Хорошая мать: 1988 год

Стихами великого Велимира

Были наполнены звуком трущобы,
Лес и звенел и стонал,
Чтобы, чтобы,
Зверя охотник копьем доконал!

Олень, олень, зачем он тяжко
В рогах глагол любви несет?!
Стрелы вспорхнула медь на ляжку,
И не ошибочен расчет!

Сейчас он сломит ноги оземь
И смерть увидит прозорливо,
И кони скажут говорливо:
«Нет, не напрасно стройных возим!»

Напрасно прелестью движений
И красотой немного девьего лица
Избегнуть ты стремился поражений,
Копьем искавших беглеца!

Все ближе конское дыханье
И ниже рог твоих висенье,
И чаше лука трепыханье,
Оленю нету, нет спасенья!

Но вдруг у него показались грива
И острый львиный коготь,
И беззаботно и игриво
Он показал искусство ТРОГАТЬ!!!

Без несогласья и без крика
Они легли в свои гробы,
Он же стоял с осанкою владыки —
Были созерцаемы поникшие рабы...

Поезд, преодолевая крутой склон, тяжело скрежетал рельсами, словно сама земля сопротивлялась его движению. Взмахнувший облачком пыли, его чёрные боковые стенки отбрасывали краткие тени на тусклое утро. Внешний мир метался в сером свете — деревья, как размытые силуэты, мелькали в окне, а лучи солнца, уже усталые от своей утренней борьбы с туманом, пронзали их, разделяя на полосы света и тени. Стук колёс звучал не просто как звук механизма, а как хрипящее дыхание, с каждым оборотом всё более учащающееся и настойчивое.

Мужчина в белом костюме двигался с ошеломляющей скоростью, не замечая, как его изысканный наряд, слегка развевающийся, запачкался в пыли. Легкость его шагов не скрывала внутренней готовности к любому неожиданному повороту событий. Он был за границей паники, сдерживаемый только жестокой решимостью. Лицо его оставалось невозмутимым, словно он был чужд этой буре, что бушевала вокруг, но в глазах — напряжение, словно камень, который вот-вот соскользнёт в воду.

Вдали, на тёмных лошадях, жандармы не отставали. Их крики — резкие и властные — эхом отдавались в воздухе, но они лишь распыляли усилия, пытаясь настигнуть беглеца. Молодой офицер в тёмной униформе ускорил шаги, не отрывая взгляд от несущегося поезда. Он рванул поводья, заставляя коня подниматься в высоту, готовясь к рывку. В его руке мелькнула сабля, сверкнувшая в тусклом свете. Сигнал машинисту — нужно замедлить движение, сделать шаг назад. Но поезд, как железная тень, не замедлил ход.

Мужчина, ощущая близость преследования, не медлил. Он пронзил взглядом ближайший вагон, его сознание чётко вычертило траекторию спасения. Остановившись у дверей, он одним движением, не теряя ни секунды, поднял ногу и скользнул в проход, сливаясь с движущейся массой.

За маленьким столиком, у самого окна, сидел старик. Его седые волосы, собранные в небрежный пучок, а также глубокие морщины, прорезавшие его лицо, выдали годы, с которых не смыть следы времени. Однако в его взгляде не было того тяжёлого отчаяния, которое, как правило, сопровождает старость. Напротив, глаза старика — скрытые за узкими стеклами очков — были внимательными, цепкими, как будто он мог распознать любой скрытый след, любой лишний звук. В руках он держал газету, но, судя по всему, она была всего лишь прикрытием. Листая страницы, он не читал, а скорее улавливал ритм мира, в который он был погружён.

Мужчина, не произнеся ни слова, осторожно прижался к дверному проёму и едва заметно поднял руку, делая знак хранить молчание. Он был слишком уставшим, чтобы говорить. Его руки слегка дрожали, но не от страха — это было физическое напряжение, вымотавшее его за последние часы. Он вошёл и, не теряя ни мгновения, уселся напротив старика, откинувшись на мягкую спинку сиденья, стараясь скрыть своё облегчение. Оно было временным, но явным, как дыхание после долгого бегства. Грудь медленно поднималась и опускалась, и несколько раз он невольно согнул плечи, отпуская боль в спине.

Старик не двинулся, не отрываясь от газеты, но его лицо оставалось совершенно спокойным, словно этот человек, с его бледным лицом и белым костюмом, с трудом скрывающим потёки грязи, вовсе не был в бегах. Как если бы в этот вагон никогда не входил чужой, явно напуганный и явно преследуемый. Он продолжал читать, или, по крайней мере, делать вид, что читает, но взгляд его не покидал тех далеких, скрытых горизонтов, которые видел он сам.

Мужчина изучал старика, словно пытаясь найти в его лице отражение своих собственных мыслей. Взгляд его стал настойчивым, едва ли не рентгеновским, проникающим в этот безмолвный мир, созданный старцем. Он не знал, что именно он искал, но это ощущение было знакомым, как будто что-то важное должно было раскрыться в эти минуты молчания. И всё же старик оставался таким же безучастным, каким был с самого начала.

Когда мужчина наконец почувствовал, что ничего не получит от этого молчания, он тихо выдохнул и, повернув голову к окну, наблюдал за мелькающими за стеклом деревьями. Лес, казалось, поглощал всё вокруг, его тёмные, переплетённые ветви сливались с темным небом, и лишь редкие пятна снега, как рваные лоскуты, прерывали эту непроглядную темноту. На мгновение его мысли затуманились, как и мир за окном.

Внезапно перед стеклом мелькнула вспышка света. Лёгкая бабочка, вопреки пронизывающему ветру и холодному утреннему свету, грациозно кружила перед окном. Она, казалось, танцевала с отражением, переливаясь мягкими крыльями, почти невесомая в своей хрупкости. Мужчина неохотно улыбнулся, и его лицо, которое до этого казалось выточенным из камня, на мгновение ослабло, лишившись остроты.

— Делия Эухарис, — произнёс он, словно обрывая свою собственную мысль. В его голосе не было ни тревоги, ни напряжения — лишь отрешённое спокойствие, как у человека, привыкшего говорить о чём-то важном и глубоком. — Единственная и неповторимая, она зовёт нас.

Старик, до сих пор поглощённый газетой, слегка наклонил голову и, наконец, снял взгляд с бумаги, как если бы только сейчас заметил присутствие незнакомца. Он отложил её, не проявляя ни малейшего удивления, и взглянул поверх очков, скользнув взглядом по мужчине с лёгким, почти ленивым интересом.

Трагедия маленькой Молли

Лес, залитый мягким светом солнца, выглядел ожившим полотном художника. Среди деревьев, укрытых изумрудной листвой, звучали голоса — звонкий смех ребёнка и спокойный, размеренный баритон взрослого.

Марк Темпе, сорокалетний профессор кафедры фортепиано в Бостонском университете, был элегантно одет: белая рубашка и жилет подчёркивали его утончённый стиль, а светлая шляпа добавляла образу оттенок старомодной изысканности. Его светлые вьющиеся волосы выглядывали из-под полей шляпы, а пенсне, закреплённое на переносице, придавало виду интеллигентности.

Рядом с ним шагала шестилетняя Молли Данлоп, его маленькая дочь, одетая в белую рубашку с короткими рукавами, украшенную яркими красными полосками. Её длинные чёрные волосы, заплетённые в свободную косу, слегка покачивались, когда она подбегала то к одному цветку, то к другому, восторженно указывая на бабочек, которые, казалось, специально кружили вокруг неё.

— Смотри, папа! — воскликнула Молли, опускаясь на колени перед кустом, усеянным мелкими белыми цветами. — Её крылышки такие блестящие, будто она из сказки!

Марк улыбнулся, присаживаясь рядом с дочерью.

— Это Лимонница Климена, дорогая, — пояснил он, мягко тронув пенсне. — Удивительное создание природы. Видишь, как её крылья отражают солнечный свет? Кажется, будто она светится.

Молли восторженно закивала, её глаза блестели от радости.

— Почему бабочки такие красивые, папа?

Марк задумался на мгновение, а затем, улыбнувшись, ответил:

— Возможно, чтобы напомнить нам, что красота вокруг нас всегда есть, даже в самых обычных вещах. Нужно только научиться её видеть.

Молли замерла, глядя на отца, будто пыталась понять всю глубину его слов. Марк неожиданно вскочил на ноги, поймав взглядом яркую бабочку, которая вспорхнула с цветка и медленно поплыла в воздухе, её крылья мелькали, отражая солнечные лучи.

— Ну-ка, Молли, смотри внимательно! — весело сказал он, подхватывая с земли небольшой сачок, висевший на его руке. — Посмотрим, смогу ли я угнаться за ней!

Он сделал несколько быстрых шагов вперёд, а затем побежал, стараясь поймать лёгкое, едва уловимое существо.

Молли рассмеялась, хлопнула в ладоши и бросилась следом за отцом.

— Папа, подожди меня! — закричала она, её голос эхом разносился между деревьями.

Лёгкий ветер трепал её чёрные волосы, когда она, смеясь, бежала за отцом, который скакал вперёд, энергично размахивая сачком. Ветви деревьев мелькали над головой, их зелень сменилась ярким светом, когда они выбежали из леса на открытую поляну.

Поле перед ними было покрыто одуванчиками, их жёлтые головки, будто сотни маленьких солнышек, пестрели на зелёной траве. Ветер, дувший с холма, пригибал стебли, поднимая в воздух лёгкий аромат цветов.

— Ого! — воскликнула Молли, замерев на мгновение. Её глаза широко распахнулись, и она тут же побежала дальше, кружа между одуванчиками.

Вдалеке, за полем, виднелся небольшой деревянный коттедж с верандой и резными ставнями. Он выглядел уютно и мирно, с дымом, лениво струящимся из трубы.

— Дом мамы, — тихо сказала Молли, глядя на коттедж.

Марк остановился, посмотрел в ту же сторону и опустил сачок. Его лицо на мгновение стало серьёзным, но затем он улыбнулся дочери, стараясь сохранить её радость.

— Да, милая, — сказал он, слегка поправляя шляпу. — Почти пришли. Но сначала, может, поймаем ещё одну бабочку?

Молли с радостью закивала и побежала к отцу, и вдруг тишину разрезал резкий, пронзающий воздух звук полицейской сирены. Молли замерла, её весёлый взгляд стал настороженным.

— Папа, что это? — с испугом спросила она, сжимаясь в его руках.

Марк почувствовал, как его сердце сжалось. Он знал этот звук. Он знал, что это означало. Лицо его омрачилось, и тень чего-то неприятного пробежала по глазам. Он наклонился, чтобы взглянуть на дочь и, пытаясь быть спокойным, сказал:

— Не переживай, Молли. Всё будет в порядке. Просто оставайся рядом со мной.

Они подошли к дому, где стояла группа жандармов. Мужчины в белых кителях с суровыми лицами стояли, не двигаясь, и напряжённо переговаривались. Марк застыл на мгновение, не зная, что делать, а его взгляд скользнул по лицам жандармов, пытаясь понять, что происходит. Вдруг, с веранды дома, до его ушей донёсся шёпот, едва уловимый, но отчётливый. Марк прислушался. Он узнал голос госпожи Карен Йорк, которая этим днём приехала на чаепитие в дом его бывшей жены Хари.

— Нет, ну ты глянь — хозяйку арестовали, а на её бывшего даже не взглянули, — шептала она с заметным недоумением в голосе. — Как это возможно?

Её служанка, Джо Туэсон, ответила с нотками сарказма и спокойствия:

— Неудивительно. После развода Хари вернула себе девичью фамилию, заодно и дочери своей обновила документики. Прекрасно понимала, что ей и Молли не нужна была связь с этим пианистом!

Словно в ответ на их слова, Марк увидел, как из дома вышли двое жандармов, сопровождавших Хари Данлоп — его бывшую жену. Её руки были скованы наручниками, и её шаги были тяжёлыми, словно вся её жизнь свалилась на плечи. Хари держала голову высоко, но её лицо было скрыто за выражением тревоги и растерянности.

Марк стоял, как окаменевший, его сердце билось быстро, он не мог двинуться с места. Молли, держа его за руку, также стояла в шоке, не понимая, что происходит. Жандармы шагали мимо, игнорируя их присутствие, и Хари Данлоп была погружена в фургон. Её взгляд мельком встретился с глазами Марка, но она не сказала ни слова.

— Какой же этот Темпе негодяй! — продолжал идти с веранды голос Карен, звучавший едва ли не с ненавистью. — Оставил у своей бывшей рукопись своего трактата, в котором против демократии высказывался, и ни в чём не виноватую госпожу Данлоп повязали, и всё из-за легкомыслия этого любителя половить бабочек перед её домом! Он, наверно, до сих пор не осознал, чего натворил!

Марк едва сдержался, чтобы не броситься к ним и не задать госпоже Йорк вопрос, как она могла быть настолько уверена в своей правоте, но его тело было немо, как и его разум. Он знал, что эти разговоры — пустые сплетни. Знал, что никто не посмеет увидеть истину, пока не развернёт всю эту ситуацию до конца. В это время Карен, не обращая внимания на молчание свой служанки Джо, продолжила более будничным, почти равнодушным голосом:

Олень, обернувшийся львом

Спустя некоторое время Марк Темпе в одиночестве шёл по рельсам с таким молчанием, будто осознал, что нет смысла говорить о чём-либо с существами Божьими. Его белоснежный костюм, рубашка и шляпа выделялись на фоне тёмных путей и угрюмого серого пейзажа, создавая впечатление, что Марк не шёл по земле, а переходил в иной мир, где не существовало боли и страданий. Казалось, он был окружён белизной — от одежды до лица, и даже его светлые волосы, растрёпанные ветром, создавали впечатление седин, хотя на самом деле это было не так.

На носу его сверкало пенсне, которое он едва ли ощущал, словно оно было частью его лица. Хотя взгляд его был устремлён вперёд, создавалось впечатление, что он ничего не видит, двигаясь слепо, как человек, потерявший способность воспринимать окружающий мир. Он шагал, будто по инерции, не осознавая, что оставил позади, как будто забыл всё, что было до этого момента. Ноги несли его вперёд, будто он не мог остановиться, не зная, куда именно направляется. Всё в его поведении говорило о том, что он заблудился не только внешне, но и внутри себя, не в силах найти точку опоры, но при этом продолжая идти ради какой-то внутренней цели, которую сам себе поставил.

Свою левую руку он держал на сердце, и, казалось, он неосознанно держал её именно так, как будто это место страха и боли требовало его внимания. Он двигался так, словно хотел заглушить что-то внутри себя — болезненное, тяжёлое, невыносимое. Шаги его были нервными, и каждый из них отдавался в его груди как отголосок чего-то утраченного. Земля под ногами, рельсы, тянувшиеся вдаль, не имели для него значения — он шёл, будто автоматический, продолжая двигаться вперёд, с каждым шагом всё дальше от того места, где всё когда-то начиналось.

Сквозь облако тумана, вокруг которого кружился одиночный вихрь, Марк подошёл к вокзалу, его шаги стали более уверенными, но всё ещё болезненными. Он взглянул на старое здание, его тени и дымка, как-то придавили его. Вокзал был уже в тени, свет тускнел, и с каждым шагом ему становилось всё тяжелей. Переход был полон, шум людей сливался в мутный гул, который поднимался и падал, словно волны на море.

Он вошёл в тёмный коридор, который вёл к платформам, где стояли ожидающие поезда. Люди шуршали, говорили, кто-то скользил мимо, а кто-то стоял, погружённый в свои мысли. Пассажиры, рабочие — все они были здесь, усталые, опустошённые, как и он, но его внимание привлекла не толпа, а фигуры, стоявшие чуть дальше. Жандармы. Они патрулировали вокзал, неуловимыми тенями в серых формах, с саблями, болтающимися на бедре, как напоминание о власти, присутствующей в каждом уголке этого мира.

Марк почувствовал, как ему становится неприятно. Не столько от самой их угрозы, сколько от того, как эта военная дисциплина нарушала его последние попытки сохранить хоть какую-то внутреннюю свободу. Он отвернулся, пытаясь не встречаться с их глазами, не думать о том, как они, словно каменные стражи, стоят там, отгораживая его от остального мира.

Он продолжал идти, будто бы не видя никого, но всё же ощущая эти тяжёлые взгляды, просачивающиеся сквозь угрюмый свет перехода. Вокзал, его стены и колонны, казались столь же темными и холодными, как мысли, что крутились в голове Марка. Это место, как и многие другие в его жизни, не было местом для отдыха. Здесь он мог только продолжать двигаться вперёд, в неизвестность, окружённый теми, кто не задавал вопросов, но умел создавать страх.

Он прошёл мимо, и лишь один из жандармов коротко окинул его взглядом. Это был взгляд, который можно было бы проигнорировать, но Марк почувствовал, как его тело напряглось. Забывая о своей больной груди и тягостных мыслях, он ускорил шаг, спешно приближаясь к поезду, чтобы уйти из этого мрачного места как можно скорее.

Вокзал был шумным и суетливым, наполненным гудением людей и стуком железа. Рабочие, как тени, носились между грузами, перегружая ящики и мешки на вагончики, бесконечно перенося тяжёлые предметы. Воздух был тяжёлым от запаха угля и пота. Марк остановился в тени угла, ощущая, как его тело прилипает к холодной кирпичной стене склада, который находился позади него. Его спина прижималась к грубому бетону, и он сдерживал дыхание, внимательно наблюдая за происходящим.

По правую руку были железнодорожные пути, вдоль которых тянулись вагоны, но Марк не мог позволить себе идти туда, пока не убедится, что жандармы прошли. Его взгляд скользил по вокзалу, следя за их движением, и он знал, что если они увидят его, то не уйдёт без последствий. Шум был невыносимым, но сейчас, в этом моменте, Марк был готов к действию. Он чувствовал, как его сердце с каждым ударом становится тяжелее, как бы напоминая ему, что время не бесконечно, а его шансы с каждым мгновением уменьшаются.

Когда жандармы наконец прошли мимо, их фигуры исчезли за углом, Марк позволил себе короткий выдох, но всё ещё не двигался. Он огляделся, проверяя, что путь свободен, и в его голове будто бы звучал внутренний голос, который говорил ему: «Беги, пока не поздно».

Не оглядываясь больше, он резко выскочил из укрытия, перепрыгнув через пару ящиков, и быстро направился к путям. Ноги взяли его на полную скорость, и сердце забилось ещё быстрее, как если бы каждый шаг был последним. Он слышал, как на соседнем пути два машиниста ругались между собой, их голоса звучали как-то неуместно громко среди общей суматохи, но Марк не обращал на них внимания. Не замедляя шагов, он подошёл к одному из вагонов, стоящих на путях, и огляделся, стараясь не выдать себя.

Окинув взглядом обстановку, он принял решение — нужно перебраться на другую сторону, туда, где стоял состав, на который грузили пленных. Суматоха вокруг не давала ему времени для раздумий. Он прыгнул на рельсы, но быстро понял, что единственный способ пройти незамеченным — это воспользоваться тем, что было прямо перед ним: вагон с низкой платформой.

Быстро и, казалось, без лишних движений, он скользнул под вагоном, как тень, почти не касаясь рельсов. Силуэт его был едва заметен среди железных конструкций, рельсов и длинных темных теней. Всё вокруг было глухо, только свист ветра и крики рабочих, грузивших мешки, заглушали его собственные дыхание и мысли.

Бэйзлард — глава инсургентов

Комната была погружена в тьму, лишь приглушённый свет свечи, несённой одним из мужчин, едва освещал его лицо. Он двигался с осторожностью, но не спеша, и его тень на стенах танцевала странным образом, будто отражение какого-то непостоянного, мистического движения. На его лице было какое-то напряжение, несмотря на спокойствие в голосе. Он остановился у окна, его движения были плавными, но глаза настороженно следили за окружающим, как будто ожидая чего-то.

– За нами следили? – проронил он старческим голосом, полным тревоги. – Не притащил ли кто-нибудь за собой «хвоста»?

– Всё в порядке, – уверенным тоном ответил его спутник, голос которого был более молодым. – Никого не было. Всё прекрасно.

В ту же секунду раздался чёткий щелчок, и мгновенно загорелась настольная лампа, озарившая темное пространство. Свет был мягким, но достаточно ярким, чтобы осветить кровать, на которой лежал Марк Темпе. Он был в том самом белоснежном костюме, но теперь он выглядел почти беспомощно: на его голове был компресс, а его пенсне аккуратно лежало на тумбочке рядом. Казалось, что он был в забытьи, но от резкого щелчка, который пронзил тишину, он мгновенно проснулся.

Его глаза широко раскрылись, и он соскочил с кровати, хватая воздух, будто не мог понять, где он находится. Его сердце бешено колотилось, и мозг отказывался работать, словно его сознание ещё не успело догнать тело. Он не сразу понял, что происходит, но быстро огляделся вокруг, как бы пытаясь осмыслить происходящее.

В комнате было тихо, но что-то в этом молчании заставляло его нервничать. Он зажмурил глаза, чтобы избавить их от яркого света лампы, и заметил, что в углу стоит два мужчины. Один из них, старик с морщинистым лицом и тусклым взглядом, быстро приблизился к нему. Его руки нервно потрясывались, когда он начал произносить слова, сыплющиеся как дождь.

– Я всё объясню, не переживайте, – старческий голос дрожал, и каждое слово как будто пыталось утихомирить панику, но только усиливало её. – Это не то, что вы думаете, я… мы… всё вам расскажем, только… только успокойтесь.

Марк, всё ещё с трудом приходя в себя, потянулся к тумбочке, не в силах сосредоточиться на чём-либо, кроме одной мысли: ему нужно было найти своё пенсне. Рука нервно ощупала поверхность тумбочки, и, словно специально оставленное для его удобства, пенсне оказалось прямо под его пальцами. Он осторожно надел его, и мир снова стал немного яснее. Линзы вернули ему способность видеть чётко, и он глубоко вдохнул, чтобы успокоить себя.

Марк встал с кровати, чувствуя, как его ноги слегка подкашиваются, и огляделся вокруг, вглядываясь в полумрак комнаты, пока его взгляд не остановился на старике, стоявшем напротив, с седыми усами и напряжённым выражением лица. Старик посмотрел на него с оценивающим взглядом, словно пытаясь понять, в каком состоянии находится его собеседник. Его глаза сверкали, а голос, когда он заговорил, был равномерным, но полный какой-то настороженности.

– Допустим, вам бы удалось вывести состав со станции, – произнёс он, будто этот вопрос был ключом ко всему происходящему. – И что бы вы затем предприняли?

Марк замер на месте. Вопрос, произнесённый столь спокойно, врезался в его сознание, как удар. Он ощутил, как внутри его головы всё замерло. Сначала он не мог понять, что именно он должен был бы ответить на это. Его дыхание стало учащённым, а разум, к которому он так долго стремился вернуться, теперь не мог справиться с этим вопросом.

Старик продолжал стоять напротив Марка, сложив руки за спиной и внимательно вглядываясь в него.

— Что дальше? — повторил он, словно добиваясь от Марка не просто ответа, а честного признания, чего тот на самом деле хотел достичь своим рискованным поступком. — Угнать поезд — полдела. Но что потом?

Марк с трудом выдавил из себя дыхание, чувствуя, как под этим вопросом его гордость рушится. Он не сводил взгляда со старика, пытаясь выудить хотя бы намёк на сочувствие в его пронзительных глазах, но вместо этого находил только холодный анализ.

— Как вас зовут? — наконец спросил Марк, голос его дрожал, но он пытался сохранить хоть видимость контроля.

Старик приподнял седую бровь, словно был удивлён, что Марк обратился к нему с этим вопросом. Но после короткой паузы ответил:

— Бэйзлард.

Марк моргнул, явно сбитый с толку.

— Бэйзлард? — переспросил он, смутно узнавая это слово. — Но это же название кинжала... Почему вас так зовут?

Он не удержался от лёгкой, нервной улыбки, добавив:

— К тому же оно вам... идёт, — сказал он чуть ли не с заискиванием. — Глаза... они у вас такие... пронзительные. Как будто колют, — с каждым словом улыбка Марка была всё более жалкой.

Старик на мгновение прищурился, словно решая, как отреагировать на шутку. Затем уголки его губ чуть дрогнули в подобии улыбки.

— Партийная кличка, — наконец соизволил он объяснить.— Сами понимаете, лучше не знать полных имен инсургентов. Так будет безопаснее, чтобы никто из наших недоброжелателей не пытался использовать эту информацию против нас.

Он сделал шаг ближе, словно разглядывая Марка под новым углом.

— А вам, как я считаю, тоже стоит своё имечко-то переменить, — заметил он с лёгкой насмешкой. — Только, глядя на вас, не знаю... назвать ли вас «Купцом», или, может, «Торгашом»? Больно уж вид у вас, хех, барский, не по нашим понятиям.

Марк невольно усмехнулся, хотя шутка оставила лёгкое чувство неловкости. Всё это время он стоял, скрестив руки на груди, но вскоре сдвинул их, чтобы потереть виски, словно пытался стряхнуть с себя головную боль.

— Так вы, значит, считаете меня... государственным преступником? — спросил он, голос его был пропитан горьким юмором, будто он надеялся выудить хотя бы намёк на облегчение от этого абсурдного разговора.

Старик моментально посерьёзнел. Его пронзительный взгляд стал ещё жёстче, а улыбка сошла на нет.

— Ну уж точно не ангелом, — сухо ответил он.

Эта фраза пронзила Марка, как колющий удар. Перед его внутренним взором мгновенно возник образ Хари, его жены, которую он всегда считал ангелом — светлым, вдохновляющим, неземным. Он напрягся, пытаясь подавить эмоции, но всё же сказал твёрдым голосом: