Хозяйка теневого предела.

Пролог.

Пролог.

Марина сначала решила, что это просто усталость.

Обычная, женская, будничная усталость, когда день как будто сдвинули на полчаса раньше, а тело забыли предупредить. Когда будильник орёт в шесть сорок, а кажется, что ты только-только закрыла глаза. Когда кофе не бодрит, а просто делает внутри чуть менее пусто.

— Ма-ам, у меня опять ничего надеть, — протянуло из комнаты, и по голосу было понятно: не просто «надеть», а чтобы прилично, красиво, не позорно и не как «как у тебя, когда ты была молодой».

— Ты вчера полдня провела у шкафа, — устало отозвалась Марина, нащупывая ногой тапок. — Если после этого «нечего надеть», значит, у нас проблема не в количестве одежды.

— В возрасте, — не удержалась девочка, высунувшись в коридор. — Твоём.

Ей было почти пятнадцать. Лиза. Длинные ноги, торчащая из-под футболки ключица, волосы, которые то хотела отрезать «под каре», то нарастить «как у блогерши», то покрасить в немыслимый цвет. В её взгляде постоянно мелькало что-то между вызовом и просьбой, между «отстань» и «обними, но не показывай, что обнимаешь».

— В моём возрасте, между прочим, тоже носили джинсы, — Марина с трудом села, потянулась. Спина ныла — то ли от сна, то ли от вечного стирка-утюжка-посудомойки. — И даже в тех же местах они протирались.

— Но не так стильно, — не согласилась Лиза, но всё-таки зашла на кухню, где пахло кофе и поджаренным хлебом. — Ты же сама говоришь, что у вас была «одна пара на все случаи жизни».

— А у вас — один мозг на всех подписчиков, — пробормотала Марина себе под нос и включила чайник.

В такие утра она иногда чувствовала себя не женщиной тридцати восьми, а древней, как табурет на кухне, который пережил три квартиры, ремонт, двух кошек и одно детское падение со шрамом на подбородке. Тогда, когда Лиза была ещё маленькой и верила, что мама может всё. Лечить, печь, рисовать, пришивать пуговицы, снимать монстров из-под кровати, отвечать на сложные вопросы вроде «почему у облаков нет носа».

Сейчас вопросы стали другими.

— Мам, а если я не хочу идти в универ, это нормально?
— Мам, а ты папу любишь?
— Мам, а если вдруг у тебя… ну… кто-то ещё появится, ты меня предупредишь?

— Мам, ты никогда не думала о карьере?

Вот это было самое любимое.

— У меня есть карьера, — однажды не выдержала Марина. — Я — генеральный директор по выживанию вашей семейной микропланеты.

— Это не считается, — уверенно заявила Лиза. — Это… как это… unpaid labor. Несправедливость капитализма.

Марина тогда подумала, что в их доме появился ещё один источник умных слов кроме мужа.

Олег был тем редким типом мужчин, которые с годами не превращались в скучных людей из реклам про обезболивающее. Волосы чуть поседели у висков, но не превратились в унылую лысину; живот намечался, но не наступал; в глазах всё ещё жила та самая искорка, от которой ей когда-то хотелось либо смеяться, либо швыряться подушкой.

— Ты опять встала первой, — сказал он, войдя на кухню, ещё мнущий ворот рубашки. — Я планировал героически сварить тебе кофе, но совесть не успела.

— Совесть у тебя давно живёт отдельно, — отозвалась Марина, но поцеловала его в щёку. — Хватит делать вид, что тебе двадцать. Включи уже режим сорока плюс.

— В режиме сорока плюс я не буду носить тебя на руках по кухне, — серьёзно сказал он и попробовал именно это сделать.

— Поставь меня немедленно, — засмеялась она. — Уронишь — будешь жить с инвалидом.

Олег поставил, но не сразу. Глаза у него при этом были такие, что Марина неожиданно подумала: а ведь могла же всё сложиться иначе. Не встретились бы. Или разошлись бы в какой-нибудь кризис. Или она ушла бы «искать себя» и нашла бы в лучшем случае ипотеку.

А так — вот он стоит. Вот Лиза ворчит. Вот на плите закипает овсянка. И всё это — жизнь. Та самая, которую она когда-то считала «слишком обыденной для мечты».

— Мам, а можно сегодня без каши? — Лиза скривилась. — Я от неё морально старею.

— Ты морально стареешь от химии и видоса про «философию боли», — заметила Марина. — Каша тебе только помогает выжить.

Она говорила и вдруг почувствовала, что воздух в кухне стал как будто чуть гуще. Как в те дни, когда перед грозой ещё не гроза, но уже не просто облака. Голова занудно заболела — где-то в глубине, как от надвигающегося фронта.

— Что с тобой? — Олег мгновенно заметил, нахмурился. — Болит?

— Погода, — привычно отмахнулась она. — Или возраст. Или разговоры про универ.

Лиза закатила глаза.

— Ты хочешь сказать, что я — твоя головная боль?

— Ты — моя лучшая боль, — честно ответила Марина. — И самая дорогая.

День закрутился, как обычно.

Олег убежал, забыв папку, вернулся, взял не ту, позвонил уже из лифта: «Марь, ты уверена, что я взял ту, что надо?»; Лиза десять минут выбирала между двумя худи, одними кроссовками и тем, чтобы всё-таки опоздать, но выглядеть «как человек».

Марина собирала за ними крошки утра — чашки в раковину, стул на место, полотенце повесить, на плиту бросить картошку «на вечер», хлеб — в хлебницу. Это была та самая невидимая работа, которой она иногда ненавидела, а иногда — цеплялась за неё как за оправдание своего «я нужна».

Она поехала в магазин, ругалась мысленно на цены, которые росли быстрее, чем Лизины ноги. Переписывалась в чате класса, где одна мама превращала любое обсуждение в мини-истерику, другая — в экзамен по педагогике, а третья пребывала в уверенности, что её ребёнок — реинкарнация гения, просто «учителя не видят его глубину».

Марина кивала, улыбалась, ставила смайлики, делала скриншоты расписания, чтобы не забыть про внезапную замену по биологии.

Возвращалась.

Готовила.

Стирала.

Слушала очередной подкаст про «самореализацию» и «нерастраченный потенциал», мысленно отвечая ведущей: «Милая, если бы ты побыла на моём месте три месяца, ты бы записала новый выпуск про то, как вообще успевать жить».

Иногда она думала, что могла бы написать книгу. Не духовную прозу, не мотивационный бред, а честную, с кастрюлями, счётами, шутками на кухне и настоящей постелью, которую заправляешь не только ради красоты.

Глава 1.

Глава 1.

Марина поняла, что снова может дышать, только когда поймала себя на том, что задерживает вдох.

Лёгкие чуть свело — не от боли, от удивления. Воздух был… никакой. Не холодный, не тёплый, без запахов. Ни кофе, ни духов, ни жареного лука, ни Лизиной сладкой жвачки. Просто воздух, который существует, чтобы заполнять пустоту.

Она медленно выдохнула и открыла глаза.

Белые стены.

Не ослепительный больничный белый, а ровный, матовый, спокойный. Как будто кто-то аккуратно закрасил всё вокруг одним тоном, не оставив ни швов, ни пятен, ни следов кисти. Потолок такой же. Пол — чуть темнее, но не настолько, чтобы назвать это цветом.

И тишина.

Такая густая, что казалось — если сказать слово, оно отзовётся эхом не от стен, а от самой себя.

«Больница», — первая мысль была упрямая, цепляющаяся за привычные версии. — «Реанимация? После инсульта? После…»

После того, как она упала на кухне, пытаясь не напугать дочь.

Сердце дернулось — рефлекторно. Она резко села, опираясь на ладони.

Ладони ощутили поверхность пола — гладкую, тёплую. Не плитка. Не линолеум. Не дерево. Что-то между — как идеально шлифованный камень, который никогда не видел грязи.

Никаких проводов. Никаких приборов. Никаких тумбочек. Никакой двери.

Просто комната.

— Алло? — Марина сама вздрогнула от собственного голоса. Он прозвучал неожиданно чётко, даже слишком — словно в студии, а не в пустоте. — Э… Есть тут кто-нибудь?

Ответом была пауза.

Такая долгая, что она успела подумать, что с ума сошла. Или не дошла — до чего-то, до конца, до начала, до… чего угодно.

А потом воздух дрогнул.

Не звук. Не шорох. Просто как если бы комната на секунду сделала вдох вместе с ней.

И голос.

— Обнаружена новая единица.

Он не был ни мужским, ни женским. Без тембра, без интонации. Чистый, как текст, который кто-то читает мысленно. И в то же время он звучал не в голове, а везде вокруг — от стен, от пола, из самого воздуха.

Марина заморгала.

— Простите… что? — спросила она очень вежливо, потому что когда не понимаешь, лучше начать с вежливости.

— Обнаружена новая единица, — без выражения повторил голос. — Идентификация: Марина, тридцать восемь лет, человеческий мир, сектор «город». Статус: завершение базовой линии жизни. Точка.

«Очень приятно, — машинально подумала она, — что хоть кто-то помнит мой возраст точнее, чем я сама».

— Я умерла, да? — она удивилась, насколько спокойно это прозвучало.

— Подтверждение: да, — ответил голос так же монотонно. — Функции физического тела необратимо прекращены. Продолжение существования в исходном мире невозможно.

На секунду всё поплыло.

Не комната. Не пол. Сама мысль.

«Невозможно» — слово, которое раньше ассоциировалось с ипотекой без переплаты, со школьными чатами без истерик, с блестящими белыми кухнями из рекламы. Но не с тем, чтобы вернуться к собственному столу, к полупригоревшей картошке, к крику: «Мам, ты где?»

— А… — голос предательски дрогнул, — с ними что?

«С ними», конечно, были Олег и Лиза. Но как-то ум не решился произнести имена, будто боялся, что если назвать — признает окончательно.

— Исходный мир продолжает функционировать, — отозвался голос. — Члены вашей ячейки живы. Статус: в состоянии острой эмоциональной реакции, переходящей в стадию проживания утраты.

Каждое слово — как удар, выверенный и безжалостный.

Марина упёрлась ладонями в пол, чтобы не завыть. Или, наоборот, чтобы завыть — но не рассыпаться вместе с этим звуком.

— То есть… — она сглотнула, — они… справятся?

— Вероятностная модель показывает высокий шанс адаптации, — монотонно сообщил голос. — При наличии социальной поддержки и достаточного времени.

«Отлично, — подумала она. — Я умерла, а мне объясняют это как прогноз погоды. «Местами возможны слёзы, но к середине недели распогодится».»

— Где я? — спросила она, когда смогла хоть как-то сложить слова.

— Теневой Предел, — без паузы ответил голос. — Пограничная зона между циклами существования. Место выбора дальнейшего маршрута.

Если бы не то, что сердце уже остановилось, сейчас оно точно бы ухнуло.

— Это… — Марина нервно хмыкнула, — вы сейчас серьезно сказали «дальнейший маршрут»? Как экскурсовод?

— Аналогия допустима, — сухо подтвердил голос. — Вам необходимо сделать выбор.

— Какой ещё выбор? — выдохнула она. — Я, кажется, только что очень успешно упала на пол и умерла. Какой тут выбор?

— Вариант один: перерождение, — без единой эмоции начал голос. — Повторный вход в цикл существования с потерей актуальной памяти и формированием новой конфигурации личности. Вариант два: развоплощение. Окончательное завершение индивидуального информационного кластера. Вариант три: задержка.

С каждым словом комната не менялась, но внутри Марины будто кто-то переставлял мебель. Старую, тяжёлую, привычную — «жизнь», «обязанности», «мама должна», — и заносил вместо неё что-то новое, неприлично лёгкое.

— Развоплощение… — тихо повторила она. — То есть… вообще ничего?

— Подтверждение: да, — ответ прозвучал почти успокаивающе. — Полное отсутствие дальнейшего участия в каких-либо процессах.

«Иногда это звучало бы заманчиво, — мелькнула мысль, горькая и честная. — В те дни, когда хочется просто исчезнуть и не отвечать ни за кого.»

— Перерождение, — продолжила она вслух. — С потерей памяти. То есть я не буду помнить ни их, ни себя.

— Верно, — кивнул бы голос, если бы у него была голова. — Восприятие прежней жизни возможно лишь в виде неосознанных эмоциональных отпечатков, влияющих на выборы в новом цикле.

Она закрыла глаза.

Представила Лизу — с размазанной тушью, уткнувшуюся в чью-то куртку. Олега — с поднявшимися к переносице бровями, когда он пытается держаться, потому что «сейчас не время разваливаться». Их кухню. Их вещи. Их голос: «Мам, а если ты умрёшь раньше папы…»

— Вариант три, — выдохнула Марина, открывая глаза. — Задержка. Это… что?

Глава 2.

ГЛАВА 2

Александр

Он ненавидел Портальную комнату.

Даже после столетий — или больше, он давно перестал считать время — она вызывала у него одно и то же ощущение: будто тебя снова и снова подводят к границе, где ты однажды уже умер, и заставляют смотреть вниз.

Круг в центре зала был спокоен. Слишком спокоен. Светящийся обод лениво пульсировал, как сердце, которое не принадлежало никому конкретному. Не живому. Не мёртвому. Чему-то промежуточному.

Александр стоял в тени арочного пролёта, сложив руки за спиной. Высокий, прямой, в тёмной одежде, лишённой всяких украшений. Если бы кто-то смотрел на него со стороны, сказал бы: аристократ. Или офицер. Или человек, привыкший, чтобы его слушались — без крика, без угроз, просто потому, что иначе было нельзя.

Он смотрел, как появляется душа.

Всегда одинаково: сначала дрожь воздуха. Потом — сжатие, словно пространство решает, стоит ли впускать ещё одного. И лишь затем — человек. Растерянный. Ошарашенный. Иногда плачущий. Иногда кричащий. Иногда… пустой.

Эта была женщина. Молодая — по меркам смертных. Слишком молодая, чтобы умирать легко. Она оглядывалась, прижимая руки к груди, словно пыталась найти сердце.

— Добро пожаловать, — сказал Александр ровно.

Она вздрогнула.

— Где… где я?

Он сделал шаг вперёд, выходя из тени. Свет кольца скользнул по его лицу — резкому, строгому, лишённому мягкости. Чёрные волосы коротко подстрижены, в глазах — серый металл, холодный, отточенный, как клинок, который слишком долго не видел крови.

— Вы умерли, — произнёс он спокойно. — Ваше тело прекратило функционировать. Сейчас вы на границе.

— Нет, — прошептала она. — Нет, я… я просто…

Он не стал поправлять. Не стал утешать. Он давно понял: утешения — это иллюзия.

— У вас есть выбор, — продолжил он. — Перерождение. Развоплощение. Или задержка — при определённых условиях.

Она всхлипнула.

— Я хочу назад. У меня… у меня сын…

Александр почувствовал знакомое, глухое раздражение.

Каждый раз одно и то же.

Сын. Дочь. Жена. Муж. Незаконченные письма. Невысказанные слова. Все они почему-то вспоминали о самом главном после.

— Возвращение невозможно, — сказал он. — Любое вмешательство разрушит ваш мир сильнее, чем смерть.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Тогда… тогда я не хочу больше ничего, — выдохнула она. — Я хочу… чтобы всё закончилось.

Раньше — очень давно — это бы что-то в нём задело.

Теперь — нет.

— Развоплощение — разумный выбор, — сказал он. — Отсутствие боли. Отсутствие памяти. Полное завершение.

Женщина кивнула. Медленно. Как человек, который слишком устал, чтобы спорить.

Кольцо вспыхнуло ярче — и погасло.

Пусто.

Александр отвернулся первым.

Он всегда отворачивался первым.

---

Когда-то, в другой жизни, он тоже стоял вот так — на границе.

Только граница была из крови и грязи.

Солнце палило. Запах железа, гари, страха. Лошади хрипели, люди кричали. Он помнил это раньше — до того, как продал воспоминания.

Но иногда — обрывками — что-то всё же возвращалось.

Он был военачальником. Не императором — нет. Тем, кто вёл. Кто знал, где встать, куда ударить, когда отступить. Его уважали не за титул, а за результат.

У него была жена.

Беременная.

Он помнил только силу её рук, когда она обнимала его перед походом. Не лицо. Не голос. Только тепло и тяжесть — как якорь.

Он погиб на поле боя. Не героически. Не красиво. Копьё под рёбра. Холод. Земля слишком близко. И мысль — последняя, отчаянная:

Я не увижу ребёнка.

Он очнулся в Портальной комнате — точно так же, как все.

Метался. Кричал. Требовал вернуть.

И тогда он пришёл.

Старый Хозяин Предела.

Он выглядел иначе — не так, как теперь выглядел сам Александр. В нём была усталость, но была и мягкость. Остатки чего-то живого.

— Ты можешь остаться, — сказал он тогда. — Или уйти дальше.

— Я хочу назад, — выкрикнул Александр. — У меня семья!

— Назад нельзя, — ответил Хозяин. — Но ты можешь наблюдать. Или забыть.

— Забыть?

— Есть Ярмарка, — сказал Хозяин. — Там продают эмоции. Воспоминания. Боль. Если она слишком сильна.

Сначала Александр отказался.

Целых… сколько? Циклов? Потоков? Он сидел у границы, смотрел, как проходит жизнь его жены — через чужие каналы, с разрешения, как исключение.

Он видел, как она родила сына.

Как плакала.

Как через годы вышла замуж снова.

Как улыбалась — иначе, чем с ним.

Как дети росли. Как называли другого мужчину «отцом».

И тогда боль стала невыносимой.

Он пошёл на Ярмарку.

Там не было криков и фальшивого торга. Всё происходило тихо. Почти интимно.

— Что ты хочешь продать? — спросили его.

— Это, — сказал он. — Всё это.

Эмоции ушли первыми. Боль — легче всего продавалась. Потом — радость. Потом — тоска. Оставались лишь сухие факты.

Он перестал чувствовать.

Зато стал работать.

Сначала — проводником. Потом — помощником. Потом — заместителем.

Когда старый Хозяин развоплотился, Александр занял его место.

Не из жадности.

Из пустоты.

---

Он стоял у панорамного окна, выходящего в сумрак.

Лес внизу был неподвижен. Ветер здесь всегда был, но его никогда не было видно.

— Ты опять направил душу на развоплощение, — сказал голос за спиной.

Александр не обернулся.

— Это был её выбор.

— Ты не оставляешь им шанса, — спокойно сказал Старый Хозяин. Тот, кто уже должен был исчезнуть, но ещё держался — остаточным якорем. — Ты говоришь логично. Сухо. Без надежды.

— Надежда — это обман, — ответил Александр. — Я видел, чем она заканчивается.

— Ты видел, чем заканчивается боль, — мягко поправил Старый. — И решил, что её нельзя пережить.

Александр сжал пальцы.

— Я устал.

— Я знаю, — ответил Хозяин. — Потому и привёл её.

Глава 3.

ГЛАВА 3

Предел привыкает

Марина проснулась без сна.

Это было одно из первых открытий её новой жизни — здесь можно было «просыпаться», не засыпая. Не было тьмы под веками, не было провалов. Было просто… возвращение в осознание. Словно разум на мгновение отходил в сторону, а потом вставал обратно на своё место.

Она лежала на широкой низкой постели, укрытой тяжёлым серым пледом. Ткань была неожиданно тёплой, мягкой, почти земной. Не холодной, как она ожидала. Не потусторонней. Обычной.

Потолок над ней был высоким, с тонкими световыми линиями, уходящими вдоль сводов. Они мерцали медленно, как дыхание, меняя оттенок от серебристого к пепельному. Окно слева показывало сумрак — не утро и не вечер, а устойчивое «между».

Марина села, подтянула колени к груди.

Тело… было.

Это тоже оказалось неожиданностью. Не призрачное, не иллюзорное. Реальное, плотное, живое. Она провела ладонью по предплечью — кожа гладкая, тёплая. Ни боли, ни следов болезни, ни той слабости, что была перед смертью.

— Значит, вот как это, — тихо сказала она сама себе.

Голос прозвучал ровно. Немного ниже, чем она помнила. Спокойнее.

На столике у окна стоял поднос. Чашка с тёмным напитком, тонко пахнущим чем-то горьким и знакомым — кофе? Нет, глубже, насыщеннее. Рядом — тарелка с чем-то, похожим на хлеб, но более плотным, с золотистой коркой.

Марина смотрела на это долго.

Её не трясло. Не накрывала истерика. Паника, кажется, осталась там, в моменте смерти.

Здесь было… слишком упорядоченно для паники.

Она встала, подошла к зеркалу.

И замерла.

Отражение было ею — и не ею одновременно. Лицо знакомое, но свежее, словно кто-то осторожно снял годы усталости, ночные тревоги, мелкие морщинки, вбитые в кожу заботами. Волосы — густые, блестящие, лежали волнами, как после хорошего салона. Глаза — те же, но яснее.

— Души все прекрасны, — сказала за спиной знакомая старушечья фигура.

Марина вздрогнула, обернулась.

Арина стояла у двери, опираясь на изящную трость. Сгорбленная, сухая, в простой тёмной одежде. На её лице была спокойная, почти насмешливая доброта.

— Вы выглядите… — Марина замялась, — иначе.

— Потому что вы больше не та, кем были в конце, — ответила Арина. — А та, кем были в сути. Предел убирает лишнее.

— А почему вы… — Марина осеклась, — простите, если неуместно…

— Старая? — Арина усмехнулась. — Потому что я такой пришла. И осталась. Здесь это не меняется, если ты не продаёшь. А я не продавала.

Марина медленно кивнула.

— Мне пора работать? — спросила она неожиданно для самой себя.

Арина приподняла брови.

— Большинство сначала спрашивают, как сбежать.

— Я уже спросила, — сухо ответила Марина. — Ответ мне не понравился. Значит, идём дальше.

Арина внимательно посмотрела на неё. Дольше, чем нужно.

— Хорошо, — сказала она. — Тогда пойдём. Первая душа уже ждёт.

---

Портальная комната изменилась.

Марина заметила это сразу. Не физически — ощущением. Воздух был плотнее, будто насыщен ожиданием. Кольцо в центре зала светилось неровно, вспышками. Не как раньше.

— Это из-за неё? — спросила Марина.

— Из-за вас, — ответила Арина. — Предел реагирует.

Марина сжала пальцы.

— Мне не нравится звучание этой фразы.

— Привыкайте, — спокойно сказала Арина.

Свет в круге вспыхнул — и из воздуха словно вытолкнуло мужчину. Лет сорока, может, пятидесяти. Крепкий, коротко стриженный, в простой одежде. Он упал на колени, тяжело дыша, оглядываясь.

— Где я?! — хрипло спросил он. — Что за чёрт…

Марина сделала шаг вперёд раньше, чем осознала это.

— Вы умерли, — сказала она спокойно, но мягко. — Меня зовут Марина. Я здесь, чтобы помочь вам выбрать.

Он посмотрел на неё — и в его глазах мелькнуло нечто иное, чем у тех, кого она видела мельком раньше. Не истерика. Не страх.

Усталость.

— Я… — он запнулся, — я просто хотел, чтобы всё закончилось.

Марина кивнула. Очень медленно.

— Понимаю.

Арина отошла в тень, не вмешиваясь.

Мужчина говорил долго. О долгах. О работе, которая выжала всё. О сыне, который почти не звонил. О жене, с которой давно жили как соседи. О том, что он не видел смысла начинать снова.

Марина слушала.

Она не перебивала. Не утешала. Не убеждала.

— Вы не хотите жить, — сказала она наконец. — Но вы не хотите и исчезнуть. Вам просто невыносимо продолжать так же.

Он посмотрел на неё, поражённый.

— Да.

— Тогда перерождение — не наказание, — сказала Марина. — Это шанс прожить иначе. Не лучше. Не хуже. Иначе.

— А если я опять всё испорчу? — глухо спросил он.

Марина подумала о дочери. О пятнадцатилетней девочке с упрямым подбородком и злым языком. О том, сколько раз она ошибалась — и вставала.

— Тогда вы хотя бы будете знать, что могли попробовать, — ответила она.

Мужчина закрыл глаза.

Кольцо вспыхнуло — мягко, не резко.

Когда свет погас, Предел словно выдохнул.

Арина посмотрела на Марину внимательно.

— Вы не давили.

— Я и не умею, — тихо сказала Марина. — Я просто… говорю правду.

— Вот поэтому он и выбрал, — ответила Арина.

---

Александр наблюдал издалека.

Он чувствовал её работу — как рябь в структуре Предела. Не хаос, нет. Напротив — выравнивание. Как будто в старый механизм добавили деталь, о которой давно забыли.

Он не подходил. Не вмешивался.

Но когда Марина вышла из зала, он стоял в коридоре, опираясь плечом о стену.

— Вы слишком вовлечены, — сказал он без приветствий.

Марина остановилась.

— А вы слишком отстранены, — ответила она.

Он усмехнулся — почти незаметно.

— Это профессионально.

— Это трусость, — спокойно сказала она и пошла мимо.

Он смотрел ей вслед дольше, чем следовало.

Внутри было… странно.

Не боль. Не эмоция.

Напряжение.

---

Позже Марина сидела в своём рабочем помещении. Небольшой зал с прозрачными панелями, стол, экраны, хранилища данных душ. Современно. Удобно. Почти… офис.