Громче, чем молчание

Пролог

«Он шёл по инею, оставляя за собой следы, слишком лёгкие для этого мира. Каждый шаг казался случайным — будто земля сама подставлялась под его кеды, боясь нарушить хрупкий баланс. Граница между реальностями здесь была тонкой, как плёнка на луже: чуть сильнее надави — и провалишься в дрожащее отражение, где деревья растут корнями вверх, а в небе плывут чужие созвездия.

Но больше всего пугали его глаза. Серые, но не тусклые — скорее, как расплавленный металл, застывший в момент, когда он вот-вот должен был пролиться. В них читалось что-то, что не укладывалось в возраст его лица: глубина бездонных колодцев, холод вершин, где никто не бывал, тихий ужас тех, кто слишком долго смотрит в зеркала в полночь.

Они не просто смотрели — они раздвигали реальность, как занавес. И за этой щелью, казалось, шевелилось нечто, для чего у людей нет ни слов, ни даже страхов...»

Последние минуты сентября.

Солнце висело низко над горизонтом, бледное и апатичное, будто измождённое долгим летом. Его свет, некогда золотой и дерзкий, теперь струился робко, словно извиняясь за своё бессилие перед надвигающимися сумерками. Он пробивался сквозь слои пыли на школьных окнах — этих немых свидетелей десятков поколений учеников — и ложился на пол неровными прямоугольниками, в которых медленно танцевали пылинки.

Воздух в классе был густым, пропитанным запахами, каждый из которых рассказывал свою историю. Горьковатый аромат мела смешивался со сладковатым дыханием яблок, вынутых из ранцев. Где-то на последней парте кто-то украдкой развернул шоколадный батончик, и его ванильный запах на мгновение перебил всё остальное. Но сильнее всего Диану поразил холодный, почти металлический запах духов новенькой — он напоминал ей зимний лес, припорошенный инеем.

Она сидела, подперев ладонью подбородок, и смотрела в окно. За его стеклом разворачивался спектакль, куда более захватывающий, чем объяснения учительницы о спряжениях глаголов. Там, во дворе, стоял клён — последний хранитель осени. В то время как его собратья уже облачились в жёлтые и коричневые одежды, он пылал алым, будто зажжённый изнутри.

Диана следила, как ветер играет с его листьями. Они отрывались один за другим, кружились в воздухе, задевая друг друга с тихим шуршанием, будто перешёптываясь перед падением. Некоторые листья прижимались к стеклу на мгновение, словно пытаясь заглянуть внутрь, а затем срывались вниз, оставляя после себя лишь мимолётный отпечаток.

— Соколова! Вы с нами?

Голос учительницы прозвучал резко, как удар хлыста. Диана вздрогнула и машинально кивнула, даже не понимая вопроса. Из-за спины донесся сдержанный смешок — это хихикала Алёна, её вечная «доброжелательница».

— Тогда продолжим, — учительница разочарованно вздохнула и повернулась к доске.

Шёпот в классе вспыхнул с новой силой:

«Слышала, завтра контрольная будет? Говорят, по всему учебнику...»

«Дай списать, а? Я тебе потом кофе принесу из буфета...»

«Вчера видел его у метро. Он с кем-то спорил... Нет, не кричал, но лицо было... странное. Будто не его совсем.»

Диана снова отвернулась к окну. Её карандаш бессознательно выводил в тетради замысловатые узоры: то ли ноты забытой мелодии, то ли руны какого-то древнего заклинания. Эти линии переплетались, образуя странные символы, будто её рука пыталась записать что-то, что не могла выразить её голова.

Внезапно порыв ветра ударил в окно с такой силой, что стёкла задрожали. Один лист — самый яркий, самый упрямый — прилип к стеклу прямо перед её лицом. Он трепетал, цепляясь за гладкую поверхность, будто умоляя её взглянуть на него и взять в руки.

Диана замерла. Прожилки на листе образовывали сложный узор, напоминающий карту — но не города, а чего-то большего. Континентов, которых нет ни в одном атласе? Или, может, лабиринта, ведущего в иной мир?

Именно тогда она увидела его.

Сначала это была лишь тень — длинная, неестественно чёткая, будто вырезанная из реальности. Она появилась внезапно, без всякой логики, и двигалась не так, как должны двигаться тени. Потом тень обрела плоть: высокий парень в потёртой толстовке, слишком лёгкой для конца сентября. Он шёл не по асфальтовой дорожке, а прямо по газону, его кеды оставляли следы на покрытой инеем траве.

Что-то в нём заставило Диану забыть дышать. Её рука машинально вцепилась в край свитера.

Его походка была... нечеловеческой. Лёгкой, почти бесшумной, но в каждом движении чувствовалась скрытая мощь, словно под тонкой оболочкой кожи скрывалась совсем иная анатомия. Руки глубоко в карманах, плечи слегка сгорблены — не от неуверенности, а будто от тяжести невидимого груза.

Когда он поравнялся с их окном, то почувствовал её взгляд.

Голова поднялась.

Диана увидела лицо, которое нельзя было назвать красивым в общепринятом смысле. Слишком резкие черты, слишком бледная кожа, будто никогда не знавшая солнца. Но глаза...

Они были неправильного цвета.

Серые, но не тусклые — светящиеся изнутри, как расплавленное серебро. И в них читалось что-то древнее, чем должно быть у взрослого парня.

Взгляды скрестились.

В ушах у Дианы внезапно возник звон — высокий, чистый, будто кто-то провёл смычком по краю хрустального бокала. Всё вокруг — голос учительницы, шёпот одноклассников, даже тиканье часов — исчезло. Остались только эти глаза, смотрящие сквозь неё, будто читающие её как открытую книгу.

Он моргнул слишком медленно — и первым отвел взгляд.

Резкий звонок с урока врезался в тишину, заставив Диану вздрогнуть. Когда она снова посмотрела в окно, на месте, где только что стоял незнакомец, кружил один-единственный алый лист.

— Ты идёшь? — толкнула её в бок соседка, уже вскочившая с места.

Диана медленно покачала головой в согласии. Её пальцы дрожали, когда она собирала учебники.

Глава 1

«Тишина здесь была особенной – не просто отсутствием звуков, а чем-то осязаемым, плотным, как туман после дождя. В старом доме она была мягкой, обволакивающей, наполненной отголосками смеха из кухни, скрипом половиц под папиными шагами, даже далеким гулом лифта, который всегда слышался, если сидеть и витать в облаках. Здесь же тишина казалась чужой, холодной, как невыключенный свет в пустой комнате.

Она не успокаивала – она давила.

Словно сами стены, пропитанные запахами чужих обедов и чужих ссор, шептали: «Ты здесь случайная. Прохожая. Ты не принадлежишь этому месту, как и оно – тебе». Даже воздух здесь был другим – тяжелым, застоявшимся, будто в нем застряли вздохи прежних жильцов.

Иногда Диане казалось, что если она замрет и будет слушать достаточно долго, то различит в этой тишине отголоски прошлого – детский плач за тонкой стеной, ссору соседей, хлопанье дверей. Но нет. Здесь было только молчание. Глухое, безразличное.

Как будто дом давно забыл, что значит быть живым.

И самое страшное – он, казалось, хотел, чтобы и она забыла тоже.»

Диана проснулась от странного ощущения: в комнате было слишком тихо.

Тишина давила на барабанные перепонки, словно вакуум. В её прежнем доме по утрам всегда слышался шелест каштановых листьев за окном — густой, почти осязаемый, перебиваемый щебетом воробьёв и редкими криками чаек с ближайшего озера. Теперь же — только глухой, монотонный гул автомобильной трассы, доносящийся откуда-то издалека, словно напоминание: ты не там, где должна быть.

Она потянулась к телефону, и резкий свет экрана выхватил из темноты бледное лицо с тёмными кругами под глазами. 5:30. Будильник должен был зазвонить через час, но сон словно испарился, оставив после себя лишь липкое чувство тревоги.

Диана лежала, уставившись в потолок, где ещё виднелись следы от креплений предыдущей люстры — четыре аккуратных дырочки, расположенные квадратом. Мама хотела купить новую, что-то «лёгкое, современное», но папа в тот вечер лишь резко отрезал:

«Пока не время».

Эти три слова повисли в воздухе тяжёлым грузом, как приговор.

***

Когда Диана вышла в коридор, её встретил странный коктейль ароматов, доносящийся изо всех уголков помещения.

Запах свежей краски, едкий, химический, смешивался с затхлостью старого здания, пропитанного годами чужих жизней. Но было ещё что-то... сладковато-приторное, словно предыдущие жильцы клеили обои, смазывая их вареньем.

Она босиком прошла по холодному линолеуму, который местами протёрся до дыр, обнажая серый бетон. Кухня встретила её жёлтым светом лампы, мигающей от скачков напряжения, и шипением кофеварки — подарка тёти Лены, который теперь был их единственной «роскошью».

Мама стояла у плиты в том самом синем халате — купленном на распродаже за полцены. Раньше она даже не смотрела на ценники.

— Доброе утро, солнышко, — мама повернулась, и Диана увидела, как изменилось её лицо за эти три недели. Некогда безупречный маникюр теперь имел сколы по краям, а волосы, которые раньше укладывались в элегантную волну, были собраны в тугой хвост — быстро, без зеркала.

— Сегодня важный день. Я приготовила...

Микроволновка открылась с тихим щелчком, выпустив клубы пара.

— Овсянку? — спросила Диана, садясь за стол, где одна ножка была заменена стопкой старых журналов «Forbes» — папиных, ещё с тех времён, когда он их читал не в метро, а в своём кабинете.

— С черникой, — мама попыталась улыбнуться, поставив перед дочерью тарелку с серой, слегка подгоревшей массой. — В соседнем магазине купила по акции.

Диана медленно зачерпнула кашу ложкой. Всего месяц назад их завтраки выглядели иначе: круассаны из французской пекарни возле лицея, свежевыжатые соки, которые готовил папа, используя эту огромную штуковину, подаренную немецкими партнёрами...

Папа.

Его кресло за кухонным столом теперь пустовало. Только вчерашняя газета с заголовком «Корпорация «Сокол»: падение империи?» лежала на его привычном месте, будто насмешка.

***

Дождь начался ровно в тот момент, когда Диана вышла из подъезда.

Она замерла на ступеньках, впитывая детали своего нового мира.

Серые панельные дома с облупившейся краской, похожие на коробки, сложенные в спешке.

Детскую площадку с единственными качелями, одна из которых висела на сломанной цепи, скрипя при каждом порыве ветра.

Лужи с радужными разводами бензина, переливающиеся как дешёвая бижутерия.

Она достала зонт — тот самый, с деревянной ручкой, подарок от бабушки на шестнадцатилетие. В старом лицее такой аксессуар вызвал бы восхищённые взгляды. Здесь же он выглядел, как парусник в мутном порту, как белый флаг в зоне военных действий.

Первый шаг — и из-за мусорных баков выскочил тощий чёрный кот, едва не задев её ногу.

— Ко мне, Барсик!

На крыльцо вышла пожилая женщина в стоптанных тапочках и халате, который когда-то был ярко-розовым, а теперь напоминал цвет больничной стены. Увидев Диану, она прищурила свои крохотные, будто бусинки, глазки.

— Новосёлы, значит? Из тех, что сбежали от кредиторов?

Диана почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она ничего не ответила, только сильнее сжала ручку зонта, прижав его к плечу, как щит.

Старуха фыркнула.

— Долго вы тут не протянете!

Дверь захлопнулась с таким грохотом, что со стены осыпалась штукатурка.

***

Школа №37 оказалась трёхэтажным зданием цвета грязного снега.

Над входом висел криво прибитый щит с пафосной надписью на нём: «Лучшая школа района — 2015». Диана задержалась у ворот, наблюдая, как во двор заходят ученики.

Глава 2

«Взгляды скользили по ней, как пальцы по витрине дорогого магазина — оценивающие, жадные, холодные. Они разглядывали каждую деталь: складки на её блузке (слишком аккуратные для этой школы), прядь волос, выбившуюся из хвоста (слишком ухоженных для этих стен), даже то, как её пальцы сжимали ручку (слишком мягко, без привычных мозолей).

Это не было любопытством. Это был аукцион.

Блондинка с ледяными глазами щёлкнула жвачкой, медленно обводя взглядом Диану с ног до головы — будто прикидывала, сколько стóит раздавить эту фарфоровую куклу.

— Принцесса, — прошипела она, растягивая слово, как жвачку.

За её спиной хихикнули. Не смех — предвкушение.

Диана почувствовала, как кожа на спине покрывается мурашками. Эти люди не видели в ней человека. Она была для них трофеем — дорогим, чужим, который так приятно разбить вдребезги, чтобы доказать: в этом мире ты — никто.

И самое страшное?

Они уже начали.»

Диана замерла перед тяжёлой деревянной дверью класса 10 «Б», и её пальцы непроизвольно сжали ремень нового рюкзака так, что кожаные полоски впились в ладони. Дверь, покрытая десятками слоёв краски, каждый из которых скрывал годы школьных историй, казалась ей сейчас непреодолимым барьером. Сквозь матовое стекло виднелись расплывчатые силуэты — одни сутулились над партами, другие перешёптывались, склонив головы близко-близко, третьи рисовали что-то на полях тетрадей. А из-под порога доносился гул голосов — не весёлый гомон, а какое-то злое жужжание, словно рой осад, запертых в стеклянной банке.

Смешки, перешёптывания, скрип стульев — каждый звук отдавался в её висках резкой болью. Она вдруг осознала, как чужеродно здесь пахнет её духами — лёгкими, цветочными, с нотками жасмина и груши. Они висели в воздухе нелепым облаком, слишком нежным для этого коридора, пропитанного запахом хлорки, старой мебели и чего-то ещё... Может, страха? Или пота? Или той особой затхлости, которая копится годами в стенах, где слишком много людей и слишком мало воздуха.

***

Дверь со скрипом открылась перед ней — звук, похожий на стон.

Тишина.

Не просто отсутствие шума — а плотная, тяжёлая тишина, будто кто-то накрыл класс стеклянным колпаком. Два десятка пар глаз устремились на неё, и Диана почувствовала, как по спине пробежали мурашки — не просто холодок, а целая волна, от шеи до поясницы, будто кто-то провёл по её коже лезвием.

— Садитесь, Соколова.

Учительница даже не подняла головы от журнала. Её голос звучал так, словно она произносила эту фразу в сотый раз за день. Рука лениво махнула в сторону свободной парты у окна — последней в ряду, рядом с подоконником, на котором кто-то выцарапал перочинным ножом: «ЗДЕСЬ БЫЛА НАСТЯ».

Диана сделала шаг вперёд. Её новые лоферы — мягкие, кожаные, купленные в том самом бутике — глухо стучали по линолеуму. Каждый шаг отдавался в ушах, как удар барабана. Она шла, ощущая на себе взгляды — не просто любопытные, а оценивающие. Как будто её разглядывали под микроскопом, высчитывая стоимость по кроссовкам, по рюкзаку, по тому, как дрожит её нижняя губа.

— О, смотрите, принцесса.

Шёпот справа, нарочито громкий.

— Наверное, папина дочка.

Голос с последней парты, смачный, с хрипотцой.

— Интересно, за какие грехи к нам попала?

Смешок. Не один — несколько, рассыпавшихся по классу, как горох по тарелке.

Диана опустилась на указанное место. Парта была старой, деревянной, исцарапанной поколениями учеников. Когда она положила руки на поверхность, ладони оставили влажные отпечатки.

За окном клён ронял багряные листья. Один из них — ярко-красный, с рваными краями — прилип к стеклу прямо перед её лицом, будто маленькая окровавленная ладонь.

***

Урок литературы тянулся мучительно долго.

Голос учительницы — монотонный, безжизненный — бубнил что-то о символизме в «Грозе» Островского.

— Катерина — луч света в тёмном царстве...

Часы над доской тикали, словно отсчитывая секунды до конца этого кошмара.

Диана машинально записывала что-то в тетрадь, но буквы расплывались перед глазами. В спину тыкали ручкой — не случайно, не нечаянно, а точно, намеренно, будто проверяя её на прочность. Она не оборачивалась.

***

Перемена.

Диана задержалась за партой, надеясь, что толпа хлынет в коридор. Но вместо этого к ней подошли три девушки.

Та, что впереди, — высокая блондинка с холодными голубыми глазами, цветом льда на поверхности мёртвого озера. Она положила ладонь на учебник Дианы — рука с идеальным маникюром, но с облупившимся лаком на мизинце.

— Ты новенькая, да?

Голос звучал сладко, как испорченный мёд — слаще, чем нужно, с горьким послевкусием.

За её спиной стояли ещё две:

Одна — с пирсингом в носу, серебряная серединка блестела, как клык.

Другая — полноватая, с жёлтыми от никотина пальцами, которыми она нервно дёргала край своей кофты.

Все трое смотрели на Диану с одинаковым выражением — что-то между любопытством и голодом. Как кошки перед тем, как поиграть с мышкой.

— Спасибо, но я сама... — начала Диана.

— Нет-нет, мы настаиваем.

Блондинка схватила её за руку. Её пальцы были холодными, как металл.

***

Столовая.

Шум. Давящий, оглушающий, как рёв стадиона.

Диана стояла в очереди с подносом, когда кто-то специально наступил ей на ногу — сильно, каблуком. Она обернулась: все смотрели в разные стороны.

Глава 3

«Утро начиналось с тишины, но не той, что бывает перед рассветом — свежей, наполненной обещаниями. Нет, это была тишина после битвы, когда уже некому кричать. Холодильник гудел, как раненый зверь, капая ржавой водой на линолеум, испещрённый следами чьих-то давних ссор. Пятьсот рублей под стаканом с трещиной — не помощь, а намёк.

«Ты стоишь ровно столько, и ни копейкой больше».

Данила одевался, как надевал доспехи — чёрное на чёрное, чтобы не видно было крови. В зеркале смотрел на него не юноша, а тень — с синяками под глазами, как фиолетовые кляксы на школьном сочинении.

«Артём прав, — шептали стены, — в этом мире либо бьёшь первым, либо лежишь в подворотне с дыркой во лбу».

Но когда он затянулся «Бондом» в школьном туалете, понял страшную правду: дым в лёгких жжёт меньше, чем осознание, что ты стал именно тем, кого всегда презирал.»

Утро. Разбитая реальность.

Утро начиналось с гнетущей тишины, которую нарушал лишь нервный гул холодильника — старого, покрытого ржавыми подтёками, с дверцей, которая уже не закрывалась до конца. Данила проснулся от резкого звука падающей на пол кастрюли — сосед сверху снова напился вчера. Будильник не звонил: он снова забыл его завести, а может, подсознательно не хотел слышать этот пронзительный вой, напоминающий сигнал тревоги.

Артём, его старший брат, уже ушёл, оставив после себя едкий шлейф дешёвого одеколона «Саша», смешанного с запахом табака и чего-то металлического — крови или ржавчины. Данила предпочитал не думать об этом. На кухонном столе лежали смятые пятьсот рублей — не деньги, а насмешка, придавленная гранёным стаканом с потрескавшимся дном, будто кто-то специально хотел подчеркнуть их ничтожность. Рядом валялась полупустая пачка «Примы» и обрывок газеты с небрежным: «На обед. Не жди».

Последние слова резанули сильнее, чем утренний холод.

Данила потянулся, чувствуя, как хрустят позвонки после ночи, проведённой в неестественной позе над учебниками. Его комната была крошечной клеткой — с единственным окном, затянутым паутиной трещин, похожих на карту его собственных мыслей. Обои, когда-то бежевые, теперь пожелтели и отставали по швам, обнажая плесень в углах. Кресло у окна, подарок отца за пятёрку в четвертом классе, теперь представляло собой жалкое зрелище: обивка порвалась, торчащие пружины напоминали клыки голодного зверя.

Утренний свет, бледный и равнодушный, пробивался сквозь грязные стёкла, выхватывая из полумрака голый матрас без простыни, стопку потрёпанных книг и единственную фотографию в деревянной рамке. На снимке — отец. Ещё живой. Ещё улыбающийся. Ещё не ставший просто телом в тёмной подворотне, где выстрелы прозвучали как точка в чьём-то жестоком предложении.

Мать... Мать Данила почти не помнил. Лишь смутные обрывки: тёплые ладони, закрывающие его глаза во время грозы, голос, похожий на шёпот листвы, и запах ванили в волосах. Потом её не стало. Исчезла. Бросила. Умерла — он так и не узнал правды.

Одежда. Доспехи.

Он одевался на автомате, как солдат перед боем: чёрные джинсы с потёртыми до дыр коленями, старые кеды с отклеивающейся подошвой, тёмная кофта с капюшоном — подарок Артёма «чтоб не выделялся, как последний лох». В зеркале над раковиной, покрытом жёлтыми пятнами от воды, отразилось бледное лицо с резкими скулами, тёмными прядями волос, падающими на лоб, и синяками под глазами — платой за бессонные ночи.

Артём называл его упорство «ненужным фанатизмом».

— Учёба и ум тебе не помогут, — говорил брат, выпуская кольца дыма в потолок, где уже висела паутина. — В этом мире решает только сила. Или деньги. А лучше и то, и другое.

Но Данила не хотел быть сильным в этом смысле. Он хотел тишины. Того спокойствия, что исходило от матери, когда она пела ему колыбельные, покачивая в люльке, сделанной отцом. Парень сжал зубы так сильно, что боль пронзила челюсть, и резко повернул кран. Вода хлынула ржавым потоком, будто сама квартира плакала за всех, кто в ней жил.

Школа. Тюрьма.

Школа встретила его привычным равнодушием, как старая знакомая, которая давно перестала притворяться. Стены, выкрашенные в грязно-зелёный цвет — цвет тоски и институционального безумия, скрипучие парты с вырезанными признаниями в любви и угрозами, запах мела, пота и чего-то затхлого, как будто само здание пропиталось усталостью всех, кто в нём находился.

Одноклассники давно привыкли к его молчанию, а учителя — к идеальным ответам у доски. Он был тенью в этих коридорах, призраком, которого замечали только тогда, когда нужно было списать контрольную или свалить вину за разбитое окно.

Но сегодня всё изменилось.

На третьем уроке в их класс вошла новенькая.

Данила не сразу её увидел: он сидел у окна, уткнувшись в конспект, но почувствовал, как воздух в классе изменился. Стал плотнее, наэлектризованнее, будто перед грозой. Он поднял глаза — и мир перевернулся.

У доски стояла девушка в бежевом свитере — слишком дорогом для этих стен, слишком чистом для этого места. Свет из окна падал на её русые волосы, отливая медью и золотом, а руки, сжатые в замок перед собой, были слишком ухоженными для этой школы. Пальцами она сжимала лямку рюкзака — дорогого, фирменного, — и было видно, что ей некомфортно. Но не от страха. От осознания, что она попала не туда, куда хотела.

— Соколова Диана, перевод из лицея... — сказала учительница, и в её голосе прозвучало что-то вроде жалости.

С задней парты раздался фыркающий смешок:

— О, смотрите, принцесса залетела в нашу трущобу.

Это был Глеб, местный «авторитет» с татуировкой змеи на шее и взглядом пустого аквариума.

Девушка, Диана, не дрогнула, но Данила заметил, как её пальцы чуть сильнее впились в ладони, оставляя полумесяцы ногтей на коже.

Глава 4

«Горе не приходит одним ударом. Оно просачивается в жизнь медленно, как вода сквозь трещины в потолке старой квартиры. Сначала ты просто замечаешь, что в холодильнике больше нет её варенья в маленьких баночках с жёлтыми крышками. Потом понимаешь, что никто не кричит "выключай свет!" когда ты допоздна засиживаешься за учебниками. А однажды утром просыпаешься от того, что уже не помнишь, как пахли её волосы.

Эти осколки прошлого разбросаны повсюду: в пыльном альбоме с фотографиями, который ты боишься открывать; в старом свитере на дне шкафа, который уже не пахнет её духами, но ты всё равно не решаешься его выбросить; в привычке смотреть на часы в 7 вечера — время, когда она обычно звонила с работы.

Самые острые осколки — те, что связаны с простыми радостями. Теперь вишнёвые пирожки горчат, даже если они сладкие. Детский смех за стеной не вызывает улыбку, а заставляет сжимать кулаки. Даже первые весенние цветы кажутся предателями — как они смели распуститься в мире, где её больше нет?

И самое страшное — ты начинаешь забывать. Сначала мелкие детали: как именно она смеялась, когда щекотала тебя в детстве. Потом более важные вещи: звук её голоса, читающего сказку на ночь. И однажды понимаешь, что пытаешься вспомнить, а память выдаёт только размытые образы, как плохую фотографию.

Но боль остаётся. Острая, живая. Потому что эти осколки — всё, что у тебя осталось. И ты цепляешься за них, даже когда они ранят, потому что без них она исчезнет окончательно».

Кухня в бабушкиной квартире была залита жёлтым светом старой люстры. Тени от плетёных занавесок дрожали на стенах, когда ветер пробирался сквозь щели в рамах. Данила сидел за столом, подложив под себя ладони — дерево было холодным, несмотря на жар от батареи. Перед ним лежала тетрадь с аккуратными столбиками решенных задач, но красная «четвёрка» в углу страницы перечёркивала все старания.

— Опять четыре? — бабушка стояла у плиты, её сутулая тень накрывала тетрадь, как тучка. — Твой отец деньги на учёбу бросает, а ты...

Голос её скрипел, как несмазанная дверь. Данила молчал, разглядывая трещину в лаковом покрытии стола — тонкую, как след от ножа. Она напоминала ему карту неизвестной страны, куда постоянно уезжал отец.

Командировки. Чемоданы на колёсиках. Быстрые поцелуи в лоб перед выходом, пахнущие чужими духами. Отец появлялся и исчезал, как герой плохого сна, оставляя после себя только конверты с деньгами и чувство, будто Данила — это очередной пункт в списке дел.

— В угол. Пока не исправишь.

Угол в прихожей был узким и тёмным. Обои с выцветшими полосками холодили лоб, когда он прижимался к ним, считая секунды. Где-то за стеной кричали дети, играя во дворе. Их смех пробивался сквозь стекло, такое живое и далекое одновременно.

Мама приходила поздно. Ее пальцы пахли больничными антисептиками, а под глазами лежали синие тени усталости. Она гладила его по голове, шепча: «Потерпи, сынок», но терпеть становилось все труднее.

***

Бабушка умерла тихим утром, когда за окном еще висел туман. Данила нашел её в кровати — лицо спокойное, почти улыбающееся, будто наконец освободившееся от вечного недовольства. Мама плакала, сжимая в руках шаль бабушки, но в её глазах читалось странное облегчение.

Три года хрупкого счастья.

Сырники по воскресеньям. Мама на кухне в старом халате, напевающая что-то под нос. Поездка на море, где она впервые за долгие годы надела яркое платье и смеялась, когда волны накрывали их с головой. Данила начал забывать холод угла, дрожь перед двойкой в дневнике...

Пока однажды утром за завтраком мама не закашлялась. Алый цветок расцвёл на белой салфетке, яркий, как клубника, которую они собирали прошлым летом.

***

Больничная палата была залита бледным светом зимнего рассвета. Мама лежала, прикрыв глаза, её тонкие пальцы с синеватыми ногтями лежали поверх одеяла, будто уже не принадлежали ей. Данила сидел рядом, сжимая в руках её ладонь — такую легкую, будто внутри не осталось ничего, кроме хрупких косточек.

— Сынок... — её голос был едва слышным, словно доносился издалека.

Она открыла глаза — те самые, тёплые, карие, в которых он всегда тонул, когда было страшно. Но теперь в них было что-то другое. Спокойствие? Усталость?

— Ты... помнишь, как мы ездили на море?

Данила кивнул, сжимая её пальцы чуть сильнее. Помнил. Солёный ветер, смех мамы, когда волна накрыла их с головой, её мокрые волосы, прилипшие к щекам.

— Там... так красиво было...

Ее дыхание стало прерывистым, губы побледнели. Данила почувствовал, как по спине пробежали мурашки.

— Мама?

Она улыбнулась. Слабо, едва.

— Не бойся...

Пальцы в его руке вдруг ослабели. Глаза остались открытыми, но взгляд ушёл куда-то далеко-далеко, туда, где нет больничных палат, капельниц, боли.

За окном запела птица. Глупо, нелепо, как будто ничего не случилось.

Медсестра вошла через несколько минут, взглянула и сразу поняла. Она аккуратно закрыла маме глаза ладонью, потом обняла Данилу за плечи.

— Она больше не страдает.

Но он не плакал. Просто сидел, глядя на это хрупкое тело, которое больше не было мамой. На руки, которые больше не погладят по голове. На губы, которые больше не скажут ни слова.

Где-то в коридоре зазвонил телефон. Кто-то смеялся. Жизнь продолжалась.

Только не его.

А потом пришел Артём. Без каких-либо эмоций закинул пакет замороженных пельменей на деревянный стол и ушел, бросив напоследок короткую фразу.

— Сам сваришь? Я устал.

Именно в этот момент Данила впервые увидел, как его брат дрожит и нервничает, руками хватаясь за волосы на затылке.

Глава 5

«Школа никогда не была просто зданием с партами и учебниками. Это арена, где каждый день разыгрываются невидимые битвы за место под солнцем. В этих стенах действуют свои законы — не те, что написаны в уставе, а те, что передаются шепотом из уст в уста, от поколения к поколению. Здесь оценки в дневнике значат меньше, чем умение постоять за себя, а настоящие уроки преподают не учителя, а сама жизнь.

Когда Диану впервые толкнули в школьном коридоре, облив учебники кофе, она поняла главное: в этом мире есть два сорта людей - те, кто оставляет следы грязных ботинок на твоей спине, и те, кто заставляет других бояться оставить эти следы. Первый удар — самый важный. Можно расплакаться и убежать, можно пожаловаться учителям, но настоящий выбор только один - поднять голову и показать, что твоя кожа уже превратилась в броню.

Лера стала ее проводником в этом жестоком мире, показав, что иногда лучшая защита - это нападение.

«Ты думаешь, они сильные?» — смеялась она, разглядывая фотографии компромата.

«Нет, они просто первые поняли, что страх — валюта, которая котируется здесь выше любых оценок».

Но настоящий перелом наступил не тогда, когда Диана научилась давать сдачи. А когда поняла, что может не просто защищаться, а диктовать свои правила. Когда ее имя начали шептать не с жалостью, а с уважением, смешанным со страхом. Когда она сама стала той, перед кем расступаются в коридорах.

«Ты стала одной из нас», — сказала как-то Лера, и в этих словах было больше правды, чем во всех школьных учебниках вместе взятых. Потому что школа — это не подготовка к жизни. Это уже и есть жизнь, со всей ее жестокостью и несправедливостью. И единственный способ выжить — научиться играть по этим правилам лучше всех остальных.»

Школьный коридор после уроков напоминал вымершую нейтральную полосу.

Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь грязные, покрытые паутиной трещин окна, рисовали на стенах длинные полосы света, будто отмечая границы чьих-то невидимых владений. Пыль кружилась в этих золотистых лучах, как микроскопические звёзды в миниатюрной вселенной. Диана прижимала к груди потрёпанный учебник по литературе — его острые углы впивались в ладонь, оставляя красные отметины, похожие на следы от когтей.

Она двигалась вдоль стены, стараясь слиться с шершавой поверхностью облупившейся краски. Каждый её шаг отдавался глухим эхом в пустом коридоре, будто школа затаила дыхание, наблюдая за ней.

***

Третий звонок прозвенел, но Диана не спешила на урок.

Она стояла у окна, наблюдая, как осенний ветер играет с последними листьями школьного двора. Они кружились в воздухе, сталкивались, разлетались в стороны — точь-в-точь как ученики на перемене. Её пальцы нервно перебирали край учебника, оставляя на страницах крошечные заломы.

«Сегодня контрольная по литературе…»

А она пропустила две недели из-за переезда. Две недели, за которые класс уже успел изучить половину «Героя нашего времени», а она даже не открывала книгу.

«Опоздаю. Снова…»

Мысленно вздохнув, она поправила прядь русых волос, выбившуюся из хвоста. Волосы пахли шампунем — тем самым, дорогим, с ароматом ванили и миндаля, который теперь казался здесь неуместным, как вечернее платье на стройке.

***

Вдруг резкий смех, похожий на звук ломающегося стекла, заставил её вздрогнуть и обернуться на звук.

Из-за угла вывалилась ватага девушек во главе с Алёной Кошелёвой — местной «королевой», как Диана уже успела понять. Их тени растянулись по стене, как щупальца.

Алёна. Высокая, с идеально уложенными каштановыми волосами и губами, подкрашенными дешёвой розовой помадой. Её голубые глаза сверкали, как лезвия.

— Ой, смотрите-ка, новенькая! — Алёна растянула слова, как жвачку. — Как тебе наша школа, принцесса? Не слишком ли... просто для тебя? Или ты предпочитаешь лезть из князи в грязи?

Диана молча сжала губы. Она могла бы ответить, но опыт последних дней подсказывал, что лучше промолчать.

— Ты что, немая? — фыркнула одна из подружек Алёны, толстая девчонка с прыщавым лицом и жёлтыми от никотина пальцами, почесав нос в районе переносицы.

— Может, она нас за людей не считает? — добавила другая, играя серебряной серёжкой в носу и сжимая в руке какую-то подростковую игрушку.

Алёна сделала шаг вперёд. Диана почувствовала запах её духов — сладких, с оттенком сигарет и чего-то ещё, возможно, дешёвого алкоголя.

— Мы с тобой говорим, богачка. Нам нарциссы в школе не нужны, правда, девочки? Ты...

— Отвалите от неё.

Голос раздался сзади, хриплый и спокойный, как голос человека, который уже устал повторять одно и то же.

Алёна резко обернулась, и её лицо изменилось — губы подрагивали, а в глазах мелькнуло что-то, похожее на страх.

— Лера… — сквозь зубы прорычала она.

— Я сказала — отвалите. Или повторить?

Из-за спины Дианы вышла невысокая девушка в коричневой косухе, со шрамом над левой бровью. Её тёмные глаза холодно сверкали, а ярко-рыжие волосы, коротко подстриженные в стиле «пикси», выглядели так, будто их покрасили в гневе.

Алёна что-то пробормотала и, кивнув подругам, быстро удалилась, оставив после себя шлейф дешёвых духов.

Диана выдохнула, не осознавая, что задерживала дыхание и с благодарностью посмотрела на рыжую спасительницу.

— Спасибо, — тихо сказала она, поднимая свой рюкзак с грязного школьного пола.

Лера оценивающе осмотрела её и как-то по-детски ухмыльнулась.

— Ты же можешь говорить. Почему молчала?

— Не хотела усугублять.