Господин жандарм.

Глава 2. Исчезнувший протокол.

Санкт-Петербург, 18 февраля 1855 года.

Шеф корпуса жандармов Российской империи Его Высокопревосходительство граф Алексей Федорович Орлов слыл в столичном обществе завзятым сибаритом. По свидетельству выдающегося государственного деятеля николаевской России и однокашника Пушкина по Царскосельскому лицею Александра Модестовича Корфа, шеф "голубых мундиров" отличался холодностью, "непониманием никакого дела", себялюбием и леностью. Поэтому все жандармские дела вкупе с Третьим отделением его сиятельство благоразумно перепоручил своему начальнику штаба - генералу от кавалерии Леонтию Васильевичу Дубельту.

Расхаживая по высокому просторному кабинету в здании у Цепного моста, прозванного в простом народе "Стукаловым приказом", от чего впоследствии и появится известное прозвище доносчика – «стукач», Леонтий Васильевич морщил свое худое морщинистое лицо и топорщил большие светлые усы, что говорило о крайней степени его раздражения. В руках генерал держал протокол вскрытия тела почившего императора Николая Павловича, составленный первым прозектором Военно-медицинской академии Венцелем Грубером.

Этот дотошный австрияк настойчиво утверждал, что при первом же осмотре им тела покойного, на лице осматриваемого отчетливо проступили следы отравления организма.

Перепуганный наследник престола распорядился отстранить Грубера, передав дело бальзамирования русским врачам. Однако неуемный австриец потребовал публикации своего заключения в прессе, дабы оградить себя от ложных обвинений в невежестве. А когда ему в этом было категорически отказано, опубликовал свой протокол вскрытия в одной германской газете. Дело грозило обернуться прескверным скандалом. Пришлось Леонтию Васильевичу вмешаться в сей инцидент, грозивший позором наследнику престола - Александру Николаевичу. Назойливого прозектора поместили в Петропавловскую крепость, где после скорого осмотра признали "наивным", то бишь помешанным.

Однако, как, скажите на милость, заткнуть рот всем этим писакам за пределами державы. Не минуло и месяца как другая, тоже немецкая, газета перепечатала скандальный протокол Венцеля, снабдив его своими скабрезными комментариями о якобы причастности к смерти бывшего императора его лейб-медика Мартина Вильгельма Мандта. Сей тип был хорошо известен Леонтию Васильевичу своими надменностью и тщеславием. Многие коллеги-врачи считали Мандта невежественным шарлатаном, построившим всю лечебную методу на "трех китах": стрихнине, пиявках и диете.

Начальнику Третьего отделения был известны и факты категорических отказов этого эскулапа лечить тяжелых больных, что само по себе говорило об ограниченности его способностей. Внезапное бегство Мандта заграницу сразу же после смерти Николая Первого, казалось, не оставляло сомнения в его прямой причастности к цареубийству.

Однако немецкий журналист, ссылаясь на самого беглого лекаря, уверял будто Николай Павлович, опасаясь позора сдачи Севастополя, сам заставил Мандта дать ему яду, настаивая на необходимости естественной картины своей будущей смерти. При этом государь якобы сказал лекарю, что решение сие будет доведено им до сведения великого князя Александра Николаевича. Было это им сделано или нет Мандт, дескать не знал. Поэтому опасаясь мести наследника был вынужден спешно бежать из Петербурга. Злые языки хуже пистолета. В некоторых столичных салонах зашептались о странном самоубийстве в венценосной семье Романовых, что бросала косую тень на имя будущего императора.

Полчаса назад граф Орлов имел с Леонтием Васильевичем пренеприятный разговор, требуя подробного расследования обстоятельств бегства Мандта из российской столицы. «Если версия причастности этого прохвоста к смерти Его Величества найдет хотя бы малейшее подтверждение…», - шеф жандармов тяжело вздохнул и вытер накрахмаленным платком вспотевшую шею, отчего он сразу же стал влажным, и генерал в раздражении скомкал его и засунул в боковой карман мундира. Затем тяжелыми шагами подошел к массивному дубовому столу, отодвинул от него высокий полированный стул с высокой спинкой, украшенной верху двуглавым орлом, но садиться не стал и закончил начатую фразу каким-то обреченным тоном: «То не сносить нам с вами, любезный Леонтий Васильевич, наших буйных головушек. Шутка ли сказать, под самым носом, в столице империи, цареубийцу-лекаришку не углядели».

Дубельт почтительно и молча склонил голову, изобразив на своем лице выражение глубокого раздумья, хотя первоначальный план действий у него уже созрел. Шутка ли: четверть века во главе политического сыска. Первым делом, конечно, следует найти этот груберовский протокол, чтобы опасная бумажка не оказалась в руках треклятого Мандта. Мысленно Дубельт назвал беглого лекаря иным, более подходящим для его личности, словом, женского рода, производным от фамилии последнего.

Историки 19 века утверждали, что материться русских научили татары. Возможно кое-что из монгольского языка и осело в словарном запасе русских людей. Но нельзя отрицать и славянских корней этого явления, что убедительно доказали новгородские берестяные грамоты, обнаруженные в 1951 году на Неревском раскопе экспедицией академика Арциховского и содержавшие так называемую «обсценную», то есть непристойную, лексику.

Дубельт, конечно, об изысканиях Арциховского не ведал и не задумывался о корнях русской матерщины, но также не чурался называть окружающее своим именем. Тем паче, когда речь шла о прохвосте подобному беглому Мандту. Разумеется, этот тип весьма заинтересован в протоколе Грубера, дабы оправдаться в глазах своих коллег: не я де виновник кончины русского царя, а его собственный сынок. Можно не сомневаться, что этот Мандт или тот, кто стоит за ним не поскупятся, заплатить любые деньги лишь бы заполучить бумажку Грубера.

Орлов же истолковал молчание своего помощника по-своему. «Что же Вы молчите, Леонтий Васильевич?!» - недоуменно воскликнул граф, взмахнув от возмущения руками словно готовящаяся взлететь большая птица. «На кону не просто наши с Вами карьеры - шут бы с ними! На кону судьба российской династии! Каков же будет авторитет наследника престола, коли в "европах" всерьез заговорят о причастности наследника к кончине покойного государя!»

«Простите, Ваше сиятельство», - осторожно заметил Дубельт. «Однако, ежели даже допустить, что наш австрияк прав и покойный государь почил от яда, то право же я решительно не вижу причин утверждать, что Николай Павлович принял его не по собственной воле».

Эта фраза была пробным шаром, призванным разбить пирамиду диалога и начать партию в споре. Следующий удар кием предстояло сделать уже Орлову. Шеф жандармов даже задохнулся от охватившего его гнева. Его лицо покраснело как спелый помидор и Дубельт даже испугался как бы начальника не хватил апоплексический удар. «Помилуйте, генерал!» - вскричал Орлов. Да это же настоящий удар по престижу российского двора! По авторитету наследника наконец! Не далее, как сегодня утром я имел конфиденциальный разговор с графом Нессельроде, и он чрезвычайно обеспокоен дальнейшим обострением наших отношений с Альбионом в тот самый момент, когда пришла наконец пора покончить с этой затянувшейся Крымской кампанией.

"Куда уж обострять, коли третий год воюем" - угрюмо подумал Дубельт. "И кабы не этот престарелый болван Меньшиков и этот его подчиненный - пьяница в золотых эполетах - Кирьяков, залихватски обещавший закидать неприятеля шапками при Альме, не видать было бы союзникам победы на этой речке как своих ушей!"

Вслух, впрочем, генерал сказал совсем другое: «Ваше высокопревосходительство, я полагаю необходимым направить на поиски Мандта толкового офицера, который сумеет либо деньгами, либо силою убеждения заставить этого лекаря замолчать и вернет похищенные им бумаги». Орлов удовлетворенно кивнул: «Действуйте, Леонтий Васильевич. Знать подробности Ваших ... э ... усилий ... мне ни к чему. Полагаю, Вы сами разумеете как следует поступить в данном случае. Но помните о главном: в Ваших руках ныне находятся судьбы династии и самого Отечества».

Дубельту оставалось лишь, щелкнув каблуками, покинуть начальственный кабинет.

Глава 1. Вместо предисловия.

7 февраля 1845 года британские историки античности и все любители древностей испытали невиданное потрясение: одна из жемчужин Британского музея - Портлендская ваза - превратилась в груду стеклянных осколков.

Разбивший ее потомственный лондонский алкоголик Уильям Мюлкахи на все вопросы констебля лишь бестолково пожимал плечами. При этом у него все же достало ума назваться чужой фамилией - Ллойд. Хваленной британской Фемиде пришлось упрятать запойного за решетку. Другого наказания за музейный вандализм туманный Альбион тогда еще не ведал. Глядя на жалкого, опухшего от пьянства, парня, судья справедливо решил, что бедняга наверняка скоро загнется в тюрьме. Но случилось непредвиденное: спустя несколько дней забулдыга вышел на свободу. На все вопросы репортеров полицейский инспектор только руками разводил: за преступника внес залог некто, пожелавший остаться неизвестным и хулигана пришлось отпустить. Закон есть закон.

«Куда катиться старая добрая Англия?» - сокрушенно вопрошали пораженные британцы. «И откуда в нашей великой империи берутся такие аморальные субъекты?»

А мы, уважаемый читатель, великодушно простим пьяного забулдыгу. Ибо истинно аморальные люди заседали тогда за несколько кварталов от здания Британского музея - на Даунинг-стрит, в малоприметном доме под номером 10. Там, за темно-коричневым фасадом и зарешеченными окнами, уже почти столетие размещалась резиденция британского премьер-министра. За выкрашенными в белый цвет дверями этого дома творились самые черные дела Европы. А премьер-министр славной королевы Виктории, достопочтенный Уильям (ох, уж эти английские Уильямы!) Лэм, виконт Мельбурн, глядя на проезжающих по мостовой кэбы и мельтешащие в окне фигуры прохожих, любил повторять слова писателя Джозефа Аддисона - кстати, близкого друга автора "Гулливера" Джонатана Свифта: "Нет более верного признака общего упадка нравственности в стране, чем отсутствие стремления у ее жителей приносить пользу своему Отечеству. "

И отпив глоток кларета из высокого хрустального бокала, удовлетворенно добавлял: "К счастью, британцы — это не французы!" Зато утверждение сэра Аддисона вполне оправдывалось на противоположном берегу Ла-Манша, где беспокойные галлы лихо затевали свою третью по счету революцию. Ей суждено будет стать локомотивом общеевропейской смуты, самонадеянно названной вождем парижского восстания Альфонсом де Ламартином "Весной народов". Ну что же, ломать - не строить.

Пока французы снова примеряли якобинские сапоги, в три часа полудни, 26 февраля 1848 года, пасмурное небо над Петропавловской крепостью столицы заволокло пороховым дымом.

Одновременно холостой залп дали 301 орудие и от его грохота жалобно задребезжали оконные стекла. "Лишь бы не война!" - торопливо крестились бабы, поминая забритые лбы своих мужей и сыновей. Но то была салютная пальба, возвестившая всем подданным славного императора российского Николая Павловича Романова радостную весть о рождении его второго внука.

На радостях государь опрокинул рюмку полугара, хотя спиртного почти не употреблял, да и в еде был весьма неприхотлив.
"Я работаю как последний каторжник: по восемнадцать часов в сутки!" - пожаловался как-то самодержец, вставая с походной кровати, расставленной прямо в его рабочем кабинете и покрытой грубым солдатским одеялом.

Подражая своему кумиру - Петру Великому, Николай Павлович неустанно украшал столицу империи - город, носящий имя Петра. При нем были возведены Нарвские ворота, Троицкий или Измайловский собор, здания Сената и Синода, Александрийская колонна, Михайловский театр, задние Дворянского собрания (ныне Большой зал филармонии имени Шостаковича) - всего около восьмидесяти архитектурных сооружений. Без преувеличения можно сказать, что современный туристический облик города на Неве возник именно в царствование того человека, которого Пушкин пренебрежительно называл "Николаем Палкиным". Простим великому поэту эту несправедливость - южный темперамент, помноженный на безумную ревность испортили жизнь русского поэта, оттолкнув его от человека, искренне желавшего ему помочь....

А теперь, уважаемый читатель, давайте вернемся на берега унылой Темзы, на тихую Даунинг-стрит, названную в честь успешного спекулянта землей, а по совместительству - дипломатического агента Кромвеля, баронета Джорджа Даунинга. Грязи, конечно, хватает в истории любого государства, но факт остается фактом: ни одна из семьсот пятидесяти улиц российской столицы не носила имени купчины-проходимца, ибо в сознании русского человека прочно укоренилось мнение, что деньги все же пахнут. И чаще всего кровью.

Впрочем, в резиденции британского премьера пахло тогда не деньгами, а порохом. Подготовленная масонами французская революция, на время покончила с претензиями Франции на европейское господство. "Король-буржуа" Луи-Филипп покинул трон, утешаемый словами своей коронованной супруги: "Они не достойны такого доброго короля!"

Но оставалась Россия, император которой произнес пугающую Лондон фразу: "Где раз поднят русский флаг, там он уже спускаться не должен". Николаю Первому вторил французский писатель и путешественник Астольф де Кюстин: "Русский народ ни к чему более не пригоден, кроме завоевания мира". Ему можно было верить. Этот порочный человек (по некоторым сведениям, де Кюстин впал в содомский грех, за что и был жестоко побит и ограблен 28 октября 1824 году, встретив новый день валяясь без сознания в вонючей луже в предместьях Парижа) истово ненавидел Россию, которую называл "страной рабов".

Между тем прогноз де Кюстина оправдывался с пугающим британского льва постоянством. За годы правления Николая Павловича границы северной империи вобрали в себя восточное Причерноморье с городами Анапой и Сухумом (нынешним Сухуми). Османская империя окончательно признала присоединение к России Грузии и Армении. Русский штык, занесенный над Блистательной Портой, гарантировал самоуправление сербов, молдаван и валахов. Вдобавок к этому султану пришлось изрядно раскошелиться и уплатить России полтора миллиона голландских червонцев в качестве контрибуции.

Глава 3. Штаб-ротмистр Адашев.

Штаб-ротмистр Отдельного корпуса жандармов Иван Михайлович Адашев был молод и умен. Это обстоятельство, не раз отмечавшееся непосредственным и вышестоящим начальством, имело под собой весьма прозаическое основание. Род Адашевых, хоть и начинался еще с 16-го столетия, но не отличался особой знатностью. В Бархатной книге боярских и дворянских фамилий, Адашевым уделялось всего несколько строк последней 43-ей главы. Правда при Иване Грозным Адашевы вошли в силу, а прапрадед ротмистра - Алексей Федорович Адашев - даже занимал должности царских окольничего и воеводы, управляя всеми внешними делами Русского государства. Его младший брат - Даниил - прославился победоносным походом на крымских татар 1559 года.

Однако со смертью грозного царя род Адашевых пришел в упадок, и представители его утратили свое влияние при дворе. Батюшка жандармского ротмистра - Михаил Семенович Адашев - вышел в отставку полковником вскорости после возвращения из Заграничного похода 1814 года. Участник войны с Наполеоном, он не уподобился некоторым своим сверстникам, восторгавшимся прелестями западноевропейской жизни.

«Жизнь в "заграницах", - рассказывал он сыну, что леденец на палочке. Лизнешь - вкусно, а станешь жевать - приторно. Русскому человеку та приторность, что отрава - вмиг со света сживет. Нет, Ваня, прожить свой век надобно дома. Не зря наши старики говорят: "Где родился, там и пригодился".

Следуя завету отца, по получении чина поручика, сын ушел из гвардии и написал прошение о зачислении в Отдельный корпус жандармов, после чего был прикомандирован к Санкт-Петербургскому жандармскому дивизиону. В последнем обстоятельстве сказалась протекция строгого родителя. Михаил Семенович нарушил свое же правило: не искать покровительства сыну и испросил приема у своего старого полкового товарища - генерала Дубельта и тот помог в переводе Ивана на новое место службы.

Не все прежние друзья-приятели одобрили этот переход. Некоторые демонстративно перестали подавать новоиспеченному жандарму руку, а то и вовсе демонстративно отворачивались при встрече. Штабс-ротмистра такое пренебрежение ничуть не задевало. Пусть их! Умный поймет, а дураку - не объяснишь.

Была тому переводу и другая причина, более прозаическая. Для Адашева, впрочем, не менее важная: жалованье жандармского офицера было вдвое больше равного ему в чине армейца. И ничего постыдного в своем меркантильном подходе молодой офицер не усматривал. Батюшкино имение в Черниговской губернии приносило все меньше доходу. Управляющий им обрусевший немец Карл Штюмер давно предлагал повысить денежный оброк для крестьян на полтину в год, но Иван Михайлович не позволил.
«Всякое действие рождает равное ему по силе противодействие» - здраво рассуждал отставной полковник. «Крепостные крестьяне, хоть и зовутся "ревизскими душами", однако же суть души человеческие. Мы - помещики - им не только господа, но и родители. А долг всякого родителя - не раздражать, но вразумлять свое дитя. А не то не избежать России новой "пугачевщины", которой ей, горемычной, уж никак не снести».

Получив личный приказ генерала Дубельта, молодой офицер уяснил для себя главное: пред ним поставлены две задачи – одна другой труднее. Первая – официальная: найти прохиндея Мандта и вернуть в Россию украденный им протокол. Вторая – неофициальная: постараться выяснить истинные причины кончины государя. Вторую задачу следовало выполнить тонко, то бишь с соблюдением полной конфиденциальности. И о результатах своих изысканий Адашеву надлежало доложить лично генералу Дубельту. «Немедля по исполнении!» - при этих словах усы Леонтия Васильевича приняли вертикальное положение, и Адашев, как недавно и сам Дубельт, поспешил поскорее покинуть начальственный кабинет.

Глава 4. Черная карета.

Город Штутгарт прекрасен при любой погоде. Причиной тому два горных массива – Шварцвальд, что значит «Зеленый лес» и Швабский Альб, что по-русски не означает ровно ничего. Они словно стенки большого котла защищают Штутгарт от холодных ветров и прочей непогоды. Особенно красив город весной, в лучах яркого молодого солнца, озаряющего своими лучами вымытые до блеска городские мостовые и островерхие купола старого замка – резиденции Его Величества короля Вюртембергского. Ныне в нем обитал славный король Вильгельм – дальний родственник русских Романовых. Его «фатер» - король Фридрих Второй – несмотря на свои выдающиеся габариты – рост 2 метра 11 см и вес в 200 кг – обладал изворотливостью портовой шлюхи, неуловимо выскальзывающей из грубых матросских объятий.

В 1812 году он послал 16 тысяч своих солдат в Россию в составе Великой армии Наполеона. Из них домой доковыляла лишь пара сотен. Видя, что делу корсиканца грозит полный швах, король принялся обхаживать нового господина – австрийского канцлера Меттерниха, запугивая последнего начавшимися волнениями крестьян, обозленных австрийскими поборами. Выторговав себе прощение, Фридрих вновь проявил чудеса изворотливости. Узнав о создании на Венском конгрессе Германского союза, король понял, что править самовластно у него не получится. «Тогда лучше подарить, то, что у тебя все равно отберут» - сообразил коронованный плут и одарил своих подданных конституцией. Но лиха беда начала. Вошедшие во вкус либерализма вюртемберцы, потребовали расширения своих прав и свобод. Это так расстроило доброго короля Фридриха, что он почел за благо помереть – не доводить же в конце концов дело до революции!

Наследовавший ему Вильгельм также умел находить общий язык с улицей. Это позволило королю благополучно избежать революционных потрясений 1848года. Его величество тогда отделался сущей ерундой – признанием общегерманской конституции 1849 года, которая, впрочем, никем и никогда и не выполнялась.

Но какое дело бравому ротмистру до всей этой мышиной возни в германском муравейнике! Адашев наслаждался красотой старинного немецкого города, напоминавшего ему любимые с детства сказки братьев Гримм. Не менее привлекательными ему казались и белокурые немки с их высокими бюстами и кукольными личиками. Некоторые из девиц отвечали молодому повесе томными взглядами, украдкой бросаемыми из-за страусовых перьев своих вееров.

Одна из них так очаровала молодого человека, что тот даже задержался при переходе мостовой и чуть было не попал под колеса вихрем промчавшейся мимо кареты. Адашев едва успел отскочить в сторону. Но, удивительное дело, на перекрестке черная карета развернулась и вновь помчалась на Адашева. Сидевший на козлах кучер, одетый в темный брезентовый плащ с капюшоном, словно старался во что бы то ни стало покончить с растерявшимся от такого напора пешеходом.

К счастью штаб-ротмистр быстро пришел в себя. Сказались природная быстрота и регулярные физические упражнения на свежем в воздухе. К ним Ивана Михайловича сызмальства приучил отец. Сам он ежедневно, до глубокой старости, выполнял по утрам «естественно-прикладную гимнастику» по атласу французского полковника Амороса. Одна из пятидесяти трех картинок атласа изображала упражнение «Прыжок». Адашев присел и, в полном соответствии с рекомендациями автора «Руководства по физическому, гимнастическому и моральному воспитанию», резко взмахнул обеими руками и, придав своему телу должное ускорение, прыгнул на тротуар.

Дощатый настил тротуара смягчил падение. Адашев ушел перекатом в сторону, выхватив из потайного внутреннего кармана сюртука оружие. Эту забавную новинку – капсульный револьвер «пепербокс» - молодой жандарм купил во время своего недавнего путешествия в Англию. Изобретение мистера Томаса Тэрнера в переводе на русский означало «перечницу», то есть «револьвер для перца». Неуклюжее на вид изделие весом в два фунта позволяло выпустить в противника подряд шесть зарядов, воспламеняемых капсюлем. Но, увы, стрелять было в некого. Черная карета уже скрылась за углом.

Поднявшись и отряхнувшись от пыли, штаб-ротмистр заметил по другой стороне улицы полицейского. Страж порядка разговаривал с пожилым господином, который отчаянно жестикулировал руками, указывая на Адашева.

Встреча с доблестной штутгартской полицией никак не входила в планы молодого человека. К тому же ему было уже пора явиться в российское консульство, что строго предписывалось инструкциями генерала Дубельта. А посему Адашев поспешил свернуть в переулок и, пропетляв с четверть часа по чистым немецким улочкам, наконец благополучно добрался до утопающего в зелени особняка, окруженного кованной металлической оградой. На блестящей медной доске справа от входа в особняк красовалась горделивая надпись: «Российское императорское генеральное консульство в Штугарте».