Говорящий камень

Глава I

…И Я говорю тебе: ты – Петр,

и на сем камне Я создам

Церковь Мою, и врата ада

не одолеют ее.

Евангелие от Матфея 16:18

Глава I

На самый край колючего листа какого-то полевого цветка выползла погреться пожилая золотисто-зеленая муха. Она была очень любопытной и всегда спешила побывать там, куда ее никто не звал и где ее никто не ждал. Вдобавок была она очень хвастлива. Однажды ей удалось пробраться на кухню – место, где сбываются мечты любой успешной и уважающей себя мухи. Но жадность чуть не погубила ее, хотя она же спасла ей жизнь.

Все дело в том, что, едва ввалившись в распахнутое окно кухни, тяжело жужжа крыльями и сверкая красивым золотисто-зеленым и всегда голодным брюшком, бешено вращая круглыми глазами, она жадно плюхнулась в тарелку с молочным супом. Но ей не удалось сделать и самого крохотного глотка, как в ту же секунду все содержимое тарелки вместе с ней под радостные вопли зевавшего и капризничавшего до сей поры малыша полетело через открытое окно на клумбу. Молоко быстро впиталось в землю, а на оставшиеся лежать макароны-звездочки дружной толпой набежали неизвестно откуда взявшиеся муравьи. Сражаться в одиночку с армией подземных обитателей у мухи не было настроения, и, брезгливо отвернувшись от мечты любой уважающей себя мухи, она, взлетев, устремилась в сад, надеясь перекусить там хоть чем-нибудь, досадливо оглядываясь на запертое окно и упрекая совсем уже раскапризничавшегося малыша, перед которым поставили точно такую же тарелку точно такого же супа.

После этой истории в саду, где среди множества букашек и козявок можно было встретить мух и покрасивее, и не таких уж красавиц, часто слышался рассказ о брошенном ради вольных странствий изобилии и уюте человеческого жилища. Нередко этот рассказ прерывался дружным роготом муравьиной армии.

Так как наша муха в то время была уже в зрелом возрасте, а некоторые привычки не позволяли ей иначе относиться к обстоятельствам, то она каждый раз отлетала все дальше и дальше от неблагодарных слушателей, от злополучной клумбы и, конечно же, от желанного кухонного окна, за которым порой сбывались мечты.

Вот так, однажды рассердившись и ругая всех «непорядочных» насекомых, муха обнаружила, что она уже не городская, и даже не пригородная, а самая что ни есть… кхм, ну не деревенская же? Да, верно: загородная муха. Удивительно, но этот факт очень воодушевил ее и даже прибавил к без того испорченному характеру гордость и безошибочное мнение о своей богатой и насыщенной жизни усталого путешественника.

Листок мерно раскачивался на теплых волнах летнего утреннего ветерка. Где-то ржала довольная лошадь, в небе с визгом стремительно проносились стрижи, а откуда-то снизу, от самых корней колючего цветка, уже неслись топот и голоса суетящихся насекомых.

Муха досадливо смотрела на эту возню.

Нет, эти ребята не стали бы ее слушать, рассказывай она хоть до десяти новых историй в день. Ни личный опыт, ни даже городские новости не могли убедить местное население луга на секундочку остановиться и потратить хоть один щедрый летний миг на то, что не принесло бы ни малейшей пользы! Козявочки и паучки, жучки и гусеницы, блохи и кузнечики – все спешили по каким-то своим делам, придуманным задолго до их появления на свет. «Хамы!» – буркнула муха.

Немного приободрившись от свежего и теплого ветерка и умыв лапки в высыхающей капле росы, муха поздоровалась с колючим цветком и спросила, что сегодня на завтрак. Цветок закачался от хохота. Безусловно, ему очень нравилась его новая постоялица. Если бы он сдавал свои листики живущим на нем насекомым за деньги, то с мухи он, пожалуй, не взял бы и копейки. Он искренне потешался над непривычными повадками остепенившийся горожанки. Изысканные манеры мухи в глуши колхозного поля были не то что не к месту, но сатирически оригинальны.

Цветок-старичок страстно роготал, когда та, проснувшись порядком позже всех «квартирантов», требовала капельку росы для утреннего туалета. Ну не вязались в колючках и соцветии старика понятие «утренний туалет» и капля росы, требуемая мухой.

Иногда муха, возвращаясь домой после захода солнца, напевала куплеты Эскамильо из оперы «Кармен»: «Тореадор, смелее в бой…» Цветок решал, что муха опять была на местной ферме, и, едва сдерживая стариковский смех, предупреждал соседку о вреде позднего и тяжелого ужина для сна, пищеварения и организма в целом. После чего над ночным полем еще долго слышался его гомерический хохот вперемешку с ворчанием недовольных разбуженных насекомых.

И этим чудесным утром муха ворвалась в поток свежего ветерка, дувшего с речки, и понеслась над золотисто-зеленоватым полем к противоположному его концу. Погода была чудесная, птицы не обращали на нее никакого внимания, и все это чрезвычайно воодушевляло муху. Перелетев поле до края редкого лесочка, она уже не помнила о своей утренней досаде. Из ее крохотного сердца рвалось желание двинуться еще дальше, может быть – к новым городам. Но едва она подумала об этом, как ее, гордую и независимую, под глупое ржание какого-то коня или какой-то лошади сбило с траектории полета и опрокинуло наземь существо невероятных размеров и невероятно ветреного характера.

«Это все, отлеталась», – печально шептала муха, лежа под пыльными колосками, васильками и ромашками. Она боялась открыть глаза, потому как была уверена, что вот-вот станет завтраком бешенного стрижа или еще какой вольной птицы. Огорчало ее и перспектива стать уже вторым завтраком, ведь птицы встают рано, и других забот, кроме как набить поплотнее свое прожорливое брюхо, у них нет. По ее мнению, трагическая минута расправы затягивалась, и, не выдержав драматической паузы, муха заорала что есть мочи:

Глава II

Глава II

Хорошенько выспавшись, овод открыл свои близорукие глазки, принюхался, прислушался. В помещении было тихо, лишь где-то в глубине коровника ревели буренки.

Взлетев со шкафа, овод немного покружил над пустыми склянками-пробирками и, не обнаружив нигде своей знакомой, вылетел в распахнутое окно.

Ему необыкновенно повезло. Ведь в поиске выхода он мог бы обзавестись не одним новым синяком. В конце концов, его могла попросту прихлопнуть мокрой тряпкой уборщица, которая спустя несколько минут закрыла окно и приступила к наведению порядка.

Овод летел мрачный и задумчивый. Во-первых, ему так и не удалось отобедать. Во-вторых, он чувствовал себя виноватым в том, что так и не помог выбраться мухе из стеклянной посудины. В-третьих, на его крошечной душе скреблись гигантские кошки, появление которых не предвещало ничего хорошего.

Со злости овод без разбору попытался впиться в круглый бок дремавшей в тени коровы. Он надеялся перекусить и хоть как-то выплеснуть свои переживания, но вместо этого получил оглушительный щелчок в лоб тугим, как резиновый шланг, коровьим хвостом.

Свалившись тут же неподалеку, он назвал корову «жадиной-говядиной» и, едва ориентируясь в пространстве, пополз прятаться под стену коровника, так как еще один подобный перерыв на обед мог оказаться для него последним.

Солнце уже выбирало себе место для ночлега.

Уже не такими жаркими, но по-летнему теплыми лучами оно расстилало себе постель где-то далеко, за лесом, за рекой, а потом опять за лесом и полями. Оно следило за тем, чтобы на ночь все было расставлено по своим местам, чтобы муравьи спали в муравейниках, лисы в норах, а птицы в гнездах.

Оно поторапливало обитателей луга, напоминая о том, что устало за день и не готово терять ни одной минуты своего драгоценного сна из-за какой-нибудь зазевавшейся козявки, не вернувшейся домой вовремя.

Словно готовя себе постель помягче, солнце подтягивало к себе кучерявые облака, пышнее взбивая перину. Оно так старалось, что не заметило, как белые и пушистые облака потемнели и стали тяжелыми, как мокрое пальто. Но Солнцу уже было некогда разбираться с этим. Сладко позевывая и зарываясь глубже в приготовленную постель, оно жмурилось и потихоньку похрапывало.

В ту пору муха, едва шевеля усталыми лапками, волоклась по стеблю цветка к своему листику. Как только она переступила порог собственного дома, тут же как есть, липкая от молока и грязная от дорожной пыли, рухнула спать. Старик был занят какой-то беспокойной беседой со своим соседом, таким же цветком-ворчуном, и потому не обратил на постоялицу никакого внимания. Скоро все затихло.

Колючий цветок потуже завязал свою шапку-ушанку.

Его цветки сжались в плотный бутон.

Сидевшие там козявки с облегчением вздохнули, но не сомкнули глаз.

Остальные обитатели сползли вниз и стали искать убежища под листками у самого корня.

Вдруг все остановилось. Даже ветер. Он подхватил на ферме «ммм-му-у…» какой-то коровы, видимо, желая принести его домой своим детям послушать перед сном. Но это «ммм-му-у…» он бросил где-то в поле. Усталые пастухи уже не подгоняли коров – те сами бежали под крышу фермы, испуганно сверкая в сумерках добрыми глазами.

Как только в топких и липких сумерках за хвостом последней буренки закрыли ворота, оттуда, где только что уснуло солнце, вырвался огненный меч и раздался резкий сухой и оглушительный треск. Дрожащие под листиком у самой земли козявки в страхе затаили дыхание.

Небо над полем треснуло, и в самых разных его уголках – то тут, то там – начали вспыхивать огненные сети молний. Буря устроила неистовый разгул, гром грохотал своими жестяными ведрами, подначивая молнию сверкать еще ярче. Невесть откуда вырвавшийся ветер прижал к земле колосья, цветы, траву, и казалось, что деревья в лесу под его натиском точно так же наклонились до самой земли.

Старик цветок держался мужественно. За всю жизнь он еще не видал такой бури, и ужас его был столь велик, что он не в состоянии был даже закричать. При этом он слышал, как скрывшиеся в его соцветиях блохи, жуки и прочие козявки давали оценку стихийному бедствию и, попивая чаек из блюдец, рассуждали о том, как все-таки мужественно держится их цветок-старичок.

Старик же думал об одном: как только ненастье утихнет, он, скорее всего, выгонит обнаглевших насекомых, если только сам останется цел.

Что происходило с мухой, в двух словах описать невозможно. За этот день и эту ночь она похудела не менее чем вдвое. В блеске молний ее золотисто-зеленое брюшко сверкало и отчаянно передавало сигналы S.O.S. Сказать, что она кричала от страха, нельзя: она орала, визжала, кряхтела, охала и стонала так, что запросто могла бы лишиться голоса. В царящем грохоте невозможно было различить ее жалоб, поэтому казалось, что она всего лишь беззвучно шевелит губами.

Листик, на котором она жила, вращался в самые разные стороны. Его подбрасывало вверх, затем он камнем падал вниз, а ветер принимался наматывать его на стебель. Такого страха муха не испытывала, даже когда из городской квартиры ее выселяли с помощью дихлофоса.

Едва лишь утих ветер, как откуда-то из-за леса послышался стремительно надвигающийся шум. Он катился волной. Казалось, что ничего живого уже не останется там, где он прошелся. Это надвигался ливень.

Глава III

Глава III

О, что это была за ночь! Стихия выбила из мухи остатки сил. Но, несмотря на это, она не сомкнула глаз. Утро упорно не наступало. Видимо солнце ленилось просыпаться и вылезать из теплой постели, желая оставить этот день ненастным.

Соседи-насекомые, немного поворчав, уснули где придется, а муха смотрела широко раскрытыми глазами в сверкающее огненными мечами небо и вздрагивала, когда на нее падала очередная капля прохладного ночного дождя.

Но все заканчивается однажды, даже самые ужасные невзгоды и испытания. До появления первого луча солнца муха начала шевелиться и, развернувшись, поползла по направлению к земле. Старик цветок спал, измученный ночными испытаниями. Спали соседи, не добравшиеся из-за мухи до своих «квартир». Нисколько не смущаясь, муха проползла, что называется, по их головам. Букашки в ответ только недовольно вздохнули. Своих глаз после ночных потрясений они дружно решили не открывать.

Внизу в предрассветных сумерках бурными ручьями по склону к дороге сбегала дождевая вода.

Дождь уже закончился, только с мокрых листов срывались редкие капли.

Муха почувствовала себя последним живым существом на Земле. Так было непривычно тихо и пусто в эту пору! Она осторожно ступила на мокрую землю, словно боялась разбудить ее: казалось, что даже земля устала после пережитой стихии и теперь очень может рассердиться, если на нее как-то неосторожно наступить.

Муха не забыла, что умеет летать. Просто стояла такая удивительная умиротворяющая тишина и порядок во всем, что было страшно нелепым жужжанием разрушить хрупкую гармонию.

Не чувствуя страха и усталости, муха поползла вниз по склону вдоль ручья из дождевой воды. Взобравшись на выпирающую из холма часть огромного камня, она приготовилась встретить первый луч солнца.

– И тебе не спится? – раздался глухой, спокойный и ровный голос. Он прозвучал откуда-то из-под мухи, отчего той показалось, что это заговорила совесть.

«Но с чего бы вдруг у меня проснулась совесть?» – подумала она. Действительно. Совесть у мухи была, но в этот ранний час она еще крепко спала.

– А я очень люблю дождь, – продолжало что-то вещать, не унимаясь. – Всем страшно, а мне за столько лет бояться уже стыдно. Еще мне очень нравится смотреть на эту дорогу. После дождя она напоминает реку, а иногда море…

Голос звучал романтично и задумчиво. Он принадлежал мечтателю, скованному обстоятельствами. Однако это не делало его обреченным.

– Ты очень приятный собеседник. С таким вниманием меня еще никто не слушал.

– Я бы ответила, если бы знала в какую сторону говорить… – не выдержала муха, выпалив робкой приглушенной скороговоркой, виновато поглядывая по сторонам.

И, переняв интонацию разговаривавшего с ней незнакомца, добавила, но уже про себя: «Уж не двинулась ли я рассудком за ночь?»

Из глубины земли раздалось что-то похожее на вздох. Муха ждала. Но ничего не происходило. Качались деревья в предрассветной мгле. По коричневым лужам плыла нервная ветреная рябь, а тишина уже не казалась такой грациозной после того, как муха осмелилась открыть свой рот и проронить слово. От этого стало немножко грустно.

Муха досадливо топнула лапкой по влажной спине камня.

– Ох… – раздался вздох, в котором чувствовалось столько блаженства, что глаза мухи невольно округлились.

– Будьте добры, пожалуйста, еще разик и в том же месте, почешите мне спину…

Инстинктивно повинуясь «внутреннему» голосу, муха поскребла лапкой по шершавому камню и начала ждать благодарности.

В это мгновенье спешно и резко небо прорезал первый солнечный луч. Чудо: он лег прямо на муху и начал пригревать едва ли не с первых секунд. Она довольно зажмурилась и прижалась брюшком к камню, чтобы собрать все разлившееся в это мгновение тепло.

Да, солнце проснулось и взбиралось на небо очень неспешно.

– Спасибо… – раздался из глубины земли тот же, но уже довольный голос.

– А-а-а, да пожалуйста, что мне жалко, что ли, – машинально ответила обнаглевшая от тепла муха. – Надо – так я еще почешу.

– А это я не вам… Здравствуй, первый утренний луч! – тягучим басом прогудело незнакомое создание. Казалось, что в это время дрожала земля, и муха внезапно утратила свою бравурность и наглость… Ответ застал ее врасплох.

– Здравствуй, мой верный каменный спутник! Я рад тебя видеть и вот дарю тебе свое тепло. Скажи, кто тебя разбудил – эта назойливая муха?

– Меня разбудила наша дружба, – довольно проурчал камень.

Муха уже поняла, что говорит именно этот огромный валун, застрявший в недрах земли много-много лет тому назад. Еще она поняла, что эти товарищи – камень и Солнце – знакомы не первый день.

На всякий случай муха решила слезть с говорящего камня и устроилась рядом, на торчащей из земли сухой былинке. На всякий случай она хорошенько обнюхала сухое основание растения, потрогала и даже один разок укусила на случай, если былинка вдруг тоже захочет поговорить с первым солнечным лучом.

Тем временем диалог продолжался.

– А меня разбудила твоя верность, – отвечал солнечный луч, – но мне пора бежать.

Глава IV

Глава IV

Муха летела в неизвестном направлении. Волнение было настолько сильным, что ей показалось: остановись она вдруг хоть на мгновение, и все происходящее остановится и тут же закончится. В крохотной голове толклось столько вопросов, а новые появлялись без остановки. Она не то что не успевала на них отвечать, но и не успевала сама же себе их задавать. В конце концов, вся эта вопросительная масса вылилась в одно жирное «ПОЧЕМУ?» с гигантским вопросительным знаком. Никогда еще муху так не волновали вопросы устройства мира, а точнее – его несправедливости. Она всей душой прониклась к говорящему камню. Короткий его монолог запомнился до мельчайшей подробности. А момент прощания просто леденил душу.

Тут муха заметила, что она поднялась непозволительно высоко, и, уйдя в крутое пике, начала экстренно снижаться, подбирая место для посадки. Ветер сносил ее в сторону коровника. Расправив в подходящую минуту прозрачные крылышки, муха уселась на крышу фермы – на изрядно разогретый и местами потрескавшийся шифер.

Взобравшись на самый конек крыши, она посмотрела на солнце, посмотрела на поле, лес, ферму и коров. Вдруг она поняла, что мир как-то стал огромнее. Она попыталась представить себе количество козявок, которые живут в этом золотистом поле, в лесу… Затем она вспомнила, что за лесом есть река, а за рекой еще один луг – и не один, и еще поле, и так далее…

Вернувшись мыслями к камню, она вздрогнула. Ведь никто до сих пор не обращал внимания на рождавшуюся в ту секунду красоту. И рассказать об этом было некому! Нет, она понимала, что рожденные ползать никогда не смогут ее понять, но ведь и она себя теперь не понимала! «Нет. Так больше продолжаться не может», – подумала муха.

Еще раз взглянув на солнце, она попыталась представить, сколько у него забот: свети, обогревай, буди, спать укладывай… Муха посмотрела вниз, плюнула, дождалась, когда ее плевок шлепнется на лежащие под стеной кирпичи, и поползла вниз по склону крыши.

С этой стороны виднелась вчерашняя телега, только вместо сена в ней стояли бидоны, в которых перевозят молоко. При воспоминании о молоке у мухи закружилась голова и помутилось в глазах. «Не-е-ет», – решительно погнала она прочь от себя эту мысль.

Случайно взгляд ее упал на запряженную в телегу молодую лошадь. Она пряла ушами и, довольная, трясла мордой. Казалось, что кобылица вот-вот заржет от смешного анекдота.

– Вот ты где! – сказала довольная муха, слетая с крыши. У самых ушей парнокопытного гудел овод-гусар. Он что-то рассказывал лошади, стараясь при этом пристроиться на обед. Неопытное молодое животное было уже без ума от навязчивого собеседника и потому неистово хлестало по бокам хвостом. Видимо, кобылица старалась дотянуться им до ушей, фыркая и мотая головой.

– Сударь, если бы она была слонихой, вы бы уже были плоским, как камбала, – услышал овод из-за спины кучу незнакомых слов, произнесенных знакомым голосом. Он обернулся и увидел, как в солнечных лучах блеснуло золотистое брюшко его вчерашней знакомой.

– Milles pardon, наш обед откладывается, – пробасил овод обрадованной кобыле и подлетел к сидящей на дуге мухе.

– Счастлив видеть вас, моя дорогая, – шаркнул сразу двумя лапками и склонил голову овод. – Куда же вы давеча пропали? Я обыскался.

Муха не ответила на любезности знакомого. Вместо этого она рассказала гусару о главном событии сегодняшнего утра, лишь вскользь упомянув ночное происшествие. При сообщении о грозе и буре овод скорчил удивленную гримасу. Немудрено, ведь он спал как убитый, после того как дважды за день получил хвостом по лбу.

Муха рассказывала с жаром и увлеченно. Она не обращала внимания ни на овода, ни на его удивление, ни на то, что лошадь уже давно находилась в пути и тащила телегу, груженую бидонами, куда-то по проселочной дороге.

Овод внимательно следил за новой подружкой. В отличие от мухи, он никогда не был в кино или театре. Ему не с чем было сравнивать ее волнение, и уже только потому перебивать не было причины. Он просто слушал, а в его крохотной душе происходили невиданные доселе перемены. Гусар не понимал всех высокопарных фраз и попросту пропускал волнительные междометия. Ему уже было все равно, о чем она говорит, только бы говорила так же, не меняя интонации и ритма. Периодически он отворачивался от рассказчицы, но поток странных чувств не прерывался. Скрипела телега, фыркала лошадь, вздрагивая на ухабах, ударялись друг о друга бидоны...

Если бы он хоть раз случайно залетел в сельскую библиотеку и прочитал хотя бы одну книгу, то смог бы сам себе ответить на вопрос о происходящем в его душе. Последние несколько минут он думал только об одном. Только об одном: как же трудно быть грубым и бесчувственным существом. Он так задумался над этим, что последняя фраза мухи и вопрос просто-напросто пролетели мимо его ушей.

– Кому я это все рассказываю!? Вы только посмотрите на него, он же сидит и издевается! – уже почти как две минуты горячилась муха, гневно сверкая глазами. – Я такие потрясения пережила! Ну как можно быть таким грубым и бесчувственным существом?! Бессердечный! – с сухим упреком отрезала она и повернулась к оводу спиной.

От последних слов овода словно водой окатило. Увидев, что муха чем-то огорчена и сидит, повернувшись к нему спиной, гусар попытался сказать что-то в свое оправдание, но в место этого замер с открытым ртом. «Так уж прямо бессердечный», – подумал ошарашенный овод и тут же исправился: