Господа

Часть I

Я. Тебя. Люблю... Любил... Любил ли? Да!
Твою скромность, твою на вид невинность и младость, твой ухарский, не опытный характер, твою глупость и даже обиду. А ты? А ты так поступила со мною. Принесла столько терзаний и страданий, а за что? Ради чего? Я страдал, болел тобою, был весь в жару и бредил, зачарован тобою. После всего ощущал себя то ли пустым, то ли вовсе мертвым. Теперь во мне как будто ничего нет, пусто и тихо. Однако ж волнует вопрос другой – есть ли в жизни счастье? Я… Мы находились где-то рядом с ним, казалось вот-вот и… но как-то так все закрутилось, что оно нас обманчивым маневром миновало, пролетело, а мы его не сумели изловить. А пытались ли? Теперь жалеем. Жалеем?

Лужи на сером асфальте, плитке тротуаров, небо угрюмое, серое. Город грозен, а улицы его грустны и залиты водой, словно слезами глаза обиженного человека. Ветер гонял среди жилых массивов влажный воздух, колыхал малочисленные в городе деревья. Все однотонное, блеклое и словно безжизненное. Среди этой палитры оттенков стали шлепала по лужам, торопясь, девушка. Она шла быстрым шагом, несмотря на моросящий дождь без зонта, но была примечательна совсем не этим, а своей яркой желтой курткой, будто дождевик, которая так лихо выделяла ее из всего пасмурного окружения.

Она сбавила скорость, громко поднялась по ступенькам, ведущим в заведение, и тихо, якобы стесняясь, открыла дверь, заходя. Пред ней открылся вид на внушительную залу, в центре нее стояло множество стульев, занятых людьми, впереди которых располагалась немалая сцена, а по бокам – множество книжных стеллажей и полок; свет приглушенно бил от сцены; мужчина, выглядящий как гость из 30-х годов прошлого века, читал стихи со сцены.

Девушка в желтой куртке тихонько прошла к сиденьям и присела на задние свободные места. Рыская глазами по людям, что сидели впереди, она искала кого-то, она здесь не за стихами, явно, у нее другая цель, ведь она все не успокаивается и продолжает шнырять взором то сюда, то туда. Глазки играют еще пару минут, пока не останавливаются на темном уголке подле сцены, где в самой тени расположился вальяжный мужчина с лицом, кое выражало состояние не иначе как неги высшей формации. Он лишь курил, наблюдая за происходящим на сцене, изредка кидая свой взгляд на тех, кто сидел перед ним.

Поэты, писатели и прочие ораторы сменяли друг друга на поприще один за другим, покамест все не окончилось. После громких аплодисментов народ стал удаляться из залы. Однако девушка в желтом не спешила удаляться со всеми. Поднявшись, направилась к тому самому вальяжному типу, что все время провел в тени выступлений. Его окружала, помимо тени, серая масса сигаретного дыма, и с каждым шагом девушки этот запах бил по ее обонянию, ей было мерзко, но она продолжала идти навстречу мужчине. Заметив яркую особу, направляющуюся в его сторону, мужчина начал сближаться, по-прежнему не теряя вида блаженства.

Настал тот момент, когда они достигли друг друга. Тогда мужчина протянул руку девушке. Женская ладонь легла в мужскую, одна хотела пожать другую, но мужская рука притянула девчачью к губам, которые, поцеловав, обронили: «Добро пожаловать в литературный клуб!»

Не привыкшая к подобным манерам, девушка слегка покривилась, но все же спросила:
– Вы Бэк? – Тем самым начав диалог.
– Да, тот самый, который писатель, поэт, озорник и, быть может, немножко философ! И, если по-скромному, то просто директор-глава литературного клуба.
– Приятно познакомиться, Мария.
– Мария, Мария, а вы кто будете, Мария? Журналистка или, может быть, писательница? По какому вопросу вы здесь?
– Нет-нет, я ни писательница, ни поэтесса, у меня интерес чисто личного, если так можно сказать, характера.
– Н-да, и каков этот ваш интерес?
– Меня очень сильно заинтересовала ваша новая книга. Та, в которой присутствует неразделенная любовь, страдания и поднимаются некоторые жизненные вопросы.
– Я так понимаю, речь идет о книге под названием «Разумовского смысл»?
– Да, именно о ней!
– И что же вас в ней зацепило, аж да так, чтобы вы наведались ко мне? – Закурил сигарету.
Девушка морщилась, но продолжала:

– Меня интересует то, откуда вы списали этот сюжет. Вернее, кто скрывается под маской главного героя произведения в реальности? Просто в одной из газет, в интервью, вы говорили, что эта история списана с жизненного пути одного вашего хорошего друга. Мне интересно, с кого?
– Вы хотите поговорить об сюжете сего произведения?
– Да.
– Долго поговорить?
– Во всех подробностях! – На лице ее возникла грустное выражение. – Наверное, вы очень заняты, и вряд ли согласитесь на то, чтобы побеседовать со мной об ней.
– Знаете, а я согласен! Давайте встретимся завтра в час дня в ресторане неподалеку от сюда, там мне сподручнее и поприятнее придется.
Лицо особы в желтой куртке изобразило какую-то маленькую радость, она будто бы и не ожидала услышать согласия писателя.

– Спасибо, что согласились! Завтра, в час дня, в ресторане, я обязательно приду! Еще раз спасибо! – Она крепко пожала обеими руками ладонь Бэка. – До свидания, до завтра! – С этими словами и девушка удалилась из клуба.

Все цвело и пахло, солнечный день отражал собой настроение девушки в желтом. Она так же, как вчера, торопясь, чуть ли не бежала в обозначенный писателем ресторан. Отчего-то она была довольно рада тому, что ее просьба не встретила отказа, хотя ее вопрос мог показаться в каком-то смысле некорректным, а может быть, и глупым.

Зайдя в ресторацию, девушка сразу же нашла среди посетителей Бэка; помимо того, что его лицо было достаточно запоминающимся благодаря вечной ухмылке и светлым волосам, так он еще и выглядел достаточно вызывающе для нашей бытности; так же, как и поэты из клуба, он предпочитал классическую одежду – все тех же 30-40 годов прошлого века. Одним словом – стиль господствовал над ним, хотя вернее будет выразиться, что у них был скорее симбиоз. Да и вальяжность все время была с этим человеком, витала за ним всюду.

Часть II

1

Корень из минус одного, – Господи, как это вообще понимать? Что этот самый корень из минус единицы есть на самом деле и с чем его можно ассоциировать? Ай, ну его! Поднялся со своего места, прошел по аудитории к учительскому столу. Подойдя, осторожно положил свою работу на стол. Преподавательница подняла голову, ее серьезнейший взгляд устремился мне прямо в душу, во избежание этого я старался отвести взгляд, но, находясь непосредственно перед преподавателем, сделать это трудно.

– Ну, давай посмотрим, что ты там нашкрябал, – сказала она и обратилась к моей работе. – Верно, верно, неверно, верно, опять неверно… – Так продолжалось еще раз пятнадцать. – Вот, Смысловский, можешь же, когда хочешь, наскребсти на тройку! Везде ты асс, одна только математика тебя на колени ставит! Это все твой эгоцентризм. Свободен!

Забрав свои вещи, я вышел. Теперь я и вправду свободен. С-во-бо-де-н. Только выйдя из этой обители непонятной мне адовой конъюнктуры нашей бытности, в голову пришла мысль – работа-то списана. Что же это такое? Что за конченное проклятие – даже списать нормально не могу, еле-еле проходной балл. И нет, не поймите неправильно, списать я мог и на «отлично», тут проблема не в моей неспособности к списыванию, а в другом. В совести. Не знаю почему, но я не могу позволить себе показаться ассом там, где я и гроша не стою, рука не поднимается. К сожалению, у многих в наше время – да что там в наше – в жизни нет такого самопонимания и честности перед самим собой прежде всего, что меня как человека разумного коробит до глубины.

По пути в гардероб я стал думать над математикой вместо людей, над ее смыслом. Она, математика, – интересна, ее границы применения, если не бесконечны, то безусловно велики. Все эти расчеты, вычисления, логика, которой я как заскорузлый гуманитарий не вижу в предмете, – хороши и во многом, наверное, даже полезны – в физике, в еще какой-нибудь точной науке… НО! К этому ведь никто не ссылается в ответе на извечный школьный вопрос: «для чего нам нужна математика?» Отчего-то престарелые – а иногда не очень – училки твердят про магазины с их ценниками и про вычет стоимости условной шоколадки из общей цены приобретаемой продукции. В общем, дается совершенно глупый и смешной ответ, кой звучит так же нелогично, как и то, что я только что подумал про шоколадку, в добавок еще и вопросов не приуменьшается, они только растут в геометрической прогрессии от настолько шикарных и продуманных ответов. Тот, у кого не было подобной практики, похоже, просто не был в школе или на уроке математики. Подытоживая, математика для меня – дело гиблое и ненужное, ведь ни творческий процесс, ни эмоции, ни чувства – логически не поймешь, калькулятором не рассчитаешь. Оставлю ее «математистам» и прочим, прочим ву-у-умным людям.

Оделся, вышел, на улице, как и вчера, – январь. Притом в самом разгаре, погода мутная, метель фонтанирует, вокруг снежинки, что красиво, но сами же мешают смотреть на собственную красоту, моря снега, он повсюду. Спускаясь по ступенькам с крыльца училища, я обернулся. Фасад нашего училища все так же величаво-высок и статичен, как и всегда. Это место жестоко, но сколько бы испытаний, сколько бы проблем и трудностей оно ни принесло в мою жизнь, все равно будет роднее, гуманней, чем школа.

Идя по городу и принимая снежинки лицом, мельком глядел я и на город. Его хмурый и по-тривиальному смурной видок навевал мне мысли о моем нынешнем положении в жизни, о декадансе, коим страдали я и моя душа нынешним временем. Забавно получается: вот она – взрослая жизнь, ну, относительно, однако ничего радикально не изменилось. Как был никому не интересен и тем более не нужен – так и остался. Еще и такое чувство гадкое, будто бы в жизни мне делать совсем нечего, но это же не так. Я выдающийся художник, общепризнанный и учащимися, и руководством училища. Хотя, может, в этом и подвох? Они видят во мне не личность, которая выражает состояние своей души и мысли на бумаге, а лишь инструмент для облагораживания, то, что может как-никак, а улучшить положению по заведению. И ведь я бы не смел даже думать так, как думаю сейчас, если бы мне было дозволено рисовать от души, а не то, что прикажут. Больно сие неинтересно выходило.

Вокруг происходящее часто меня так тяготило, что, казалось бы, мне и не спастись от него нигде, эта бытовая простота и однотипность давили собой на все мое существо. Единственное, что меня спасало, – это рисование. Я словно уродился мэтром изобразительного искусства, в этом ремесле мне не было равных. Я старался посвящать этому делу более всего своего времени, несмотря даже на различные экзамены, сессии и прочие жизненные испытания. Когда у меня в руке мостился карандаш или кисть, а предо мной стелился желтоватый лист – ну, или мольберт, – я чуял, будто ухожу из повседневного существования и попадаю куда-то, где никого, кроме меня, и ничего, кроме моего произведения, нет. Ни посторонних, вечно отвлекающих чувств, ни таких же людей, но, помимо этого, еще и невежливых и крайне бестактных.

Обращаясь к моему ремеслу, могу сказать, что несмотря на тяжелейшую депрессию, сейчас я – на пике своих творческих возможностей. Хорошие картины идут одна за другой из-под моей руки. И только это сейчас бодрит меня и успокаивает. Вдобавок скоро планируется мероприятие, где учащиеся смогут блеснуть своим талантом. Разумеется, меня туда пригласили. Кстати, то, что меня туда пригласили, а не я сам напросился, тоже греет мне душу, это как будто показывает мою востребованность и нужность, показывает, что обо мне помнят. Хотя, вероятно, это всего лишь фикция, моя надуманность.

Несмотря на свою творческую работу и в целом образованность в художественной отрасли, в свои девятнадцать лет я так ничего особенно дельного не добился. Меня это удручало и лежало тяжким грузом на душе. Даже грамот у меня как-то совсем немного набралось за школьные лета. Можно сказать, я, верно, только начал свой путь в стезе, так, чтобы это заметили. Столько времени упущено, потеряно напрасно на какие-то пустяковые развлечения и молодецкие увеселения. В целом, я допускаю, что не один таков, да и, наверное, не каждому удается добиться успехов всего к двадцати годам. Однако в глубине моего нутра все-таки сидела какая-то зависть к успешным и популярно-известным людям или студентам, кои каким-то образом уже были известны всем и вся. Похоже, это во мне говорил латентный честолюб. А я и не против как-то, ибо тоже хочется признания.