Хищник и Его тень

Глава 1

Отпусти! — вырываюсь я, судорожно дёргаясь в его железной хватке. Но каждое движение только усугубляет ситуацию, делая захват ещё неумолимее. Он резко дёргает меня на себя — и вот я уже всем телом врезаюсь в него, в этот непробиваемый барьер из мышц и воли. Воздух вышибает из груди.

Перед глазами — лишь бледная полоска его шеи, пульсирующая жилой у самого основания челюсти. Почти механически взгляд медленно скользит вверх, по резкой линии скулы, к губам, и наконец — к глазам. Наши взгляды сталкиваются, врезаются друг в друга, будто лезвия. И в этот удар я вкладываю всё: всю немую ярость, всё презрение, всю ненависть, что тлеет внутри, как раскалённый уголёк.

— Воровка. Голос негромкий, ровный, без эмоций.

Его дыхание, с приторным запахом дорогого табака и виски, обжигает кожу. Меня тошнит. Чуть отгибаю голову назад, пытаясь создать хоть крупицу расстояния, глоток воздуха, не отравленного им.

И он прав. Я обокрала его. Я — воровка. Во мне кипел стыд, перемешанный со страхом и отчаянной наивностью, что всё ещё можно исправить.

Всё началось до боли невинно. Светка, моя соседка по комнате, вцепилась в меня: «Янка, будет весело!»

«Весело», — скривилась я тогда. Что может быть весёлого в клубе с грохочущей музыкой, запахом пота и алкоголя? Такое себе веселье, которое до сих пор не отпускает. Хочется, и смеяться, и рыдать одновременно.

А потом началась эта игра. В которую я вписалась по собственной глупости. Сидела бы себе тихо, попивая коктель, но нет — не сиделось мне спокойно.

«Правда или действие». Кто это вообще придумал? Сначала всё казалось невинно — смешные вопросы и безобидные фанты. Но с каждой новой порцией алкоголя игра наливалась темной силой. Слова заострялись, как лезвия, а задания перестали быть просто шутками. Их выполнение стало давить, гнуть под себя волю — и всё чаще «правда» оборачивалась унижением, а «действие» — жестоким спектаклем для потехи разгорячённой толпы.

И тут подошла моя очередь. Всё внутри похолодело и сжалось в комок. Медленно, стараясь не выдать дрожь в пальцах, поставила стакан на стол. Глубокий вдох.

—Выбирай, — раздался голос Лизы медленный и нарочито спокойный, перекрывая общий гул. — Правда… или действие?

Она меня терпеть не могла с первого курса. Да и я её, если честно, не переваривала. А то, что мы оказались в одной общей компании, за одним столом, да ещё и за этой дурацкой игрой — это было не иначе как издевательство судьбы. Изощрённое и злое.

Вопрос от неё мог оказаться хуже любого действия — я это чувствовала нутром. Но в тот миг я ещё не понимала, на что она на самом деле способна. Не знала, как далеко может зайти эта неприкрытая ненависть.

— Действие, — выдохнула я, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Словно камень, сорвавшийся со склона. Теперь пути назад не было.

Она не спешила. Её взгляд медленно поплыл по шумному залу, будто выискивая самую лакомую приманку. И остановился. На вип-зоне, за низкой бархатной верёвкой. Там, в кольце полумрака и сигарного дыма, сидел он —Никита Орлов. Местная легенда, призрак факультета, появлявшийся лишь изредка, чтобы напомнить о своем существовании. Слухов о нём ходило столько, что они давно перестали быть правдоподобными, но от этого не становились менее пугающими.

И даже отсюда, сквозь дым и полумрак, было видно — он не похож на своих приятелей, этих самодовольных денежных мешков. Всё в нём говорило о другой породе. Не кричащая роскошь, а сдержанная, дорогая мощь: идеально сидящий тёмный пиджак, часы с матовым чёрным циферблатом, который поглощал, а не отражал свет. Он не стремился казаться. Он просто был — и этого было достаточно, чтобы пространство вокруг него подчинялось иному, более тихому ритму.

Его лицо, резко очерченное тенями от скул, не было красивым в привычном смысле. Оно было... неумолимым. А взгляд, который на мгновение скользнул в сторону зала, был тёмным и настолько лишённым интереса, будто он смотрел не на людей, а на мебель. В нём читалась не мальчишеская бравада, а усталая, взрослая уверенность хищника, которому давно наскучила его собственная сила.

В глазах Лизы блеснула хищная искорка, а на губах расцвела улыбка — довольная, сладострастная и леденяще холодная.

— Твоё действие, — произнесла она, и каждый слог падал, как отточенная льдинка. Она кивнула в сторону вип-стола. — Видишь ключи? Рядом с Орловым. Твоя задача — тихо, незаметно, взять их. И принести мне.

В воздухе повисла гробовая тишина, которую не мог заглушить даже грохот музыки. Это был уже не фант. Это было воровство. Ключи от дорогой иномарки, лежащие на виду, как вызов. Лиза ставила на кон всё: мою репутацию, мою свободу и его ярость. Украсть у такого человека — всё равно, что сунуть руку в пасть спящему льву.

— Ты с ума сошла? — выдохнула я, и мой шёпот был едва слышен даже мне.

Лиза лишь приподняла бровь, изображая наивное любопытство.

— А что такое? Думаю, тебе не впервой таким заниматься. — Её губы растянулись в, довольной улыбке. — Чему вас там, в детдоме, ещё учили?

Слова её, острые и ядовитые, повисли в воздухе. Я не стыдилась своего прошлого — я давно смирилась с ним. Но из её поганого рта оно звучало грязно, как пощёчина, которой не увидишь, но чей жгучий след остаётся на коже.

Светка, моя соседка, которая затащила меня сюда, наконец, встрепенулась. Её лицо побледнело.

— Лиза, это ж… уголовная статья, — тихо, но чётко вставила она.

— Ой, я вас умоляю! — фыркнула Лиза, с презрением глядя на нас обеих. — Мы же их вернём, это просто шутка. Или ты теперь у нас законник? Если струсила так и скажи.

Её тон был лёгким, но глаза оставались холодными и решительными. Никакой «шутки» в них не было — только вызов и наслаждение от абсолютной власти над ситуацией.

— Хорошо, — согласилась я тогда, закусив внутреннюю дрожь. Не в моих правилах было отступать. Гордыня оказалась глупее страха.

Подойти к их столу просто так было невозможно. Их было пятеро, и они образовали непробиваемый частокол спин, плеч и затылков. Ключи — заметная связка с брелоком в виде серебряного ската — лежали прямо перед Орловым, на бархатной обивке дивана. Моя задача казалась невыполнимой.

Глава 2

Всю ночь я ворочалась, так и не сомкнув глаз. Ожидание было хуже пытки — тихое, назойливое, разъедающее изнутри. Мозг, обезумев от страха, пытался анализировать, раскладывать по полочкам бессмыслицу происходящего. Зачем ему это все? Очередная игрушка для скучающего мажора? Способ потешить самолюбие? Или... что-то похуже? Что-то, о чём моё воображение отказывалось даже думать, натыкаясь на слепую стену ужаса.

Я шла по университетским коридорам, ощущая себя призраком. Мир вокруг плыл в туманной дымке недосыпа. Зевота предательски вырывалась раз за разом, сводя челюсть. И тут мои стеклянные, уставшие глаза поймали знакомый силуэт. Лиза. Она стояла у окна, беззаботно что-то щёлкала в телефоне, улыбаясь.

Ярость вспыхнула в мгновение ока. Не огненная, а ледяная — острая и ясная. Она подставила меня, зная, во что это выльется. Она с наслаждением толкнула меня в эту яму. И сейчас, пока я живу в аду её сочинения, она улыбается.

Мыслей не было. Была лишь белая, кричащая пустота, заполненная одним инстинктом. Не взвешивая последствий, не думая о безумии этого поступка, я сорвалась с места.

Я действовала на автомате. Рука сама сжала ремень тяжёлого рюкзака свисавшего с плеча. Шаги стали быстрыми, твёрдыми, гулко отдаваясь в каменном коридоре. Она ещё не видела меня, не подозревала о буре, что надвигалась на неё в лице заспанной, затравленной тени.

Но я уже видела. Видела, как удар этим грузом книг и ноутбука придётся точно между её лопаток. Или как мои пальцы вцепятся в её идеальные волосы. В этот миг мне было всё равно. Она должна была поплатиться. Хотя бы за один из тех тридцати дней, что она у меня украла.

Я не соображала, я действовала. Резкий толчок двумя руками в её плечи — и Лиза отлетела к стене, ударившись спиной. Её телефон с глухим треском разбился об кафель.

Не дав ей опомниться, я вцепилась ей в волосы и коротко, жёстко дёрнула на себя. В её глазах мелькнула паника, а затем — звериная злость. Она не закричала. С хриплым всхлипом она вцепилась в меня стараясь оттолкнуть.

Я не отпустила её волосы. Вместо этого я сильнее прижала её голову к стене и резко тряхнула.

— Сука! — вырвалось у неё.

— Запомни, — мой голос прозвучал низко и ровно, без дрожи. — В детдоме не только воруют. Там ещё и за себя постоять учат.

Я не стала её бить. Я дала ей прочувствовать беспомощность. Отпустила волосы, и её голова бессильно упала. И, не оглядываясь на её фигуру у стены, пошла дальше по коридору.

Всё было напрасно. Этот взрыв ничего не изменил. Лиза отряхнётся, купит новый телефон. А я… Я всё так же была в клетке.

Я ушла, оставив её среди осколков телефона и собственного унижения. Агрессия была потрачена. Осталось только ожидание звонка.

Звонок раздался ровно после последней пары. Вибрация в кармане отозвалась в висках резким, тревожным стуком. Я взяла трубку после второго гудка.

— Через пять минут у служебного входа за главным корпусом. — Его голос в динамике звучал сухо и деловито, без эмоций. Ни приветствия, ни угроз. Просто приказ. — Опоздаешь — начнём сначала.

Соединение прервалось. Я посмотрела на экран, потом на свои дрожащие руки. И я пошла в пасть зверя.

Он ждал, прислонившись к чёрному внедорожнику. В дневном свете он казался другим — не ночным хищником из клуба, а просто парнем из богатой семьи. Дорогая, но не кричащая куртка, кроссовки. Только взгляд оставался прежним — оценивающим, холодным, лишённым любопытства.

— Садись, — кивнул он в сторону пассажирской двери.

Это был не вопрос. Я села. Салон пах новой кожей. Запах чужой, отлаженной жизни. Он завёл мотор, и машина тронулась с места мягко, почти бесшумно.

— Первое задание, — сказал он, не глядя на меня, следя за дорогой. — Молчание. Ты не говоришь ни слова, пока мы не приедем. Не задаёшь вопросов. Не пытаешься что-то понять. Просто едешь. Это проверка на послушание. Справишься — усложним. Не справишься — вернёмся к варианту А. Понятно?

Я кивнула, глядя в окно на мелькающие улицы. В горле стоял ком. Молчание. Самое простое и самое сложное. Мой мозг, всё ещё кипящий от столкновения с Лизой, теперь вынужден был заглохнуть, замереть, подчиниться.

Куда он меня везёт? Что будет дальше? Эти вопросы бились, как птицы о стекло, но не имели выхода. Оставалось только смотреть в окно и слушать тихий гул мотора, который увозил меня всё дальше от знакомого мира. В неизвестность, купленную за тридцать дней молчаливого рабства.

Мы остановились у высотки в элитном районе. Стекло и бетон, холодное сияние даже при дневном свете. Что меня ждёт в этой каменной коробке, знал, наверное, только он. Мы вышли из машины, и я почувствовала, как по спине пробегает холодок — не от страха, а от абсолютной отстранённости этого места.

— Идём, — небрежно бросил он, уже направляясь к стеклянным дверям. Не оглядываясь, не проверяя, следую ли я.

Я пошла. Мои шаги отдавались эхом в пустом подземном паркинге, а его почти не было слышно. Лифт, обшитый тёмным деревом, мягко понёс нас вверх. Он молчал. Я молчала. Правило работало.

Дверь открылась не ключом, а бесшумным сканером отпечатка. Легкий щелчок — и мы вошли. Он переступил порог первым, я последовала, и пространство, захватившее меня, на секунду лишило дыхания.

Это была не квартира. Это был воплощенный принцип. Территория тотального контроля. Воздух был холодным, отфильтрованным, без единой посторонней ноты — ни запаха еды, ни пыли, ни жизни. Только легкий химический оттенок чистящих средств и, возможно, морозного стекла.

Все подчинялось единой, давящей геометрии. Светлые тона — не теплые, а клинические: оттенки белого, серого, чернильно-черные акценты. Паркет отполирован до зеркального блеска, в котором, казалось, отражались не предметы, а сама пустота. Мебель — минималистичные блоки из кожи и матового металла, расставленные с такой точностью, что напоминали разметку на шахматной доске. Ни одной лишней детали. Ни случайно брошенной книги, ни скомканной подушки, ни следа от чашки на идеальной столешнице из темного камня.

Глава 3

Проснувшись, первым делом я потянулась за телефоном. Пустой экран. На мгновение я облегчённо выдохнула.

Светка уже бегала по комнате, роняя что-то и подбирая. Сначала искала серьги, потом — ту самую, по её словам, любимую кофточку.

Я лежала и наблюдала за её перемещениями. Завидовала её беспечности. Её самому обычному утру. Тому, которого у меня больше не было.

В голове крутилось одно и то же: «Что он сегодня выкинет?» Мысль грызла, не отпуская. Я с трудом оторвала себя от кровати, натянула, что попало, и поплелась в универ. Ноги еле волочились, а внутри все сжималось в комок. Вокруг кипела обычная жизнь — кто-то смеялся, кто-то торопился на пары. А у меня в кармане лежал телефон, который в любую секунду мог превратиться в приговор.

И приговор настиг меня ровно на второй паре, среди тишины аудитории резкая, сухая вибрация телефона как сигнал тревоги. Она заставила меня молниеносно дернуться на месте, ещё до того, как мозг успел понять, что происходит. Сердце упало, а потом рванулось в бешеной гонке, ударившись о рёбра. Острая, холодная паника подкатила к самому горлу, сдавив его.

Цифры на экране светились ядовито-зелёным. Не звонок. Сообщение.

Я схватила телефон так, будто он был раскалённым. Ладонь вспотела моментально.

Сообщение было от неизвестного номера. Без слов. Только адрес. Улица и номер дома. И подпись: «20:00.Будешь».

Игра продолжалась. И на этот раз правила были ещё менее ясны, а ставки — ещё более пугающими.

Я забила адрес в навигатор. Сердце ёкнуло — это был тот самый элитный комплекс, его квартира. Уборка? Вряд ли. Интуиция, тупая и настойчивая, шептала: нет. Сегодня всё будет иначе.

Ровно в 20:00 я зашла в его квартиру.

Орлов стоял у окна спиной ко мне, вглядываясь в огни города. Он был один.

— По расписанию, — произнёс он, не оборачиваясь. — Это хорошо.

Он повернулся. На нём были простые чёрные штаны и серая футболка, на ногах — носки. Он выглядел… обыденно. И от этого становилось ещё страшнее.

— Твоё задание на сегодня — внимание, — сказал он, подходя к кофейному столику. На нём лежал только один предмет: толстая книга в твёрдом переплёте. «История государства Российского» Карамзина. — Ты будешь читать. Вслух. Для меня.

Я смотрела на книгу, не понимая.

— Я буду работать, — он кивнул в сторону ноутбука, стоящего на полу у дивана. — Мне нужен фон. Монотонный, негромкий, не отвлекающий. Ты будешь читать ровным голосом. Без эмоций. Без ошибок в ударениях. Без вздохов и без одышки. С начала и до тех пор, пока я не скажу «стоп». Если ты собьёшься, запнёшься, если в твоём голосе появится раздражение, сон или ноты жалости к себе — мы начнём главу заново. Поняла?

Это была пытка иного рода. Не физическая, не угрожающая, но безупречно унизительная в своей абсурдности. Он превращал меня в живой, говорящий прибор, лишая последних остатков индивидуальности. Мой голос, моё время, моё сознание должны были раствориться в монотонном потоке архаичных слов, становясь просто частью его комфортного фона.

Он сел на пол, прислонившись к дивану, открыл ноутбук. Я осталась стоять.

— Начинай с предисловия — сказал он, уставившись в экран.

— «Предисловие. История в некотором смысле есть священная книга народов…»

Я взяла тяжёлую книгу в руки, открыла первую страницу. Голос, когда я начала читать, прозвучал неуверенно и чуть дрожал.

— Громче и ровнее, — поправил он, не отрывая взгляда от экрана. — Я не должен прислушиваться.

Я сделала вдох, выпрямила спину и продолжила, заставляя слова течь ровным, безжизненным потоком. Я читала о варягах и славянах, глядя в окно на далёкие огни машин. А он сидел в четырёх метрах от меня, погружённый в свою работу или её видимость, пока мой собственный мир сужался до строчек на пожелтевшей бумаге и необходимости не сбиться. Каждое слово было кирпичиком в стене моего нового заточения — бесшумного, интеллигентного и от того более бесчеловечного.

Я не знаю, сколько прошло времени — час, два, три. Книга в руках казалась свинцовой. Горло першило и саднило от непрерывного, монотонного звука. За окном чёрная бархатная ночь.

Мой организм, доведённый до предела, этой немыслимой декламацией, начал бунтовать. В голове затуманилось, губы стали сухими и липкими. Сознание то цеплялось за слова («...и предпринял поход на греков...»), то соскальзывало в пустоту, и тогда в голосе проскальзывала хрипота или пауза затягивалась на долю секунды дольше положенного.

— ...и предпринял поход... — голос внезапно сорвался в лёгкий, непроизвольный кашель. Я едва подавила его, но пауза вышла.

Он не поднял головы. Его пальцы продолжали бесшумно стучать по клавиатуре.

— С начала абзаца, — произнёс он ровно, как диктофон.

Внутри что-то оборвалось. Не злость, а глухая, бессильная тоска. Я откашлялась, сглотнула ком в горле — слюны почти не было — и начала заново. Голос звучал ещё более надтреснуто и безжизненно.

Но тело уже не слушалось. Сухость во рту стала невыносимой. Язык прилипал к нёбу. Мне отчаянно нужен был глоток воды. Хотя бы один. Просто остановиться и сделать глоток.

Я читала, но мысли уже путались. Я ловила себя на том, что смотрю не в книгу, а на стеклянную дверь балкона, за которой медленно розовел небосвод. На кухонный фартук в открытой планировке, где стоял графин с водой. Он был полон, и капли конденсата стекали по его гладким бокам. Каждая из них казалась пыткой.

Я сделала ещё одну, более долгую паузу, чем нужно, просто чтобы сглотнуть хоть что-то. Глаза сами поднялись на него — на его сосредоточенный профиль, освещённый голубоватым светом экрана.

Он почувствовал мой взгляд. Его пальцы замерли. Он медленно повернул голову. Его глаза были ясными, бодрыми, без тени усталости.

— Ты отвлекаешься, — констатировал он. — Тебе что-то нужно?

Это был не вопрос, а ловушка. Признание нужды было бы слабостью, нарушением правил его безупречного, самодостаточного мира.

Глава 4

Последующие дни были не просто хуже. Они были другой реальностью, сконструированной его изощрённым и холодным рассудком. Он не применял физическое насилие — в этом не было необходимости. Он ломал меня методами тоньше и страшнее.

День третий начался с молчания. Не того, что было правилом, а полного, тотального. Я должна была находиться в его присутствии, но не издавать ни единого звука — ни вздоха, ни скрипа половицы, ни урчания в животе от голода. Мы сидели в той же самой квартире, он читал что-то на планшете, а я должна была просто существовать, стараясь даже дышать тише. Попытка сглотнуть слюну, звук которой казался мне оглушительным, обернулась дополнительным часом «тренировки» позже вечером — стоянием в углу лицом к стене, пока он ужинал.

День четвертый был посвящён еде. Он заказал ужин в дорогой ресторации — несколько блюд, каждое из которых было маленьким произведением искусства. Мне было позволено всё это, сервировать и подать. А затем — наблюдать, как он ест. Медленно, смакуя. Мне не досталось ни крошки. «Голод — лучший учитель внимательности, — сказал он, отодвигая тарелку. — Завтра ты будешь накрывать на стол ещё тщательнее. Потому что твой ужин зависит от того, насколько идеально ты вымоешь посуду после моего».

День пятый стёр последние границы. Он привёл меня в просторную, пустую комнату с зеркалом во всю стену. «Твоё задание — простоять здесь шесть часов. Не двигаясь. Смотря на себя. Если пошевелишься, если зажмуришься, если отвернёшься — начнём сначала. И прибавим время». Это была пытка не телом, а сознанием. Шесть часов в тишине наедине со своим отражением, в котором с каждым часом проступало всё больше пустоты, усталости и отчаяния. К концу я уже не видела себя. Видела лишь оболочку, которую он методично очищал от воли, достоинства и самой сути.

К вечеру пятого дня, когда он наконец отпустил меня, я шла по улице, не чувствуя ног под собой. Мир вокруг потерял чёткость и смысл. Я реагировала только на вибрацию телефона — рефлекс, выдрессированный до автоматизма. Его приказы стали единственной осью, вокруг которой вращалась моя вселенная. Он не просто отнимал моё время. Он перестраивал мою нервную систему, превращая меня в прибор, реагирующий только на один источник команд.

И самое страшное было в том, что это работало.

На шестой день я проснулась с чётким, холодным знанием: сегодня я сломаюсь.

Он приказал быть у него к девяти утра. В холодильнике, лежала единственная бутылка дорогой воды. Рядом с ней — записка на идеальном белом листе: «Твоё утро. До моего пробуждения».

Это значило — стоять. Ждать. В полной тишине. Пока он спит.

Первые два часа я ещё пыталась играть по правилам. Я стояла у панорамного окна, смотрела на город, пыталась считать машины или вспоминать стихи из школьной программы. Но город был чужим, а строчки путались и рассыпались. В голове оставался только белый шум усталости, накопленный за предыдущие дни, и острый, животный голод — ведь вчера я так и не получила свой ужин.

Потом начались галлюцинации. Не визуальные, а тактильные. Мне начало казаться, что по моим ногам ползают мурашки, что с потолка капает вода на макушку, что за спиной кто-то тихо дышит. Я вздрагивала, оборачивалась — никого. Тишина была настолько громкой, что в ушах начинало звенеть.

К полудню моё тело начало отключаться. Колени подкашивались, я ловила себя на том, что начинаю раскачиваться из стороны в сторону, как маятник. Чтобы не упасть, я упёрлась лбом в холодное стекло окна. От собственного дыхания на нём оставался мутный кружок. Я смотрела, как он появляется и исчезает. Это было единственное доказательство, что я ещё жива.

И тогда последние остатки разума, измученные, избитые, устало махнули мне рукой и отступили. Осталась только первобытная, детская ярость и всепоглощающее отчаяние.

Я не кричала. Звук, который вырвался из моего горла, был тихим, хриплым, похожим на стон раненого зверя. Я оттолкнулась от окна, пошатнулась и пошла — не к выходу, а прямо к холодильнику и открыла его. Вынула ту самую бутылку воды. Просто стояла и смотрела на неё, чувствуя, как дрожь нарастает изнутри, заполняя всё тело, выплёскиваясь наружу.

А потом я швырнула её на идеально чистый кафельный пол. Бутылка не разбилась, она с глухим, тупым ударом отскочила и покатилась, оставляя за собой мокрый след, разбрызгивая драгоценную воду по безупречным швам между плитками.

Это был акт абсолютного, бессмысленного бунта. Я наблюдала за этим, и меня начало трясти всё сильнее. Я подошла к столу, схватила со стола вазу с какими-то дорогими сухими ветками — и швырнула её в стену. Хрусталь разлетелся с восхитительно громким, звонким хрустом, рассыпавшись тысячей осколков по полу.

Я не останавливалась. Я открывала шкафы и смахивала с полок безупречно расставленную посуду. Тарелки, чашки, блюдца — всё летело на пол, разбиваясь в мелкую, звонкую крошку. Я рвала на части те самые белые, идеальные салфетки. Я опрокинула стул.

Я уничтожала. Методично, яростно, беззвучно рыдая, я разрушала эту стерильную, безупречную тюрьму, которая за шесть дней стала мне ненавистнее любых стен.

Я не слышала, как открылась дверь в его спальню. Я увидела его только тогда, когда уже стояла посреди поля боя, тяжело дыша, со слезами, текущими по лицу, с окровавленными от осколков пальцами.

Он стоял на пороге, в одних спортивных брюках. На его лице не было ни гнева, ни удивления. Был… интерес. Холодный, аналитический интерес, как у учёного, наблюдающего за ожидаемой реакцией подопытного.

— Наконец-то, — тихо сказал он. — А то я уже начал сомневаться в твоей прочности.

Но меня уже было не остановить. Вид его спокойного, оценивающего лица стал последней искрой. Я бросилась вперёд с беззвучным, хриплым выдохом, занеся сжатый кулак.

Я не успела даже сделать полноценный шаг.

Его реакция была мгновенной, отточенной и пугающе эффективной. Он не отступил. Он сделал короткий, резкий шаг навстречу. Его левая рука парировала мой удар в запястье, сбивая траекторию, а правая в тот же миг вцепилась мне в предплечье. Он провернул меня на месте с нечеловеческой силой, и моя спина с глухим ударом врезалась в стену рядом с дверным проёмом. Воздух вырвался из лёгких. Прежде чем я успела вдохнуть, его предплечье упёрлось мне в ключицу, пригвоздив к стене. Всё заняло меньше двух секунд.

Глава 5

Проснулась я глубокой ночью — не от кошмара, а от звенящей, абсолютной тишины. Она была гуще и тяжелее любого звука. Осторожно сев на кровати, я вся обратилась в слух. Ни скрипа, ни шагов, ни мерного дыхания за стеной.

Я отворила дверь гостевой и выскользнула в коридор. Квартира была погружена в полумрак, освещённый лишь тусклым светом уличных фонарей, льющимся из панорамных окон. Я едва ступала по холодному полированному паркету, обходя пространство. Его нигде не было.

Куда можно пойти в такую ночь? В бар, в клуб, к очередной «веселой» компании? В его случае — куда угодно. Мир был его личным буфетом, открытым двадцать четыре часа в сутки.

Воспользовавшись ситуацией, я прямиком направилась в ванную. Смыть с себя тот ад — липкий пот страха, запах пыли от разбитой посуды, призрачное ощущение его рук на запястьях — было острой, почти физиологической необходимостью.

Я заперла дверь и включила воду на полную мощь. Почти кипяток. Пар быстро заполнил пространство, скрыв зеркало. Я скинула с себя грязную, пропахшую чужим пространством одежду и залезла под обжигающие струи. Вода смывала грязь, сбивая её в чёрные капли, которые уносились в слив. Я стояла, склонив голову, и просто позволяла воде литься по спине, по шее, по всклокоченным волосам, смывая день за днём накопленного унижения.

Только здесь, в грохоте воды, я позволила себе тихо, беззвучно пореветь. Не от боли, а от колоссального, вселенского утомления. От осознания, что завтра всё начнётся снова. Но уже по новым, неизвестным правилам.

Я мылилась с остервенением, стараясь стереть с кожи даже память о его прикосновениях. Когда вода стала прохладной, я вышла и завернулась в огромное, невероятно мягкое полотенце. Оно пахло чужой, дорогой химией. Я избегала смотреть в зеркало, всё ещё затянутое паром. Не хотела видеть своё отражение. Не хотела знать, кто смотрит на меня оттуда теперь и толкнула дверь ванной, всё ещё кутаясь в полотенце.

И наткнулась прямо на него.

Он стоял в полуметре от двери, прислонившись к косяку в просторном коридоре. На нём были те же чёрные спортивные брюки и футболка. В руке он держал высокий стакан с темной жидкостью и льдом. От него пахло ночным воздухом, холодным ветром и дорогим виски.

Мы замерли. Я — с мокрыми волосами и чужом полотенце, с каплями воды, стекающими по ногам на пол. Он — собранный, спокойный, с безразличным любопытством во взгляде, будто изучал случайную диковину.

— Не нашла халат? — спросил он, сделав небольшой глоток. Его голос был низким и слегка хриплым от ночи или алкоголя.

Я инстинктивно потянула полотенце выше, к горлу, хотя это было глупо. Стыд ударил в щёки жаром, резко контрастируя с прохладой кожи.

— Я… — голос сломался. Я не нашла, что сказать. «Я думала, тебя нет»? Звучало бы как оправдание. Я просто стояла, чувствуя, как обнажённость стала в сотню раз уязвимее без одежды.

Он медленно обвёл меня взглядом — оценивающе, без пошлости, но и без смущения. Как будто осматривал купленную вещь после доставки.

— Ложись спать, — сказал он, оттолкнувшись от косяка.

Он исчез в темноте коридора, направляясь в спальню. Я стояла на месте, пока звук его шагов не стих, а затем медленно, как автомат, поплелась обратно в гостевую. Полотенце казалось теперь не защитой, а частью униформы.

Одеваться вновь в грязную одежду было отвратительно. Ткань пахла пылью, потом и страхом. Я надела нижнее белье и уже натягивала свою старую, мято-серую футболку как дверь гостевой без какого-либо стука резко распахнулась.

Я замерла на месте, держа в руках джинсы, на полпути к тому, чтобы их надеть. Он стоял на пороге, одной рукой опираясь о косяк. В другой он держал сложенную стопку ткани.

— Выбрось это, — он кивнул на мою грязную одежду, которую я собиралась надеть.

Затем он перекинул стопку через порог прямо на пол передо мной. Наверх легли простые чёрные спортивные леггинсы, под ними — серая футболка из плотного мягкого хлопка. Всё новое, с этикетками.

— Это не подарок, — сказал он, видя, как я смотрю на вещи. — Это рабочая форма. На завтра. И на все последующие дни, пока ты здесь.

Он оглядел меня — полуодетую, с вытаращенными от неожиданности глазами, с джинсами в руках.

— Десять минут, — отрезал он. — Выходи в гостиную. Начинаем сейчас.

Он вышел, оставив дверь открытой. Я стояла, глядя на аккуратную стопку новой одежды, на полу. Это был очередной ход. Лишить меня даже этого — привычной, хоть и грязной, оболочки. Заменить её на что-то, что принадлежало ему. Что было частью его правил.

Я медленно опустила свои старые джинсы на пол. Подобрала леггинсы. Ткань была непривычно мягкой и эластичной. Футболка пахла чистотой. Одеваясь, я чувствовала, как старое «я» — злое, гордое, затравленное — остаётся в той куче тряпья на полу. А новая оболочка облегала тело, как вторая кожа, напоминая, кому оно теперь принадлежит. Или кому должно научиться принадлежать, чтобы выжить.

Ровно через десять минут я вышла в гостиную. Он ждал, стоя посреди комнаты.

— Первое практическое занятие, — сказал он. — Учись слушать. По-настоящему. Не просто слова. А всё, что между строк. Начнём с тишины. Она тебе ещё пригодится.

— Стой здесь. Лицом к окну.

Я заняла указанное место. Он потушил основной свет, оставив лишь слабую подсветку по периметру потолка. За стеклом плыл ночной город, но теперь его огни казались чужими и бесконечно далёкими.

— Закрой глаза, — последовала следующая команда.

Я повиновалась. В темноте под веками другие ощущения обострились до болезненности. Я слышала его почти бесшумные шаги по полу, шелест его одежды, тихий звон льда в стакане, который он, должно быть, взял снова.

— Теперь слушай не меня. Слушай пространство. Шум вентиляции. Гул лифта в шахте. Свой пульс в висках. Отслеживай каждый звук, но не цепляйся за него. Пропускай через себя.

Это было безумно. Глубокой ночью, после всего пережитого, он заставлял меня медитировать. Но я понимала подвох. Это была не медитация. Это была тренировка осознанности. Умения отключать внутренний диалог — тот самый, что кричал о страхе, унижении, ярости — и полностью фокусироваться на внешнем.