Гроза (роман второй, книга 1-я)

Глава первая. Товарищ Ли, в веках живущий

Имена и названия вымышлены. Совпадения случайны.

Герои и события воображены. Будущее придумано.

П. Устинов, стратегический советник президента

Подпись заверил:

Дж. Мэндрид (находится в бессрочном розыске)

Накануне. 2 июля, вторник

1. В предрассветный час

В предрассветный час в Майкопе, когда ни собака не гавкнет, ни шина не прошуршит, когда посреди южного штиля, явившегося следом за ночным горным ветром, не шелохнётся ни листок на каштанах и ясенях, в доме на улице Шовгенова, одном из тех, что глазеют окошками на перекрёсток с улицей Спортивной, бодрствовал человек.

Потускневшая лампа уличного фонаря выхватывала шиферный скат крыши, белёный фасад и фрагмент зелёного штакетника. За саманным домом темнела полоса огорода, окружённого тем же штакетником, с годами покривившимся. Фонарный свет грядок не достигал, а посему огороду доставалась только луна небесная. Земля давала хозяину лук, чеснок, морковку, картошку, огурцы с помидорами, тыквы, зелень, сладкую малину, бодрящую смородину и мясистые, скользящие во рту винные ягоды, прозванные «Изабеллой». Горожане так говорят: майкопчанин без «Изабеллы» — что муж без жены. Супруги у жителя саманного дома как раз и не было; подруга его покинула царство живых, а замены женщине, читавшей в душе и разуме, в сердце и глазах, не предвиделось.

За шторой углового окошка теплится жёлтый огонёк. Зыбкий электрический свет доносится до узенького палисадника, встречаясь между черешнями и яблонями с бледно-лиловым светом фонаря на Шовгенова и в нём растворяясь. За освещённым окном, соседствующим с парою других окошек, расположена самая большая комната в доме, гостиная. Гардинную ткань пронизывает электрический свет бра, прикреплённого к восточной стене возле угла, там, где люди обычно ставят телевизор. К дальним углам гостиной свет тускнеет. В открытой спальне ничего, кроме спинки кровати, не различить.

Цветок бра обращён лепестками вверх. Луч от малосильной лампочки, мазнув по обоям, разбегается треугольником по потолку. Сбоку от бра висит картина, заключённая в самодельную рамку с небрежно прилаженными скосами. Рамка и стекло удерживают простой альбомный лист, закрашенный тушью. Пространство сажи разделяет надвое белая линия. Линия идеально ровна; горизонт не поколеблен ни на градус. Нет, это не оригинал неведомого конструктивистского творения Родченко. Линия прочерчена некогда хозяйкой дома, ныне покойной, и не предназначена для выставок, плакатов, репродукций и вообще для широкой публики.

Чем дольше вглядываешься в линию, тем шире она кажется. Как будто кто-то, просунув в белую трещину руки, раздвигает нижнюю и верхнюю чёрные половинки, впуская с собою потустороннее пространство. Белое одолевает чёрное и нарастает, обретает не то три, не то четыре измерения, охватывает стену и всю комнату. Зритель отступает перед открывшимся неопределённым пространством. В комнате тогда улавливается отчётливый запах озона, но никакой грозы в небе нет.

Закроешь глаза, поморгаешь крепко, встряхнёшься, вспомнишь себя — и оптическая иллюзия уйдёт, аберрации свернутся в изначальное. В белую линию, выведенную плакатным пером посреди закрашенного тушью листа. Наваждение исчезнет.

* * *

Напротив картины стоял человек. Не вполне одетый: трусы, майка, босые ноги на ковре. Лицо его, рыжевшее от неяркого бра, неуловимо менялось. Время будто стекало по живым чертам — и тотчас вбиралось обратно, углубляя морщинки у глаз и губ, окрашивая серебрянкой усы. Возраст не поддавался ясному определению: в первый момент казалось, что хозяину порядочно за шестьдесят, потом же, с рождением улыбки, отдававшей чем-то мальчишеским, задорным, создавалось впечатление, что ему не больше пятидесяти. То было лицо, которое впитало в себя все возрасты, все смены поколений; больше того, могло представляться, что на лице отпечатывается и будущее. Философ уловил бы в этих физиогномических переменах передачу извилистой космической мысли, уходящей нерушимыми корнями в тысячи лет и, быть может, тысячи веков; искушённый делец решил бы, что тут, в комнате, где в кадке росло денежное деревце фикус, рождается финансовая идея, которой суждено перевернуть мир; сотрудник силовых органов, склонный к мысли короткой, заподозрил бы неладное и пожелал бы человека сего подвергнуть задержанию и просветить всеми возможными аппаратами и способами; наконец, те немногие, кто обитателя саманного домика знали ближе прочих, пожалуй, подумали бы, что где-то, точно не сказать где, нарастают непредсказуемые события, подбираются одно к другому, замыкая невидимую цепь, соединяясь во вселенский хоровод, опоясывающий такие дали и глубины, которые и помыслить-то нельзя, ибо нет у них ни края, ни размера.

Хозяин дома не вглядывался сейчас в картину с линией. Он говорил. Глаза его были закрыты. Иногда они открывались, прищуриваясь от света бра. Говоривший словно искал пред собой того, к кому обращался. И снова смежал веки. Губы двигались, выпускали слова. Реплики, и без того неторопливые, разрывались долгими паузами. Человек будто кого-то выслушивал, затем отвечал с охотою. Вот он кивнул. Кто видел его кивок? Кто слышал его слова?

2. Дождь для одного

Глава вторая. Пара из моря

6—7 июля, суббота и воскресенье

1. В путешествие с Казанского вокзала

Сдав последний материал серии о будущих водородных технологиях Колобку, то есть гендиректору «Хроногаза» товарищу Перезудову, Анастасия Бородина добралась на метро до торгового центра — того самого, откуда она когда-то, волнуясь и боясь, звонила Березину. В ТЦ она купила крем для загара, крем после загара и всякие мелочи в дорогу.

Дома повытаскивала из шкафа и комода купальники, топики, шортики и покрутилась у зеркала.

Позвонила маме в Екатеринбург и сказала, что отправляется в Египет почти на месяц, хочет отдохнуть так, как никогда не отдыхала; позвонит через четыре недели.

Свою референтку Лену она проинструктировала в офисе. Нескольким коллегам по работе мимоходом сообщила о своих египетских планах — похвасталась горящей путёвкой. «Сама не сгори там в июле», — сказали ей.

Убедившись, что никакой мистической флешки на столе и в ящиках нет, Настя выключила, избавила от сим-карт и убрала в комод оба телефона, свой смартфон и березинскую трубку — её уложила отдельно.

Стёрла лишние файлы в ноутбуке, почистила кэш браузера и упрятала ноутбук в комод, под стопку белья.

Ночью она спала крепко и без сновидений.

В субботний полдень Настя спустилась в метро, без эксцессов миновала наряд дежурных минбезовцев и покатила в электричке до «Комсомольской». Скромно одетая пассажирка метрополитена! Владимир Николаевич одобрил бы.

У сомкнутых широких дверей вагона разглагольствовал, трагически жестикулируя, лысеющий мужчина в очках, в пиджаке и мешковатых брюках, похожий на кадровика или плановика. Его речь адресовалась даме в тесном белом жакете без рукавов и обтягивающих красных брюках до щиколоток. Белые туфли и красная шляпка довершали сходство с брендом «Красное и белое».

— В выходной день вынужден тащиться на Казанский и сдавать билет… — холерически причитал плановик. — И не поехал бы, да чёртова квитанция нужна, без неё не рассчитают… Из фирмы вышвырнули в пятницу, а бюрократизм оканчивается в субботу!

— Артамон Давыдович, бывает, не повезло, — ответила дама.

— Танечка вы Пантелеевна, это как же «не повезло»? Я ведь не в карты играю, чтоб мне везло да фартило! Я двадцать лет на фирму отпахал! Вы газеты читаете-проглядываете, Танечка Пантелеевна? Умеете извлекать-понимать больше, чем там написано? Анализ и синтез вам знакомы? Думаете, лысый неудачник стоит тут и ноет, на жизнь жалуется? Да ведь что я!.. Двадцать лет на фирму отработал. И вдруг будто и не было ничего. Командировку в последний день отменили. Сообщили, что фонд оплаты труда обнулился. Это как так? Исчез, что ли? Фирма не простаивала, сверхурочно кое-кто работал, денежки на зарплату и премии всегда водились. Я же сам финпланы писал… И на тебе: две трети штата начальство одним росчерком сократило. Меня туда же. И остальным недолго осталось на везенье уповать… Про растущую армию безработных читаете в новостях? А с другой стороны — дефицит кадров. Перманентный кризис, судороги страны. А про таджиков этих с липовым гражданством, которых в метро вылавливают, вам известно? Везут-тянут их в Душанбе — конца партиям нет. А в сетке пишут, что никакие они не таджики. Полгода я наблюдаю за тем, что творится-происходит. Нет, не во мне дело… Не в фирме, на которую я полжизни угробил. Не в Москве дело. Тут масштаб страны! Люди жрут-поедают друг друга. Открыто. Бравируют своим наплевательством. Цифра важнее человека. Лев Толстой однажды написал адвокату Кони, что людям не надо есть других людей. Слушались бы люди в своё время Толстого, а не Ленина, давно отвыкли-отучились бы душами питаться… Скоро всё засосётся вон в космос вместе с циклами Кондратьева. У нас ведь не спад, а провал в чёрную дыру.

От речей плановика веяло вселенским морозом, тянуло абсолютным нулём. Настя почувствовала на сердце ледяной ожог.

Кризисные речи не были ей в диковинку. Министерство народной безопасности предупреждало регулярно: криминогенная обстановка ухудшается из-за нестабильной экономической ситуации. Еженедельные предупреждения из ведомственного пресс-центра поступали в мягкой форме, подавались абстрактными обтекаемыми фразами. МНБ остерегалось пугать граждан, особенно москвичей, сеять в обществе панику; кроме того, информационные сообщения на тему кризиса проходили через фильтры внутренней цензуры СМИ. Самоцензура существовала и в «Хроногазе». Однако конкретика тайной не являлась: обнищавших товарищей минбезовцы вежливо выпроваживали за пределы Садового кольца, а чиновникам высокого уровня вроде министров и их замов раздали персональное оружие. Колобок говорил, что и сотрудникам высших звеньев «Хроногаза» скоро выдадут пистолеты, но пока до этого не дошло.

Настя поймала на себе взгляд плановика.

— Девушка… — сказал он. — Да, вот вы… Что, тоже на вокзал? Вы красивая, лицо у вас умное, вдохновенное такое… Живое. Открытое. Редкое лицо. А глаза — задохнуться от счастья можно. Не ревнуй, Танечка… Бегите-летите куда-нибудь. Вам бы не на вокзал, а в аэропорт. На космодром! Улетайте вон с американцами на Марс. Родите им детей! — Рука его вытянулась вверх, палец указал на потолок.

— Девушка, не слушайте этого болтуна, — сказал кто-то. — Лучше за меня замуж давайте.

Она вышла из вагона.