Хозяин брачной ночи

Глава 1.

*пентагра - пятиугольная местная изба

Мама дала мне имя, тяжелое, как смородиновая ветвь в период плодовой поры: Виссентия. Носить его в маленьком городке Тавенгорте было всё равно что надевать украшенные стразами и перьями туфли на каблуках для мытья пола или прополки грядок. Поэтому мои подруги, приятели и почти вся родня звали меня бесчисленным множеством производных, маленьких и легких имен, каждый раз проявляя чудеса фантазии.

- Винти! – выкрикнул Верт, тогда ещё, конечно же, не находившийся в официальном статусе жениха и без пяти минут мужа, а просто мой добрый приятель, которому я, впрочем, всегда симпатизировала больше остальных. – Пойдем за клюквой?!

В отличие от многих моих ровесниц, я любила ежегодную летнюю "ссылку" в деревню, где можно было вволю творить сочные зелёные деревенские пейзажи. Родители отправляли меня «на воздух» поправлять здоровье, так как в городе с ранней осени и до самого цветения одуванчиков я постоянно чем-нибудь болела, и доктор, кругленький пожилой тэй Траппс, посоветовал «деревенский климат и образ жизни». Я моментально подружилась с тамошней ребятнëй, общительной, дружелюбной и незамысловатой, с удовольствием присоединяясь к их нехитрым развлечениям, а когда таковых не наблюдалось, доставала бережно хранимые краски и рисовала с утра до вечера.

Большинство моих городских подружек в «деревне у бабушки» погибало от скуки, но я только радостно помахала Верту и торопливо начала собираться: отпрашиваться у старенькой туйи Тайры, полуслепой и полуглухой двоюродной моей бабки, не было смысла, всё равно она никогда своей дорогой кровиночке не перечила, достаточно было записки крупным почерком на обеденном столе. Несмотря на постоянную городскую прописку, я уже немного понимала, что к чему: натянула плотные, несмотря на жару, штаны, длинные сапоги, обвязала колени кусками мягкой потёртой кожи – чтобы не промокли, когда в сырых местах около покрытых клюквой кочек вставать, убрала длинные светлые волосы под косынку, В Тавенгорте было принято, чтобы мальчики и девочки с малых лет пореже пересекались друг с другом, даже в школах мы учились раздельно, но в деревне на эти высокоморальные предписания смотрели сквозь пальцы, и ребятня с утра до ночи ходила вместе, лет примерно так до четырнадцати, когда сочные раннеспелые деревенские девушки уже начинали «невеститься». Конечно, раньше шестнадцати замуж тут не выходили, да и в восемнадцать не считали девицу залежавшимся товаром, но всё же от города деревенские обычаи отличались существенно.

Шумной ватагой – человек пятнадцать детей, от девяти до четырнадцати лет, не считая шестнадцатилетнего Верта, вроде как нашего предводителя, мы направились в лес, сжимая в руках котомки, корзины и кузовки. Стоял самый конец месяца клюквенника, жаркое сухое лето, урожай клюквы в этом году обещали необыкновенный и ранний – пошла не только мелкая, но и крупная ягода. Отчего-то наивно полагавшиеся в вопросах моей безопасности на бабку родители мигом бы поседели, узнав, что дочка, прихватив кусок сыра и несколько ломтей хлеба, будет радостно бродить по болотам вместе с малограмотными чумазыми малолетними приятелями, то и дело покрикивавшими:

- Эй, Винти (Висси, Сенти, Венти, Сесси…), туды лучше не ходи, потопнешь!

Ту прогулку, определившую всю мою судьбу, я запомнила очень хорошо, хоть и старалась потом забыть изо всех сил. Дневная жара уже предчувствовалась в утреннем свежем воздухе, разливалась в нём, как аромат вечерних цветов. Лесная зелень была уже тронута бурой осенней желтизной, но всё-таки было ещё лето. Мы углубились в лес, и даже местные ребятишки то и дело оборачивали вокруг ветвей яркие тряпочки, отмечая дорогу.

Там, куда мы с Вертом, чуть отделившись от прочих, направились, было довольно топко, влажная плоть земли чавкала под ногами, но я, по малолетству, не слишком-то боялась и не испытывала перед болотами и их смертельной силой никакого пиетета и ужаса – это пришло уже позже. Клюква и в самом деле удалась – около каждой кочки, красной от ягод, мелких потемнее и крупных, округлых, с белыми бочками – мы замирали надолго, обрывая ягоды вместе с полусухими, пожелтевшими с краёв листьями. Ничего, подсохнет клюква, дозреет, тогда они и сами отвалятся…

Верт в свои шестнадцать был обстоятельным, неторопливым серьёзным юношей, и он не отходил от кочки, не обобрав её до последней ягодки, забавно хмуря густые русые брови на переносице.

- А я слышала, – хихикнула я, присаживаясь на поваленное дерево и с удовольствием наблюдая, как ловко работают его обветренные, все в цыпках, уже по-мужски сильные крепкие руки, – если у мужчины брови на переносице срастаются, то он будет очень ревнивым.

Верт обдумал мои слова.

- Ревновать глупо, – сказал он наконец. – Ежели девушка хорошая, верная, то она честь свою блюдёт, ни на кого, кроме мужа, не посмотрит. А коли вертит хвостом перед всеми, коли нрав у неё переменчивый и вздорный, так и глупо об этом до свадьбы не проведать. И в свадьбе тогда смысла никакого нет.

Мне стало и смешно, и любопытно, и даже немного боязно – Верт, высокий и широкоплечий, и рассуждал как взрослый мужчина, тогда как для меня все эти темы были ещё бесконечно далеки.

- А если после свадьбы?

- А что после свадьбы? – Верт даже остановился, сжимая в руках ветку. – Слово, данное перед людьми и небесным сводом – твёрже камня. В старину разговор короткий был, выгоняли из деревни, Винти.

- Всякое быть может, – сказала я, почему-то неприятно задетая его словами. – И муж оступиться может.

- Может, и по мне как позорно и то, и другое, – важно кивнул Верт. – Однако же мне отец говорил – женщина – это сосуд, а мужчина – вино. Сосуд ценен тем, чем он наполнен, Винти, а вино, куда ни налей, вином останется. Женщина должна быть чистой, честной и скромной. Моя жена такой будет. Моя, и всё тут. Ни с кем делить её я не буду, ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Вот так!

- Надеюсь, ты встретишь такую, – примирительно ответила я. – Ты очень-очень хороший, Верт.

Глава 2.

На самом деле «хоронить в глуши» себя я не планировала. Верт собирался чуток подкопить денег, получить патент и открыть в Тавенгорте молочную и сырную лавку. Не могу сказать, что такая работа была пределом моих мечтаний, хотя говорить о своих мечтах вслух я не решалась даже с Вертом. Впрочем, нет, один раз я сказала ему, что хотела бы путешествовать, увидеть разные страны, побывать на морском побережье Кипстона, посетить Кудрявые сады Хоптерсвиля, старинный замок семьи Доуэль в Ламманширте… За все свои детские болезни я прочитала множество книг о выдуманных и невыдуманных местах, и мне так хотелось увидеть хотя бы невыдуманные.

Увидеть и нарисовать!

Всем этим я и поделилась однажды с Вертом, а он ответил мне очень спокойно, что всё это, конечно, возможно… Правда, исходя из его соображений, возможным оно становилось лет через тридцать-сорок: сначала нужно «встать на ноги» и открыть-таки лавку, а на это уйдёт года два или три, потом завести детей, лучше троих или четверых, с промежутком в два-три года – а это ещё лет двенадцать, потом детей нужно вырастить и выучить, а потом недалеко и до первых внуков, с которыми детям непременно нужно будет помогать… Я слушала и кивала, потому что по всему выходило, что он говорит совершенно правильные, разумные и даже замечательные вещи, но от этих замечательных вещей и рассуждений безо всякого логического изъяна мне вдруг стало так тошно, что я едва ли не разрыдалась.

- Это жизнь, все так живут, если повезёт, – сказал мне Верт, и он был тысячу раз прав.

Но…

Пока что на патент и всё остальное денег мы не накопили – родители, впрочем, давали за мной «приданое», но Верт отказался брать деньги для лавки из этой суммы, так что часть по его совету я отложила в городской банк, а вторую часть вложила в сумму, откладываемую на дом. Даже отец в итоге признал, что Верт здравомыслящий, надёжный и целеустремлённый молодой человек, так что ничего не способствовало тревоге – а я тревожилась, беспричинно, не в силах уловить причины своей тревоги. Я люблю Верта, он хороший, и всё у нас будет хорошо. Так ведь?

Подписи в городском магистрате о добровольности заключения брачного союза мы поставили накануне. Платежи за городской дом должны были вноситься ещё минимум полгода, и это время мы собирались жить в деревне, и свадьбу тоже решили справлять в деревне со всеми её деревенскими обычаями. Туйя Тайра была уже совсем старенькая, но всё же не настолько, чтобы не посвятить меня в некоторые «жизненно важные» традиции. Слушала я вполуха, но, как оказалось впоследствии, далеко не все из них ушли в прошлое.

Вечером перед свадьбой мы с Вертом, каждый в своей пентагре, докрасна мылись и парились в печке, смывая всё дурное, что могло налипнуть на нас ранее: заговоры, наговоры, сглазы и прочее. Ночь я провела почти без сна, вне себя от волнения, к утру забылась сном и была разбужена приехавшими ни свет ни заря из города родителями.

Свадебное платье оказалось цвета молодой зелени, расшитое традиционной ручной вышивкой – вышивали старшие сёстры Верта, и для меня, единственного ребёнка из городской семьи, это было необыкновенно мило и невероятно смутительно. Наряженная, с хитро заплетённой подрагивающими скрюченными, но всё ещё ловкими пальцами бабки косой, я уже на рассвете сидела с отцом и матерью в её пентагре за занавесью в «женском уголке», ожидая заветного стука в дверь. И он не заставил себя ждать – в дверь забарабанили, смех, разговоры и весёлые выкрики, казалось, наполняли дом, как веселящий газ. Мама заглянула ко мне с улыбкой, а отец, которого я не видела, но отчётливо представляла, как он то и дело неловко одёргивает пиджак, прокашлялся и ответил со второй попытки:

- Кто там?!

- Покупатели пришли на годный товар! – звонко выкрикнули из-за двери. – Открывай, купец, торопись!

Отец открыл дверь и в небольшую, начисто убранную бабкину пентагру шумно ввалилась ватага свах, гостей родственников. Сам Верт, в чистой белой рубахе, тоже с вышивкой на манжетах и воротничке, согласно традициям, должен был остановиться у порога.

- Выйдет ли невестушка? – басил зрелый женский голос. – Покажется ли нам ясным солнышком?!

«Ясным солнышком» я совсем себя не ощущала, зубы стучали, пальцы казались ледяными, но я выдохнула и заставила себя сдвинуть простую льняную занавеску, скрывающую часть печи и закуток с кухонной утварью и прочими женскими секретиками от посторонних глаз. Вышла на центр пятиугольной избы, поклонилась сперва божнице – углу, где висели образа небесного Владыки и светлооких. Потом родителям. Потом гостям. И лишь затем встретилась взглядом с Вертом, почти неузнаваемым из-за гладко причёсанных волос. Честно говоря, больше всего мне хотелось остаться с ним наедине, вдалеке ото всей этой гремящей шумихи. Может быть, в том и есть подлинный смысл всех этих обрядов – показать молодожёнам, как хорошо просто проводить время вдвоём?!

Три дородные свахи – тётки Верта по отцу и матери – принялись говорливо болтать с моими притихшими родителями, уверяя, что уж такого-то «купца», как у них за пазухой, отродясь никто не нахаживал! Всячески расхваливая Верта – отличника, помощника, работягу, мужика-что-надо – они сперва оттеснили нас четверых – к лавке у стены, смели какую-то мелкую мебель к свободным и не очень углам, а потом выпихнули меня и Верта на пустую середину. Мы стояли бок о бок, словно осуждённые на казнь в предвкушении изощрённых пыток. И пытки не заставили себя ждать. Сперва нам сунули в руки по тонкому пруту, который мы должны были обломать. Потом – по венику, сломать который в одиночку не было никакой возможности, что символизировало силу общности и слабость разобщённых одиночек. Потом ломали какой-то плоский каменный каравай и надкусывали его с разных сторон, потом что-то пили из одной чаши…

Застолье началось в полдень, на улице, где наспех сколотили деревянные столы и вынесли из пентагр лавки. Продолжалось оно почти до полуночи: с плясками, песнями, прыжками через ямы с разведёнными на дне кострами, воспоминаниями о детстве Верта, детстве родителей Верта, детстве бабушек, дедушек и некоего боевого пращура Верта по имени Латуфер, который в пьяном угаре как-то вилами заколол соседскую свинью, приняв её с пьяных глаз за приспешника Нечистого. Если бы не Верт, ободряюще сжимающий под столом мою ладонь, я бы ещё днём сбежала от всех этих "увеселений" в город.

Глава 3.

Слова молитвы застряли у меня на языке, точнее, я пыталась произнести их, но ничего не получалось, как тогда, четыре года назад, в лесу, когда наши с Вертом крики словно проглатывались потемневшим уплотнившимся воздухом.

В лесу!

И моментально мне вспомнился Зверь, и наш разговор на грани яви и сна. Но это было так давно… Этого вообще не было, потому что попросту быть не могло!

Дверь распахнулась, точно от порыва бешеного ветра, хотя ветра-то никакого не было: оставшиеся три свечи продолжали гореть, слабо подёргиваясь язычками оранжевого пламени. Верт вскочил на ноги, сдвигая меня за себя, но я поднялась тоже, чувствуя не то что бы даже обречённость – отчаяние, которое внутри меня выло, царапалось и скулило, как запертая в клетке псина…

Я выглянула из-за его плеча, ожидая увидеть Зверя, моментально вспомнив его исполинский рост, могучую ленивую силу длинного тела, бесшумное движение когтистых лап…

Но на пороге стоял человек, самый обычный на первый взгляд. Высокий – но не слишком, и не сказать, чтобы шире Верта в плечах. Незнакомец сделал шаг вперёд, и я буквально почувствовала, как расслабился муж – он-то ожидал увидеть опасного грабителя, агрессивного чужака. А нашим ночным гостем был совсем ещё молодой мужчина, с каштановыми волосами почти до плеч. Одет он был в белую рубашку и тёмные брюки, и до смешного – если не вглядываться пристально – походил в этом на Верта. Тот, правда, рубашку уже снял и приглаженные волосы растрепал.

В руках у незваного гостя не было ни ружья, ни ножа, ни даже обычной палки, и в то же время… в то же время всё во мне сжималось от ощущения неотвратимой беды, беды, которая вот-вот сломает мою жизнь, точно тяжёлый ботинок сухую ветку.

Дверь захлопнулась, хотя я не заметила, чтобы незнакомец толкнул её рукой, ногой или спиной. Он просто разглядывал нас, и я торопливо одёрнула сорочку под этим непроницаемым взглядом холодных, как весенний ручей, глаз.

- Вы ошиблись домом, – сказал Верт. Он не был всё же столь самонадеян, чтобы сразу же велеть чужаку убираться и не настолько глуп, чтобы восклицать «кто вы?!» и «что вам здесь надо?!». Несмотря на то, что мой муж был крупнее, выше и, возможно, физически гораздо сильнее ночного гостя, он не мог не почувствовать вопиющую странность этого ночного вторжения.

- Нет, не ошибся, – спокойно ответил чужак, и я закусила губу, потому что узнала голос. Не могла не узнать.

- Я вас не знаю. И не звал, – кажется, Верт уже понял, что миром дело вряд ли решится, однако всё ещё сохранял видимость спокойствия, вероятно, ради меня и своего нового статуса женатого мужчины. – Я прошу вас покинуть этот дом.

– Не к тебе пришёл, тэй.

- А к кому же?

- К ней.

Всё-таки выдержка Верту изменила, и он подался вперёд, пружинисто, упруго. Незнакомец не попятился, даже пальцем не пошевелил, только глаза блеснули на миг ледяной синевой драгоценного камня. И Верт забился, опутанный словно бы проросшими из пола гибкими живыми ветвями, моментально обхватившими его руки и ноги наподобие паучьего кокона.

Я вскочила и выбежала вперёд, заслоняя его от гостя.

- Стой! Не трожь его!

Теперь мы стояли друг против друга, и я смогла во всех деталях разглядеть его лицо – бледное, с тонкими правильными чертами и тёмными, вразлёт, словно кистью выписанными бровями.

- Помнишь меня? – спросил незнакомец. – Уговор есть уговор, заблудница. Я пришёл.

- Не сегодня, – сказала я. – Не сейчас. Пожалуйста…

- Почему же? – он улыбнулся, белозубо и хищно, и я содрогнулась.

- Я не отдавала себе отчёта в своих словах… Ребёнком была. Нельзя так.

- Но сейчас ты уже не ребёнок, – он оглядел меня, босую, с бесстыдно голыми плечами, задержавшись взглядом на груди, и я пожалела, что ничего не накинул поверх тонкотканной сорочки. – Невеста.

- Не невеста. Жена. Я уже не принадлежу себе полностью. У меня муж есть, тэй!

- Это по людским законам, – отозвался он. – Знаю я их. Две строки в книге, хранящейся в одном из городских домов да подтверждение от того, кого вы считаете наместником бога на земле, и кто на деле такой же человек, как и прочие. Глупые обряды ряженых человечков, Виссентия. Пыль на ветру.

Он знал моё имя, хотя я его не называла. Он помнил тот дурацкий уговор. И требовал исполнения, уверенный в своей правоте и силе.

Но я всё ещё старалась держаться прямо, не обращать внимание на молча барахтающегося Верта за спиной. И не выказывать страха перед этим.

- Не в них дело. Я люблю своего мужа. Я ему слово дала, ему клялась в верности.

- Ты и мне слово давала. Раньше. Ночь началась, я требую эту ночь, и ты моя до рассвета. Иди со мной.

- Я никуда с тобой не пойду! Ему принадлежу, – я махнула в сторону Верта. – Детское слово силы не имеет. Я очень благодарна тебе за спасение, за помощь, но пойми ты… Я человек, а ты…

- Мне не нужно твоей пустой благодарности. Твой муж получит тебя завтра: я держу своё слово. Или, по-твоему, одна ночь значит больше его жизни? Что ж…

Хозяин леса оказался рядом с Вертом, глядящим на него с нескрываемой бессильной ненавистью. Говорить муж не мог – бурно проросшая листвой лоза заткнула ему рот, но всё видел и слышал, разумеется.

- Так ты утверждаешь, что его жизнь стоит меньше, чем ты была готова заплатить тогда?

- Нет! – выкрикнула я, увидев скользящую по рёбрам Верта острую ветвь, словно бы выискивающую кратчайший путь к сердцу. – Нет, не надо… Не трогай его!

- Не хочешь уходить, можно остаться здесь, – сказал гость. Протянул руку и ухватил меня за косу, принялся распутывать, пока освобождённые волосы не рассыпались по плечам. – Меня не смущают чужие взгляды.

Пальцы скользнули по виску, по щеке. Приблизили моё лицо к его. Он чуть наклонил голову, по-птичьи, разглядывая меня. Почти ткнулся носом в щёку, втянул запах, а затем коснулся тёплым влажным языком – прикосновение было мимолётным и тёплым, но меня передёрнуло от отвращения. От осознания того, что Верт видит, как со мной обращаются, а я не могу ни закричать, ни ударить, ни попытаться убежать. Точнее, могу попытаться, да только какой в этом смысл? Нечеловеческая сила, заставлявшая открываться запертые изнутри двери, управлявшая окружающим пространством подавляла.

Глава 4.

Я не сразу почувствовала, как больно впиваются в босые ноги камни, ветки и прочий лесной мусор. Взгляд Верта в спину, казалось, жёг меня сильнее, больнее, и я шла с этой открытой раной, с дырой внутри, сквозь которую дул лёгкий лесной ветерок. Мы прошли совсем недолго, продолжая вот так держаться за руки, как дети. Слёзы всё ещё катились по щекам – и высыхали почти мгновенно.

Может быть, кто-то увидит нас? Остановит, поможет… Но пентагра Верта стояла на отшибе, было темно и шли мы к лесу. А если бы и увидел? Что они, простые деревенские жители, могут противопоставить ему?

В лесу Зверь остановился. Посмотрел на меня, на мои босые ступни.

- Больно идти?

- Тебе-то что?! – я прикусила кулак, не желая жалко и бессмысленно кричать, что ненавижу, проклинаю, умоляю и прочие глупости, от которых ничего не изменится и легче никому не будет.

Зверь не ответил. Подхватил меня на руки и понёс дальше, без малейшего усилия, и сквозь тонкую ткань сорочки я чувствовала горячие ладони на спине и бёдрах. Там меня никто, кроме родителей, не касался, даже Верт.

- А ну пусти!

- Хочешь, стану Гало? Сядешь на мою спину.

- Кем?

- Ты видела меня в обличие зверя. Когда я такой, моё имя Гало. Я могу понести тебя на спине, люди передвигаются так на своих животных.

- Не надо! – выкрикнула я, но добавила уже тише. – Пешком пойду. Сама.

- До рассвета ты делаешь всё, что я говорю. Уговор, помнишь?

- Да, но ты спросил, хочу ли я, а я не хочу. Кто ты?

Я не хотела разговаривать с ним, но и молчать было невыносимо. И надежда на то, что удастся договориться миром, не утихала. Он не отпустил меня из рук, и эта физическая близость сбивала с толку.

- Я гайр, хозяин Леса.

- Ты… не человек?

- Нет.

- Но ты выглядишь, как человек. Ты одет так же…

Зверь скосил глаза на свою рубашку.

- Это только видимость для тебя. Люди носят такое, верно? Тебе так проще. Так у вас принято.

- Откуда ты?

- Несколько столетий назад люди и Лес воевали. А потом заключили мир, чтобы их народы не были уничтожены этой враждой, – голос против воли завораживал своей тягучей мягкостью. – И тогда в жертву божеству по имени Айван, в которого ныне уже не верят, были принесены человек и зверь. Айван принял их жизни и создал духа-хранителя, гайра, наделив его божественной искрой, силой и скоростью зверя. разумом человека. Гайр проживает полный жизненный цикл, умирает и возрождается снова, охраняя лес.

- От людей?

- Человек исконно нападает первым. Редко, когда наоборот. Самый опасный хищник.

- То есть, ты бессмертен?

- Я смертен… Гайр нет. Когда я умру, он возродится вновь.

- Ребёнком?

- Нет. Я всегда ношу этот облик, облик принесённого в жертву.

- Если бы кроме разума человека божество наделило тебя хоть каплей сострадания, ты отпустил бы меня домой. К мужу.

- Отпущу на рассвете. Я никогда не нападаю на людей первым, но и жалеть их, сострадать им нет смысла. Я умею читать самое яркое в людских душах. Люди обычно злы, Виссентия.

- Откуда ты знаешь моё имя?

- Я умею читать в чужих душах. В душе этого мальчишки тогда, при нашей первой встрече, самой яркой была мысль о тебе.

Слёзы опять покатились по моему лицу, и я не пыталась вытереть их.

Мы уже очутились в совсем глухом и диком лесу. Зверь ловко огибал тёмные силуэты деревьев, ни разу не споткнувшись, не сбавив скорости. Лес жил своей ночной насыщенной жизнью: что-то потрескивало, стрекотало и цокало, глухо ухнула какая-то птица, шебуршали ветки, будто кто-то маленький и юркий торопливо освобождал дорогу. Носа коснулась нить паутины, и я уже не так злилась на то, что Зверь несёт меня на руках – стоило только представить, что я могу наступить на змею или лесную мышь.

Наш разговор был таким… мирным, естественным, что я попробовала воззвать к нему снова:

- Гайр… как там тебя зовут. Я не хочу с тобой идти. Я очень хочу вернуться обратно. Пожалуйста, верни меня обратно! Ты не злой дух, я чувствую. Мне будет очень плохо! Возьми любое другое обещание, хочешь, я...

- Я хочу тебя. Иногда мне нужны женщины. Ты пахнешь вкусно и призывно для Гало, сейчас, когда ты выросла, ещё лучше, чем прежде. В твоей душе нет зла. Тебе будет хорошо со мной, ты говоришь иначе, потому что не знаешь. А ещё – я тоже связан обещанием, Виссентия. Мои слова не столь пусты, как человеческие. Мог бы забрать насовсем, говорят, порой гайр находил себе пару до конца своего воплощения. И всё в лесу зацвело бы, – его голос стал мечтательно-низким, – даже зимой...

- Да плевать я хотела на твой лес! – не выдержала я, больше всего желая впиться зубами в удерживающую меня руку. – А как же я? То, чего я хочу?

- Твоё сердце свободно, я знаю, Виссентия. Чувствую.

- Ничего ты не чувствуешь, проклятая бездушная тварь! – заорала я и полоснула ногтями по его лицу. – Убирайся к Нечистому, мрок! Отпусти, отпусти, отпусти!

Я вывернулась из горячих, столь опрометчиво расслабленных рук и упала, приземлилась на каменистую землю голыми коленями – их словно обожгло кипятком. А в следующую секунду меня с силой прижали, удерживая, а затем мягко, но настойчиво подтолкнули, заставляя развернуться на спину, и надо мной склонился Гало.

Длинный мех коснулся руки, синие глаза, круглые с размытыми чёрными зрачками неестественно внимательно смотрели с вытянутой, по-собачьи приоткрытой морды. Неестественно белые зубы… у животных они обычно желтеют, а эти казались каменными. Он навис надо мной, окутывая запахом дождя и листвы, коснулся подбородка влажным кончиком носа, и я замерла. Острые усы-вибриссы, точно у гигантской кошки, пощекотали лицо, спустились ниже, и я непроизвольно сжала колени, ужаснувшись, а не останется ли он в таком облике насовсем. Лучше уж человек… человеческое подобие, но не это! А зверь втягивал ноздрями мой запах, никуда не спеша. Задравшаяся до середины бедра сорочка открывала ободранные колени, и, дойдя до них, Гало глухо заворчал, а потом принялся облизывать их широким, как моя ладонь, горячим шершавым языком.