Грета Майер и сумрачные тени

Пролог

Их называли всадниками Смерти. Вселять в простолюдинов страх было их миссией, а уничтожать непокорных — долгом. Они проносились по городам и селениям, оставляя после себя лишь разруху и хаос. Там, где ступали их ноги, плакала земля, она захлебывалась кровью невинно погубленных душ, стонала под копытами вороных лошадей, невольно становившихся соучастниками зверских убийств.

Долгих семь лет пять всадников держали в страхе простолюдинов, и никто не мог остановить их обоюдоострые мечи, безжалостно вершившие правосудие.

Ходили легенды, что под их черной одеждой скрывались злые духи, призванные властью очищать народ от непокорных. Их уродливые лица были спрятаны под черной маской шакала, и убить слуг преисподней не представлялось возможным, а тот, кто осмеливался им противостоять, сгорал в пламени.

Они умели извергать огонь.

Безжалостно перерезали глотки.

Они определенно не были людьми, ведь таких зверств не совершить живому.

Приглашения всадникам Смерти не требовалось. Они словно ищейки нападали на след людей, преступивших закон.

За эти годы простолюдины научились предугадывать их появление. Когда пятерка вороных лошадей появлялась в городе или селении, их встречала мертвая тишина и наглухо затворенные ставни. Никто не выходил на улицу, каждый человек надежно прятался и, содрогаясь в страхе, молил бога помиловать его грешную душу, однако бог оставался глух к молитвам.

Но не всегда простолюдины погибали от меча всадников. Иногда они брали людей в плен, особенно детей. Считалось, что всадникам требовались новые тела для злых духов, чтобы, вселившись в них, распространять границы своих зверств на другие земли, но зверства продолжались и без всадников.

Среди простолюдинов появлялись те, кто осмеливался хладнокровно и безжалостно сдавать близких, в надежде получить ничтожное вознаграждение и пожизненную милость от правосудия.

И она знала, что ее предали. Но не знала — кто. Жить стала опасной. Особенно, когда не знаешь, от кого ждать удара.

Ей пришлось в спешке оставить дом, больную мать и пятилетнего брата. Она взяла с собой лишь самое ценное и дорогое — новорожденную дочь. Плод настоящей любви и грешного брака. Ее порочная страсть к человеку обрекла малютку на верную гибель, но что она могла сделать, когда ее так ослепила любовь? Думала ли она о последствиях, когда спала с любимым? Нет. Желала ли она такой судьбы для будущего ребенка? Точно нет. Тогда как исправить ошибку и подарить дочери жизнь?

Никак.

Был только один выход. Бежать.

И она бежала.

Вот уже три дня она скиталась по лесам и равнинам, ночевала под открытым небом, спрятавшись в тени роскошных деревьев. Когда путь преграждали мелководные речки, она, не колеблясь поднимала младенца над головой, и переходила воду. Несмотря на дождь и сильный ветер, несмотря на усталость и голод, она шла вперед. Ее гнала невидимая сила, называвшаяся в народе материнской любовью. Она направлялась туда, где по слухам, ее дочь могла обрести шанс на жизнь; островок покоя и уединения, независимый от руки жестокой власти. Правда цена была слишком высокой, но порочная женщина готова была пожертвовать всем, ради спасения своей малютки.

Она любила ее.

И каждый раз, когда ребенок сосал грудь, она, слезно улыбаясь, гладила ее по маленькому носику и напевала сладостным голоском колыбельную, что когда-то пела ей мать. Бесполезно надеялась, что платить цену все же не придется.

В минуты идиллии и спокойствия, для женщины во всем мире существовали только двое: она и это крошечное создание, обреченное на верную смерть.

От долгой дороги ноги в башмаках сбились в кровь. От недостатка воды ее губы пересохли и потрескались, но она все равно шла, останавливаясь лишь для того, чтобы покормить малютку и перевести дух.

На четвертые сутки к позднему вечеру она, наконец, вышла на дорогу, ведущую в город Сераго́н. Именно там было спасение для ее дочери. Долгое время она шла в одиночестве, напевая колыбельную — не ребенку, себе самой, чтобы не свалиться с ног.

Она очень устала.

Сон как рукой сняло, когда она услышала за спиной приближающийся стук копыт и скрежет колес.

Всадники Смерти!

Сердце женщины забилось так быстро, что даже малышка почувствовала животный страх матери. Она стала кряхтеть и ворочаться.

— Тише, тише, — шептала женщина, как можно крепче прижимая ребенка к груди.

Она сошла с дороги и притаившись, всмотрелась в темноту.

Для всадников Смерти звук приближался слишком медленно. Тревожность спала, как только женщина разглядела в свете факела старика. Его повозка скрипела и подпрыгивала на ухабах. Он вез тяжелый груз, накрытый брезентом, и на первый взгляд выглядел обычным мещанином.

Женщина восприняла его появление как милость Владыки — неожиданную, но желанную. Конечно, даже старик мог оказаться воплощением зла, но она была слишком измотана, чтобы упустить шанс. Пусть всего несколько километров, пусть с незнакомцем, но не пешком. Сделав глубокий вдох, она вышла из укрытия и шагнула в ночь — навстречу неизвестности.

Часть первая. Приют святого Гелиоса

Ничто не случается просто так, все имеет свой тайный смысл, даже то, что разбивает нам сердце.

Весенняя ночь сменилась рассветом, но в детском приюте все еще царствовал мрак. Ставни были наглухо затворены, а жильцы тихо спали в кроватях. Первой проснулась Дебби. Надев длинное коричневое платье, и убрав седые волосы под белый чепчик, женщина зажгла масляную лампу, что стояла на прикроватной тумбочке. Она подошла к иконе святого Гелиоса, висящей с правой стороны двери и, опустившись на колени, произнесла молитву. Закончив дневной обряд, она подошла вплотную к изображению. Старинная икона, на которой был нарисован седовласый мужчина с длинной бородой, была не просто иконой, а тайником. Перекрестившись и поцеловав старца, Дебби легким движением отодвинула в сторону картину. Она погрузила руку во мрак и достала тряпичный мешочек. Тяжелый и увесистый. Развязав его, она с неподдельным удовольствием пересчитала золотые монеты.

Еще одна часть дневного обряда, правда более приятная, чем заезженная молитва.

Вернув мешочек в тайник, женщина прихватила масляную лампу и, выйдя из комнаты, направилась к лестнице. В широком и мрачном зале, в котором до самого потолка возвышались астрономические часы, Дебби встретилась с Луизой, смотрительницей, приставленной к девочкам пяти-восьми лет. В одной руке она несла корзину с грязным бельем, а в другой масляную лампу.

Чем ближе Дебби приближалась к лестнице, чем отчетливее слышала плач младенцев.

— Доброе утро, госпожа Луиза, — поравнявшись с Луизой, сказала Дебби.

— Доброе утро, госпожа Дебби. С самого утра горлопанят.

— Ничего не меняется, — улыбнулась женщина. — Помочь вам отпереть ставни?

— О, спасибо! Очень любезно с вашей стороны, но я справлюсь, вот только вещи соберу для стирки.

— У старших уже забрали?

— Да, как раз от них возвращаюсь. В вашу комнату стоит заглянуть?

— О, да, будьте так любезны.

— Хорошо.

— Спокойного дня вам, Луиза.

— Спокойного дня.

Придерживая себя за перила, Дебби поднялась на второй этаж. В ее почтенном возрасте следовало бы поберечь колени, да только детей, позаботившихся о ее старости, у женщины не было.

И слава Владыке!

Детей, к слову, она не любила.

Дебби и без них неплохо справлялась. Скоро ее тайный мешочек пополнится нужной суммой, и она навсегда покинет ненавистное место.

Ровно в тот момент, когда смотрительница оказалась у двустворчатых дверей, астрономические часы пробили шесть. Дебби улыбнулась самой себе и нажала на дверную ручку. За двадцать три года работы в приюте, Дебби с точности до минуты знала, когда ей следует проснуться, одеться, совершить дневной ритуал и выйти из комнаты, чтобы пробудить детей.

Дети.

Они все же были в ее жизни. От одной только мысли о сиротках ее лицо помрачнело. За столь долгое время, следить за взбалмошными, непослушными, чужими отпрысками стало невыносимым. Она не терпела каждого ребенка и открыто выказывала свои чувства при любом удобном случае.

Настежь открыв двери, женщина вошла в темную комнату. Смотрительница прошла между рядов кроватей, стоявших друг напротив друга. Она отдернула прохудившиеся портьеры, поставила масляную лампу на подоконник, сняла с пояса связку ключей и вставила один из них в замочную скважину в раме окна. Как только послышался скрежет металла и ставни, толкаемые механизмом, отворились, дети, чьи кровати находились ближе всего к окну, проснулись и, откинув одеяла, вышли в центр комнаты. Женщина открыла еще два окна.

Комната была самой большой в доме и вмещала в себя двадцать кроватей, из которых было занято лишь четырнадцать.

Заспанные лица и разлохмаченные волосы вселяли в смотрительницу отвращение.

— Подъем! — громко сказала Дебби, окинув комнату своими маленькими узкими глазами.

Внешность женщины была необычной. Она имела длинный горбатый нос и тонкие губы, а ее руки казались намного длиннее туловища. Рост ее составлял не больше ста пятидесяти сантиметров.

Проснулись не все, и смотрительница раздраженно вздохнула.

— Подъем! — более грозно повторила женщина.

Оставшиеся кровати опустели. Девочки, от восьми до пятнадцати лет, в одинаковых белых сорочках, зашуршав тростником, вышли в центр комнаты и выстроились в шеренгу.

— Доброе утро, госпожа Дебби, — в один голос сказали сиротки.

Женщина повесила связку ключей на пояс, встала напротив подопечных и пересчитала глазами девочек. Сохраняя молчание, ее брови удивленно поползли вверх. Дебби не досчиталась одной сиротки. Изучив комнату строгим взглядом, она вперилась в кровать, стоявшую недалеко от дверей, где, укутавшись с головой, спала ее жертва.

— Время подъёма! — крикнула госпожа, но сиротка даже не соизволила пошевелиться.

Ей снился чудесный сон, который только мог присниться брошенным детям. Она видела тех, кто оставил ее. Обида, съедавшая девочку, куда-то пропала. Как можно обижаться на родителей, когда спустя двенадцать лет, они все же вернулись за ней?! Они оставили ее младенцем, а теперь... теперь она подросток. Она была сиротой, а теперь обрела семью. Эта пара много раз приходила во сне к девочке и никогда она не успевала с ними обняться.

Глава 2

В дверь постучали.

Женщина, сидевшая за дубовым столом, была всецело погружена в чтение письма, недавно доставленного почтовой вороной. Она не слышала ни карканья птицы в клетке, ни стука.

Ее темные, как ночь глаза, следили за строками, а бледное лицо становилось все угрюмее и угрюмее.

Эта женщина, вот уже десять лет была главной смотрительницей девичьего приюта. И собиралась править в своем маленьком царстве до самой смерти. Она происходила из древнего знатного рода. Хотя былую славу и богатство ее род давно утратил, это не мешало ей гордиться своими корнями и всячески выпячивать их наружу.

Ее высокомерие блистало во всем.

В ее одеянии.

Она носила только длинные черные платья с высоким воротником. Ее тонкую шею обрамляло жемчужное ожерелье, а на безымянном пальце красовался перстень, с гербом ее рода.

В ее манерах.

Она гордо держала осанку и на подчиненных смотрела свысока. Она наизусть знала правила этикета и была хорошо образована.

В ее красоте.

Она всегда укладывала свои черные волосы в высокий пучок. Чтобы лицо выглядело как можно свежее, припудривалась. Глаза подводила сурьмой, а губы — кроваво-красной помадой, изготовленной из пчелиного воска, экстрактов и цветочных лепестков роз.

Высокомерие проявлялось даже в обстановке.

Лишь в ее кабинете стояла роскошная мебель, а стены украшали картины с пасторальными пейзажами. У нее были свои астрономические часы, циферблат которого был изящно расписан небесными созвездиями, удобная атаманка для чтения, небольшой камин и ростовое зеркало, в которое она любила смотреться. А еще у нее был личный портрет во весь рост, написанный одним из самых известных художников в землях Сераго́на. Он висел за дубовым столом и был для нее настоящей гордостью.

Портрет был ее гордостью, а не единственный сын.

Она не любила говорить о сыне и в ее роскошном кабинете не нашлось даже маленького места для его портрета. Он был для нее изъяном, который женщина надежно спрятала. Сын жил в другом городе. В пяти днях от Сераго́на.

В Конферо́не.

В приюте для мальчиков.

Вновь раздался стук. На этот раз более громкий.

Женщина вздрогнула и, отложив письмо разрешила войти.

В комнате появилась Дебби. Она закрыла за собой дверь и подойдя к столу, поклонилась.

— Доброе утро, Дебби. Выглядите так, будто на вас опрокинули ночной горшок. Что случилось?

— Доброе утро, госпожа Ришель! Прошу простить меня за столь ранний визит. Вы как всегда проницательны госпожа, и хорошо подметили. Только что я была унижена перед госпожой Луизой и сиротками! Ингрид совершенно не следит за своим языком!

— И что же она такого сделала?

— Она высмеяла меня перед девочками! Она поставила под сомнение мою технику воспитания! Она посягнула на мой авторитет! — Дебби сделала паузу, чтобы перевести дух. — Я прошу вас. Нет! Я требую...

Как же Ришель не любила это слово. Только она имела право требовать, больше никто. Сердито стукнув ладонью по столу, Ришель оборвала подчиненную на полуслове:

— Требовать ты ничего не можешь, Дебби!

Этим “ты” она выказала весь свой гнев по отношении к смотрительнице.

— Простите, госпожа Ришель, — женщина опустила голову. — Я прошу вас поговорить с Ингрид. Она не имеет права указывать мне, самому преданному служителю приюта, как воспитывать девочек!

— Мне совершенно безразлична судьба твоей ущемленной гордости, Дебби! Хочешь, разбирайся с Ингрид сама! — На мгновение она умолкла. Ее гневный взгляд упал на письмо, которое она слегка помяла. — У нас есть проблемы посерьезнее задетых чувств.

Госпожа Дебби вопросительно вздернула бровь.

— Вот, читай!

Ришель протянула пергамент женщине. Пока Дебби внимательно читала строки, а ее лицо то хмурилось, то принимало ошеломленный вид, госпожа Ришель уселась в кресло и, взяв элегантную курительную трубку, напихала в чашу табак и закурила.

Госпожа Дебби будто обессилев от прочитанного, плюхнулась в кресло.

— Как же это понимать?

— А вот так, — Ришель затянулась и выдохнула густой дым. — Новый король, новые порядки.

— Эти порядки не менялись девятнадцать лет!

— В этом мире нет ничего постоянного. Как видите, даже короли не вечны.

— Позвольте, госпожа, но зачем это королю?

— Не имею представления, — она снова затянулась и выпустила облако дыма.

— Святой Гелиос! Кажется, мы возвращаемся в век хаоса.

— Кто знает.

— Мне больше нравилось, когда их просто убивали. И этот новый закон действует во всех землях или только в Сераго́не?

— Пока не знаю.

Госпожа Ришель уставилась куда-то в пустоту, серьезно задумавшись. Она вспомнила, что не навещала в этом месяце сына, а новый указ короля — отличный повод это сделать, заодно обсудить с главной смотрительницей приюта для мальчиков появившееся препятствие.

Глава 3

— Грета!

Девочка спряталась за буфетом, возвышавшемся по обе стороны от камина, и, обхватив тонкие ножки, уселась на холодный пол. Ее слезы текли по щекам, а из горла вырывались судорожные всхлипы.

Она вспомнила один из многочисленных незаслуженных ударов. Тогда Грете было около пяти лет, и она вместе с другими девочками жила в комнате для детей до восьми лет. Девочка так крепко спала, что не смогла вовремя проснуться, чтобы успеть воспользоваться ночным горшком, а когда пришла смотрительница — было уже поздно.

Теперь она не помнила ни имени, ни лица женщины, но в ее памяти навсегда осталась та боль, несправедливо причиненная Грете. Грубые руки женщины стянули ее с постели и отвесили по мягкой попе множество жгучих ударов. Смотрительница силой швырнула девочку в угол и, ударившись головой о стену, из носа Греты пошла кровь. Но смотрительница даже не обратила внимания. Она сказала ей стоять. Стоять так долго, пока тюфяк не высохнет. И она стояла, слизывая с губ теплую кровь.

Правда на этом наказание не закончилось. В ту же ночь смотрительница отвела ее в отдельную комнату, больше похожую на заброшенный чулан. Там было пыльно, сыро и одиноко. Паутина висела по углам, а от жесткого тюфяка пахло гнилой соломой. В том чулане Грета провела три ночи, пока смотрительница, наконец, не разрешила девочке вернуться в общую комнату.

Таких ночей, ударов, швыряний, хлопков и колких словечек за двенадцать лет жизни в приюте было огромное количество, но Грета все никак не могла привыкнуть к той жестокости, что обрушивали на нее смотрительницы. Глубоко в душе, она презирала Дебби, как и ту женщину, имя которой стерлось из памяти.

— Грета!

Память напомнила сиротке о еще одном ударе. Она получила его два года назад, на послеобеденной молитве. Грета корчила смешные рожицы Зельде, пока госпожа Дебби, обращенная к ним спиной, произносила молитву. У девочек было игривое и веселое настроение. И если бы не длинный язык Эстер, Грета не каталась бы по полу, уворачиваясь от тумаковки смотрительницы, и не ходила бы неделю с фиолетово-желтыми подтеками на шее, но Эстер сделала это. Она пожаловалась госпоже Дебби и та, с горящими от ненависти глазами, применила к сиротке свою палочку. Досталось не только Грете, но и Зельде и даже Эстер. Последняя была наказана за то, что посмела прервать молитву.

И так натянутые отношения с Эстер, после этого случая были безнадежно испорчены.

— Грета!

Голос Ингрид вывел девочку из задумчивости. Она выглянула из-за буфета и увидела, как высокая женщина, спустившись по лестнице, направилась в сиротке.

— Вот ты где, — женщина присела на корточки. — Мне очень жаль, что так вышло. Госпожа Дебби порой увлекается. Не держи на нее зла. Она выросла в тяжелые времена, когда насилие считалось лучшим средством воспитания. Она просто не умеет по-другому.

Смотрительница протянула руку, чтобы убрать приклеившуюся прядь волос со щеки Греты, но девочка отстранилась, и рука Ингрид повисла в воздухе, а затем она убрала ее.

— Если тебе станет легче, думай о госпоже Дебби как о старой больной женщине. Она не в себе, а разве можно обижаться на душевнобольных? — в уголках губ заиграла улыбка, но, не найдя поддержки, тут же потухла.

Мгновение Ингрид молчала, рассматривая Грету с ног до головы и подбирая нужные слова.

— Я понимаю твои чувства. Хоть я и не была сиротой, но мои родители воспитывали меня в подобной строгости.

Сиротка подняла мокрые от слез глаза, в которых блестело любопытство. Ее черные густые реснички склеились.

— Тумаковка была их излюбленным инструментом. Я мечтала исчезнуть из жизни родителей, серьезно заболеть или умереть. Мне хотелось, чтобы они потеряли меня, чтобы поняли, насколько я ценна. И однажды, после очередного наказания, я сбежала. Я ждала, когда они начнут искать меня, но они не искали. Мои мама и папа решили, что когда я успокоюсь, то сама вернусь! Продрогнув и изголодавшись, я, конечно, вернулась. Я представляла, что они обнимут меня, попросят прощения, но... Знаешь, что они сделали? Они поколотили меня. Это все, на что они были способны. Я долго, очень долго держала на них обиду, пока не повзрослела и не поняла, что по-другому мои родители не умели выказывать заботу. Тебя же, Грета, бьет не мать и не отец, а совершенно чужой человек. Не принимай ее наказаний близко к сердцу. Позволь ее ударам оставить шрамы лишь на теле, но не в душе. Душевные раны почти не лечатся, в отличие от физических. Госпожа Дебби не заслуживает твоих слез, она тебе не семья. Представь, что она лишь твоя надсмотрщица, а ты насильно заточенная в темницу принцесса, которую злодеи похитили из родного замка еще в младенчестве.

Ничего подобного Грета еще не слышала. Она подняла на госпожу свои мокрые изумленные глаза и всецело превратилась в слух.

— Ты можешь представить все что угодно, лишь бы это помогло тебе не пускать обиду на госпожу Дебби глубоко в сердце. Пусть ее удары болезненны, а резкие слова колки, но она не в силах сломить тебя, ведь ты не просто девочка. Ты не просто так оказалась здесь. У всего есть своя скрытая цель. Помни об этом.

Грета шмыгнула носом. Она постаралась вообразить себя похищенной принцессой, но ей так и не удалось даже в мыслях поставить себя на столь высокое место. Она не могла быть принцессой. Ее худощавая фигура и обычное лицо совершенно не подходили для величественной особы. Старшая сиротка Амелия иногда сочиняла сказки для девочек. Она рассказывала их вслух, когда сиротки сидели поздней ночью в кругу, накрывшись простыней. В рассказах Амелии принцессы представлялись Грете очень красивыми, а Майер таковой себя не считала.

Глава 4

Грета вышла из уличного туалета, смастеренного из досок и чуть покосившегося от старости. Она обтянула белую сорочку и взяла из дрожащих рук Зельды масляную лампу.

— Подождешь меня?

— Конечно. Только давай быстрее. На улице что-то похолодало.

Зельда, скрипнув дверью, скрылась во мраке деревянной коробки и закрылась на засов.

— Как же мне хочется в баню, — послышался приглушенный голос подруги. — После работы в поле я чувствую себя такой грязной.

— Я тоже. Мои волосы, — Майер потянула за каштановую прядь. — Они будто деревянные. А руки? Ты бы видела мои руки! — девочка подставила левую ладонь к свету. Полоска грязи под ногтями увеличилась, порезы, оставленные камнями, забились пылью, которую Грете так и не удалось отмыть. — Такое чувство, что я вся в песке. А еще все тело ломит.

— О да-а-а. Я даже нормально стоять не могу. Ноги болят. Ненавижу работу в поле.

— И я.

— Никогда не заведу огорода. Вырасту, разживусь добром и деньгами, и буду у фермеров все заказывать. Лучше закатки готовить, чем в земле ковыряться.

— Ага. А где ты деньги возьмешь? Устроишься писцом при каком-нибудь дворе? Уж прости, но с твоим почерком тяжело будет работу найти.

— Ой, кто бы говорил! Сама ведь не лучше пишешь! И чего сразу писцом? Выводить буквы на папирусе — скучное занятие.

— А кем же тогда? Музыке нас не обучают, рисованию тоже, получается, мы только писцами работать можем или в поле. А, еще служанкой, но сомневаюсь, что госпожа Зельда захочет кому-то прислуживать, — съязвила Грета.

— Я работы не боюсь, кроме огорода, конечно. Да и вообще, в шестнадцать нас в школу отправят. Там и выучусь. Я буду хорошо учиться, чтобы в поле не работать. Э-эх, — протянула Зельда задумчиво, — еще три года потерпеть, и прощай приют. Прощай ежедневные наставления и наказания Дебби.

— А мне четыре...

Сколько Майер себя помнила, всегда мечтала покинуть ненавистный приют, особенно желание обострялось после наказаний смотрительниц. В такие моменты Грета вместе с Зельдой даже задумывались о побеге, да только дальше разговоров и составлений планов, дело не сдвинулось. Они всегда застревали на самом важном моменте: как под покровом ночи миновать собак, охраняющих двор, и как пересечь высокие стены незамеченными? Впрочем, проблем с побегом было куда больше, чем хотелось бы. Даже если девочкам по какой-то счастливой случайности удалось бы выбраться на свободу, что делать потом? Куда идти? Там, за стенами приюта был совершенно чужой и опасный мир, в котором ни одна из них не знала, как следует жить. Так уж случилось, что сиротки не покидали владений приюта. Никогда. Смотрительницы рьяно следили за этим и до совершеннолетия никто из подопечных не выходил за крепостные стены. Грета имела представление о внешнем мире только из рассказов девочек, успевших немного пожить извне, и из немногочисленных книг, имевшихся в приюте. Поэтому в вопросе: куда отправиться после побега, Грета всецело доверяла Зельде. В отличие от Майер, попавшей в приют младенцем, Зельда оказалась здесь в пятилетнем возрасте. И кое-что о внешнем мире она помнила. Подруга предлагала Грете отправиться в свою деревню, но за эти годы детские воспоминания почти стерлись из памяти. Она не помнила дороги и точного расположения поселения. Кроме места, куда бы следовало отправиться, была еще одна проблема — провизия. Карманные деньги не полагались сироткам, и никто из девочек еще не дорос духом, чтобы тайком пробраться в комнату Ришель и стянуть оттуда пару золотых монет. Поэтому разговоры о побеге так и остались пустыми разговорами.

Три фигуры в белых сорочках, показавшихся у входа в донжон, привлекли внимание Греты. Они спустились по лестнице и направились к Майер. Амелия, укутанная в шерстяной платок, освещала путь масляной лампой. Рядом с ней шла Эстер, постоянно одергивая свою младшую сестру Джуди, норовившую высвободить руку и броситься вскачь. Она просила ее успокоиться, но ребенок не слушался, и Эстер пришлось отпустить девочку. Та бегала и резвилась, пока дорогу ей не перегородила собака. Радостно лая, она крутилась возле ребенка, выпрашивая ласки. Девочка остановилась и провела рукой по шерсти животного, а затем подозвала старших сироток к себе. Эстер и Амелия поспешили к ребенку. Смеясь, они гладили собаку, а когда она плюхнулась на спину и выпятила брюшко, присели на корточки, осыпая прикосновениями ее брюшко.

— Ах, Бэ́сти!

— Хорошая девочка!

— Какой у тебя мягкий животик!

— Она такая смешная!

— Не сунь ей руки в пасть! Отгрызет еще!

Девочки трепали собаку за холку и уши, пока Бэ́сти не рванула с места, услышав звук, раздавшийся откуда-то с улицы. Собака громко залаяла и скрылась в ночи, чем испугала маленькую девочку. Ее плач эхом разлетелся по утопающему во мраке двору. Эстер нагнулась к бедняжке и, заглянув в глаза, что-то сказала ей.

— Грета, ты еще здесь? — раздался голос Зельды.

Майер так погрузилась в созерцание сироток, что совершенно не расслышала подругу.

— А? Да, здесь я.

— Ты не услышала, что ли? Здесь листья закончились. Нарвешь парочку?

— Сейчас.

Грета осмотрелась. За туалетом высоко поросла трава. Девочка посветила на нее лампой и, подойдя к траве, нагнулась, чтобы нарвать листочков лопуха.

Глава 5

— Я чуть не умерла от страха! — прижавшись к стене, промолвила Грета. Она крепко зажмурилась, положив руку на сердце.

— Прости.

Зельда выкрутила фитиль на полную, озарив комнату ярким светом.

— И когда это ты научилась взламывать двери?

— Я тренируюсь, пока ты слюни на подушку пускаешь.

— Ты представляешь, чтобы с нами сделали, если бы мы попались?

Наконец, дыхание Греты восстановилось, и она открыла глаза.

— И хорошо, что не попались.

— Но мы были на волоске от...

Майер огляделась.

— А где это мы?

Комната, в которой оказались подруги, выглядела покинутой. Здесь пахло плесенью и залежавшейся пылью. С потолка свисала паутина. Беспорядочно брошенные старые вещи, сломанная мебель, горы толстых пыльных книг, страницы которых были изъедены жуками-точильщиками, плетеные корзины, наполненные сломанными игрушками и прочей ерундой. Весь этот благополучно забытый хлам, будто раковая опухоль расползался из каждого уголка, жадно пожирая пространство.

— Эта кладовая? — спросила Грета. Ее голос звучал чуть увереннее и громче.

— Думаю да.

Грета, втянув носом спертый воздух, неторопливо прошлась вглубь комнаты, задерживаясь взглядом на треснувшем зеркале в позолоченной раме, на бесхозно лежавшей куче лоскутов ткани, на сломанном табурете и заржавевшем стеллаже, на котором хаотично валялись пожелтевшие от старости конверты и записные книжки. От вида толстого слоя пыли, покрывавший каждую поверхность, прикасаться сиротке к вещам не хотелось.

Удивительно, как быстро может охватить человека гнев, когда высокие ожидания безжалостно разбиваются о груду действительности. Негодование рокотало в теле Майер и поднималось к самому горлу.

— И мы рисковали ради... ради старых вещей?

— Почему же сразу старых? — опешила рыжеволосая девочка.

Она не уловила досаду в голосе подруги.

— Это не смешно, Зельда! — резко ответила Майер. — Святой Гелиос, мы рисковали ради дряхлых вещей... Только представь, что сделала бы с нами госпожа Ришель?! У нее жалости даже меньше, чем у Дебби! Или ты забыла, как она в прошлом году выпорола Элизабет?

— Но ведь ничего страшного не случилось. Я вовремя открыла дверь...

— Ага! Еще секунда и наши задницы познакомились бы с тумаковкой Ришель! И все, ради чего?

— Да что ты так нервничаешь? — разозлилась Зельда. — Если не хотела идти со мной, могла бы сразу сказать!

— Я думала... — почувствовав укол совести, Грета смягчилась. Она не хотела повышать голос на подругу. — Думала, что ты хочешь показать что-то важное. А не... это.

— Это и есть важное! Это не просто забытые вещи. Это наши вещи!

Не теряя злости, Зельда уверенно зашагала к одной из плетеных корзин.

— Что значит наши?

— Сироток!

Пошарив в корзине, она достала деревянную фигурку лошади. Ее грива была окрашена в оранжевый цвет, со временем утративший былую яркость. Грета подошла к подруге и та, протянула ей игрушку.

— Это моя фигурка.

— Откуда ты знаешь?

Грета поднесла деревянного коня к масляной лампе и внимательнее осмотрела его. Неровная поверхность фигурки была шершавой на ощупь.

Зельда ответила не сразу. Она изменилась в лице, помрачнела и уставилась в пол отстраненным взглядом.

— Потому что все еще помню тот день.

Майер замерла растерявшись. Давящая тишина повисла в мрачной комнате. Не найдясь с ответом, Грета молча вернула подруге фигурку.

— Прости... что разозлилась на тебя.

— На этой фигурке вырезано мое родовое имя, — не обращая внимания на извинения, продолжила девочка.

Зельда перевернула коня и показала Грете неровную надпись на животе.

— И́гнис. Единственное, что осталось в памяти о моей деревне.

— Зельда, я...

— В последнее время меня часто мучают ночные кошмары. Я... вижу их. Сны насколько яркие, что, просыпаясь, я все еще чувствую страх. Впрочем, если бы не эти сны, я бы не нашла комнату.

— Ты бродила по дому?

— Да. Лежать в кровати стало скучно, а возвращаться в сон — страшно. Эта жуткая маска... Она до сих пор настолько ярка́ в моих воспоминаниях, будто я видела ее вчера.

— Всадник Смерти, — прошептала Грета.

Майер множество раз слышала от девочек, попавших в приют в более взрослом возрасте, устрашающие истории о пятерке вороных лошадей. Сама она их никогда не видела, но каждый рассказ вселял в Грету страх, а по телу бежали мурашки. Всадники рисовались в воображении Майер устрашающими фигурами, не имеющими ничего общего с людьми. По словам девочек они нападали на деревни под покровом ночи, а их деяния были освещены миниатюрным солнцем, плывущим над их головами. Огненный шар видел каждый, кто сталкивался с всадниками. Он служил им не просто ночным светилом, а орудием, способным целиком сжигать поселения.

Глава 6

В продолжение недели сиротки тяжело работали в поле, подготавливая его к посеву. Отделаться от работы не представлялось возможным. Даже отзывчивая госпожа Ингрид не могла ответить на просьбы некоторых девочек освободить их от труда из-за начавшихся болезненных месячных или глубоких порезов на руках. Наоборот, смотрительница, на удивление, сделалась более строгой и требовательной. Она уже не так часто улыбалась и неохотно разговаривала с сиротками. А все потому, что после жалобы госпожи Дебби, Ришель все же вызвала Ингрид к себе и отчитала ее за проявленное неуважение к работнику приюта. Она в грубой форме поставила женщину на место и наказала не вмешиваться в воспитание девочек и во всем прислушиваться к Дебби. Та, по словам Ришель, разбирается в детях лучше, а значит ее методы более эффективны. Госпоже Ингрид ничего не оставалось, как согласиться, ведь главная смотрительница и слышать не хотела о надуманной жестокости Дебби. Она ничего не видела плохого в тумаковке и считала даже полезным поколачивать детей.

Наставления и упреки госпожи, лишили Ингрид настроения на долгое время. С одной стороны, она дорожила работой, ведь получить новое место в приюте граничило с чудом, а с другой, Ингрид не могла просто молча смотреть, как с сиротками жестоко обращаются. При виде несправедливости ее разум возвращал смотрительницу далеко в прошлое, проигрывая раз за разом будто заезженную пластинку, кадры из собственного детства.

Когда госпожа Ингрид выходила из кабинета с уныло опущенной головой, Ришель окликнула ее и, грозно впившись взглядом, бросила напоследок:

— Надеюсь, вы помните о правилах, с которыми ознакомились прежде, чем получить здесь работу?

— Да, госпожа Ришель.

Хотя смотрительница искренне не понимала, к чему такая дискретность, и почему сиротки не заслуживают знать правды — правилам Ингрид все же следовала. Был какой-то смысл в таинственности. Девочки росли без страха и не мучились в ожидании совершеннолетия.

— Вот и отлично. Если я, или кто-нибудь другой услышит, что вы болтаете сироткам лишнее, поверьте, вы даже сообразить не успеете, как вылетите, отсюда не получив ни кеси́та[1] жалования.

Покинув кабинет, Ингрид спустилась по лестнице и оказавшись на втором этаже, столкнулась с госпожой Дебби. Женщина вела сироток в молитвенный зал.

— Осторожнее, госпожа Ингрид! Едва не задавили! И куда вы так летите?

Румянец вспыхнул на лице Ингрид и, сжав кулаки, она нетерпимо посмотрела на Дебби. Эти злорадные искорки, что вспыхнули в глазах пожилой женщины, вызвали в смотрительнице настоящую бурю. Она из последних сил держала рот закрытым. Еще одно слово, вылетевшее из уст Дебби, и Ингрид высказала бы женщине все, что о ней думала, а особенно о ее доносе, но она сдержалась. Проглотила подступивший ком злости и, холодно извинившись, ушла прочь.

Вид уязвленной Ингрид доставил Дебби особое удовольствие. Она ярче ощутила свою превосходность и значимость. Ей не требовалось слов, чтобы понять, что госпожа Ришель все же поговорила с Ингрид. Дебби льстило, что главная смотрительница вступилась за нее, хоть и сказала ей разбираться самой.

С разливающейся теплотой в сердце она повела девочек в молитвенный зал, что располагался на втором этаже рядом с приемной комнатой. Отворив дверь, она пропустила сироток во внутрь, смерив каждую своим надменным взглядом. Дольше всего она смотрела на ту, на которой лежала тень задетого самолюбия.

На Грету.

Отныне смотрительница питала к ней лишь отвращение. Пожилая женщина выставила руку, перегородив дорогу Грете. Девочка недоумевающе подняла свои голубо-серые глаза.

— Займи место в конце комнаты, — она посмотрела на Зельду, уже вошедшую в комнату, и ожидавшую подругу у двери. — Одна.

— Хорошо, госпожа.

Майер побрела в конец и уселась на пол, устеленный тростником, поджав под себя ноги. Она была разочарована, что госпожа Дебби рассадила ее с Зельдой. Впрочем, сиротка ожидала, что после случая в трапезной, Дебби начнет проявлять к ней еще бо́льшую строгость. Так оно и было. Женщина не упускала ни одной возможности ткнуть Майер в любую оплошность: не так застелила кровать, не так завязала волосы. Уроки грамотности превратились для Майер в сущую пытку. Дебби безжалостно лупила ее по рукам, когда девочка не так выводила буквы или в очередной раз поставила кляксу на дорогом пергаменте. Она заставляла ее читать в слух молитвы и бесцеремонно смеялась, когда Грета спотыкалась о незнакомые слова и читала по слогам. Коротко говоря, Дебби делала все, чтобы сиротка пожалела о своей выходке в трапезной, и смотрительница могла бы гордиться своим усердием. Грета и правда начинала жалеть.

Из окна молитвенной комнаты открывался вид на приютский двор, по которому гуляли курицы. Они копошились в земле, выискивая семена и червяков. Возле надвратной башни крутился Алистер, заслонивший свою голову соломенной шляпой. Мужчина до блеска начищал колокольчик, извещавший приход гостей. Правда звонил он редко, а постоянными посетителями были лишь фермер да молочница.

Сама же молитвенная комната ничем не отличалась от остальных, и незнающий человек никогда бы не догадался, что использовалась она для молитв и религиозных учений. Здесь не было ни икон, ни алтаря, даже скамейки отсутствовали. Лишь свечи в напольных канделябрах намекали на религиозное таинство.

Когда девочки расселись, госпожа Дебби закрыла дверь и встала напротив сироток.