пластинка.

Я вернулась обратно, села на кровать и положила ладони на колени. Постаралась посчитать дыхание: один, два, три… Но мысли не подчинялись. Они выстраивались в две колеи — рациональную и страшную. Рациональная говорила: «это совпадение, стресс, всё пройдёт». Страшная шептала: «ты видела событие до того, как оно произошло. Ты была там в момент, когда ещё ничего не было. Ты — опасная аномалия или сосуд чужой боли».

Горущее чувство вины медленно превращалось в решимость, тихую и холодную. Если это не просто выдумка, если моё «знание» — реальность, значит, нельзя сидеть и ждать, когда кто-то пострадает. Но как вмешаться? Как убедить людей, не вызвав паники или издевок? Имеет ли смысл доверять бабушке, которая говорит о дарах и провидцах, или маме, что просит молчать, чтобы сохранить покой? Ответы смешались в кашу страхов и сомнений.

Я вытащила из-под подушки старую тетрадь — ту, что вела ещё в школе, куда писала бессвязные мысли. Ручка скользнула по бумаге, и первые строки получились дергаными: «Я видела. Не могу поговорить об этом с мамой. Сомневаюсь, что она расскажет мне всю правду. Бабушка — говорит о даре. Почему я? Что делать?» Писать было как выговаривать вслух, только тише, безопасней. Слова на бумаге не могли осудить, не могли отвергнуть — они просто лежали там, честные и холодные.

Внизу где-то тихо зазвенели колокольчики — тот самый металлический, короткий звук, что я уже слышала сегодня, и что всегда казался мне странным и ловким. Я вслушалась: звон повторился, чуть громче, будто кто-то дал ещё один знак. В груди снова забилась привычная тревога, но вместе с ней — маленькое, дрожавшее понимание: теперь нельзя отступать. Каждое видение — это не только дар, но и предупреждение. И чем раньше я приму это, тем меньше будет жертв.

Я легла, но сон не шел. Перед закрытыми глазами разыгрывались фрагменты: супермаркет, мужчина, вспышка фар. Я думала о мужчине, о его семье, о том, кто теперь будет слышать его голос. И в последней ясной мысли перед тем, как глаза наконец сомкнулись, было не «я сумасшедшая», а чёткое, ледяное: «Если это правда — я должна научиться это контролировать. До следующего раза.»

4

Утром я проснулась с тяжестью в голове, будто за ночь не отдыхала, а снова проживала всё заново — взрыв банки, визг шин, тот оглушающий звук удара, от которого у меня внутри всё сжалось. Перед глазами всё ещё мелькали обрывки: дорога, искры под капотом, чужая рука, бессильно свисающая из разбитого окна.

Солнечный свет пробивался сквозь тонкие шторы, окрашивая комнату в золотисто-медовый оттенок. Но даже это утро казалось чужим. Тёплые лучи лишь подчеркивали, насколько холодно внутри. Всё вокруг — тихое, обыденное, живое — будто издевалось над тем, как неумолимо бьётся в груди страх: а вдруг это случится снова?

Я лежала неподвижно, глядя в потолок, слушая, как за окном поют птицы, а где-то вдали шумит шоссе.

«Это был просто случай, — повторяла я про себя, — просто совпадение. Один несчастный, безумный, неправдоподобный случай».

Я пыталась в это поверить. Искренне.

Но сердце всё равно билось так, будто помнило то, чего не должно было помнить. Может, мозг сыграл со мной злую шутку. Может, я слишком впечатлительная.

Мысли о “даре” звучали абсурдно. Смешно даже. Дар — это из книг, а не из жизни.

Бабушка всегда верила в эти вещи. Карты, сны, знаки. Мама же наоборот — человек логики, железа и фактов. И я всегда старалась быть похожей на неё.

Я потянулась, сбросила одеяло и встала. Под ногами — прохладный пол, немного шероховатый, и тихое потрескивание старого дома, словно он тоже просыпался вместе со мной.

— Сегодня я просто забуду, — сказала я вслух, будто заклинание.

В зеркале напротив — моё отражение: бледное лицо, спутанные волосы, синяки под глазами. Но взгляд был решительным.

— Сон наяву, стресс, переезд, недосып. Всё что угодно, только не дар, — прошептала я.

Снизу доносились звуки жизни — бренчание кастрюль, тихий гул радио, запах кофе. Мама уже проснулась.

Я спустилась по лестнице, стараясь не думать, не вспоминать. Просто жить.

— Доброе утро, — сказала я, проходя на кухню.

Мама стояла у плиты, в сером халате, с собранными в пучок волосами.

— Доброе. Как спала? — спросила она, бросив на меня короткий взгляд.

— Нормально, — соврала я. — Лучше, чем думала.

Она слабо улыбнулась и налила мне чай.

— Вот и отлично. Сегодня мне нужно съездить в наш старый город. Надо заехать в мэрию, к риелтору. Хочу, чтобы с домом поскорее всё решилось. Думаю, тебе лучше остаться здесь, с бабушкой.

— Хорошо, мам.

Я слушала, но слова проходили мимо, как вода сквозь пальцы. В голове всё ещё звенел голос бабушки: «Дар, от которого отказалась Маргарет, перешёл к тебе…»

Я почти почувствовала, как этот холодок снова ползёт вдоль позвоночника.

Нет. Не сейчас. Не об этом.

— Постарайся сильно не слушать бабушку, хорошо? — прошептала мама, обнимая меня перед уходом.

От неё пахло кофе и духами, знакомыми с детства.

— Хорошо, мам, — ответила я тихо.

Она чуть крепче, чем обычно, сжала мои плечи и поцеловала в висок.

— Всё будет хорошо, ладно? — сказала она с той натянутой улыбкой, за которой всегда прятала тревогу.

Я кивнула.

Мотор машины заурчал, колёса хрустнули по гравию, и я стояла, пока серебристый седан не скрылся за поворотом, оставив после себя тонкую пыль и странную, вязкую тишину.

Дом выглядел сонным: занавеска на веранде колыхалась от лёгкого ветра, где-то вдали закаркала ворона, а в воздухе стоял аромат сырости и сосны. Всё было… слишком спокойно. Слишком обыденно, будто само утро пыталось стереть следы вчерашнего.

Я глубоко вдохнула и шагнула обратно в дом.

Бабушка сидела за столом, в вязанных носках и старом халате, листала газету. На столе стояла тарелка с оладьями и дымилась чашка кофе.

— Мама уехала? — спросила она, не поднимая взгляда.

— Да. Сказала, что вернётся к вечеру.

— Значит, мы остались вдвоём, — произнесла она спокойно, переворачивая страницу. — Что ж… неплохой день, чтобы кое-что обсудить.

Я насторожилась.

— Обсудить? — осторожно переспросила я, садясь напротив.

Бабушка подняла глаза. Они были усталые, но ясные — как у человека, который уже всё понял и просто ждёт, когда ты догадаешься сама.

— Дар не исчезает, Кэсси. Его можно отрицать, можно бояться, но он всё равно останется с тобой.

Я почувствовала, как ложка в руке задрожала.

— Бабушка… пожалуйста. Давай не будем. Это просто совпадение, хорошо? Я не хочу об этом говорить.

Она отпила кофе, не сводя с меня взгляда.

— Не хочешь — не говори, — произнесла спокойно. — Но отрицание не спасает от судьбы.

Я замерла.

Слова застряли где-то в горле.

А потом я почувствовала то самое знакомое ощущение — холодок под кожей, будто кто-то невидимый провёл по позвоночнику.

Я судорожно вдохнула.

Мир вокруг оставался прежним: тикали часы, в углу трещала муха, бабушка медленно размешивала кофе. Но всё это вдруг стало глухим, далёким.

Я хотела сказать «Я не чувствую ничего». Хотела, чтобы это было правдой.

Но внутри, где-то глубоко, уже шевельнулось то, чего я боялась. И я поняла: сколько бы я ни притворялась — эта нить уже тянется ко мне.

Тонкая, ледяная, почти незримая. И оборвать её — значит признать, что она существует.

После разговора с бабушкой я осталась сидеть за столом, не решаясь даже отпить чай.

Пар уже рассеялся, ложка остыла в пальцах.

Я смотрела, как пыль в солнечном луче кружится над столом — легкая, золотая, как будто сам воздух пытался отвлечь меня от мыслей.

Но бабушка всё ещё сидела напротив, молча, будто ждала, когда я заговорю.

Я не заговорила.

Мне казалось, стоит произнести хоть слово — и всё сорвётся.

Мир станет другим. Невозвратным.

— Я в сад, — наконец сказала она, медленно поднимаясь. — У роз новая поросль, надо обрезать, пока не поздно.

Она подошла к двери, взяла плетёную шляпу и накинула её на седые волосы.

— Не запирайся в себе, Кэсси. Страх только делает тебя слабее. Дар— он всегда жил внутри тебя.— добавила тихо и вышла.

5

— Кэсси, детка, с тобой всё в порядке? — мягко спросила бабушка, её голос был тихим, словно опасалась разбудить что-то скрытое внутри меня.

Я моргнула, как будто выходила из дурного сна. Голова всё ещё кружилась от вчерашнего, от видения с банкой, от ощущения, что роза, к которой тянулась бабушка, внезапно предвещала боль. В груди стучало что-то непонятное, холодное и тяжёлое.

— Да… — выдавила я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Всё… вроде бы.

Бабушка шагнула ко мне медленно, её движения были точными и уверенными, как будто она ощущала каждое колебание моего настроения. Её глаза — тёплые, но проницательные — всмотрелись в мои. Она положила руку мне на плечо, и её лёгкое давление сразу будто успокоило, но в то же время усилило внутреннюю тревогу.

— Ты выглядишь усталой, милая. Слишком многое произошло за последние сутки, — сказала она тихо, почти шёпотом, словно боясь, что само слово «много» может сломать меня окончательно.

Я отвела взгляд к полу. Хотелось сказать, что всё нормально, что это просто совпадения, что я устала, как всегда после переезда. Но слова застряли в горле. Вместо этого я почувствовала, как пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

— Бабушка… — начала я, но замолчала, не зная, как объяснить то, что видела. — Это… это не просто совпадение. Я… я видела.

Её взгляд стал мягче, но оставался проницательным, как будто она ждала моих слов, но уже знала ответ.

— Видела? — тихо повторила она, словно проверяя мою решимость.

Я кивнула, чувствуя, как дрожь пробегает по спине.

— Сначала с тем мужчиной в магазине … — голос дрожал, я проглотила комок в горле. — А теперь… с тобой и розой. Я… я не могу это объяснить…

Бабушка снова улыбнулась, но улыбка была серьёзной, без шутки.

— Я знаю, милая. Я всегда знала. Этот дар… он никуда не исчезал. Он просто ждал. И теперь — он твой.

Я тяжело выдохнула. Сердце колотилось так громко, что казалось, его слышат стены. Внутри ползла дрожь, будто невидимые руки шевелили всё вокруг.

— Но… это реально? — спросила я почти шёпотом, боясь произнести слово вслух.

Бабушка опустила взгляд на розу, её пальцы едва коснулись лепестков, словно чувствуя каждый шип. Затем она подняла взгляд на меня, глаза снова встретились с моими.

— Реально, Кэсси. И от этого никуда не уйдёшь.

Я поняла: отрицание бессмысленно. Это было больше, чем случайности, стресс или усталость. Это было настоящее, и теперь мне придётся с этим жить.

Я сжала руки на коленях, ощущая холодок, ползущий по позвоночнику, и впервые всерьёз задумалась: а готова ли я к этому?

— Почему мама отказалась от него? — спросила я, голос тихий, но с ноткой страха.

— Путь провидицы сложен и тернист, — сказала бабушка спокойно. — То, что выпало ей, сломало её. Испугавшись за последствия, она отказалась от дара и уехала из города.

Я медленно кивнула, ощущая, как слова обжигают изнутри. На её лице не было ни капли страха, только знание и принятие того, что ждёт меня.

— Но… — прошептала я, — если это так… если дар не исчезает… разве это значит, что всё, что я видела, может повторяться? Я… я могу влиять на события? Или только смотреть, как они происходят?

Бабушка тихо усмехнулась, едва заметно, как будто позволяла мне сделать первый шаг к пониманию.

— Ты увидела последствия вчера, Кэсси. Но пока не научишься контролировать… это как смотреть на бурю через окно. Ты видишь её, но не можешь остановить.

Я сглотнула, холодок дрожи пробежал по спине. Сердце стучало слишком громко, словно предупреждало, что отрицание больше невозможно.

— А мама… — голос дрожал, я проглотила комок, — она могла бы научиться, да?

Бабушка опустила взгляд, потом снова подняла его на меня, глаза полные сожаления и тяжёлой мудрости:

— Она пыталась. Но путь, который ей выпал… сломал её. Страх за последствия, нежелание быть той, кто видит слишком много, заставил её отказаться. Она ушла, пытаясь убежать от судьбы.

Я крепче сжала колени, ощущая напряжение, растущее внутри. С одной стороны — обычная жизнь, которую можно игнорировать. С другой — нить, тянущая меня в неизведанное, холодная, но непреложная.

— Значит, это теперь мой путь… — прошептала я почти себе под нос. — И отказаться нельзя.

Бабушка кивнула, не произнося ни слова. Её рука слегка коснулась моей, тёплая и твёрдая, будто давала силу принять это.

Я глубоко вдохнула, пытаясь уловить дыхание, которое принадлежало только мне. Впервые почувствовала, что пора смотреть правде в глаза.

— Ладно, — сказала я тихо, но решительно. — Если это мой дар… я научусь. Даже если страшно. Даже если придётся пройти через всё, что мама пыталась избежать.

Бабушка улыбнулась. На этот раз улыбка была мягкой, почти нежной, но в ней таилась сила и обещание: я не буду одна.

Я опустила взгляд на розу. Её лепестки дрожали на ветру, шипы выглядели угрожающе, но я знала: каждое прикосновение, каждое движение — это урок.

— Кэсси, только можешь пообещать мне кое-что.—вдруг произнесла она.

— Что именно, бабушка? — осторожно переспросила я, сердце снова забилось быстрее.

Бабушка глубоко вздохнула, словно собирая слова, которые было тяжело произнести. Её пальцы сжали мой локоть чуть крепче, и я ощутила тепло, смешанное с тревогой. Вокруг нас розы качались на ветру, их аромат слегка уколол ноздри, а лепестки на солнце играли красно-розовыми бликами.

— Никому не говори о том, что видишь, пока сама не поймёшь, как с этим обращаться, — сказала она медленно, делая акцент на каждом слове. — Никому. Ни маме, ни друзьям, ни даже соседям.

Я моргнула, переваривая сказанное.

— Ну с друзьями и соседями это легко. Мы ведь только приехали сюда. Ни тех, ни тех пока у меня нет. А вот с мамой будет сложнее… Почему я не могу поделиться с ней?

Бабушка тяжело вздохнула. Она наклонилась к одной из роз, аккуратно поправила веточку, затем снова подняла на меня взгляд, полный опыта и скрытой тревоги.