Хельга Невеста льда

Глава 1. Халогаланд

Земля, где горы, обглоданные вечными льдами, впиваются острыми клыками в свинцовое чрево Норвежского моря. Где фьорды – глубокие, извилистые раны в теле скал – уходят вглубь суши, пряча от ярости океана поселения людей, дерзнувших бросить вызов этой первозданной мощи. Воздух здесь всегда звенит от холода, даже в краткое лето, когда солнце, не желая заходить, катится по краю мира, окрашивая снежные вершины в кроваво-золотые и лиловые тона. А зима… Зима здесь – владычица. Долгая, беспощадная, окутывающая мир белым саваном, сквозь который воют лишь ветра, словно голодные волки.

В сердце одного из таких фьордов, Вестрфьорда – там, где скалы чуть отступили, образовав подобие чаши, лежало поселение Халогаланд. И над ним, на могучем выступе, впившемся в небо, как нос драккара, возвышалась усадьба ярла Скалихолл.

Снизу, с причалов, где суетились рыбаки, разгружая улов серебристой трески, Халогаланд казался частью самой скалы. Мощные срубы из вековой лиственницы, почерневшие от времени и непогоды, подпирали крутую дерновую крышу, укутанную теперь в толстую снежную шубу. Из отверстий в кровле и у торцов зданий струился ровный, жирный дым – дыхание жизни, упрямо противостоящее морозу. За крепким частоколом виднелись амбары, крыши хлева, остовы кораблей на стапелях. И над всем этим – древние курганы на склоне выше, немые стражи рода, чьей кровью и волей держалась эта твердыня.

Хельга стояла на краю уступа, за оградой усадьбы. Ветер, сорвавшийся с горных вершин, трепал ее плащ из плотной шерсти, подбитый лисьим мехом, и вырывал из-под наброшенного капюшона пряди волос. Волосы цвета спелой пшеницы под осенним солнцем, густые и длинные, перехваченные у висков простыми серебряными колечками. Они мерцали холодным золотом на фоне бескрайней белизны снегов и свинцового неба. Лицо ее, с высокими, резкими скулами и прямым, решительным носом, было обращено к фьорду. Глаза – яркие, пронзительно-голубые, как осколки полярного льда – безмятежно скользили по знакомой картине.

Внизу, у подножия усадьбы, копошился – поселок бондов. Добротные, приземистые дома под такими же дерновыми крышами, утопавшие по пояс в снегу. Дымки из труб. Фигурки людей, пробивающих тропы к хлевам, к общему залу тинга, к кузнице, откуда доносился размеренный звон молота по наковальне: Кланг!.. Кланг!.. Как биение сердца Халогаланда. Заснеженные поля, огороженные каменными грядами, ждали весны. На замерзшей глади фьорда виднелись темные точки – рыбаки, рискнувшие проверить сети у прорубей. Воздух был чист, хрустален и звонок, наполнен запахом моря, дыма и хвои.

Процветание. Это слово витало в самом воздухе Хаугрборга. Ощущалось в полных амбарах, в тучных стадах коров и овец в просторном хлеву, в запасах вяленой рыбы и мяса, коптящихся в коптильнях. В добротном оружии, висевшем на стенах длинного дома. В уверенных движениях дружинников, патрулирующих частокол или оттачивающих приемы с мечами и топорами на расчищенном плацу. В спокойных лицах женщин, несущих воду или ткущих грубую, но теплую шерсть в мастерской под присмотром хозяйки.

Хельга глубоко вдохнула морозный воздух. Это был ее мир. Мир ее отца, ярла Эйрика Кровавого Топора. Мир, который он выковал своей волей, мечом и мудростью.

– Хельга! Мороз твои ноги к скале приковал? – раздался позади густой, раскатистый голос, знакомый до боли.

Она обернулась, и холодные глаза мгновенно потеплели, на губах дрогнула улыбка. На пороге главного входа в Скалихолл – стоял он. Эйрик Раудьёкссон, Ярл Халогаланда.

Могучий, как древний дуб. Широкий в плечах, в простой домотканой рубахе и меховой безрукавке, несмотря на холод. Его некогда огненно-рыжая борода и волосы, заплетенные в две воинские косы, были густо просеребрены, но это лишь добавляло ему величия. Лицо, изборожденное морщинами и шрамами (особенно заметным был тот, что пересекал левую бровь и спускался к скуле, чуть прищуренный глаз под ним казался еще более пронзительным), светилось силой и спокойной уверенностью. Глаза, серые и острые, как скальный обломок, смотрели на дочь с теплой усмешкой.

– Мороз – слабак против дочери Кровавого Топора, отец, – парировала Хельга, ее голос, чистый и сильный, легко перекрыл шум ветра. Она легко спрыгнула с небольшого валуна, на котором стояла, и направилась к нему, ее шаги по утоптанному снегу были легки и уверенны.

Эйрик хрипло рассмеялся, звук напоминал перекатывание валунов.

– Правду говорят. Львица растет в моей берлоге. Заходи, дочь. Мать пиво новое на стол ставит. И Торстейн с охоты вернулся – тюленя приволокли. Расскажет.

Он отступил, пропуская ее внутрь, и Хельгу окутало знакомое, родное тепло, смешанное с ароматами – дым очага, вареное мясо, хлеб, пиво, воск, дерево, шерсть, человечий дух. Скалихолл. Сердце Халогаланда.

Центральный зал был огромен. Высокий потолок, подпертый резными столбами, терялся в полумраке под стропилами. Пол, утрамбованная земля, был покрыт толстым слоем чистых стружек и свежего тростника, поверх которых кое-где лежали шкуры. Но центром всего был Очаг. Длинная, глубокая каменная кладка посередине зала, где ярко пылали бревна, разгоняя мрак и холод. Над огнем на толстой железной цепи висел массивный котел, откуда валил пар и манил запах похлебки. Свет и тени от пламени плясали на стенах, подсвечивая развешанные щиты с красно-белыми спиралями – знаком рода Эйрика, боевые топоры, копья, охотничьи трофеи – рога оленя, медвежью шкуру. У дальней стены, прямо напротив входа, возвышалось резное кресло из темного мореного дуба с подлокотниками в виде волчьих голов – «трон» ярла.

Глава 2. Не женское дело?

Хельга наполнила свою роговую кружку темным, душистым пивом из большого сосуда. Шум в зале, смех дружинников, басовитый голос Торстейна, доносивший что-то про скользкого тюленя и чуть не смытую волной лодку – все это было гулким, живым щитом против ледяного шепота тревоги, заглянувшего к ней в душу у окна. Она сделала большой глоток. Тепло разлилось по телу. "Глупости", – мысленно отругала себя. "Халогаланд крепок. Отец силен."

– ...так и будем сидеть, пока пути не очистит весна? – голос отца, резкий и властный, перекрыл общий гул.

Хельга насторожилась. Эйрик говорил со старым Гуннаром, но громко, чтобы слышали ближайшие дружинники и семья.

– Ячмень в амбаре – как зубы у старика: редок и ненадежен. А зима еще в разгаре. Надо везти шкуры в Каупанг. Там дают хороший вес за северный мех. Зерном, медом, добрым железом.

Каупанг! Крупнейший торговый город на юге! Хельга замерла с кружкой у губ. Сердце учащенно забилось. Она слышала о нем бесчисленные истории от купцов и мореходов. О шумных причалах, где теснятся корабли со всего света. О рядах, ломящихся от диковинных товаров: шелка, специи, стекло, оружие невиданной работы. О людях – высокомерных датчанах, хитроумных фризах, загадочных русах.

– Эйрик, море зимнее – не дорога, а гибель, – покачал головой Гуннар, его морщинистое лицо выражало глубокую озабоченность. – Ветры ревут, как разъяренные йотуны. Волны – горы ледяной воды. Льдины – скрытые ножи под волной. Даже «Волчий Клык» может не выдержать.

– «Клык» крепок, а экипаж – лучшие из моих волков, – вступил Торстейн, гордо выпрямившись. Глаза его горели азартом. – Мы пройдем, отец! Дайте срок на подготовку, дождаться хоть небольшого затишья...

– Я поведу «Клык», – твердо сказал Эйрик. – Старые кости помнят дорогу даже в кромешной тьме. Нам нужен этот хлеб, Гуннар. Чтобы не глодать кости прошлогоднего урожая к весне. Чтобы женщины не плакали над пустыми котлами. Мы пойдем. Через две недели, если погода даст шанс.

– Я пойду с вами!

Голос Хельги прозвучал неожиданно громко и четко, перебивая гул разговоров. В ее уголке за столом на мгновение воцарилась тишина. Магни замер с резцом в руке, удивленно уставившись на сестру. Торстейн поднял брови. Дружинники за соседним столом переглянулись. Даже Эйрик медленно повернул к ней свою львиную голову, седые брови сдвинуты в грозную тучу.

– Что? – прорычал он, не веря ушам.

– Я пойду с вами в Каупанг, отец, – повторила Хельга, поднимаясь со скамьи. Ее голубые глаза, обычно холодные, горели теперь как два полярных солнца. В них не было ни каприза, ни просьбы. Была железная уверенность. – Я знаю счет. Помогу со шкурами на торгу. Глаз острый – подмену не провернут. И... я должна увидеть мир за фьордом.

Последние слова прозвучали как вызов самой судьбе, застывшей за стенами Скалихолла.

– Ты с ума сошла, Хельга? – фыркнул Торстейн, первым опомнившись. – Это не охота на зайцев! Зимний переход в Каупанг? Там шторма, что драккары, как щепки, ломают! Тебя смоет за борт первой же волной! Или холод скрутит! Женское место – у очага, а не на морском дне!

– Мое место – там, где я могу быть полезна роду! – парировала Хельга, не отводя взгляда от отца. Ее тон был таким же острым, как нож у ее пояса. – Или ты, брат, забыл, кто прошлой весной спас твою шкуру, когда тот медвежонок оказался не таким уж «сиротой», а его мамаша вышла из чащи? Чей лук снял ее с твоей спины прежде, чем она сломала тебе хребет?

Торстейн покраснел, вспомнив тот унизительный эпизод.

– Это... это другое! На суше! А море...

– Море требует не только силы рук, но и силы духа, Торстейн, – холодно заметила Хельга. – А духом я не слабее тебя.

Она снова обратилась к отцу:

– Дай мне шанс, отец. Я не подведу. Клянусь духом деда и светом Фрейи.

Эйрик смотрел на дочь. Его серые глаза, обычно не читаемые, как скала, изучали ее. Он видел не просто свою девочку с волосами спелой пшеницы. Он видел *Львицу Халогаланда*. Ту самую, которая в десять лет, обнаружив, что старый хромой конь, которого собрались пустить на мясо из жалости, ее любимый конь Грим, встала между мясником и животным с отцовским ножом в руке. Глаза ее тогда были такими же – голубым льдом, полным безумной решимости. Она не закричала, не заплакала. Она просто сказала: «Тронь его – и я узнаю, острый ли этот нож.» И мясник отступил. Конь дожил свои дни в покое, а Эйрик впервые понял, что в его дочери живет неукротимый дух.

Он видел ту *Хельгу, которой было двенадцать*, когда она поднялась на самую высокую скалу над фьордом во время шторма, когда даже дружинники боялись выйти. Стояла там, растрепанная ветром, впитывая ярость стихии, и кричала в бурю вызов – то ли богам, то ли самой смерти. Ее нашли позже, полузамерзшую, но с лихорадочным блеском в глазах и улыбкой победителя на лице. «Я была выше волн, отец! Выше!»

Он видел и ту *Хельгу, которой едва минуло четырнадцать*, жестокую и безжалостную. Когда дочь соседнего бонда, завидовавшая Хельге, спрятала и испортила ее любимый лук, вымазав тетиву жиром. Хельга не пошла жаловаться. Она выследила обидчицу, поймала одну у ручья, отвела в укромное место и... не тронула пальцем. Она пригрозила ей так ледяным, спокойным голосом, описав, как именно она сделает так, что девчонке будет стыдно показаться на глаза хоть кому-нибудь во фьорде, что та обмочилась от страха. Хельга смотрела на это с холодным презрением. «Твое слово против моего, дочь рыбака, против дочери ярла. Кто поверит? Но если ты когда-нибудь тронешь что-то мое снова...» Она не договорила. Не надо было. Тот ледяной ужас в ее голубых глазах запомнился обидчице навсегда. Эйрик узнал об этом инциденте позже от Астрид. Он тогда не наказал дочь. Он понял: в ней живет не только смелость, но и безжалостность севера, способность нанести удар там, где мягкость будет слабостью. *Место делает человека*, – подумал он тогда.

Глава 3. Каупанг

Две недели в Халогаланде превратились в вихрь подготовки, пронизанный ледяным дыханием надвигающегося похода. Для Хельги это было погружение в мужской мир, суровый и требовательный. Она не сидела у ткацкого станка с матерь.

Она помогала упаковывать драгоценные шкуры – песца, горностая, выдры – в огромные тюки, пересыпая слои морской солью против гнили. Рыбий жир для пропитки плащей и веревок въелся в кожу рук, оставив стойкий, резкий запах.

Стояла на скользком причале рядом с дружинниками, учась вязать морские узлы, которые не распустятся даже в шторм – "удавку", "рыбацкий штык". Пробовала грести на тяжелых шлюпках, наращивая силу в плечах и спине, игнорируя насмешливые взгляды некоторых воинов. Мускулы горели, ладони покрывались кровавыми волдырями, которые она скрывала под полосками грубой ткани.

Отец лично показал, как читать небо – ядовито-желтый закат, клубящиеся, как валуны, облака-предвестники бури. Научил определять направление ветра по обледеневшим щекам, находить пресную воду в айсбергах. Мать дала маленький мешочек с сушеными листьями морошки – от цинги, и острый костяной шило – последний аргумент в темном трюме.

Эйрик велел ей сшить плотный стеганый дублет из оленьей кожи, набитый конским волосом – защита от холода и тупых ударов. Надев его под теплую шерстяную тунику и меховую безрукавку, Хельга ощутила непривычную скованность, вес, напоминавший о реальной опасности. На пояс повесила нож и рог с крепким пивом, разбавленным водой.

Астрид не пыталась отговорить. Она лишь вручила дочери новый, невероятно теплый плащ из шкур молодых тюленей, с капюшном, закрывающим лицо. Ее взгляд, когда она поправляла складки на плечах Хельги, был красноречивее слов – смесь тревоги, гордости и прощания.

Отплытие случилось в редкий день затишья. Небо было низким, серо-белым, но ветер не выл, а лишь злорадно свистел в снастях "Волчьего Клыка". Корабль, длинный и злой, как и его имя, ждал, покачиваясь на черной воде. Хельга ступила на палубу, чувствуя, как скользкие доски уходят из-под ног. Эйрик кивнул ей к корме, под прикрытие навеса у рулевого весла – ее место. Торстейн бросил на сестру тяжелый взгляд, но промолчал. Гребцы, могучие, как медведи, заняли лавки. Прозвучала команда. Весла ударили по воде синхронно, с глухим плеском. Халогаланд, Халогаланд, ее крепость, ее мир, начал медленно уменьшаться, растворяясь в туманной дымке фьорда. Сердце Хельги сжалось, но она не оглянулась.

Море показало свой нрав на третий день. Затишье оказалось обманом. Небо почернело, словно пролилось чернилами. Ветер взревел, превратившись в невидимого великана, который рвал парус в клочья и швырял "Волчий Клык" как щепку. Волны были не водой, а движущимися черными горами с пенистыми, ревущими вершинами. Они обрушивались на борт, ледяные потоки хлестали по лицам, заливая палубу, ноги по щиколотку в ледяной воде. Корабль взлетал на гребень, зависал на мгновение в пустоте, а затем рушился вниз, в темную бездну, с жутким скрежетом и стоном дерева. Казалось, следующая волна раздавит их.

Холод проникал сквозь все слои одежды, высасывая тепло из костей. Зубы стучали мелкой дробью. Пальцы в мокрых рукавицах теряли чувствительность. Дышалось с трудом – воздух был насыщен ледяной крошкой.

Тошнота постоянная, изматывающая. От качки, от запаха мокрой шерсти, рвоты других. Хельга сжимала зубы, глотая обратно горькую слюну. Слабость – это смерть.

Грохот волн, вой ветра, треск дерева, крики команд Эйрика, заглушаемые бурей – все слилось в оглушительный адский хор. Мир сузился до размеров палубы, до борьбы за то, чтобы удержаться, не быть смытой в кипящую бездну. Она вцепилась в обледеневший фальшборт, молясь не богам, а собственной ярости, своей воле держаться.

Огромная волна накрыла корабль с носа. Торстейн, пытавшийся закрепить сорванный брезент, поскользнулся и полетел к бушующей воде у борта. Инстинкт сработал быстрее мысли. Хельга бросилась вперед, скользя по мокрым доскам, и вцепилась мертвой хваткой в его пояс. Ледяная вода хлестнула им в лица, едва не сбив с ног. Они свалились в кучу на палубе, но за борт не ушли. Взгляд, которым Торстейн окинул сестру сквозь залитое водой лицо, уже не был насмешливым. В нем читалось потрясение и зарождающееся уважение.

Шторм бушевал сутки. Когда небо на востоке стало светлеть до грязно-свинцового оттенка, ветер стих, перейдя на угрожающий шепот. Море успокоилось, но не до конца – тяжелые валы еще качали измученный корабль. Экипаж, синий от холода, с лицами, изрезанными усталостью, как ножами, молчал. Хельга, сидя под навесом, сжимала в окоченевших руках подарок матери. Она не плакала. Она выжила. Море ее не сломало.

Каупанг возник из утреннего тумана внезапно, как мираж после кошмара. Сначала показались мачты. Десятки, сотни мачт, как голый лес после пожара, чернели на фоне бледного неба. Потом выросли крыши – острые, крутые, покрытые дранкой или дерном, теснящиеся друг к другу на берегу узкого залива.

Воздух, еще холодный, но уже не морской, а городской, ударил в ноздри. Сложный, густой, почти осязаемый клубок. Кислый дух гниющей рыбы и морских выбросов. Резкий смрад нечистот из переполненных выгребных ям. Сладковатая вонь дубленых кож и дегтя. Дым тысяч очагов – древесный, торфяной. Пряные нотки чужих специй – корицы, перца? – доносящиеся с кораблей. Запах человеческих тел – немытых, потных, больных.

Оглушительный гул, после морской тишины – как удар. Крики – на десятке наречий: торговцы, расхваливающие товар, погонщики скота, ругань грузчиков, визгливые голоса детей. Скрип канатов, стук топоров, звон кузнечных молотов из береговых мастерских. Рев ослов, блеяние овец на плавучих загонах. Гулкая дробь копыт по деревянным мосткам причала.

Глава 4. Путь домой с удачей

Торговля в Каупанге стала для Хельги новой битвой. Не с волнами, а с алчностью и ложью. Они развернули свои тюки на отведенном месте у причала, где вонь рыбы смешивалась с запахом смолы и человеческой суеты. Отец, Эйрик, стоял как скала, его седая голова и шрамы привлекали внимание. Хельга была его тенью, ее льдистые глаза сканировали каждого подошедшего купца.

Первый покупатель, упитанный фриз с глазами, как щелочки, долго мусолил шкуру песца. Потом клялся, что мех потрепан молью, тыкал пальцем в естественную метину. Предложил цену втрое ниже. Эйрик нахмурился, начал спорить. Хельга молча подошла. Быстро, как змея, ее рука с ножом мелькнула. Лезвие не коснулось кожи, но острие уперлось купцу прямо под кадык, заставив его втянуть голову в плечи и ахнуть. Голос Хельги был тихим, свистящим, как ветер с ледника:

– Покажи, где моль. Прямо сейчас. Или я покажу, где у тебя кончается ложь и начинается кровь. Фриз побледнел, забормотал извинения, предложил справедливую цену. Эйрик лишь хмыкнул, одобрительно кивнув дочери.

Хельга быстро схватывала суть. Она видела, как купцы оценивают товар глазами, как их пальцы проверяют плотность меха. Когда торговались за горностая, она не кричала, а холодно аргументировала:

– Этот мех шел к жене ярла Тронхейма. Только шторм занес нас сюда. Твоя цена – оскорбление его статусу и моему отцу.

Купец, удивленный такой наглости от девчонки, но впечатленный знанием "аудитории", сдался, добавив меда в оплату. Хельга чувствовала, как отец все чаще бросает на нее короткие, оценивающие взгляды. Его молчание было высшей похвалой.

Когда основные тюки были обменены на зерно, железные слитки и немного серебра, Эйрик встретил Халльгрима. Старый воин, лицо которого было похоже на потрескавшуюся от морозов кожу, а в глазах горел знакомый огонь. Они обнялись грубо, по-медвежьи, вспоминая давний поход на восток, где делили кровь, добычу и последний глоток воды. Халльгрим теперь осел на юге, в богатых землях.

Они ушли в закопченную таверну у причала. Хельга последовала, как тень. Сидела рядом с отцом, пила густое, горькое пиво из глиняной кружки, слушала грубые шутки и воспоминания о битвах. Халльгрим хлопнул Эйрика по плечу:

– А мой Эйнар, сын, тут где-то вертится. Голову сломал, как юнец, хотя ему уже двадцать пять, но корабль держит крепко.

Он говорил о сыне с гордостью, скрывающей тревогу. Хельга лишь скользнула взглядом по дверям, когда они открывались.

Он вошел, как порыв свежего, хоть и пропитанного городом, ветра. Высокий, плечистый, но без грубой мощи Торстейна. Лицо с резкими, но правильными чертами, загорелое. Глаза – светлые, серо-зеленые, как море у скал, внимательные и чуть усталые. Темные волосы, собранные в небрежный хвост у шеи, выбивались прядями. Одет практично – добротная походная туника, плащ из плотной шерсти, на поясе не меч, а крепкий нож купца и кошель.

– Отец, нашел партию франкского вина. Цена хорошая, но надо решать сейчас, – его голос был спокойным, деловым, но в нем чувствовалась энергия. Взгляд Эйнара на мгновение задержался на Хельге. Удивление, быстрая оценка – золотые волосы, ледяные глаза, поза, полная недетской уверенности. Что-то мелькнуло в его взгляде – интерес, любопытство? Но он ничего не сказал, лишь кивнул ей вежливо-нейтрально.

Халльгрим, подогретый пивом, с хриплым смехом, только что услышал от Эйрика сцену с фризом.

– А эта льдиночка твоя, Эйрик, ему нож к глотке приставила! Чуть не полоснула, как тухлую рыбу! Ха! Настоящая дочь Кровавого Топора!

Эйнар снова посмотрел на Хельгу. Теперь в его глазах было больше, чем любопытство – уважение, смешанное с легким изумлением. Уголок его губ дрогнул в почти улыбке. Хельга не потупилась, но и не ответила на взгляд. Она сидела прямо, лицо бесстрастное, только легкий румянец выдавал что-то внутри. Он ей понравился? Возможно. Но это было неважно. Она была здесь не для этого.

Хельга смотрела на улицу. Группа викингов, грубых и подвыпивших, громко спорили. Один, здоровенный, с лицом, изуродованным шрамом через глаз, тащил за руку худенькую, испуганную женщину в поношенном платье.

– Дома разберемся, стерва! – ревел он, тряся ее. Женщина молчала, глаза полные слез и ужаса. Мужчина занес огромную, мозолистую лапищу для удара.

Хельга действовала раньше, чем кто-либо успел подумать. Она не кричала. Она выпрыгнула и встала в пространство между ними, как рысь. Ее рука схватила валявшийся рядом кнут погонщика волов. Свистнул воздух – и жесткая плеть с резким щелчком обожгла руку викинга, занесенную для удара. Тот взревел от боли и ярости. Его здоровый кулак схватил Хельгу за плащ у горла, приподнимая ее.

– Ты что, сука?!

В глазах Хельги не было страха. Только холодная ярость. Ее свободная рука дернула – и длинный, острый нож, подарок отца, блеснул на солнце. Острие уперлось в огромное запястье, сжимавшее ее плащ. Голос ее звенел сталью, громкий и четкий:

– Отпусти. И ее. Сейчас. Или моя сталь лишит твою руку силы – навсегда.

Она смотрела прямо в его единственный безумный глаз, не моргая. Вес ножа был ощутим на его жилах.

За спиной Хельги раздался грохочущий рев Эйрика и Халльгрима, выбежавших из трактира. Эйнар был с ними, его лицо застыло в шоке и... восхищении? Он смотрел на эту золотоволосую фурию, держащую нож на запястье здоровяка, который мог раздавить ее одной рукой.

Глава 5. Тень над Халогаландом

"Десять зим. Не сага. Затяжной стон земли, на которой я родилась. Я видела. Всегда видела. Мои глаза – не для слез, они для того, чтобы резать правду, как мой нож – гнилую веревку.

Помню густой ячмень, что звенел, как кольчуга, когда бегала меж стеблей ребенком. Теперь? Жалкие былинки, чахлые, желтые. Будто сама почва выдыхалась под нами. Я клала руку на нее – холодная, мертвая. Не та живая сила, что кормила Халогаланд. Предательница. И бессилие – грызть камень от ярости, потому что не исправишь.
Помню тучные стада, мычание, от которого дрожала земля. Теперь? Ребра, выпирающие, как весла из дряхлого драккара. Глаза коров – огромные, мутные от голода и непонятной хвори. Я видела, как Магни плакал, забивая последнюю тощую овцу. Его тихие слезы жгли меня сильнее стыда. Потому что я не могла дать ему другого выхода. Охотилась. День за днем. В горы, где ветер рвал легкие. Приносила зайца, пару птиц. Капля в пустом котле. Бессилие – это когда твоя меткая стрела ничего не значит против пустоты.
Помню шум поселения – смех, споры, звон молота в кузнице. Теперь? Тишина. Тяжелая, как снежный завал. Лица знакомые, но не те. Щеки впали, глаза потухли. Как угли, залитые ледяной водой. Видела, как семья Бьярни ушла на рассвете – увязли в снегу, будто призраки. Не остановила. Что сказать? "Останьтесь умирать здесь?" Бессилие – это молчание, когда кричать не на кого и не о чем.
Крепость? Теперь – скорлупа. Пустые амбары зияли, как черные рты. Звук открываемой двери – скрип похоронный. В кузнеце – не звон новой стали, а стук по старому, сломаному. Тишина, пахнущая смертью. Я ходила по этим пустотам. Рука на резном столбе Скалихолла – дерево холодное, будто сердце мира заледенело. Бессилие – ощущать, как твой дом умирает под ногами, и не согреть его.
Отец... Видела, как гаснет его огонь. Шрамы не изменились, но глаза... Где была сталь – там пепел. Он смотрел на карту своих владений – кусок старой кожи. Не искал новых земель. Искал... где ошибся? Его рука, сжимавшая рукоять топора, теперь часто просто лежала на столе – тяжелая, бесполезная.

Ярость кипела во мне: Дай мне твою силу, отец! Дай мне власть! Я заставлю землю родить! Заставлю море отдать рыбу! Но я знала – нельзя. Его сила утекала, как песок. Бессилие – видеть, как твой бог слабеет, и не стать богиней вместо него.

Мать... Хозяйка? Теперь – хранительница пустоты. Видела, как ее глаза, цвета моря, помутнели. Она отдавала свой паек – крохотный кусок вяленой рыбы – Магни. Молча. Без упрека. Ее руки, всегда занятые делом, теперь часто просто лежали на коленях. Смотрела в окно на белый ад. Я видела вопрос в ее взгляде, обращенный к богам, к судьбе, ко мне? Ответа не было. Бессилие – не суметь накормить ту, что всегда кормила тебя.
Торстейн... Мой брат-воин. Его ярость стала тихой, черной змеей. Видела, как он смотрит на меня. Не как на сестру. Как на... последний ресурс. Как на шкуру, которую можно продать. Как на меч, который можно бросить в битву. В его взгляде не было злобы. Было отчаяние, ищущее выхода. Любого. И это было страшнее ненависти. Бессилие – понимать его взгляд и не иметь ничего, кроме себя, чтобы дать.

Магни... Мой мечтатель. Его тихая сила превратилась в упрямство отчаяния. Видела, как он выискивал последние ягоды под снегом, как плел сети из жил, когда кончилась пенька. Как голод делал его лицо стариком. Его печаль была тихим ножом в моем сердце. Я не могла подарить ему надежду. Только кусок мяса, которого никогда не хватало. Бессилие – не защитить того, кто всегда видел красоту в этом проклятом месте.

Зима погибели пришла не как гость, а как захватчик. Раньше. Злее. Ветер не пел – выл, как загнанный зверь, скребя когтями по стенам. Холод не кусал – пожирал. Дышать больно. Двигаться – пытка. Белое безмолвие поглотило мир. Фьорд – ледяная могила. Рыба? Сон. Солнце? Мираж.

Голод - это не пустота в желудке. Это тень, которая села за наш стол в Скалихолле. Видела ее в глазах дружинников – пустых, как проруби во льду. Слышала ее в тихом плаче ребенка из поселения – звук, режущий тишину острее моего ножа. Запах смерти стал обычным – сладковатый, тошнотворный. Умирали тихо. Старики. Потом дети. Бессилие – это не суметь отогнать эту Тень. Не стать пищей вместо них.

Холод в Скалихолле был теперь не только от зимы за стенами. Он исходил из самого сердца дома. "

Хельга стояла в тени резного столба, невидимая, как призрак, который она почти что и стала. Рука бессознательно сжимала рукоять ножа – привычка, ставшая рефлексом за годы борьбы.

Она видела, как отец и Торстейн срывали со стен последние шкуры. Ту самую медвежью, что висела над его креслом с ее детства. Шкуру волка, добытую дедом. Даже старый, истончившийся плащ оленя. Все в кучу. На продажу. В Каупанг. Обменять на зерно. На жизнь. Унижение этой сцены было горше голода. Ее Халогаланд, ее крепость, ободрана до голых, почерневших бревен. Бессилие снова сжало горло, но на сей раз смешанное со стыдом.
Ночь перед отплытием. Шепот за тонкой перегородкой их алькова. Голос матери – прерывистый, сдавленный, как никогда:

– Эйрик... Посмотри вокруг! Белая пустыня! Мы умрем здесь. Все. К весне... не встанет никто.

Тишина. Потом голос отца, глухой, будто из-под земли:

– Каждую весну... надеялся. Солнце... трава... – Он сбился. – ...Только хуже. Только холоднее.

Еще тише, почти мольба матери:

– Халльгрим... твой друг... на юге. Земли плодородные. Он примет. Всех. Мы уйдем... вместе.

И тогда – удар кулаком по столу. Грохот, заставивший Хельгу вздрогнуть. Голос отца, вдруг снова обретший страшную силу былого ярла, но теперь – силу обреченного:

Глава 6. Жертва

Тяжелая дверь длинного дома скрипнула, впуская струю ледяного ветра и темную, согбенную фигуру. Гуннар, старейшина бондов Халогаланда, вошел, отряхивая снег с плаща. Его лицо, изрезанное морщинами и морозом, было суровее обычного. Взгляд, острый как ледоруб, сразу нашел Хельгу, стоявшую у очага, где тлели угли, дающие мало тепла.

Тишина повисла густая, тревожная. Гуннар не стал тратить слов на приветствия. Он подошел к Хельге, его шаги глухо отдавались по каменному полу. Остановился перед ней, смотря прямо в глаза – не как к девушке, а как к той, кто теперь несет бремя.

– Хельга, дочь Эйрика, – голос его был низким, хриплым, как скрип льда под тяжестью. – Пока ты в девичестве, не связана чужим очагом, по древнему праву ты – старшая в роду Раудьёкссон. Ты – хозяйка в Халогаланде, пока не придет за тобой муж.

Хельга выпрямилась, почувствовав невидимую тяжесть, свалившуюся на плечи. Ее сердце сжалось от предчувствия.

Гуннар продолжил, и каждое его слово падало как камень:

– Голод, Хельга. Настоящий волк-одиночка. Он не рыщет у порога – он вошел в каждый дом. В каждую кладовую. В каждую утробу. Пустота там, где должно быть зерно. Стон детей – там, где должен быть смех.

Он выдержал паузу, давая страшным словам проникнуть в самое нутро.

– Надо собирать Совет Старейшин. Сегодня. У тебя, в этом зале. Решать судьбу Халогаланда.

Скилхолл, некогда гордость Халогаланда, дышал запустением. Хельга сидела на троне отца. Когда-то величественный, вырезанный из цельного дуба и увенчанный резными волчьими головами, он теперь казался чужеродным гигантом в опустевшем чертоге. Его размеры лишь подчеркивали, как обглодано величие рода. Раньше за спиной сидящего на троне воителя и вождя пышными каскадами висели шкуры белого медведя и волка – трофеи легендарных охот. По стенам в строгом порядке сверкали боевые топоры предков, каждый с именной руной – символ силы и готовности к бою.

Теперь стены были голы. Лишь тени от трех жалких факелов плясали на грубых, почерневших бревнах. Шкуры сняли. Топоры увезли. Остался лишь громадный, пустой трон да скрипучие скамьи Совета, на которых, сгорбившись, сидели старейшины. Воздух пах сыростью, дымом и безысходностью.

Магни, младший брат Хельги, стоял в тени у дальнего столба. Его место – пока не здесь, не на Совете. Но он был наследником мужской крови. После того, как Хельга уйдет замуж и покинет родной очаг, именно он, Магни, займет этот трон. Его взгляд, был прикован к сестре на троне. В его глазах читалась недетская тяжесть и тревога. Он понимал вес происходящего, понимал, что решение Совета определит и его будущее, будущее всего Халогаланда. Он молчал, сжимая кулаки, впиваясь взглядом в спины старейшин и в бледный профиль сестры.

Гул голосов наполнял пустоту, звучал особенно гулко и безнадежно в лишенном украшений зале. Аргументы летали туда-сюда, как пойманные в ловушку птицы, бьющиеся о голые стены.

– "Кровь! Кровь наших отцов и дедов пролита за эту землю! Каждый камень в стене, каждое поле полито потом и кровью! Уйти? Это предать их кости, оставленные в курганах! Хельга, твой отец Эйрик..."

– "Факты, Хельга! Факты кричат громче старых песен! Где зерно? Где рыба в сетях? Где жир на ребрах скота? Посмотри на детей! Тени! Земля не даёт! Море пусто! Сидеть здесь – значит обречь всех на смерть под этими голыми стенами!"

Хельга сидела на троне, прямая, но хрупкая, как тростинка на ветру. Ее сердце рвалось к крику отца: "Наша земля! Бороться!" Голос крови звал держаться за эти камни, за этот пустой трон – символ угасающей власти ее рода. Но взгляд невольно скользил по голым стенам, по впалым щекам старейшин, по пустому месту у ног трона, где когда-то лежала медвежья шкура. Факты были страшнее любых слов. Голод не слушал легенд.

Когда спор выдохся, утонув в тягостном молчании, поднялся Гуннар. Он не глядел на других старейшин. Его старые, но острые глаза были прикованы к Хельге на троне и, на миг, скользнули в тень, к Магни. Взгляд, полный невыносимой скорби и какого-то предостережения. Он шагнул к трону, его фигура отбрасывала огромную, колеблющуюся тень на голую стену за спиной Хельги.

– Мы обидели Землю, Хельга, дочь Эйрика, – его голос был тих, но резал тишину как нож. – Обидели небрежностью в пахоте? Жадностью в урожае? Прогневали богов гордыней? Кто знает... Но она отвернулась. Не дает нам богатства, что лилось рекой при твоих дедах.

Он окинул взглядом пустой зал.

– Эта пустота – ее ответ. Детский плач – ее укор. Так было в черные годы у предков. Земля требует платы за обиду. Требует... примирения.

Он сделал последнее усилие:

– Мы должны... жертву принести.

– Жертву? – Голос Хельги был тонок и безжизнен, как звон льдинки. Слово повисло в ледяном воздухе.

И тогда кровь отхлынула от ее лица. Щеки, лоб, губы – все стало мертвенно-белым, как снег за дверью, контрастируя с темным деревом трона и ее темными волосами. Она побелела на глазах. Глаза, широко раскрытые, уставились в пустоту перед троном, но видели они лишь невыносимый ужас того, что подразумевалось под "жертвой" в час такого бедствия. Она не дрогнула, не вскрикнула. Она окаменела, став призраком на троне своих предков, белая статуя немого отчаяния посреди опустошенного зала.

Магни в тени вздрогнул. Его лицо исказилось от ужаса и непонимания. Он видел смертельную бледность сестры, слышал роковое слово. Его кулаки сжались. Он понял лишь одно: происходит что-то ужасное, непоправимое, и это касается его крови, его сестры, его будущего трона. "Жертва..." - прошептали его губы беззвучно.

Глава 7. Принятие своего пути

Тяжелая тишина после слов Гуннара о "жертве" была недолгой. По залу, голому и мрачному, где лишь тени от жалких факелов плясали на стенах, лишенных былой славы (шкур и топоров), пополз шепот. Но теперь в нем звучали не только страх и отчаяние, но и смутная, почти безумная надежда.

Хельга, сидевшая на громадном, чужом теперь троне отца, все еще бледная от первоначального шока ("жертва!"), ловила обрывки:

"...выкуп... должен быть огромным..."
"...священная скала... Гимсёйя..."
"...кто осмелится?.."
"...до весеннего равноденствия... птицы..."
"...последний шанс..."

И прозвучало несколько раз, уже не только с ужасом, но и с каким-то болезненным ожиданием: "Невеста Льда".

Хельга медленно подняла голову. Ее взгляд, все еще полный смятения, обвел старейшин. Многие не смотрели на нее, уставившись в пустоту голого пола. Некоторые смотрели с выражением глубокой жалости, но уже и... расчета? Она остановилась на Гуннаре. Старейшина стоял прямо, его лицо было сурово, но в глазах горел не только долг, но и огонь этой новой, страшной надежды.

Астрид появилась в дверях с охапкой дров, отряхивая сапоги от снега, и услышала обрывки их шёпота.

– Невеста Льда?! – крик, полный прежнего ужаса. Она выронила дрова. – Нет, Гуннар, нет! – она бросилась вперед, не к Совету, а к дочери, словно пытаясь закрыть ее собой. – Я только что потеряла мужа и сына! Теперь ты хочешь отнять у меня дочь?! Отправить ее умирать одной на проклятой скале?!

Ее голос сорвался на рыдания.

– Это смерть! Медленная смерть! Или позор, если... если ее кто-то выкупит как рабыню!

– Астрид. У нас НЕТ выхода, – его голос был тверд, но не лишен сострадания. – Выкуп... зерно, мясо, шкуры... если его соберут и привезут... это даст нам шанс пережить весну. Надежду. А боги... может, увидят нашу жертву и вернут рыбу в сети, силу земле. Если Хельга выстоит... а кто-то найдет в себе мужество и богатство помочь... род спасется. И она вернется героиней... или найдет достойного мужа в спасителе. Иначе...

Он не договорил, жестом обведя голые стены, пустые углы зала.

– Иначе – конец. Всем. К весне.

Астрид замерла, всхлипывая. Гуннар не лгал. Страх за дочь боролся с ужасом за весь род, за других детей, за Магни.

– Но... но кто... кто отдаст столько в голод? Кто рискнет? – прошептала она, бессильно опуская руки. Она знала ответ. Шанс ничтожен. Она расплакалась горько, безнадежно, но уже не в ярости, а в смиренном горе. Она знала, что ее слово - шелест листа, ничего не решает. Решать Хельге. Как ярлу Халогаланда (пусть и временному). И как... будущей "Невесте Льда" – центральной фигуре этой страшной игры на выживание. Она отвернулась и убежала из зала, не в силах видеть, как дочь принимает эту участь.Тишина, воцарившаяся после бегства Астрид, была иной. Не мертвой, а напряженной до звона в ушах, густой от невысказанного ужаса и практических кошмаров. Все взгляды, тяжелые как камни, вновь упали на Хельгу. Она сидела на троне, бледность не отступила, но в глазах не было оцепенения. Там кипела мысленная буря, борьба, и наконец... ледяное принятие неизбежного. Весь ее мир сузился до этих двух ссло"Невеста Льда", ударивших в самое сердце, как обух ледяного топора. Воздух перехватило. Шепот старейшин, гулкие стены, тени факелов – все растворилось в белом шуме.

Перед ее внутренним взором всплыли картины, яркие и жуткие, как сны в лихорадке. Она снова была ребенком, прижавшимся к теплому боку бабушки Сигрид, у очага в их старой, еще не обедневшей горнице. За окном выл вьюжный ветер, а бабушкин голос, низкий и проникновенный, рассказывал сказания Страшных Времен.

"...Древний, полузабытый обычай, дитя... – слышала Хельга в памяти бабушкин шепот, словно тот доносился сквозь годы. – Из времен Великого Голода, когда земля окаменела, а море опустело... Или, может, из глубин древних, до самого прихода богов Асгарда, когда люди говорили с духами льда и камня напрямую..."
"...Отчаянная мольба... жертва, чтобы выкупить жизнь рода у самой Судьбы или утихомирить разгневанных духов Зимы... Не продажа, нет... Страшная ставка..."
Ярко вспыхнул образ: Дочь Ярла... в простом, но страшном белом платье, вышитом узорами льда и звезд... Звезды – как надежда, что угаснет... Лед – как ее жених... Торжественно везут... не на свадьбу, а на гибель, на мучение...
"На священную скалу во фьорде... Высокую, одинокую, открытую всем ветрам... Близкую к небу и далекую от людей..."
"Крошечную хижину строят... словно склеп при жизни... И кладут туда запас: горсть зерна, охапку хвороста... Не для жизни, дитя моё... Символ! Символ того, что шанс есть... но он призрачен, как пар на морозе..."
Голос бабушки звучал жестче: "Объявляют выкуп... Неслыханный! Зерно, что накормит сто ртов! Мясо, шкуры, жир... Может, даже живую корову – богатство невероятное в голод! Срок... до первой птицы весенней или дня, когда ночь сдастся дню..."
И самое страшное: "Если явится герой... привезет выкуп... получит Невесту в жены и славу на века... Если нет..."

Бабушка Сигрид крепче прижимала маленькую Хельгу.

"...Невеста погибнет от стужи и голода на той скале... А род ее... будет проклят. Засохнет, как брошенная ветка. Или покроется позором навеки. Крайняя мера... Последний крик утопающего..."

Вернувшись в реальность, Хельга вдруг ощутила ледяную пустоту под ногами. Она сидела на громадном, троне отца, в осиротевшем зале, где голые стены кричали о нищете, а лица старейшин были искажены тем самым отчаянием, о котором шептала бабушка.

Глава 8. Обещаю

С той самой минуты, как кивок Хельги повис в воздухе, зал взорвался действием. Тишина сменилась грохочущим хаосом. Старейшины, еще минуту назад согбенные под тяжестью решения, вскочили, заговорили все сразу, перебивая друг друга. Их голоса, хриплые от напряжения, выкрикивали практические кошмары:

"Список! Нужен список выкупа немедля! Зерно, считай сколько осталось у Свейна!"
"Лодки! Проверить все лодки, которые выдержат путь к Гимсёйе!"
"Дрова! Надо нарубить дров для... для хижины..."
"Ткань! Белую ткань найти! Вышивать некогда, но звезды... хоть какие-то знаки!"

Они хлынули из зала, как потревоженный улей, оставив Хельгу сидеть на троне, словно во сне. Гул их голосов удалялся по коридору, сливаясь с глухими всхлипами, доносившимися из темного угла. Там, свернувшись калачиком на холодном камне у печи, которая почти не давала тепла, рыдала Астрид. Ее плечи мелко дрожали, звук плача был безнадежным, как стон раненого зверя. Хельга видела ее спину – хрупкую, сломленную горем за считанные часы.

Из этого оцепенения ее вырвал Магни. Он выскочил из тени столба, подбежал к трону. Его лицо было искажено яростью, глаза горели.

– Хельга! – его голос сорвался, резкий и молодой. – Зачем?! Зачем ты согласилась?! Это же... это верная смерть! Или рабство! Ты слышала Гуннара? "Кто рискнет?" Никто не рискнет! Никто не привезет этот безумный выкуп!

Хельга медленно подняла на него глаза. В них еще плавала дымка шока, но уже проступала усталая ясность.

– Они спорили, Магни, – ее голос звучал тихо, но четко, перекрывая его запальчивость. – Ты слышал. Голод в каждом доме. Стены голые. Запасы на дне. Другого выхода... нет.

– Нет?! – взвизгнул он, топая ногой. – Это твоя судьба? Твое предназначение? Сложить голову как ягненок? Я тебя не узнаю!

Он вдруг схватил ее за плечо, не сильно, но резко, пытаясь встряхнуть, вернуть ту дерзкую сестру, что спорила с отцом и смеялась над опасностями.

– Ты всегда была первой! Дерзкой! Готова драться за свое! Почему же сейчас? Почему приняла все без единого слова протеста?!

Хельга взглянула ему прямо в глаза. В ее взгляде не было прежнего огня, но была непробиваемая твердость ледника.

– Ты слышал Гуннара, – повторила она. – Другого выхода нет.

Она отстранила его руку от своего плеча.

– Раньше... раньше я отвечала только за себя. Или за свои желания. Теперь... – ее взгляд скользнул к двери, за которой слышались голоса готовящихся, к углу, где рыдала мать, к пустым стенам, за которыми стонали дети от голода, – ...я отвечаю за них. За всех.

– Мы можем уйти! – выпалил Магни, отчаянно цепляясь за иллюзию. – Просто собрать всех, кто может идти! И уйти! Прочь отсюда! Искать новые земли!

Хельга печально покачала головой.

– А куда, Магни?

Ее голос звучал устало от повторения очевидного.

– Вокруг? В других поселениях? Ты думаешь, у них изобилие? Такой же голод, Магни. Такая же беда. А наши люди... – она жестом обвела воображаемых обессиленных соплеменников, – ...они еле ноги волочат. Далеко ли уйдут? Умрут по дороге. Все. Так надо, Магни.

Она положила свою ладонь поверх его сжатого кулака. Жест был успокаивающим, но и окончательным.

– Так надо.

Магни вздрогнул, как от ожога. Он выдернул руку, его лицо побагровело от ярости и бессилия.

– Так надо?! – прошипел он. – Ладно! Принимай свою судьбу!

Он резко развернулся и побежал к двери, не глядя назад, сбивая с ног случайно зазевавшегося подростка с вязанкой хвороста.

– Магни! – резко, властно крикнула ему вслед Хельга, вставая с трона. Голос ее внезапно обрел сталь, голос лидера. – Ты следующий ярл! Возьми себя в руки и повзрослей! Тебе скоро придется нести ответственность за всех этих людей! Бегством проблемы не решить! Пойми!

Но он уже выскочил, лишь хлопнувшая дверь была ответом. Хельга замерла на мгновение, потом глубоко вздохнула. Шум приготовлений, плач матери – все это давило. Ей нужен был воздух. И тишина.

Она медленно прошла мимо рыдающей Астрид, не решаясь прикоснуться, не зная слов утешения, которые не были бы ложью. Оделась в свою самую теплую, поношенную накидку и вышла.

На улице ветер. Не просто ветер, а бешеный норд, вывший в ущельях, рвавший плащ, слепивший глаза колючим снегом, сбивавший с ног. Он выл песню гибели, песню того острова, что ждал ее. Хельга наклонила голову, упёрлась в шквал и пошла. Не к дому. Не к людям. На скалу.

Ту самую высокую скалу за длинным домом, с которой открывался вид на бескрайнее, свинцово-серое, яростное море. Сюда часто приходил ее отец, ярл Эйрик, чтобы думать. Смотреть вдаль. Чувствовать связь с землей и морем, которые защищал.

Хельга взобралась на знакомый уступ, прижалась спиной к холодному камню, защищавшему хоть немного от бешеного ветра. Море внизу клокотало и пенилось, как разъяренный зверь. Небо висело низко, тяжелое, снежное. Отец... Мысль о нем была острым ножом и... опорой.

Она закрыла глаза, втягивая ледяной воздух, пытаясь услышать его в реве стихии. А потом заговорила. Громко, сквозь вой ветра, в море, как будто его дух плыл там, на волнах.

Глава 9. «Пора»

Гуннар. Он стоял на пороге ее горницы, лицо – каменное, но в глазах читалась тяжесть свершившегося. Хельга сидела на табурете перед тусклым бронзовым зеркалом. Отражение было чужим: бледное лицо, огромные глаза, в которых пустота боролась с немым ужасом. За ее спиной трэллка неуклюже, но старательно заплетала ее густые волосы в сложные ритуальные косы. Каждое прикосновение к голове отдавалось ледяным уколом. Воздух в комнате застыл.

– Все готово, Хельга, – голос Гуннара прозвучал глухо, как удар по глухому барабану. – Хижина на скале... Одеяния... Весть... – он сделал едва заметную паузу, словно самому ему было тяжко произнести следствие этой "вести", – ...уже разлетелась по фьордам и долам Скандинавской земли. Пора.

Слова "все готово" не вызвали удивления, лишь глухое подтверждение кошмара. Она чувствовала себя не живым человеком, а ритуальным предметом, чью судьбу решили без неё. Готовность хижины, одеяний, разлет вести – все это окончательно запечатывало ее участь. "Пора" прозвучало как "на эшафот".

Мысль о том, что весть "разлетелась", жгла изнутри. Где-то смеются? Считают шансы? Торгуются? Она – "Невеста Льда" – стала притчей во языцех, товаром с ценником из зерна и шкур. Рабыня, заплетающая ей волосы, казалась последним унизительным штрихом – подготовка жертвы к закланию.

Представление хижины на скале – не уютного убежища, а ледяной ловушки, открытой всем ветрам – вызывало физический озноб. Каждый нерв ощущал будущий холод того камня, того шатра. "Пора" означало шаг в эту ледяную могилу.

Собственное отражение в зеркале было чужим. Девушка в ритуальных косах, бледная и красивая в своем обреченном великолепии, не была ею. Это была "Невеста", марионетка обычая.

Яростного протеста не было. Осталась тяжелая, как свинец, пустота. Принятие не как смирение, а как истощение души. Сил бороться с неотвратимым не осталось. Она лишь медленно кивнула Гуннару, не поворачивая головы, не отрывая пустого взгляда от зеркала. "Пора".

Вечером, в почти пустой горнице, сидели втроем. Мать, Хельга и Магни. Молчание висело густое, тягучее, как смола. Его нарушила Астрид. Она не плакала сейчас, ее лицо было изможденным, но собранным. Она взяла руку Хельги в свои холодные, дрожащие пальцы.

– Буду молиться... – ее голос был тихим, надтреснутым, но полным страстной веры. – Всем богам... Старым и новым... Светлым и темным...

Она зажмурилась, с силой сжимая дочернюю руку.

– Буду просить... твоего отца Эйрика... и... и сына нашего Торстейна...

Голос ее дрогнул на имени погибшего сына.

– На том берегу... Пусть умолят Силы... послать тебе... хорошего мужа. Сильного. Доброго. Щедрого...

В ее словах была последняя, безумная надежда превратить кошмар в хоть какую-то сказку.

Магни, сидевший сгорбившись, вздрогнул. Он поднял голову, его глаза были красными от бессильных слез и ярости. Он хрипло бросил:

– Хоть кого-нибудь!

В его голосе не было прежнего гнева, только отчаянная, юношеская мольба.

– Лишь бы... лишь бы он приехал! Лишь бы ты не... не замерзла там одна!

Его слова были грубыми, лишенными романтики материнских молитв, но в них звучала искренняя, братская боль за ее физическое выживание. Ему было плевать на "хорошего мужа". Ему нужно было, чтобы сестра осталась живая.

Хельга медленно отвела руку матери. Ее лицо осталось неподвижным, но в глазах вспыхнули угли. Не слезы. Горькие, обжигающие угли презрения и гнева.

– Не хочу, – прошептала она, но шепот был ясен, как крик. – Не хочу "хорошего мужа". Не хочу никакого!

Она посмотрела сначала на мать, потом на брата, и в ее взгляде была ледяная стена.

– Как я буду жить... с тем, кто меня... купил?

Слово "купил" она выплюнула, как яд.

– Мешками зерна? Шкурами? Как с вещью?! Я уже сейчас... – ее голос сорвался, в нем впервые прозвучала сдавленная дрожь, – ...я уже сейчас его ненавижу! Ненавижу того, кого еще не знаю!

Астрид не выдержала. Тихие, бесконечные слезы покатились по ее щекам. Она не рыдала, просто плакала молча, ее плечи мелко тряслись. Она знала, что дочь права. Знала весь ужас и унижение этого "спасения". Но другого выхода не было. И эта безысходность разрывала ее сердце сильнее ярости дочери.

Хельга отвернулась, глядя в темное, холодное окно. Ненависть к неведомому спасителю горела в ней, давая странную, горькую силу. Лучше эта ярость, чем страх. Лучше ненависть, чем покорность. Она была "Невестой Льда", но дух ее не сломался. Он горел – холодным, яростным пламенем. Молчание снова опустилось на комнату, тяжелое и безжалостное, нарушаемое лишь тихими всхлипами Астрид и яростным стуком собственного сердца Хельги о ребра, словно птицы, бьющейся о прутья ледяной клетки. До "пора" оставались часы.

Глава 10. Рассвет "Невесты Льда"

Следующее утро пришло холодным, серым и безжалостным. Солнце, если и пробивалось сквозь тяжелые тучи, то лишь бледным, бессильным пятном. Воздух резал легкие колючей свежестью, предвещавшей не жизнь, а окончательное царство зимы. В доме ярла царило странное, нервное оживление, контрастирующее с мраком за окнами.

Жены бондов, бледные, с красными от бессонницы глазами, пришли на рассвете. Их движения были торопливы, почти суетливы, словно они боялись остановиться и осознать, что делают. Они принесли ритуальное платье. Оно лежало на столе, ослепительно-белое из тонкой, но грубоватой шерсти, и казалось не одеждой, а саваном при жизни. На груди и подоле – вышивка: не узоры жизни, а синие, холодные спирали льда и одинокие серебряные звезды, словно затерянные в вечном мраке. Символы ее "женихов" – Зимы, Ночи, Бездны.

Хельга сидела, словно изваяние, пока женщины суетливо омывали ее лицо и руки ледяной водой из священного источника. Каждая капля обжигала холодом, напоминая о скале, о ветре, о конце. Она не дрогнула. Ее глаза были широко открыты, но пусты, устремлены куда-то внутрь или сквозь стены, в свое ледяное будущее.

Потом началось облачение. Ткань холодила кожу даже через нижнюю рубаху. Женщины затягивали шнуровку на спине, их пальцы дрожали. Каждое прикосновение казалось Хельге прикосновением палача. На голову возложили простой венок из колючего можжевельника и темно-зеленых еловых ветвей. Символ жизни, которую нужно выкупить. Он давил на виски.

Астрид держалась рядом, как тень. Она не помогала одевать, она просто стояла, ее взгляд не отрывался от дочери. В ее глазах не было слез сейчас, только глубочайшая, бездонная скорбь и немой ужас. Она ловила каждый вздох Хельги, каждый миг, словно впитывая образ дочери в память навеки. Ведь она знала: или она больше никогда не увидит свою девочку. Она замерзнет насмерть на скале или ее увезет чужой мужчина, тот, кто "купит" ее мешками зерна. Оба исхода были смертью для сердца матери. Она вдруг схватила руку Хельги, когда та была почти готова, и сжала ее с такой силой, что кости хрустнули. Молча. Это был последний, отчаянный жест связи.

Чтобы заглушить гнетущую тишину, нарушаемую лишь шумом ветра за стенами и прерывистыми вздохами, женщины запели. Но это были не свадебные песни. Это были древние, монотонные напевы, доставшиеся от бабушек, полные скорби и странной, леденящей надежды. Они восхваляли:

"Силу Зимы-Матушки, владычицу льдов, дарительницу чистого снежного покрова..." – Голоса вибрировали, воспевая ту самую силу, что должна была поглотить Хельгу.

"Недра Земли, хранящие корни жизни, терпеливые, ждущие пробуждения..." – Мольба о том, чтобы жертва удобрила оскорбленную землю.

"Богов Древних и Новых: Одина Всеотца, дарующего мудрость в испытаниях, Тора Громовержца, защитника от злых сил, Фрейра, дающего плодородие... и даже Локи Хитреца, пусть направит он плутни во благо спасения..." – Перечисление было отчаянной попыткой покрыть все возможные силы, угодить всем.

"Духов Предков, Эйрика Ярла храброго, Торстейна отважного... пусть замолвят слово в чертогах вечных за дочь свою и сестру..." – Здесь голоса срывались, особенно у тех, кто знал павших.

Мужчины, сбившиеся у дверей и выглядывающие в окна, не пели. Их лица были мрачны. Но некоторые, охваченные отчаянной верой или просто желанием хоть как-то поддержать иллюзию действа, выкрикивали в паузы между песнями:

"Пусть приедет скорее! Сильный! Как медведь!"

"Богатый! Щедрый! Чтоб мешки ломились!"

"Молодой да удалой! Чтоб Невесту согрел!"

"Пусть боги пошлют его скоро! Пусть ветер попутный дует его кораблю!"

Эти выкрики звучали грубо, почти кощунственно на фоне скорбных песен, выдавая животное желание просто выжить любой ценой. Обстановка была сюрреалистичной: ритуальная белизна, древние песни, выкрики о "богатом муже", бледное, как смерть, лицо "невесты" и застывшая в немом горе мать, держащая ее за руку. Обычай, полузабытый, вышедший из самых темных глубин прошлого, вдруг ожил во всей своей жуткой, первобытной мощи. Одни тихо плакали, глядя на Хельгу, оплакивая ее и себя. Другие, с искаженными надеждой лицами, почти радовались, видя в ритуале конкретный шанс, механизм спасения – "ведь теперь что-то делается!". Третьи просто стояли, оцепенев, не в силах осознать глубину происходящего кошмара.

Магни с утра пропал. Его не было ни в доме, ни во дворе. Казалось, он не вынесет зрелища сестры в саване-платье. Его ярость, его протест будто испарились, оставив лишь пустоту и бегство.

Когда настал час, Хельгу торжественно, но с какой-то жуткой поспешностью повели к берегу. Небольшая, но крепкая лодка ждала у причала. Гуннар, облаченный в свой лучший, но все равно поношенный плащ, уже сидел у весел, его лицо – непроницаемая маска вождя, несущего бремя. Ветер рвал белое платье Хельги, забирался под полы, заставляя ее вздрагивать. Она шла прямо, с неестественным достоинством, ее рука все еще в руке Астрид.

И вот они у воды. Ледяные волны с тупым стуком бились о борта лодки. Гуннар кивнул. Пора.

В этот момент, словно из-под земли, вырос Магни. Он влетел в круг, запыхавшийся, лицо искажено не яростью, а совершенно дикой, детской болью и страхом. Он не смотрел ни на кого, только на Хельгу. Он ринулся к ней, схватил ее в охапку, прижал так сильно, что косточки затрещали, и зарыдал. Не сдержанно, а громко, надрывно, как маленький мальчик, потерявший самое дорогое. Его тело тряслось от рыданий.