Хозяйка молодильных яблок

Глава 1. Шелковые ниточки

За порогом спальни темнота, ноги к полу приросли, руки того и гляди в косяк дверной вцепятся. Все равно Милава идет, хоть голова и опущена. Стыдно ей, ой, как стыдно, завтра еще стыднее будет, но то завтра, сегодня уговор исполнить нужно. Не ради себя, ради друга верного, что всегда рядом был, ради памяти матушкиной. Тот, кого рядом видеть хотела до конца дней своих, теперь в ее сторону и не глянет. Что ж, такова судьба, видать.

За руку сильно дернули, прошипели на ухо:

— Что застыла? Иди давай, или знаешь чем дело кончится?

Холодные зеленые глаза так и прожигали насквозь. Пальцы, словно хищные когти в руки вцепились, следы оставили. Что ж — пошла.

Тот, кто милее многих был, ее на пороге увидел, в глазах удивление мелькнуло. Не ждал. Милава воздуха в грудь набрала и глядя прямо в его ясные очи сказала с чем пожаловала. Потускнели очи, возле рта складка легла.

— Что ж, раз решила, то перечить не смею. Не моя на то воля. Идем.

Встал и пошел, не оглядываясь, а она за ним, как на плаху. Да и то сказать — лучше уж шею под топор, чем в позоре жить.

А как было хорошо сказы матушкины слушать, про девицу-красу и добра молодца, все-то у них в конце сладилось, и Жар-птица на крыльях счастье принесла. Только вот у Милавы сказка недобрая вышла.

****

Село Прибытково, княжество Семидольское

768 год от начала правления рода Доброславичей

— И живет в том саду вырийском чудесная птица, перо огнем горит, над челом хохолок висит, а голос у ней печаль прогоняет, радость призывает…

Руки матери порхали над полотном, тонкая игла ныряла туда-сюда, тянула за собой шелковую нить.

Милава смотрела завороженно, как рождается узор, расправляет крылья чудесная птица, запрокидывает голову и песня разносится над чудесным садом.

— Матушка, — девочка прижалась к плечу матери, но осторожно, чтобы не толкнуть под руку нечаянно, — а сад тот вырийский такой же красивый как наш?

Губы матери тронула улыбка.

— Наш сад хорош, спору нет, но в том саду растут яблоки не простые — молодильные.

Девочка хихикнула.

— Ой, не могу! Молодильные! Это ж съешь и помолодеешь? А если много съешь, совсем маленьким станешь? — Она сложила руки лодочкой, показывая, насколько маленьким можно стать, объевшись тех яблок.

— Не только молодость даруют, но и болезни излечивают. Потому-то ищут их, ищут, да найти не могут. Только чистым душам сад тот показывается. Жар-птица тот сад пуще глаза оберегает. Если с дурными помыслами кто приходит, сжигает до тла, и следа не остается. А на пепле этом сад волшебный еще пуще расцветает.

Милава задумалась. Вот как птица понимает кто с чем пришел? Да и где взяться такому человеку, что ничего плохо за всю жизнь не сделал? Вон она, даром, что десять раз всего весну встречала, но за ней плохого целый кузовок. Только сегодня утром съела половину туеска с вареньем, хоть матушка и не разрешала. Но оно же такое вкусное! Нет, ее точно в вырийский сад не пустят.

Она увидела, как мать прижала руку к груди, лицо ее посерело. Опять у нее приступ хвори, уже который месяц не проходит. Кашель разодрал женщине горло, красивое лицо исказилось.

— Водички принесу, матушка, — Милава сорвалась с места.

Он не видела, как мать утерла рот концом передника и с ужасом посмотрела на кровавое пятно. Слеза скатилась и капнула на вышитое полотно, как раз на голову жар-птицы, отчего показалось, что и птица плачет вместе с ней.

— На кого ж я тебя оставлю, милая моя? — шепнула она. — Ох, пава ты моя, пава! Была бы ты настоящая, полетела бы в сад, да принесла мне одно яблочко, больше-то не надо. Лишь бы Милаву вырастить, да за хорошего человека замуж отдать, чтоб жила она в достатке и счастье.

Она быстро уколола палец.

— Вот смотри, какая неловкая, передник испачкала, — мать приняла от дочери ковшик с водой.

— Дай, подую, — Милава взяла руку матери: кожа тонкая, все жилочки видны. — У кошки боли, у собачки боли, у паука боли, а у матушки заживи.

— Ишь, ты! — щеки матери порозовели. — И правда, кровь затворила. Умница ты моя! Может, тебе к ведунье нашей в ученицы пойти?

— Нет, я тебе в саду помогать буду. Чтоб он еще краше стал и больше.

Мать погладила ее по голове. Бедное дитя. Не знает, что сад ей одной растить придется. Поманила дочку к себе, наклонилась.

— Слушай, Милавушка, кровиночка моя. Слушай и не перебивай.

Улыбка сползла с лица девочки, она шмыгнула носом.

— Как умру я и положат меня на краду погребальную, ты сильно не горюй, не печалься. Все мы дети божьи, все под рукой пряхи Макоши ходим, как ниточку нашу спряли, так и живем. Батюшка прах мой на жальницу отнесет, но ты горсточку прибереги, да под яблоней, что мы с отцом в год твоего рождения посадили, меж корней закопай. Вот и будешь ко мне — яблоньке приходить, про свое житье-бытье рассказывать, а я листиками буду шуршать, песни да сказки тебе сказывать. Запомнила ли?

Милава кивнула, но губы уже дрожали, в глазах слезы скопились, мать обняла ее и засмеялась.

— Что ты, что ты, доченька ты моя, яблочко наливное! Это ж я тебе на всякий случай сказываю. Не скоро еще расстанемся, не завтра.

Милава приободрилась, вскоре она снова сидела подле матери и маленькими пальчиками втыкала иглу в белый лен. Хотелось ей, как матушке, уметь шить-вышивать всем на зависть и сад растить с яблоками, что краше в княжестве нет, людям на радость.

Через несколько седмиц* матушка позвала дочку.

— Смотри! — она накинула на плечи большой плат и повернулась в разные стороны.

— Красиво как! — Милава ахнула, в ладошки захлопала. — Птица-то, как живая!

Переливались на вышивке перья сказочной Жаро-птицы. Раскинула она крылья от одного угла платка до другого. Маленькая головка с венчиком горделиво повернута, глаз же сверкает, так и кажется, что за тобой смотрит. Матушка сняла плат и на плечи Милавы накинула.

Глава 2. Подарок Морены

Княжество Семидольское, заповедный лес

775 год от начала правления рода Доброславичей

Тихо ступали копыта по устланной хвоей земле. Двое всадников пробирались сквозь чащу, то и дело пригибаясь, чтобы тяжелые хвойные лапы не сбили с головы шапки. Ухала сова, трещал сухостой.

— Нам точно сюда надо? — спросил тот, что ехал впереди.

— Тебе не знаю, а мне так да, — последовал ответ второго. — Я тебя не звал, сам навязался.

— Да как же! Отпущу я тебя одного, вот еще. Кажется, добрались. Смотри, огонек теплится. Это оно? — Услышав тихое ворчание, означавшее согласие, он спешился.

— Жди здесь, — приказал его спутник. Подумал, вытащил из ножен меч, передал товарищу, потом со вздохом добавил: — Лишь бы не зря ехал.

Капище Морены и днем наводило на людей страх, а в такую безлунную ночь и подавно. Вырезанная из камня богиня сжимала в каменных руках серп, и серп тот остер, быстро ниточку жизни перережет. Пришедший постоял, не в силах переступить за каменный круг, но другого пути попасть туда, куда нужно, не было. Он вошел внутрь круга и замер. У подножия идола теплился огонек — горел масляный светильник, бросая тени на замшелые камни.

В густой темноте за кругом угадывались стены святилища, сложенные из камней разной формы. Человек постоял перед богиней, опустив руки.

— Прости, мать Морена, что пришел в неурочный час. Да нужен мне совет. Лишь ты, ведающая жизнью и смертью, ответ мне дать можешь. Если пожелаешь. Прими жертву мою.

Рука протянулась и коснулась острого конца серпа. Кровь закапала на камни, попала на светильник. Пламя качнулось, затрещало.

Узкая дверь дома, покрытая вьюном, скрипнула, словно от сквозняка.

— Да входи уж, добрый молодец Ставр Премиславович, входи, долго ль ждать-то тебя? — раздался женский голос, не молодой и не старый, не глухой и не звонкий.

Прежде чем шагнуть, Ставр набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул. Надо же, на поле брани не боялся, а тут мороз по коже и ноги киселем трясутся.

Внутри жилища оказалось светло, сухо и тепло. Женщина с распущенными длинными волосами, падавшими на лицо, молча указала рукой на лавку. На вид ей было лет сорок, может, чуть больше; платье простое, домотканое, крапивной зеленью крашенное. Жрица Морены села напротив гостя, выставила перед собой ладонь. Ставр не сразу понял, но потом сообразил: положил сверху руку, ту самую, которую рассек серпом. Жрица молчала, глаза ее закрылись, она начала раскачиваться в такт какой-то мелодии, слышной только ей.

— Богиня приняла твою жертву, — прошептала она и открыла глаза. На Ставра уставились два черных омута. — Кровь твоя горяча и полна силы. Любы богине такие молодцы с сердцами, полными отваги. Что, Ставрушка, знаю, какая нужда тебя привела, знаю. Но все одно, поведай-ка мне, что на душе твоей лежит. Давно я человеческой речи не слышала.

Горло у Ставра пересохло, он кашлянул. Жрица выпустила его руку и поднялась.

— Выпей, Ставрушка, выпей.

Она протянула ему кувшин, над которым вился парок. Еле уловимый запах полыни щекотнул ему ноздри. Он взял кувшин и чуть не уронил, увидев, что порез на ладони затянулся, как и не было. Хлебнул странного горько-сладкого питья. Жрица снова села на лавку и глазами показала, что ждет.

— Благодарствую…

— Зови меня Нельгой, — подсказала жрица.

Ставр помнил, что мать рассказывала, как много лет назад ходила к Марениному капищу, ту жрицу тоже звали Нельгой. Неужто та самая? Может же Морена своей служительнице даровать жизнь долгую или все, кто приходит богине служить, это имя на себя принимают?

Громкий хлопок в ладони заставил его очнуться.

— Ну-ка, не спать сюда пришел. Говори, богиня ждать не будет.

— Нужда моя такая, почтенная Нельга: умер мой отец, князь Премислав, три месяца назад, народ меня на княжение позвал, но с условием.

Жрица чуть лукаво усмехнулась:

— А мог и не позвать? Сына и единственного и наследника?

— Таков обычай, — сухо ответил Ставр. — Народ кликнуть должен. И все бы хорошо, но нельзя князю без жены.

— Обычай, говоришь? — Нельга потянулась и достала из корзинки под лавкой яблоко. — Что ж, раньше не женился, князюшка? Тебе почитай годков двадцать уж будет?

— Не нашел той, что на сердце ляжет.

— О, а той, что в постели твоей лежать будет, неужто мало? Тебе вон и сердце занять хочется? Чувствует богиня, что не всю правду ты ей поведал.

Ставр потер лицо руками. На что он рассчитывал, что сможет от всесильной Морены мысли утаить?

— Права ты, почтенная. Не по прихоти своей или людской жену ищу. Должна княгиня будущая в род силу принести. Бабка моя, Миролюба, ведуньей слыла, много пользы стране принесла, и прабабка силой владела. Через то наш род Доброславичей крепко на ногах стоял и потому столетиями на земли наши враг приходить опасался. Отец же мой от обычая отступил, выбрал жену не по разуму, а по сердцу. Добрая матушка моя была и есть, ласковая, люд Семидольский ее уважает, она о сирых и убогих заботу имеет. Но вот сил кудесных лишена. Теперь бояре опасаются, что через меня ослабнет род, вот и хотят, чтоб выбрал жену даром богов отмеченную. Иначе могут и Бурогнева, брата отца покойного, на княжество кликнуть, у того де жена кудесить умеет. Раздора с ним не хочу, но и отцов престол не отдам.

Нельга слушала да яблочко в пальцах крутила, к носу подносила, нюхала. Ставр же продолжил:

— Я уж везде искал, где мог, и в соседних княжествах всех княжон пересмотрел и дочек боярских из родов почтенных. Все пригожи, скромны, родовиты, про всех уверяют, что кудесами владеют, но ни одна не показалась мне достойной войти в род Доброславичей. У кого я только совета не просил: у волхвов и ведунов, и к Макоши ходил, требы богатые носил. Уж ее служительницы сколь в чашу судеб не смотрели, так и не увидели ничего. Единственно сказали, Макошь молчит, знать, Морена только ответ даст. Если изволит.

Глава 3. Во саду-садочке

Село Прибытково, княжество Семидольское

775 год от начала правления рода Доброславичей

Весна пришла в Семидольские земли. Зацвели первоцветы, затем и сады белым облаком покрылись. Самому распоследнему несчастному от такой красоты хотелось забыть о невзгодах и порадоваться жизни, хоть немножечко. Даже старая Чубарка, почти слепая уже, и то под весенним солнышком оживилась. Кобылка матушке принадлежала, в приданое ее входила, с которым красавица Умила в семью Будивоя пришла. По молодости чубарая лошадка та еще резвушка была, ныне же и волокушу с сеном тащить не могла. Милава все годы сама за ней ухаживала, гриву чесала, серую шкуру с яркими рыжими пятнами на крупе скребницей чистила. Со страхом ждала, вот-вот помрет Чубарка, совсем Милава одна останется. Отец не в счет, у него своих забот, да и не ладится меж ними последнее время.

Девушка перешла мосток через речушку Глинную. Поток воды по весне особо бурливый отделял село Прибытково от полей. Тут же по берегу сады стояли. Много их в Семидолье. Яблоки Прибытковские по всему княжеству славятся. Уж каких только в местных садах нет: красные, желтые, полосатенькие и наливные белые, каждые со своим вкусом и особенностями. А уж что с яблоками местные жители делают, и не обсказать словами, то видеть нужно и вкушать. От пирогов, вареньев и взваров до напитков всевозможных. Даже хмельное умудрялись в бочках настаивать. Кто пивал, тот весел был, но ума не терял. Одного яблоки не могли — здоровье вернуть да молодость. Так этого от них никто и не ждал. Милава чуть постояла на мостке, посмотрела в воду на свое отражение. Опять плохо утром косу заплела, вся выбилась, растрепалась. Да и ладно, она стянула ленту, распустила волосы. Кому до нее какое дело?

Сад встретил ее белым лепестковым дождем. Девушка подставила руки, набралась целая горсточка, словно снег зимой. Лицо уткнулось в мягкое, пахучее. Словно матушка обняла, к груди прижала.

Не обманула мать в тот памятный день, не завтра ее покинула, но через два года свела все ж таки хвороба ее в могилу.

Дочь все выполнила, и пепел, как обещала, под яблонькой закопала. Деревцу двенадцатый год шел, как и Милаве, оно уже и первые яблочки приносило, а потом чахнуть начало. Как девушка ни старалась, не хотела яблонька жить. Уж она и песни ей пела, и сказки сказывала, но не откликалось деревце. Отец все порывался его срубить, но Милава горой стояла. Матушкино оно, не тронь! Он и отступился. Да и некогда ему было про сухое дерево много думать.

Дел в хозяйстве у деревенского старосты всегда полно: сады, огород, скотина домашняя, птичник — все неустанной заботы требует. О жене Будивой печалился, конечно, но и понимал, что мала еще дочь, чтобы дом самой вести. Работниц в Будивоевской усадьбе хватало, еще и поденщиц нанимал, особенно когда урожай поспевал, но все равно без женской руки справному мужику не след долго оставаться. Не прошло и года, как появилась в доме Велезара и две ее малые дочки, Елеся и Беляна.

Ветер прошелестел по саду, взметнул с земли лепестковые вихри. Милава прошла к избушке, что стояла в углу сада. Здесь в пору сбора урожая яблоки хранили и всякое разное, что для работы в саду нужно. В углу печь стояла, рядом на стене висели на крючках большие противни — яблоки сушить.

За углом избушки послышалась возня и смех. Ясно, опять Елеся с кем-то из парней в саду милуется. Сестрица сводная хоть и младше Милавы на год, а на парней давно заглядывается, они ее тоже не пропускают. Как посиделки-повечерницы, так у нее отбоя от ухажеров нет. Велезара Елесю за то корила, порой и тряпкой могла съездить.

— Зачем тебе эти деревенские олухи? — сердилась она. — Тебе на других заглядываться нужно. Вон купцы мимо на ярмарку проезжали, чтоб им не поулыбаться? Глядишь, и приглянулась бы кому. Да что купец! С твоим приданым и к боярину не стыдно в дом войти.

— Нужны мы им, — отвечала обычно Елеся. — Что у них своих девок нет?

— Может, и есть, — встревала Беляна, — да мы чем хуже? Мы и получше будем.

Велезара Беляну за такие речи по голове гладила и к груди прижимала, а сама в это время на Милаву смотрела да таким взглядом, что ложись да помирай прям сразу.

Девушка вздохнула — мысли о мачехе всегда ее или в гнев, или в тоску вводили — и нарочито громко хлопнула дверью избушки. Смешки стихли, послышался шепот и потом шаги. Когда Милава уже надела передник поверх платья и волосы подвязала лентой, чтоб не мешались, в дверь тихонько заглянула Елеся.

— Ты рано сегодня, — с легким неудовольствием в голосе заметила она. — А вроде же на кухне помогать должна.

— Помогла уже, — Милава взяла садовый нож и корзину. — Куриц всех ощипала, тесто замесила, печи растопила. Потом Велезара меня прочь погнала.

Елеся фыркнула. Она не была особо вредной, сестрица сводная, но на язык бойкая, и шутки порой злые творила. Даже не столь злые, сколь обидные.

— Вот недаром матушка на тебя серчает. Чтоб тебе матушкой ее не звать? Или хотя бы просто матерью? Соседи, видя такое, уж сплетни разносят, что не любят тебя и обижают всячески. Скажи, обижают тебя в доме?

Милава давно научилась не поддаваться на такие каверзы. Чтобы она не сказала, Елеся все по-своему вывернет. Вывернет и Велезаре доложит.

— Подумаешь, сплетни! — фыркнула вместо ответа. — Тебя же сплетни не пугают? Почему других должны?

— Меня? — Елеся осеклась, потом залилась красным по самые уши. — Ты о чем?

— Да так, ни о чем. — Милава не стала говорить, что застала Елесю с парнем в саду. — Лучше скажи, что там за переполох, правда, что ли, князь приезжает?

Сестрица усмехнулась.

— А тебе зачем? Думаешь, он на тебя глянет и влюбится? Посмотри на себя, опять распустехой ходишь. Вот матушка-то заругается.

— Как домой пойду, приберусь, — буркнула Милава и подвинула Елесю плечом, чтоб наружу выйти. — И ты иди, готовься князя принимать. Он же к нам гостевать придет?

— Да не, — отмахнулась Елеся, — если бы князь, матушка совсем бы с ума сошла. Пока только боярин едет, говорит, с поручением от самого князя. И да, у нас остановится. У кого еще, как не у старосты? Дом наш самый лучший и просторный, и боярина примем, и дружину его разместим.

Глава 4. Тайные встречи

Елеся немного постояла, посмотрела, как работает сводная сестрица, а потом пошла к мостику. Странная она, конечно, эта Милава. Никогда не знаешь, что у нее на уме. Ведь сначала она матушку даже любила, и та ее привечала, волосы на ночь чесала, как и родным дочерям. Милава ее матушкой звала, а потом — как отрезало. Стала грубить, от гребней уворачиваться, а потом и вовсе стала по имени лишь звать. И ничего с ней поделать не могли: отца не слушает, всё наперекор делает. Как же тут матушке не серчать?

Вскоре, правда, мысли ее скакнули в другую сторону, и она забыла про строптивую сводную сестру. Домой идти не хотелось: там матушка с Беляной с утра порядки наводят, полы метут, новые рушники достают и накидки на лавках меняют. К приезду боярина готовятся. Беляна с утра уже щеки нарумянила и брови насурьмила. Думает, красой какого-нибудь гридня привлечь, а может, и на боярина нацелилась. Говорят, близкий друг самого князя Ставра Семидольского, молодой, пригожий.

Самого нового князя, Ставра Премиславовича, Елеся ни разу не видела. Когда его на стол кликали, отец в столицу от деревни отряжен был, чтоб крикнуть от всех: «Любо» али «не любо». Тут уж как посмотреть. Но Ставр Премиславович народу давно люб казался, так что дружно крикнули его на княжение, и дело сладилось. Прежний-то князь скончался три месяца назад от хвори какой-то. Княгиня мужа схоронила и решила в святилище Макоши удалиться, век свой вдовий доживать, но сперва сына на княжеский стол посадить.

Елеся шла по мостку и так задумалась о делах столичных, от нее далеких, что не услышала шагов сзади, а когда услышала — поздно было.

Кто-то обхватил ее сзади, в воздух поднял. Девичий визг раздался над речкой.

— Ай, Горыня! Пусти!

Высокий дюжий парень с кудлатой головой и чернявой бородкой, смеясь, опустил ее на дощатый мосток.

— Заждался тебя, любушка моя, — прошептал он, привлекая ее к себе. — Чего там так долго в саду делала?

— Да сестрица пришла, хорошо хоть тебя не заметила; вот я и поболтала с ней, чтоб она не заподозрила чего.

— Устал я ждать, — нахмурился Горыня. — Когда уж сватов прикажешь засылать?

— Ой, — Елеся прикрыла рот, — что ты! Матушки боюсь. А ну как не разрешит? И вообще тогда видеться не сможем. Так хоть надежда есть.

— Так и я боюсь, что она тебе другого жениха приглядит. Знаю, в какую сторону ее глаза смотрят. Хочет тебя за богатого и знатного замуж выдать.

Елеся глянула лукаво.

— А и что в том плохого? Богатому разве не легче живется? Матушка мне доли лучшей ищет. Вот ты бы не боялся, Горыня, что меня за другого просватают, а пошел бы и сам богатством обзавелся.

Горыня нахмурился.

— Это каким же образом? Я трудом своим живу, как могу. Или ты с кистенем на большую дорогу пойти советуешь? Мой дом, выходит, тебе не по нраву, и руки-ноги мои работящие тоже? — Тут он топнул с такой силой, что доска в одном месте треснула.

— Вот же сила есть, ума не надо, — Елеся схватила его за руку. — Шуток не понимаешь? Идем, а то, чего доброго, рухнет мостик-то.

Парень руку выдернул, засопел и поспешил вперед. Напрасно Елеся бежала за ним следом и увещевала, что не след на шутки обижаться. Так и расстались у села, не помирившись.

Велезара на младшую дочь неодобрительно зыркнула.

— Где шлялась? Вот уж от боярина посыльный прискакал, скоро будет, а ты не одета до сих пор. Посмотри на Беляну: она уж с утра готова.

Сестра сидела на лавке, разодетая как на свадьбу: сарафан из паволока расписного, очелье жемчуговое, серьги яхонтовые, на ногах сапожки сафьяновые. Елеся плечиком дернула: у нее и получше наряд найдется. В прошлую ярмарку уговорила батюшку ей отрез на платье у купцов заморских выторговать. Ей потом Хорся, прислужница, сшила из него опашень такой, что у иной боярыни не сыщется. Под такой опашень хоть дерюгу надень, а все одно никто глаз не оторвет.

Во дворе зашелся лаем Волчок — хрипло так, будто вороги набежали. Крики послышались, конское ржание. Велезара за сердце схватилась, побелела вся.

— Ох, лишенько! Никак гости! Рано-то как! Будивой-то где?

— Батюшка с мужиками к околице пошел, боярина встречать, хлебом-солью! — ответила Беляна, с лавки вскочила, за щеки руками схватилась. — Не мог боярин с дружиной мимо него проскочить. Боги светлые, кто же там?

— Так выйди, глянь, — предложила Елеся.

— Сама выйди. Если там гольцы какие или разбойники?

Шум на улице все усиливался. Волчок уже на хрип изошел. Так он только на чужих гавкал. Елеся схватила кочергу; Беляна, глядя на нее, за веник взялась. Велезара вперед вышла, собой дочерей загораживая.

Дверь распахнулась. Огромная фигура закрыла дневной свет.

— Вот как надо гостей встречать! — прогремел голос. — Не караваями, а девицами красными! Ну-ка, которую из вас первой отведать?

____________________________(((***)))_______________________________________

Глава 5. Гости дорогие, да непростые

Елеся с Беляной взвизгнули, бросили кочергу да веник и заметались по дому. Велезара присмотрелась, чуть выдохнула и поясной поклон отвесила.

— Будь здрав, боярин. Благодарствую, что посетил наш дом. Гостем будь.

Высокий, широкоплечий молодец лет двадцати с небольшим снял с головы кунью шапку, тряхнул русыми кудрями, ногами потопал, пыль стряхивая, да по половичку к столу прошел, по дороге отпихнув и веник, и кочергу. Следом за ним еще один человек вошел, по виду тоже рода не простого; но тот, прежде чем сесть, быстро избу оглядел и даже занавеску у печки, что бабий кут отделяла, чуть сдвинул и голову сунул. Проверил, нет ли там татя какого.

— Как зовут тебя, хозяюшка? Прости, нашумели, напугали. Не со зла. Хотели поскорее до вас доехать. Путь наш долгий, притомились. — Голос у боярина и впрямь усталый.

— Велезара я. Жена старосты общины села Прибыткова, Будивоя. Хозяин-то мой вас у околицы ждет. Как же вы мимо проскочили?

— Да вот и проскочили, — засмеялся боярин, показывая крепкие сахарные зубы. — Выслали вперед дозорного, он и доложил, что ждет там толпа с караваями и рушниками. Мы в обход и двинули… — он осекся и уставился куда-то за спину Велизары.

Та обернулась и довольно улыбнулась. Беляна шла с подносом, на котором чаша с квасом стояла и пирожок на серебряной тарелочке лежал. Руки у нее чуть подрагивали, отчего чаша позвякивала, но боярина то не смутило. Он пирожок взял, квасу пригубил. Взял Беляну руками за обе щеки и поцеловал.

— Эх, благодарствую, краса ненаглядная!

Поднос упал с грохотом. Беляна, алая от смущения, руками лицо закрыла и умчалась вглубь дома.

— Не гневись, боярин, на дочь мою старшую, Беляну. Скромна и чужих мужчин боится. Как звать-величать тебя, гость дорогой?

Боярин сел на лавку, ноги вытянул.

— Зовут меня Турило, боярин княжий. Дружину его в походы вожу, если нужда приходит. А это княжий окольничий, Стрижак, первейший его помощник и советчик в делах государевых, — указал он своего спутника, возрастом и статью с ним схожим, только волосом темнее. — Ездим по велению князя по селам и деревням; хочет он знать, нет ли у нашего люда нужды какой или беды.

Велезара руки к груди прижала, лицо умильное сделала.

— Благодарствую князюшке, все-то он о нас думает, радеет. Рады мы такого гостя от него принимать. Баню с утра топим, чай, умаялись с дороги-то?

Турила окинул хозяйку дома пристальным взглядом; та чуть смутилась.

— Хороша ты, хозяюшка, и дочь твоя красу от тебя взяла. А может, и еще дочки имеются?

Велезара улыбнулась; сердце ее ликовало, что явно отражалось на лице.

— Как не быть. Еще одна доченька есть. Елеся. Эй, Елесенька, душа моя, поди сюда!

Из проема соседней горницы робко вышла Елеся, руками подол платья тиская. Не успела она опашень надеть, в простом сарафане осталась, в каком до сада бегала.

— Хороша, — кивнул Турила. — Сколь годочков тебе, девица?

— Семнадцатый, — пропищала она. От волнения голос совсем пропал.

— Ну, пора сватов засылать, — засмеялся боярин и тут же откинулся на лавке назад: таким взглядом обожгла его девушка. — Вижу, дочери твои хоть и кровные, но разные. А по умениям как?

— Рукодельницы, каких поискать! — тут же откликнулась Велезара.

Она хотела еще что-то добавить, но дверь снова отворилась. Будивой, весь красный, запыхавшийся, чуть было в ноги боярину не кинулся, но потом все же одним поклоном обошелся.

— Вот и хозяин, — одобрил его боярин. — Там людишек моих разместить бы надобно, да лошадок.

— Все сделаем. Уже приказал. — Будивой почти пришел в себя. — Женушка, что ж ты гостей не потчуешь? Уж у нас все готово. Пироги, поросенок, жаркое, чего душа пожелает, все подадим.

— Да хозяйка твоя баню обещала; мы два дня в дороге, запылились немного.

— Так уж готово все, — Будивой руками сделал приглашающий жест.

Боярин с окольничим вышли. Велезара перевела дух, утерла пот с лица.

— Белянка, Елеська! Где вы там? Быстро сюда!

Сестры выскочили, словно того и ждали.

— Беляна молодец, — Велезара погладила ее по щеке, — все верно сделала. Скромность свою показала, но впредь такой робкой не будь. Иные парни побойчее девиц любят. А этот как раз из таких. Елеся, будешь так глазами сверкать, отправлю за свинками навоз убирать.

— Да, матушка, — Елеся голову опустила, — не сердись. Испугалась я.

— Как с Горыней в гляделки играть, так не пугаешься? Еще раз увижу, что деревенского бортника привечаешь, каши березовой отведаешь.

Елеся отвернулась, скрывая слезы.

— Милаве-то хорошо, — буркнула она, — ее вон перед гостями не выставляют.

Велезара услышала и дернула ее за рукав.

— Где эта наша распустеха? В саду?

— Где ж еще?

— Вот и славно. Пусть там и сидит. Нечего ей своим видом гостей оскорблять.

Будивой вернулся, гостей до бани проводив, весь мокрый от усердия и волнения.

— Может, им там кваску да калачей подать? Пошлю Беляну…

Нечасто староста жене перечил, но тут не сдержался.

— Слышь, жена, давай уж сразу боярину в постель Беляну положи, а то и Елесю до кучи. Чего тянуть-то?

Велезара зыркнула зло, но смолчала. Быстро принесла мужу квасу, села рядом, к плечу прижалась.

— Я ж без умысла, хочу, чтоб боярин гостеприимством доволен был. Человек он знатный, благородный, не посмеет девицу в отчем доме обидеть.

— Боярин там он или нет, а мужское естество никуда не делось. К тому же ты ж не знаешь, зачем он к нам с самого Семидола приехал?

— А ты расскажи, расскажи, муж мой любимый.

Будивой и сам толком не знал, но, пока Турилу со Стрижаком и еще двумя гриднями до бани вел, да устраивал, да воды на камни плескал, чтоб пару побольше да погуще, да веники в кадушке запаривал, к разговорам прислушивался.

Глава 6. От сладости до горечи всего ничего

Милава закончила с живой изгородью, обошла сад, проверила. Яблоньки цветут, уж завязи показались. Хороший урожай будет. Пустоцветов и нет почти, кроме как здесь: матушкина яблонька снова плодов не даст. Девушка обняла ее за ствол, лбом к коре прижалась, слезинку уронила. Знала, почему ни одного яблочка на ней нет, знала. Помнила она тот день, когда увидела, как мачеха по мостку к садам идет с ведром в руке. Удивилась еще: зачем бы?

Мачеха ей по первости нравилась, добра была и ласкова, ничем ее меж родных детей не выделяла: и пирожок подаст, и косу заплетет. У Милавы даже получилось матушкой ее звать — не сразу, но вышло. Отец смотрел, как все семейство за столом дружно сидит, радовался. Дочь родную, конечно, более привечал, но и падчериц любовью не обделял. Подарки привозил. Пока малы были — забавки всякие ребячьи, а уж после — ленты, бусы и прочие девичьи радости. Милава новообретенным сестрам тоже рада была: то не было ни одной, а то сразу две. Есть с кем пошушукаться в уголке и в куклы поиграть. Правда, любила она и в саду под яблоней матушкиной посидеть, и, правда, будто смотрят на тебя откуда-то родные глаза.

Три года со смерти матушки прошло, Милаве уж пятнадцать лет стукнуло, и деревцу, значит, тоже. Яблочки на ней росли крупные, сладкие; их Милава особенно любила. Вроде такие же, как и остальные в саду, а все же казалось, что не такие — вкуснее, ароматнее.

Не знала Милава, что в том ведре у мачехи было, какой-такой злой настой она под корни деревца вылила. Когда прибежала вслед за Велезарой, та уже с пустым ведром стояла, и глаза у нее такие сделались, что самой захотелось под землю уйти.

— Ма… матушка, — пролепетала она, — что это?

Листья на ветках яблони на глазах темнели, скручивались, на землю с сухим шорохом падали.

— Высохла яблоня, видишь? Посадили, наверное, неудачно, — пожала Велезара плечами. — Вот даже специально полить ее пришла, да без толку. — Она подхватила ведро и обратно пошла.

Не посмела Милава ее спросить и отцу не посмела сказать. А ну как ошиблась и напраслину возведет? Но с того дня яблоня сохнуть начала, и думала Милава, что уж не спасти деревце. Каждый день ходила к нему, слезами орошала, прощения у матушки просила, что не уберегла ее деревце. Может, слезы и помогли, может, еще что, но выжила яблоня, постепенно оправилась, цвести начала, и красиво так — лепестки белоснежные, с розовыми кончиками. Но только любоваться ими и оставалось: все пустоцветные.

За Велезарой с тех пор она приглядывать начала, да замечать то, чего раньше не видела: и взгляды ее косые на нее исподлобья, и улыбку деланную, как из-под палки. Понять не могла: за что серчает? Пока не услышала, как выговаривает мачеха своим дочерям, проверяя, как пряжу спряли: почему у них опять нить кривая, с узлами, а ее, Милавина, ровненькая, тоненькая, будто сама Макошь пряла? Беляна и скажи, что, мол, Милавка секрет какой-то знает, вот у нее все в руках и спорится. Далее Милава уж не слушала, побежала в сад, яблоньке плакаться да жалиться на долю свою сиротскую.

Через какое-то время Велезара на какой-то праздник собиралась, да плат с Жар-птицей на плечи накинула. Милава, еще когда только новые родичи в дом вошли, сестрицам сводным разрешила в ее сундуке покопаться. Вот они плат и вытащили, ахнули и, не спросив разрешения, побежали матери показывать. Велезара же подивилась на красоту, тоже поохала, в руках помяла, к лицу приложила. Уже в тот раз недобро сверкнули ее глаза, но что девочка понимала тогда в людской зависти?

Сейчас же, увидев сказочную птицу на мачехиных плечах, не сдержалась:

— Матушкино это. Зачем взяла?

Велезара посмотрела, как морозом обдала.

— Велика печаль. Не убудет с тебя, если надену да покрасуюсь.

Милава же отступать не собиралась.

— Отцу скажу. Нельзя так…

Велезара повернулась, чуть наклонилась к ее лицу.

— Знаешь, на берегу будем костры жечь, да хороводы водить, вдруг да искра попадет, а то и в воду упасть может. Был платочек и нет. Что ж делать, такова судьба всех вещей. И не только. Отцу она скажет… — мачеха громко фыркнула. — Я вот тоже ему все сказать хочу: не дело в саду сухое дерево держать. Раз уж яблок нет, на дрова пойдет.

Промолчала Милава, голову повесила и ушла в сад. С тех пор и начался их разлад. Кончились притворные улыбки, начались разные козни, и так все мачеха поворачивала, что во всем, что плохого в доме вершится, Милава виновата. Отец сильно не ругал, но заметно холоднее стал, да и дел у него всегда столько, что к вечеру только и возвращался. Так что Велезара полновластной хозяйкой в усадьбе была; сундук с приданым Милавы к себе велела унести, и теперь плат с Жар-птицей часто надевала да еще и перед Милавой специально красовалась, знала, как больно ей материн подарок на чужих плечах видеть.

От этих невеселых воспоминаний девушку отвлек шум. Кто-то лез через только что стриженые кусты, лез да ругался. Понятное дело, кусты-то Милава сама сажала, самые колючие выбирала, чтобы козы да лошади в сад не забрели. Она метнулась в пристройку у дома, схватила первое, что в руку попалось, выбежала.

Посреди сада спиной к ней стоял рослый парень, лица не видно, зато плечи широченные, даже под рубахой видно, как мышцы бугрятся. Рубаха простая, беленая, а на поясе зато кинжал в ножнах. Вот потянулся он к рукояти, а второй рукой усыпанную цветами ветку нагнул, да как раз той самой многострадальной яблони, матушкиной.

— А ну не тронь! — крикнула Милава. — Не тобой посажено!

Парень развернулся на пятках, быстро, почти неуловимо. На Милаву уставился. Нет, не на нее, а на лопату, что летела прямо ему в голову.

Глава 7. Сломанная доска

Давно в Прибытково такого веселья не было. Ставили на улицах столы и лавки в ряд, несли угощение, не скупились припасы из погребов доставать — все оплатит боярин Турила по велению князя Ставра Премиславича.

Скатерти узорчатые стелили, расписную посуду ставили, несли на блюдах утиц и гусей жареных. Запахи съестного плыли над землей, заставляя наполняться рот обильной слюной. Будет пир на весь мир! Будивой с ног сбился, приглядывая, чтоб места и угощения всем хватило.

Гридни по лугу похаживали, на девиц и баб посматривали, подмигивали, усы и бороды оглаживали. А уж девки вырядились как на Красную горку или Комоедицу*. Небось все сундуки распотрошили. Велезара тут же с обеими дочками стояла, соседей разглядывала. Всех девок, что на выданье, в самое лучшее нарядили. Значит, расползлись уже слухи по селу, зачем гость из столицы пожаловал. Ничего, еще посмотрим, кто тут первая красавица да умелица. Она дернула Беляну за рукав, тихо велела:

— Песню зачинай.

— Да как? — Беляна сделала круглые глаза. — Боярина-то нету еще! Чего зря глотку трудить?

— А я говорю — пой! Когда придет поздно будет, а так он на твой голос, как на манок притянется.

Беляна лишь вздохнула. Что ж — петь, так петь. Лишь бы матушка не ругалась после и не наказывала. Может ведь и в погреб посадить на всю ночь, а там мыши… Ее плечи непроизвольно дернулись. Глаза у Велезары недобро сверкнули. Беляна поспешила запеть, руку к груди прижала и выдала:

— Ой, как в лесу, да на лужочке, девицы гуляли… да плели веночки…

Голос Беляны сильный, глубокий разлетелся над селом, недаром ее всегда на посиделках просили запевать, и на Купалу в прошлом году она хоровод за собой вела и песню купальскую пела. Но тут в дело вступили и прочие девицы, там матери тоже не промах оказались, и вот уже множество голосов подхватили песню. Как кончили, новую завели, а ноги уже сами в пляс так и рвутся.

Гридни княжьи да отроки оживились, ближе подобрались, стоят, слушают, девкам такие взгляды кидают, что у тех дыхание перехватывает.

Будивой увидел неторопливо идущего Турилу, поклонился, на столы рукой указал:

— Просим отведать нашего угощения, гость дорогой.

Боярин кивнул, но глазами все по толпе рыскал, искал кого-то.

— Окольничего Стрижака не видел? Он из бани вышел раньше нашего, пока мы от жара отходили да квасом отпивались, взял и ушел куда-то.

— Да у нас тут потеряться трудно, — успокоил его Будивой. — Сады да поля кругом, лихих людишек давно не встречалось.

Боярин жестом подозвал нескольких гридней. Они выслушали его тихие приказания и разбрелись по селу. Будивой почесал в затылке. Столы накрыты, народ собран, но боярин за стол не торопился, стоял песни слушал, да сорванной веточкой по сапожку постукивал.

***

Огретый лопатой парень сидел на земле и держался за лоб.

— За что? — простонал он.

— А нечего по чужим садам шастать!

— Да ты знаешь, что за это с тобой сделать нужно? По княжьему указу, кто увечье нанесет, с того откуп в три гривны** берется.

— По указу, как ты говоришь, откуп положен и с того кто чужому добру урон нанес.

Парень руки от головы оторвал и уставился на нее и интересом.

— Откуда знаешь?

— Оттуда. Отец сказывал. Он все законы знает.

— Ишь ты! И какое же я у тебя добро порушил?

— А кто яблоню чуть не сломал?

— Но ведь не сломал же!

— Конечно, — Милава потрясла в воздухе лопатой, — потому и не сломал, что я не дала. Скажи спасибо, что не железная, а всего лишь деревянная. Яблоки ей ворошу, когда сохнут, а то бы шишкой не отделался.

Парень потер лоб, там и правда вздулся шишак. Темно-русые волосы его волнами на плечи ложились, а вот бородка на солнце рыжиной отливала — видно, как у и Милавы, молодой Ярило волосам свой огненный цвет дарил.

— Ничего, шапкой прикроешь, никто и не заметит, — усмехнулась Милава. — Ты гридень из боярской дружины, что ли?

— Угу, — согласился парень. — Тебя как зовут-то, садовница?

— Милава я. Ладно, не серчай. Просто яблоня эта дорога мне, а тут ты полез. Зачем цветы рвать, когда можно просто так любоваться?

Парень посмотрел на яблоню, возле которой стояла девушка и нежно поглаживала по стволу.

— Ты что там с ней разговариваешь?

— Почему бы и нет? Все что под солнцем Ярилы славного растет, все живо, все свое разумение имеет. Или ты того не ведал?

— Ведал, — парень кивнул, встал на ноги. — Ведал, да забыл. Стрижаком меня кличут. Прости, что беспокойство доставил.

— Ты иди, тебя уж хватились там. Сельчане праздник готовят, даже отсюда слышно, как песня льется.

С того берега реки и правда доносилась музыка и звонкие женские голоса, выводящие веселую песню.

— А ты что ж не идешь? Праздник для всех.

— У меня работы еще много. Не до гуляний мне.

— Ну уж, нет! Боярин приказал, чтоб все пришли.

— А мне боярин твой не указ! Не хочу и не пойду!

Милава развернулась и пошла к сарайке, лопату на место определить. А Стрижак тут как тут, схватил ее за руку и потащил за собой.

— Вот уже не бывать такому, чтоб боярского указа ослушаться. Идем, красавица.

Как Милава не рвалась, гридень не выпустил. Вот из сада вышли, вот до берега добрались, на мосток шагнули.

— Да пусти, ты, кочерыжка гнилая! Чтоб тебе ядовитый гриб в пироге попался!

Она уперлась ногами, дернулась изо всех сил. Нога Стрижака попала на доску, что уже кем-то ранее треснута была, он пошатнулся, покачнулся, и спиной назад в воду бухнулся. Еле-еле руку Милавы отпустить сообразил, а то бы и ее утащил. Девушка бросилась к краю мостка, на колени упала, в воду вгляделась. Да где же он? Утоп, что ли?

Нет, вот голова показалась: вынырнул.

— Давай сюда, — протянула она руку, — греби! Ты плавать-то умеешь?

— Неа, — мотнул головой Стрижак и ушел под воду.

— Ах… — Милава вскрикнула и спрыгнула в реку.

Глава 8. Весело веселье

Ожидание затягивалось, девки уж все песни спели, по второму кругу пошли, а знака за столы садиться все не было. К Туриле подбежал один из гридней, зашептал на ухо; боярин усмехнулся и весело крикнул:

— А и что ж мы все стоим? Медовуха сама в рот не прыгнет!

Долго просить никого не пришлось. Турилу усадили в главе одного стола покороче, поставленного поперек двух других, подлиннее. Он поманил к себе старосту.

— Садись ко мне поближе, мил человек, разговорами меня порадуй: чем живете, чему радуетесь, чему огорчаетесь. Князь наш все знать хочет.

Будивой уселся с неторопливым почтением: высокую ему честь боярин оказал, но у него и свое достоинство имеется.

— Так живем хорошо, слава богам и роду Доброславичей, что ворогов на земли наши не пускает. Урожай в этом году должен хороший быть. Вон сады как цветут; если Макошь и Сварог милостивы будут, то и репа с горохом уродится, на овсы и рожь тоже надеемся.

Боярин слушал и даже вроде внимательно, а сам на девок поглядывал, что за столами сидели и немного смущались, непривычные к общим застольям с незнакомцами.

— А вот скажи мне, кто у вас на селе из девок самая завидная невеста? Смотрю, понять не могу — все хороши, все пригожи, а как у них с умениями?

— Наши девки на все княжество славятся вышивками да кружевным плетением, — похвастался Будивой, уже слегка захмелевший.

— А есть ли среди них с умениями хвори лечить или, может, воду под землей искать?

— Да куда им! — Будивой махнул рукой. — У них одни парни на уме, какая им там вода… Да и если у девки способности есть, так это сразу видно, с малолетства. Их или в святилище Макоши увозят учить, или ведунья к себе в преемницы берет.

— И что, есть такая?

— Да была лет пятнадцать назад Даниша, живет сейчас в лесной избе, хвори лечит, чуров блюдет, беду от села отводит.

— Да… — Турила задумался, лоб почесал. Увидел, что к месту гуляния и столам идет Стрижак — без шапки, свита нараспашку, на лице довольство. Головой покачал: негоже таким распустехом перед людьми казаться, но смолчал.

Стрижак, видно, в его лице углядел неодобрение, подобрался, застегнулся и к столу присел.

— Нагулялся? — тихонько спросил Турила. — Лицо дюже довольное.

— Нагулялся, искупался, — со смешком ответил Стрижак. — Потом расскажу. Что тут у нас интересного?

— Пока ничего. Честно говоря, такую загадку князь загадал, что не знаю, как выполнить. Может, подскажешь чего?

— Подскажу. Спроси-ка у старосты, чего без музыки сидим? Что в селе дудочников нет?

Будивой выслушал пожелание боярина и заторопился выполнять. Вскоре на поляне вышли трое мужиков с дудками и трещотками. Заиграли плясовую. Девки сидели, глаза в тарелки опустив, но искоса на гридней поглядывали.

— Эх! — воскликнул Стрижак и поднялся. — Ну-ка, вжарьте!

Музыканты заиграли громче и веселее. Стрижак вышел на середину места между столами, топнул ногой, топнул другой и пошел отплясывать — любо-дорого глядеть.

Велезара наклонилась к Беляне, шепнула:

— Выходи.

— Ой, робею, — пробовала отказаться та, но мать больно стиснула ее руку под столом.

— Иди, говорю. Давай, как ты умеешь, павой да лебедушкой. Вот держи, — Велезара накинула на плечи дочери платок с Жар-птицей. — Покажи себя, не осрами.

Стрижак увидел, как к нему, плавно скользя по земле, движется девица, руки раскинуты, голова поднята, так и кажется — сейчас взлетит. Подался навстречу, кругом нее пошел; народ за столами загудел одобрительно. Хороший танец выходил, со смыслом. Вот лебедушка по воде плывет, а дружок ее за ней следует, да каждое движение повторяет; потом в обратную сторону — теперь уж она за ним, как ниточка за иголочкой. Вот руками сцепились, закружились, только коса за спиной у девицы летит, да платок цветными шелками сияет. Эх, хороша парочка!

Кончился танец, Стрижак девицу к груди на мгновеньице прижал, на ухо ласковое слово шепнул и отпустил к столу, к родичам.

Беляна, рдея щеками, села подле матери. Та похлопала по коленке — молодец.

Стрижак вернулся за стол, Турила же в ладоши хлопнул.

— Ну чего сидите, люди добрые? Музыканты скучают, а ну-ка повеселите их добрым танцем!

Гридни уже и сами из-за столов выбирались. Когда еще доведется с красавицами вволю поплясать?

— Что скажешь? — спросил Турила окольничего. — Хороша девка?

— Хороша, а платок еще лучше. Видел?

— Да как не увидать, когда огнем горит, аж глазам больно.

Селяне, от еды и питья разомлевшие, стеснение отбросили и плясать ринулись. Кто во что горазд. Староста жену за бочок прихватил и давай ее по кругу водить, а Велезара и не против, но сама все на боярина поглядывала, о чем он там с окольничим-то говорит, интересно же. Жаль, не слышно ничего. Но тут Турила сам старосту к себе поманил; он и пошел, жену из объятий не выпустил.

— А скажи-ка мне, Будивой, что за платок у твоей дочери на плечах? Это она у тебя вышивать такая умелица?

Велезара рот открыла, чтобы подтвердить, но муж опередил.

— То моей жены покойной платочек, — в голосе его прорезалась слеза. — Первая моя, Умилочка-то, от хворобы померла уж семь лет как, — он хмельно шмыгнул носом. — Только платочек от нее и остался, да доченька…

Велезара дернула его за руку, замолчать заставила.

— Ох, прости, боярин, — склонилась она в поклоне, — муженек мой с хмельным перебрал. Непривычный он, прости уж.

Турила улыбнулся с видом «чего уж там», и Велезара мужа подальше от стола утащила.

— Неужто ложный-то знак? — Стрижак нахмурился, отчего между бровями складка легла. — Ладно, что-то утробу я сильно обременил, пройтись надо.

Он быстро выскочил из-за стола и вскоре скрылся из вида. Турила вздохнул, ему тут до вечерней зари сидеть. Встань он — веселью конец, а люди только во вкус вошли. Пусть же запомнят этот день. Прибытковские селяне завсегда за княжью семью горой стояли, а в нынешние времена верные люди, что жила золотая — цены немалой.

Глава 9. Странные речи

Закончив с делами садовыми, Милава присела на лавочку возле избушки, стала волосы прибирать–расчесывать. Если домой позовут, так надо готовой быть к мачехиным попрекам. Хоть той дела и нет, в каком виде падчерица по земле ходит, да только любому поводу рада будет, чтоб ее уколоть побольнее. Волос у нее густой, пока расчешешь, рука устанет. Но Милаве все равно, главное, домой попозже прийти, а может, и вовсе не ходить.

Никто не хватится. Пока важные гости в селе, мачехе не до нее будет или все же вспомнит, что еще одна дочь у нее есть, хоть и не родная? Вроде идет кто? Да, шаги по траве, мягкие, осторожные; деревенские так не ходят.

— Кого нелегкая принесла? — крикнула встревоженная девушка в сумерки. — Что забыл в чужом саду?

Из тени выступила фигура.

— Не пугайся, Милава, я это — Стрижак.

— Да вот еще! Бояться тебя, — она фыркнула, но сердце забилось то ли тревогой, то ли радостью, сама еще не поняла. — Опять на цветы пришел смотреть?

— На цветы, — согласился он, — нравится мне в саду твоем цветок один, так бы и любовался им.

Руки Милавы, которые сейчас быстро-быстро косу плели, замерли. Странные речи гридень этот говорит. Понять бы еще, чего добивается.

Стрижак тем временем раз — и тоже на лавочку присел рядышком.

— А что, ты в саду одна работаешь, помощников у тебя нет?

Милава тихонько рассмеялась.

— Садом отец и я занимаемся, сестры и мачеха к такому делу не способные. Дерево оно ведь живое, ему ласка нужна, как и каждому существу на белом свете.

— Злые они у тебя, выходит?

Милава пожала плечами. Плохое говорить про семью посторонним не следует, а доброго сказать нечего. Все же нашла слова.

— Не злые они, просто о себе больше думают, чем о других.

— А разве не так-то каждый поступает?

Милава повернулась к нему, посмотрела в глаза внимательно, так, что Стрижаку шутить расхотелось.

— Если б правда в твоих словах была, то белому свету давно бы конец пришел. Тем и жив мир, что каждый не только о себе заботу имеет, но и о ближнем своем, а иной и о дальнем.

— Это как же? — Стрижак руками развел, мол, удивила ты меня, а сам на сарафан Милавин уставился, на вышивку, что посередке, от груди до низа и далее по подолу шла, на птиц дивных, с крыльями распахнутыми и хвостами струящимися. — Кто ж это о дальнем больше, чем о своем думать способен?

— Кто? Да вот князь, например… — Милава косу руками стиснула, — вот как ему о всех людях земли своей не думать? Это же всему Семидолу разорение и гибель придет, а после и ему тоже. Ведь князь тогда и князь, пока народом своим управляет и бережет; ведь нет народа, и его не станет. Ты чего смеешься? — вскинулась она на гридня, что против воли улыбку в усы прятал. — Разве я глупые вещи говорю?

— Наоборот. Вот не думал, что такое разумение в тебе найду. А вот если бы князь тебе предложил княгинею его стать, пошла бы?

Милава голову склонила, понять не могла, что за шутки такие? Да нет, вроде серьезно спрашивает.

— Зачем князю садовница? Вот же придумал!

— За кого ж ты замуж хочешь? Есть у тебя тот, кто сердце волнует?

Но тут Милава уж вскочила, косу за спину откинула.

— Больно любопытный! Зачем тебе?

Стрижак встал и ближе подошел.

— Затем, что князь наш жену себе ищет, и взор его на тебя упал.

Чего угодно ожидал он от девицы, но не того, что та в рукав прыснет да звонким смехом зальется.

— Ты, парень, ври, да не завирайся, — смеялась Милава. — Совсем меня за глупую гусыню держишь?

Стрижак брови сдвинул.

— Что ж, разве похож я на враля беспутного? Я князю верой и правдой служу, нет в моих словах ни капли кривды.

Милава вздохнула, голову опустила.

— Не гневись. Непривычная я к таким разговорам. Что ж, если и так, то все равно без толку речи твои. Если даже люба я князю, да он-то мне не люб.

— Это еще почему?

— Да неужто можно человека полюбить, не ведая?

— Сама сказала, что князь заботу о людях имеет, значит, нет в тебе к нему мыслей плохих.

— Да разве этого хватит, чтоб сердце к другому потянулось? Не видя человека и словом не перемолвившись, как узнать, тот ли это, кого сердце ждет? Да и как его взор на меня упасть мог, если он и сам меня в глаза не видел?

— А он на тебя моими глазами смотрит, — Стрижак ближе подошел, за руку ее взял. — Мы с ним с детства вместе росли, и ликом похожи, то все говорят. Нам всегда одно и то же нравилось.

Милава улыбнулась, руку свою от парня отобрала.

— Жаль, что я твоими глазами на князя поглядеть не могу. Ликом схожи, то не главное; схожи ли думами и обхождением? Верю, что добрый человек наш князь, но будет ли он любить меня до конца дней своих?

— А ты не бойся и заранее не загадывай, я же просто спросил, пошла бы за князя, ежели сватов прислал?

— Ну тебя! — отмахнулась Милава. — Вот уж не верю, что вы с князем схожи, навряд ли он такой же болтун, как ты, и вряд ли за руки сразу хватать горазд.

Стрижак на шаг отступил, вроде как образумился, на сарафан указал.

— Вижу, рукодельница ты, сама ли красу такую вышила?

Милава ладонью по вышивке провела, грустно кивнула.

— Сама. Матушка выучила, еще жива была когда.

— Постой, так ты старостина дочка, выходит? На сестре твоей сегодня платок видел… Слушай меня, красавица, князь и правда жену подыскивает. Вот тебе перстенек от него, ждет он невест со всего Семидола у себя в стольном граде к концу следующей седмицы. Как придешь на княжий двор, перстенек покажешь, тебя пропустят.

Пока Милава соображала, что ей гридню ответить, он в ее ладонь перстень вложил и пальцы ее в кулачок сложил, сам же быстро так среди деревьев растворился, будто и не было. Хотела было за ним кинуться, вернуть ненужный подарок, но силы оставили, она на лавочку присела и задумалась. Странный сегодня день случился, не менее странные речи.

Глава 10. Ночной морок

Не успел Стрижак уйти — снова шаги. Что-то зачастили сегодня к ней в сад. Милава вздохнула. Скорей бы уж уехали эти беспокойные гости. Пусть лучше мачеха злобится; от нее хотя бы знаешь, чего ожидать, а от гридня и речей его сердце странно ноет и даже будто к горлу прыгает. Мачеха легка на помине оказалась: не успела Милава о ней подумать, как она сама в сад вошла, да с улыбочкой на подкрашенных красным губах.

— Как ты, доченька? Не скучала тут?

— Да некогда мне скучать было, — Милава улыбкой мачехи не обольщалась. Самые большие гадости она делала именно вот так, улыбаясь. — Кусты ровняла, землю рыхлила, вредителей с листьев собирала.

Велезара сад глазами обвела, еще шире улыбку на лицо повесила.

— Вижу, вижу. Ровняла, рыхлила, да с парнями миловалась…

— Да что ты такое говоришь? — Милава смутилась сперва, что мачеха ее в чем-то дурном подозревает, а потом разозлилась. — Ну, если и так, то чего? Тебе какое дело?

— Какое дело, говоришь? — прошипела Велезара. — А такое, что ты, дрянь, на чужое позарилась.

— Не возводи напраслину, — Милава испугалась, но не того, что мачеха сказала, а вида ее лица, перекошенного от злости. — Чужого сроду не брала.

— А это что? — Велезара руку Милавы ловко так выкрутила, что кулак у нее разжался, перстенек на землю упал. — Дрянь! Сестре дорогу перейти хочешь? Она старшая, ей первой замуж идти!

— Пусть идет, кто ей мешает?

— Ты! Зачем перстень взяла, зачем обещалась?

Милава не помнила, чтоб обещаний каких Стрижаку давала, но мачеху ее слова не убедили бы все равно, потому она промолчала. Велезара перстень подобрала, Милаве кулаком погрозила.

— Посмей только боярину или кому из людей его хоть полсловечка сказать — увидишь, что будет. Сперва яблоню твою велю срубить, потом клячу эту дохлую на живодерню отправлю, хватит ей задарма место в конюшне занимать. Ясно?

Милава лишь кивнула. Куда уж яснее. Боярин со своими людьми уедет, а она тут останется. Мало ли что ей там Стрижак наобещал, ты еще попробуй до города доберись. Да и все равно не собиралась она ни на какие там княжьи смотрины ехать.

— И до утра домой не являйся, — приказала мачеха перед тем, как уйти. — В избе вон переночуешь, ночи сейчас теплые.

Повернулась, лишь концы убруса мелькнули, Милаву по лицу хлестнули. Девушка дыхание перевела, сердце успокаивая, потом к яблоньке подошла, погладила.

— Вот так вот, матушка, такие у нас дела. Ничего, как-нибудь проживем. На голову ей посыпались лепестки, листики ветром шевельнуло, будто отвечала ей матушка, что да, переживем, как не пережить.

В избушке Милава все же пару полешек в печку кинула, затрещала кора, пошел дымок; от этого запаха ей всегда спокойнее делалось. Дом, где живой огонь горит, от лиха защищен. Она взяла старый кожушок, завернулась и на лавке улеглась. Сон не шел, так и стояло перед взором лицо мачехи; потом лицо Стрижака появилось, улыбка Велезары сменялась улыбкой гридня. Милава глаза открыла, поняла, что это морок ей снился. На дворе уже посветлело, дело к утру шло, но поспать еще можно, как вдруг дверь входная скрипнула.

Девушка рывком села, прислушалась. Может, морок снова снится? Но нет, вот снова скрип, и сквозняком из щели дунуло. Хотела она спросить, кого там принесло, но язык к небу прилип. Страх такой охватил, что не шевельнуться. Глаза к темноте чуть привыкли, стала видна фигура у двери. Человек тоже, видать, к темноте приноравливался. Не мачеха это и не отец, тот ростом ниже, и даже не Стрижак. Тот в плечах хоть и широк, но в бедрах узок. Этот же огромен, что вдоль, что поперек. Вот пришлый постоял и двинулся, да прямо к ней, руки расставив. Милава вскрикнула и с лавки на пол скатилась, метнулась в сторону, человек за ней, она в другую. Почти схватил он ее за подол, но она рванулась, только ткань затрещала. Выскочила на улицу, крикнуть хотела, на помощь позвать, но за косу сильно дернули, и тут же жесткая, дегтем пахнущая ладонь рот закрыла.

— Тихо, девка, не ори. Не будешь орать — умрешь быстро, без мучений.

Милава затихла, не потому что совета послушалась, а потому, что узнала голос. Замычала. Это ж Крепень, бондарь. Лучшие бочки, кадушки и ведра у него. За что он ее так? Она снова замычала, попыталась укусить ладонь, получила такой тычок в ребра, что задохнулась.

А Крепень одной рукой ей рот зажимает, второй по телу шарит, грудь смял. Задышал вдруг тяжело и часто.

— Ладная ты девка. Жаль такую в реку-то сразу, — хрипнул он ей в ухо. — Ничего, не убудет от тебя.

Руки его полезли под подол сарафана, Милава задергалась, лягнулась и как-то выдралась, упала на землю, чуть не на карачках побежала, но за ногу ее дернули. Крепень сверху упал, навалился всем весом, дышать тяжко стало. Она все же пыталась, извивалась, кричать не могла, лишь хрипы из горла рвались. Вот еще раз получилось вывернуться, но сил встать уже не было, она просто по земле откатилась, спиной в яблоню уперлась, в ту самую, матушкину.

А Крепень уже надвигался, голову опустив, оскалившись, как зверь дикий, и в предрассветном часе навьим духом гляделся.

— Чего дергаешься? Сказал же, умрешь быстро, если дурить не будешь.

— За что? Крепень, за что? — прошептала Милава. — Что я тебе сделала?

— Это ты мачеху свою спроси, — ухмыльнулся Крепень, — она за твою смерть щедро заплатила, и не только монетой. — Глаза его масляно заблестели.

Милава от ужаса замерла, не гибель ее страшила, а мысль, что отец так и не узнает, что с дочерью сталось, и будет дальше с душегубицей в одну постель ложиться.

Крепень сделал шаг, другой, третий и вдруг вскрикнул и за глаза схватился. Ветка его по лицу хлестнула, а потом еще одна и еще. Милава увидела, как из-под пальцев, которыми он глаза зажимал, кровь потекла. А ветки все хлестали и хлестали убийцу. Он бежать пытался, но из земли корень вытянулся, ногу обвил. Упал Крепень, завопил, но его уже корни и ветки чуть ли не всего обвили. Милава сообразила дальше отползти, и после лишь смотрела, как одна ветка Крепеню под веко заползла, вторая в ухо вонзилась, третья горло проткнула.

Глава 11. Утренние чудеса

Крепко спало село Прибытково после вчерашних гуляний, только храп разноголосый по улице разлетался. Не спала лишь Велезара, под лоскутным стеганым одеялом, под боком у Будивоя, скорчившись. Трясло ее всю, словно одна из сестер-лихоманок коснулась; руки-ноги заледенели, голова же огнем горит. Встать бы да молока теплого топленого из печи выпить, но нет сил. Знает Велезара: утром ждет ее страшное, может, и гибельное, но знает также, что и от своего не отступится.

Давно ее терзало, что муж, хоть и ласков и заботлив, а все прежнюю жену позабыть не может, а уж как падчерица подрастать стала да лицом и уменями в мать все больше и больше походила, так и вовсе затосковал. А она ли не старалась стать ему отрадой и усладой, чтоб позабыл он все, что раньше было? Нет же, так и казалось ей, что между ними даже на ложе по ночам незримо тень покойницы вьется. Еще и девка эта Милава дерзкая такая выросла, все наперекор. За что только люди в селе ею не нахвалятся? Ее-то дочери всяко краше и вежливей, а вот поди ж ты.

Давно уж мысли страшные у Велезары из головы не шли, приезд боярина лишь ускорил то, что она давно в душе своей решила. Бондаря Крепеня она давно уж для задумки своей приглядела, видела, как он каждую бабу и девку глазами ест от неуемной похоти своей. Умелая женщина от такого любодея многого добиться может.

Будь же что будет. Всем Суденица свое сплела — ей, знать, такое. Чтобы не вышло, а до конца ниточки дойдет, судьбу, какая ни есть, примет. А, может, и ничего, подумалось вдруг ей, может, напрасны все страхи, может, все получится, как задумано, и будет ей большое счастье в скором времени. Она руками ледяными мужа обхватила, прижалась, веки смежила: если спать никак, так грезить до утра никто не запретит.

***

Открыла Милава глаза: прямо на нее с неба Воларица смотрит, подмигивает. С чего бы звезде прямо над ней светить? Крышу, что ли, кто ночью унес? И тут вспомнила все, подхватилась. Поняла, что лежала на земле под яблоней, и про Крепеня вспомнила, вскрикнула. Огляделась опасливо. Где душегуб? А вот он… увидела на земле словно человек под белым покрывалом лежит, да только не полотно это, а лепестки яблоневые, всего человека, как саваном, обсыпали. Лежит Крепень, не двигается. Страшно, ох, страшно. Встала Милава на ноги, за ствол руками цепляясь, чтоб не упасть.

— Матушка, что же это делается? Задумала мачеха меня сгубить. Как жить теперь? — она всхлипнула, вспомнив слова душегуба.

Ветер дунул, волосы на макушке взъерошил, лепестки в воздух взвились, Милава попятилась, показалось, что тело под ними шевельнулось. Но нет. Взлетели лепестки, завертелись вихрем, будто снегом в лицо бросили, а когда улегся ветерок, то ни лепестков не осталось, ни тела на земле. Пропал, как не было. Не поверила глазам, подошла, присела, рукой землю тронула. Ничего. Пусто. Да уж не привиделось ли ей? Что-то блеснуло в траве, пригляделась, а там топор лежит, его, Крепеня, он везде с ним ходил, за пояс затыкал. Рукастый мужик и бондарь хороший. Был.

Постояла Милава, руки опустив, одну мысль в голове имея: «Что делать дальше, матушка, что?» Оглянулась на яблоню, словно та совет могла дать, и вскрикнула, громко так, что рот руками закрыла, звук глуша.

Не было на ветвях больше цветов, ни одного, лишь листики зеленые да яблоки спелые. Все дерево ими усыпано, как камнями драгоценными. Не веря глазам, Милава ближе подошла. Яблочки все, как на подбор, с девичий кулак величиной, красным налиты, словно кровью, а еще золотыми прожилками бока изукрашены, будто золотой канителью обвито.

— Да как же это? Весна же, самые ранние яблоки только в середине лета пойдут…

Ветка над ее головой качнулась и ниже опустилась, прямо в руки яблоко положила, и такой сладкий аромат окутал девушку, что душа ее замерла от восторга.

— Ох, матушка! — Слезы потекли по щекам. — Хорошо же, теперь отец не даст тебя срубить, такую красоту беречь станет. Но как мне с мачехой в одном доме быть, одним воздухом дышать? От всего откажется, не признается, и никого, кто бы мои слова подтвердил, нет. И как бы отец не был добр ко мне, ночная кукушка дневную перекукует. Так и буду жить, ожидая другого убивца или яду в похлебке. Ведь и тебя она, моя хорошая, сгубить пыталась, — Милава погладила ветку, листики тронула.

Ветка качнулась, вверх поднялась, стали яблоки высоко, не достанешь.

— Что ж, права ты, яблонька, надо так сделать, чтоб не достать ей до меня больше. Уйду. Правильно ли мыслю?

Яблоня ветвями закачала, зашуршала. В звуках этих послышалось ей: «Уходи, уходи», и снова яблоня ветку наклонила, тяжелую от плодов. Милава подол подставила, они туда и ссыпались.

— Что ж, спасибо! Буду в дороге тебя поминать. Да и без яблок бы не забыла. Может, свидимся еще.

Она поклонилась деревцу и ушла скоро, не оглядываясь.

***

Чубарка спала чутко, ноги ее распухшие ныли днем и ночью, какой тут сон. Глаза ее почти слепые гноились, текли по щекам, оставляя борозды-слезы, но уши еще что-то да слышали. Вот скрипнули доски, солома зашуршала. Конюх пришел, да так рано? Но нет. Узнала старая кобыла запах. Хозяйка это. Узнала и чуть было не заржала от радости, но шепот услышала:

— Тише, тише, Чубарочка, тише, родная.

Ласковые руки по шее погладили, по морде провели, накинули на шею повод, потянули за собой. Чубарка и рада. Редко ее из конюшни выводили ныне, да она и сама гулять не охотница, но за хозяйкой хоть куда готова.

Милава осторожно вывела старую кобылу из стойла, потом из конюшни. Узду и седло забирать не стала, боялась шум поднять, да и зачем? На старой Чубарке ехать никак, сил у нее уже нет седока носить. Но уйти, оставить друга верного мачехе на потеху, никак. Лучше путь кобылка последние дни на воле проведет, чем умрет под ножом живодера.

Миновали они деревню никем незамеченные, и слава богам. Шли сначала спешно, чтобы подальше уйти, потом замедлились.

— Притомилась? — Милава остановилась, к кобыле повернулась. — Давай отдохнем. Отдохнем да подумаем, куда путь держать?

Глава 12. Строптивая яблоня

Утром гости стали собираться в дорогу. Будивой, хоть и с похмелья, но суетился, по двору бегал, помогал коней седлать. Велезара же гостей пирогами потчевала, чтоб в путь сытые отправились. Беляна и Елеся помогали на стол накрывать, да следили, чтобы гости ни в чем не нуждались.

Боярин Турила молчалив был, тоже вчера хорошо к медовухе приложился. Окольничий Стрижак молока выпил, пирожок прикусил и поднялся, вышел. Велезара с тревогой вслед посмотрела; сердце ее и так за ночь изболелось тревогой, сейчас же прям выскочить готово было. Все это не мешало ей свое гнуть. Дернула Беляну за подол, шепнула:

— Следом иди, будто невзначай. Да примечай, что делать будет, с кем говорить. Елеську с собой возьми, так вернее.

Пошли сестры, молчаливые обе, каждая о своем думает. Стрижак же к реке пошел, они переглянулись, к садам, что ли?

Точно, перешел Стрижак мосток и прямо в сад.

— Надо матушке сказать, — вспомнила Елеся.

— Иди и скажи, — отрезала Беляна. — Нам же велено узнать, с кем говорить станет, если станет, конечно.

Окольничий меж тем в сад зашел, сестры за ним. Видят, стоит боярин как вкопанный, смотрит куда-то, не шелохнется. Пригляделись и сами замерли. Боги светлые! Яблоня вся плодами увешана, ветви аж до земли согнулись. А красоты какой, а запаха! Рот слюной сам наполнился.

Вот и Стрижак руку протянул, а ветка раз! — и поднялась. Он к другой, и та не далась. Пробовал подпрыгнуть, а не достать все равно.

Услышал он, что за спиной кто-то дышит, обернулся.

— А вот и вы, красавицы! Ваш же сад?

Девицы кивнули. Стрижак еще раз на яблоню поглядел.

— А где ваша третья сестра?

— Милавка, наверное, спит еще. Она у нас так-то работать не очень любит, — ответила Беляна, и на удивленный взгляд Елеси только плечиком дернула.

— Ясно. Значит, это вы такую красоту вырастили?

— А кто ж? Мы с сестрицей и трудились, — Беляна сделала шаг вперед и скромно взгляд потупила.

— Ну, так угостите меня яблочком, если не жалко.

Беляна нахмурилась, видела она, как яблоня ветками-то машет. Это ж та самая Милавкина, почти высохшая. Что ж она с ней сделала? Не иначе ворожбу какую применяла, от этих яблок еще и помрешь, отведав. Но Стрижак ждал, и она пошла к яблоне. Пробовала дотянуться, да куда там. Ветки высоко поднялись. Беляна сестру поманила.

— Елеська, давай потрясем ствол, они и упадут.

Но и это не вышло. Как не трясли, ни одно яблочко не упало.

Тут сзади шаги послышались. Турила пришел в поисках окольничьего, за ним Будивой с Велезарой. Все сперва застыли перед чудесным деревом, потом так же пытались яблоко сорвать.

— Да срубить её! — бросила в сердцах Велезара. — Вон и топор на земле лежит…

Сказала и застыла, брови свела, задумалась. Будивой топор поднял, в руках повертел.

— Чегой-то он тут валяется? Не мой это, точно. Я свой как родной помню. А где Милава? — вспомнил он вдруг.

Сбегал в избушку, в сарайку заглянул. Нет нигде.

— Так и где дочь твоя? — спросил Стрижак. — Она такую яблоню вырастила?

Хотел Будивой кивнуть, но увидел взгляд Велезары пристальный и такой яростью пышущий, что онемел.

— Яблоню я сажал, — ответил он уклончиво, — еще при жене покойной. Вот выросла какая. Наша эта яблоня, выходит.

Стрижак вздохнул.

— Ну так сорви мне яблочко.

Но и Будивою яблоки не дались.

— Говорю же, срубить ее, — выкрикнула Велезара.

Турила переглянулся со Стрижаком, потом сказал:

— Вот что, люди добрые, яблоня эта расти должна и уход получать. А коли загубите или срубите, то с головой распрощаетесь. Ясно? Не было еще в Семидоле такого чуда, чтоб весной яблоки выросли. Неспроста это диво. Нужно князю доложить и у волхвов спросить, что и как.

— А Милава-то где? — промямлил Будивой, когда бояре из сада вышли.

— Да ушла куда-нибудь, — бросила ему Велезара. — Найдется. Ты лучше иди, в дорогу нас собирай. Поедем в столицу.

— Да как же? Звали вас туда, что ли?

— Звали, муж мой любимый, звали, — улыбнулась Велезара.

Сердце ее теперь спокойно стало. Нет падчерицы больше. Крепень свое дело сделал, только топор зря в саду забыл, дурень. Ничего, Будивой и сам не большого ума человек, ему эту загадку нипочем не разгадать.

— Матушка? — Беляна пытливо заглянула ей в лицо. — Тебе кто сказал, что нас в столице ждут?

— Кто… — Велезара подбоченилась. — Князь и сказал. Через боярина своего. Вот перстенек передал. — Она открыла ладонь, и все увидели на ней серебряный перстень.

Беляна ахнула, на лице румянец заиграл. Елеся скривилась.

— А ты чего не рада? Ты с нами поедешь, — сказала ей мать. — Думаешь, одну тебя тут оставлю на радость бортнику? Вот уж нет. Ехать, так всем.

***

Чубарка шла быстрым шагом, Милава, которая и без седла хорошо ездить умела, мерно покачивалась на ее спине. Ехали они по лесной дороге, вот уже вдали вода на солнце блеснула. Река. Не та, что возле Прибытково течет, а широкая и раздольная Шума. По ней купцы товары возили, на ней и рыбку-белорыбицу ловили. Впадала она в озеро Шумское, на дальнем берегу которого город Семидол стоял.

Шумой реку прозвали, что любила она пошуметь по весне, но сейчас другой шум Милава услышала. Крики, ругань, стоны…

Да там же бой идет! Спешилась Милава и осторожно вперед пошла, Чубарку за собой ведя. Видит: у берега лодья стоит, люди в дорогих свитах и шапках куньих, по виду купцы, от каких-то лиходеев отбиваются. Те на них наседают с палицами да ножами боевыми. Купцов-то меньше. Гребная команда их, они же и охранники, видно, не очень в боевых науках сильны оказались, сгрудились в кучу, отступают, уже почти в реку зашли. Потопят их сейчас или перебьют всех.

Милава Чубарку за шею обняла.

— Что делать-то, подружка моя, родненькая? Ведь жалко их, и на помощь позвать некого.

Кобылка головой мотнула, на Милаву карим глазом уставилась, а потом дунула ей в лицо со всей силы. Ах! Таким порывом ветра девушку обдало, что аж дыхание перехватило. Проморгалась Милава, руку протянула, Чубарку по морде шлепнуть, чтоб не делала так больше, а рука-то в перчатку одета. Она голову опустила, на ней доспех воинский: кольчуга панцирная, пояс с бляхами серебряными, меч в ножнах. На голове шлем с полумаской.

Глава 13. Схватка на реке

Ничто сегодня утром не предвещало угрозы. С вечера к берегу пристали для ночевки и отдыха. Еще день пути — и дома. Вез купец Доморад товары богатые, заморские, предвкушал прибыль богатую, и вот на тебе — наскочила из леса ватага разбойников, откуда взялись только. Но понял купец — не быть ему живу. Вот когда пожалел он, что поскупился дружинников в поход взять для охраны, посчитал, что и гребцов оружных достаточно будет. Дружине ж платить надо, они за деньги малые не пойдут. Гребцы у него проверенные, палицами и топорами боевыми умело орудуют, вот и посчитал, что этого хватит. Ведь все так хорошо шло, до южных земель быстро доехали, без проволочек, и там быстро товаром расторговался, выгодно воск, пеньку и другое сбыл, тканей заморских и других редкостей накупил, что так в Семидоле любят, а главное, вез он серебра два бочонка. Видел он, что напавшие на него не простые разбойники с боевыми ножами и палицами. Нет, у этих мечи были, и бились они ими, как вои обученные. Кто-то прознал про его ценный груз и лиходеев нанял.

Думал так Доморад, а сам от ударов едва уворачивался, многие его люди уже раненые на песке корчились. С десяток остался тех, кто на ногах и вместе с ним по колено в реке стояли. Видел купец уже и смерть свою: как вонзится острое лезвие в грудь, и поплывет тело по течению, мертвыми глазами в небо смотря.

Разбойник последнего гребца перед Доморадом кулаком в ухо вдарил, тот и полетел в воду. Остался купец один, но все же замахнулся топором, не желая пропадать за просто так, а хоть последний удар нанести. Вдруг свистнуло сзади, лязг и треск раздался, разбойник на шум отвлекся, удар Доморада ему в голову как раз и пришелся. Посмотрел купец, как плывет тело мертвыми глазами в небо глядючи, но не его, слава богам, но тут же на берег уставился.

Там неизвестный воин верхом на скакуне с рыжими пятнами на крупе с разбойниками бой принял, сам мечом машет, а конь его копытами их топчет. Недолго бой длился, отступили лиходеи, раненых с собой утащили. Всадник преследовать их не стал. Доморад на берег поспешил, в ноги спасителю кинулся.

— Кто ты, витязь? Спас ты нас, храбрец.

Воин с коня слез, меч в ножны убрал, шлем на солнце блестит, глаза слепит, из-за полумаски лица толком не разглядеть, но видно, что молод он, подбородок голый, даже пушка на щеках не наросло.

— Проси чего хочешь, витязь! — не унимался Доморад.

— Да живы все и ладно, — ответил воин. Голос тоже совсем юный, не сказать бы, что прям девичий. — Нельзя же было вас на погибель оставить.

— Если нужда придет, приходи в Семидоле в лавки купца Доморада, — купец руку к сердцу приложил, — все для тебя сделаю.

— Ты в Семидол едешь? Далеко ли до него? Большой-то город? — принялся спрашивать воин.

— Да немалый. Я много где бывал, разные места видел, есть и поболее города, чем наш, но и наш под стать. Как зовут тебя, витязь? За кого у богов милости просить?

Воин чуть помолчал.

— Зови Незваном, — губы его тронула легкая улыбка, и Доморад понял, что имя не настоящее. Да настоящее, при рождении данное, тебе никто и не скажет, конечно. Ну, пусть будет Незван.

Доморада при рождении вообще Пузыней назвали, так его мать тайком и звала, пока не померла несколько лет назад.

К ним подошел один из гребцов, поклонился.

— Там Вилюй совсем плох. Зовет тебя, Доморад, проститься хочет.

Доморад руками всплеснул. Вилюй, верный его помощник, столько лет вместе, и вот на тебе! Неужто помрет?

Вилюй лежал на берегу, руками зажимая рану на животе. Бледен, как навий дух.

— Отъездился я, Доморад. Об одном прошу, отвези тело мое жене, пусть схоронит по обычаям нашим, да деньги, что мне положены, ей передай. Пусть замуж идет, коли захочет, лишь бы детей вырастила.

— Да что ты, Вилюй, поправишься. Не помирай раньше времени.

Вилюй через силу скривился, что улыбку означало. Сквозь пелену боли видел он уже навьи поля, куда душа его скоро уйдет.

Доморад отошел, велел гребцам вещи собирать, на лодью грузить. Воин же возле умирающего остался, опустился перед ним на колени.

— Благодарствую тебе, — через силу сказал Вилюй. — Спас многих, мне просто не повезло. Да все равно помирать, рано или поздно. Жаль не увижу, как дети вырастут.

Он вздохнул и застонал. Кровь из-под пальцев текла ручьем. Недолго ему осталось на этом свете. Угасающим сознанием видел он, как бегают по берегу люди, товарищи его по торговому пути, скоро дома окажутся. Счастье семье…

— Съешь, — голос вывел его из забытья.

Вилюй увидел перед собой красное яблоко на ладони у воина. Перчатку тот снял, а рука-то узкая, пальцы тонкие, как он ими меч держит?

— Съешь, говорю, — снова повторил воин и яблоко ему к самому рту поднес.

Хотел он сказать, что не до яблок ему теперь, но аромат уже в нос залез, щекотнул внутри, и так захотелось ощутить на губах его вкус. Вилюй зубами через силу кожицу надкусил. Сок наполнил рот, сразу тепло сделалось, будто жаркий месяц червень наступил. Не заметил, как уже все яблоко съел. На глаза темная пелена упала, только и успел подумать, что смерть-то не страшной оказалась.

Доморад увидел, как воин на коня сел, руку в прощальном жесте поднял и ускакал.

— Все собрали? — спросил он у гребцов. — Давайте тогда Вилюя заносите, парусом запасным прикройте…

— Это еще зачем? — крикнул очень знакомый голос. — Себя парусом прикрой!

Глазам не веря, Доморад уставился на Вилюя, который уже не лежал, руками за живот держась, а сидел и головой во все стороны крутил. Потом поднялся и пошел, как живой. Доморад попятился. Ведь мертвым лежать должен! Неужто упырем встал? Он выставил перед собой топорик.

— Ну-ка, возьмись за обух!

Вилюй железа коснулся и не дернулся, не обжегся. Значит, живой. Да быть того не может, рана точно смертельной была. Вон и одежда в крови вся.

— Как же ты, а? — Доморад потрогал его, потискал, одежду кверху задрал, живот посмотрел: ни шрама, ни царапинки, словно и не было ничего, только кровь засохшая и все.

Глава 14. Коварный замысел

Золотило полуденное солнце крышу княжьих хором, крытую медными листами. Третий ярус высокого терема окружало гульбище*, откуда весь Семидол как на ладони видать.

Турила потянулся, крякнул; после долгого пути в седле тело требовало отдха, но не до того сейчас было.

— Что, брат, притомился? — в голосе князя звучала усмешка.

— Еще бы, князюшка. Зайца в лесу легче поймать, чем девку по твоему хотению отыскать. Задал ты загадку: чтоб и пригожа, и ловка, и вежести обучена, да еще и с умениями особыми… — в этом месте Турила лицо со значением скривил.

Князь хмыкнул.

— Все ли перстни раздал, да тем ли, кому надо? Ох, боюсь, не осилим мы такое число. Уже сейчас докладывают: постоялые дворы переполнены, трактиры людом набиты под завязку. Вот я и думаю, если весь люд здесь, кто ж там в селах на нивах трудится? Не останемся мы без урожая?

— Так то себя кори, княже, я лишь твою волю выполнял. Да чего там… Сейчас быстро всех отсмотрим и взад отправим. Зато город смотри, как оживился; такое только на большом торжище по осени бывает, а тут вон как. Надо подумать, может, в обычай ввести? Невест ежегодно отбирать… Ай!

Турила потер ушибленное плечо, в которое кулак князя прилетел, но лицо князя улыбкой цвело, не серчает — так, шутит просто.

— Иди, боярин, — велел князь. — Блюди порядок в городе, да смотри, чтоб на торжище и в лавках цены не задирали, а то знаю я их гнусную торгашескую натуру.

— Так много лавок, что купцы держат, на самом деле боярам принадлежат, с них и спрос…

— Нет, этих пока трогать не станем. Не время. Вот сяду на стол крепко, так и начну их за толстые окорока щупать.

Турила хохотнул, представил, видать, как то будет.

— Что ж, то народу любо должно быть, но ты знай: народ хоть и поддержит, но кроме как горло на вече драть, иного толку с них нет. К тому же часто у кого мошна толще, за того и кричат. Эх, княже, ходят тут слухи, что Бурогнев, стрый** твой, бояр подговаривает его на княжение кликнуть, де, князь молод, не женат, силу из рода уведет. И многие к его словам прислушиваются.

Князь раздраженно зыркнул. Слухи эти секрета для него не составляли, но слухи на то и слухи, что обвинять за них Бурогнева, брата отца, он не мог. Тот всегда мог на злые языки сослаться, что меж ними хотят раздор посеять. Ничего, если жену в терем приведет, да такую, чтоб всем боярам глотки заткнуть, там и посмотрит, чья сила сильнее.

***

Если на стольный град Семидол сверху смотреть, то похож он на разрезанное вдоль яйцо. В верхней, более узкой части, желточек: там высится златоверхий терем княжьего двора, вокруг же теснятся усадьбы боярские: стены беленые, причелины резные, коньки на крышах охряные. От этого центра лучами улицы разбегаются до самых городских стен, делят город на части, купеческую и ремесленные.

Все это Милава с холма разглядывала, дивилась. Никогда не думала, какой город большой; в два… да нет, в десять раз больше Прибытково, да куда там в десять… в сотню не меньше. Народу на улицах! Так и снуют, так и снуют.

Она нагнулась к шее Чубарки, спросила прямо в ухо:

— Ты уверена, что нам сюда надо? Боязно мне, подружка моя. Что я там делать одна буду?

Кобылка ухом дернула, головой замотала, заржала тихонько.

— Право же, не нравится мне это. Стрижак опять же встретиться может, опять начнет чего доброго за князя сватать.

Милава снова посмотрела на улицы города. Как тут можно кого встретить в таком многолюдстве? Может, права Чубарка, что сюда ее привезла? Тут как иголке в стоге сена затеряться легко; немного пообвыкнет, на работу в какую мастерскую пристроится, денег заработать, ведь и ткать и прясть она мастерица. Потом уж решит, куда дальше ехать.

Мысли эти ее успокоили, она продолжила путь и вскоре оказалась на дощатых мостовых Семидола. Отец, когда на торжище ездил, рассказывал, что на постоялых дворах жил, там и постель и еда для путников всегда найдется.

Спрашивая прохожих, нашла Милава один постоялый двор, но там ей в ночлеге отказали: мест нет, даже клети и то заняты. Так повторилось и во второй, и в третий раз, а потом она уже и со счету сбилась. Везде хозяева лишь руками разводили: и рады бы, да столько гостей в столицу понаехало, что самим скоро жить негде будет. Князь же со всей земли девиц созвал, невесту из них выбирать будет.

Это ей, блестя карими очами, рассказывала молодуха Румяна, жена хозяина еще одного постоялого двора. Смешливая, курносая, года на три постарше Милавы.

— Эх, где ж мне с лошадкой моей приют найти? — посетовала Милава. — Весь город обошли. Устала, хоть плачь. На улице ночевать теперь придется…

Румяна посмотрела на нее и спросила:

— А ты тоже на смотрины? Тебе перстень от князя давали?

Милава усмехнулась и головой помотала.

— Нет. Я в невесты князю не гожусь. Думала работу тут найти, да видно, не судьба.

Она собралась уже уходить, но Румяна ее остановила.

— Работу ищешь? А готовить умеешь? Тесто замесить, пироги испечь?

— Лучше моих пирогов во всем селе не было, — улыбнулась Милава.

Румяна хлопнула в ладоши от радости.

— Тогда иди к нам в работницы. Не навсегда, пока гости не схлынут. Я и стряпуха моя уже с ног сбились. Лошадку твою в конюшню поставим, за овес и сено из твоего жалованья вычту. Ну а спать там же в конюшне можешь, на сеновале. Ночи теплые, авось не замерзнешь, я тебе кошму войлочную дам, укрыться. За неделю работы десять кун плачу. По рукам?

Милава прикинула: за десять кун двух поросей купить можно, это у них в Прибытково, в городе ж дороже все стоит, так отец говорил. Румяна наверняка оплату ей самую низкую назвала, но выбирать не приходилось. Зато крыша над головой, еда для нее и для кобылки.

— По рукам, — поспешила она согласиться. — А муж твой не воспротивится?

— Му-у-ж? — Румяна удивленно выкатила глаза. — Да чтоб он понимал, этот муж! Без меня давно б уже без штанов остался. Идем, покажу, что где находится, и потом за работу сразу, вечером еще гости приедут, от них вчера с оказией весть принесли и задаток. Вот таких постояльцев очень люблю, которые с пониманием…