Хроника темного проклятья

Глава 1: «Каменное чрево и кровавые росы»

Ганновер, 1832 год.

Особняк Хартманнов стоял на окраине Ганновера, словно гигантский гроб, забытый на краю кладбища. Его стены, покрытые чёрным плющом, впивались в камень когтями ядовитых побегов, а узкие окна с витражами-глазницами следили за городом, не моргая. Внутри царил вечный полумрак — тяжёлые бархатные шторы, прогнившие по краям, не пропускали солнечных лучей. Воздух был густ от запаха ладана, воска и кисловатого душка, будто где-то в стенах гнили яблоки, брошенные в подвал вместе с грехами поколений.

Граф Людвиг Хартманн, последний отпрыск проклятого рода, правил этим каменным чревом с безжалостностью палача. Даже часы в доме били по его воле — ровно в полночь, отсчитывая секунды до следующего наказания. Утро Эриха начиналось со стука трости в дверь. Шесть часов — пора на молитву. Колени на каменном полу часовни, губы, шепчущие псалмы, спину, сгорбленную под взглядом распятия с лицом, искажённым немой мукой. «Domine, exaudi orationem meam…» — голос отца скрипел, как ржавые петли. Эрих пропустил строфу — удар трости хлёстко отозвался между лопаток. Он не вскрикнул. Такие побои стали частью его рутины.

Завтрак подавали в молчании. Чёрный хлеб, вода, яблоко с червоточиной. Эвелина, его младшая сестра, сидела напротив, пряча под столом куски сахара, украденные из кладовой. Её пальцы, тонкие как птичьи кости, дрожали, когда она незаметно подсовывала ему сладкие кристаллы. Отец видел всё, но молчал. Лишь раз, когда Эвелина прошептала шутку, он вылил ей на платье ледяной суп. «Смех — для шутов. Ты — Хартманн», — сказал он, не глядя. Пятно на ткани позже стало коричневым, как старая кровь.

Уроки фехтования проходили в зале с высокими окнами, затянутыми траурным тюлем. Людвиг вручал сыну рапиру, и лезвия начинали танец, высекая искры. Удар в плечо, укол в бок — Эрих стискивал зубы, пока отец рычал: «Слабость недостойна Хартманна!». После, когда он полз в свою комнату, пряча кровавые пятна под рубашкой, Эвелина ждала его в саду.

Сад был их убежищем. Сорняки пробивались сквозь трещины в плитке, а статуя ангела с отбитым лицом — единственное, что осталось от матери — смотрела в пустоту. Здесь Эвелина собирала одуванчики, называя их «звёздами», а Эрих читал ей стихи из потрёпанной книги, украденной из отцовской библиотеки. «И тьма не вечна…» — декламировал он, но стихи прерывал звон колокола. Полдень. Пора на урок теологии.

В кабинете отца, как и всегда, пахло пергаментом и гарью свечей. На столе лежал фолиант с генеалогическим древом рода. Прадед Вильгельм, старый тиран и деспот. Бабка Грета, сжёгшая деревню из-за оскорбления. Эрих переписывал страницы, пока пальцы не немели. Чернила растекались, превращая буквы в кляксы. «Неряха!» — Людвиг швырнул лист в камин. Искры поползли по ковру, но граф затушил их сапогом. «Снова».

Ночью Эрих пробирался в запретную комнату матери. Запертая на железный засов, она хранила запах лаванды и безумия. В шкатулке под кроватью он нашёл её дневник. Строки, написанные дрожащей рукой, плелись как паутина:

«Людвиг знает. Он видит, как стены дышат. Сегодня я слышала голос в камине — он звал меня в пепел…»
На последней странице — засохший цветок, похожий на те, что Эвелина собирала в саду.

Чердак, заваленный сундуками, стал их крепостью. Среди прадедовских дневников и паутины они находили «сокровища»: карту с отметкой пиратского острова, кинжал с рубином, который Эвелина называла «сердцем дракона», перо, якобы принадлежавшее фениксу. Здесь, под свинцовым небом, Эрих рассказывал сестре о кораблях с алыми парусами и землях, где нет отцов. «Мы уплывём!» — шептала она, а её смех звенел в жутких стенах комнаты.

Последний день начался с грома. Эрих опоздал на молитву — трость рассекла ему ладонь. В саду Эвелина, как всегда, собирала «звёзды». «Из них будет вино!» — крикнула она, но её голос перекрыл лошадиный храп. Разъяренный жеребец, сорвавшись с привязи, пронёсся по двору. Эрих видел, как сестра обернулась, как её белое платье мелькнуло в воздухе, как копыто ударило в висок. Время замедлилось. Кровь брызнула на камни, смешавшись с дождём, который так и не пролился.

Дворянин, хозяин коня, швырнул няне кошель:
— Чтобы не позорили район…

Отец стоял на крыльце, лицо неподвижное, как у статуи. «Уберите это», — сказал он, указывая на тело.

Эрих стоял не в силах произнести и слова.

На следующий день после смерти Эвелины особняк Хартманнов замер, словно притаившийся зверь. Эрих проснулся от тишины — даже часы не били. Отец приказал остановить их, будто время потеряло смысл. На столе в столовой лежал платок сестры, а няня Марта, рыдая, стирала с камней её кровь. Эрих взял его, спрятав под рубашку. Ткань была холодной и липкой.

Дождавшись ночи, Эрих вылез из окна своей комнаты. Он с опаской подобрался к дереву стоявшему около ворот и забрался на него. После чего прыгнул за ворота. Удар об землю был болезненным, но ему было все равно. Он бежал, не оглядываясь. Без вещей, без плана — только медальон, найденный на чердаке, жёг карман. До города он добрался только к утру. Ганновер встретил его рынком, где торговцы орали, как стая ворон, и воришками, копошившимися в толпе. Первую ночь он провёл под мостом, сжимая в кулаке платок, чтобы запах крови Эвелины заглушал вонь канавы.

Голод превратил его в тень. Он воровал хлеб у пекарей, выхватывая булки из печей обожжёнными пальцами, пил воду из луж, смешанную с дождевой грязью. Его некогда светлые блондинистые волосы почернели от налипшей грязи, а янтарные глаза больше не отдают таким блеском. Иногда его подкармливали куртизанки из квартала у реки — женщины с лицами, как у выцветших кукол, находившие в его глазах что-то знакомое. «Ты как мой брат, — говорила одна, наливая ему вино. — Он тоже смотрел в никуда».

Через месяц Эрих начал видеть её. Эвелина появлялась в толпе — мелькнув белым платьем, исчезала за углом. Однажды ночью она села рядом у костра бродяг. «Ты мог спасти меня», — прошептала, а когда он протянул руку, её лицо расплылось в дыму. Бродяги крестились, тыча в него палками: «Дьявол!»

Глава 2: «Танец змей в зеркальной бездне»

Париж, 1838 год

Туман, словно серая вуаль, окутал набережную Сены, превращая фонари в блёклые пятна света. Эрих стоял у моста Менял, сжимая в руке медальон с изображением змеи — единственное, что осталось от матери. Платок Эвелины, пропитанный её кровью, он носил у сердца, как талисман. Шесть лет он скитался по Европе, спасаясь от призраков прошлого. Ганновер остался далеко, но запах пепла и крик лошадиных копыт по-прежнему преследовали его по ночам.

Кабаре «Чёрный нарцисс» пряталось в переулке за борделем для богатых буржуа. Его вывеска, изображавшая цветок с каплями «росы» из рубинового стекла, висела криво. Эрих толкнул дверь, и волна тепла, смешанного с запахом абсента и крови, окатила его. Внутри, под потолком, висели клетки с воронами, их карканье сливалось с мелодией скрипки, игравшей похоронный вальс. На сцене женщина в маске из перьев читала стихи о любви и тлении.

— Ты пахнешь горем, как старые книги, — голос за спиной заставил его обернуться.

Из тени вышла высокая девушка на вид лет двадцати пяти, её рыжие волосы, словно пламя в ночи, были собраны в сетку из серебряных нитей. Лицо — безупречное, аристократичное без единой морщинки, но глаза… Глаза были бездонными, как провалы в иной мир. Она представилась Изабель де Ланкре.

— Меня зовут… — начал Эрих.
— Эрих Хартманн. Сирота. Беглец, но это все теперь не важно — она улыбнулась, обнажив зубы, слишком острые для человека. — Теперь ты мой щеночек. Добро пожаловать в логово змей.

Изабель оказалась сородичем из клана Малкавиан, одной из старейших вампиров Парижа. Её особняк на улице Риволи был лабиринтом зеркал, где отражались только чужие страхи. Следующие несколько месяцев Изабель посвящала Эриха в мир тьмы.

— Камарилья терпит нас, пока мы притворяемся их шутами, — говорила она, поправляя вуаль на лице мраморной статуи в библиотеке. — Но их правила — клетка. А я предпочитаю резать решётки.

Эрих стал её тенью. Днём он играл роль наивного секретаря, сопровождая маркизу на приёмы в Элизиум. Ночью — крал письма из кабинетов Тремеров, подслушивал шепот Тореадоров, а однажды выкрал дневник старейшины Вентру, зашифрованный стихами Сапфо, так он жил следующие несколько лет.

— Ты удивительно ловок для человека, — сказала Изабель, листая украденные страницы. — Но люди ломаются, как перья. Хочешь стать крепче?

Она не ждала ответа.

Их первая совместная ночь произошла в зеркальной комнате, где стены были покрыты чёрным бархатом. Изабель приковала его серебряными цепями к кровати, её пальцы скользили по его груди, оставляя следы, похожие на руны.

— Боль — это язык богов, — прошептала она, вонзая клыки в его шею.

Эрих закричал, но крик превратился в стон, когда её яд заполнил вены. Он узрел суть. Его взгляду предстал образ Черной матери, восставшей из реки крови, её волосы — змеи, крылья — карты судеб. Мгновение образ сменился на его маленькую сестру Эвелину, танцующую на костях, её белое платье стало саваном. А после на ненавистного Отца, чей призрак рычал из темноты: «Слабость! Ты опозорил род!»

— Опиши, — требовала Изабель, записывая его бред в книгу с обложкой из человеческой кожи. — Каждое слово — ключ.

На протяжении нескольких лет она кормила его различными зельями, от которых стены плавились, а время текло вспять. Это происходило часто, пока, в одну из ночей Эрих, обезумев, не разбил зеркало, крича, что тени шепчут ему имя Лилит. Изабель смеялась, облизывая кровь с его рук:
— Ты готов…

Атласные простыни скользили по обнажённой коже, как тени по кладбищенским камням. Изабель нависла над Эрихом, её рыжие волосы, спутанные потом и страстью, касались его груди. Каждый её ноготь оставлял алые полосы — метки, похожие на древние руны. Она впилась зубами в его плечо, не клыками, а просто так, для боли. Капли крови проступили, как роса на лепестках, и она слизала их, заставляя Эриха содрогнуться.

— Ты дрожишь, как загнанный зверь, — её губы скользнули к его уху, — но в тебе нет страха. Только голод… Как у нас.

Он вцепился в её бёдра, отвечая движением на движение, но Изабель прижала его запястья к кровати. Её сила была неестественной, пугающей.

— Сегодня всё изменится, — она провела языком по его сонной артерии, заставив сердце бешено застучать. — Ты станешь больше, чем человек. Больше, чем раб.

Он попытался что-то сказать, но её клыки вонзились в шею. Не игриво, как раньше, а глубоко, до хруста плоти. Изабель пила жадно, как будто хотела вытянуть через рану саму его душу. Эрих задыхался, теряя связь с реальностью Боль превратилась в экстаз, тепло тела сменилось ледяным оцепенением, а свет свечей расплылся, оставив за собой только блики. Он увидел Эвелину — не призрак, а память. Она стояла в дверях сада, смеясь: «Беги, брат!»

— Дос…тат… — прохрипел он, но Изабель рычала, как зверь, впиваясь глубже. Её пальцы вдавились в его рёбра, оставляя синяки-созвездия. Спустя мгновение Эрих закрыл глаза.

Смерть пришла тихо.
Сердце Эриха остановилось. Последним, что он услышал, был шепот Изабель:
— Теперь ты мой.

Отпрянув от шеи хладного трупа, она достала позолоченный кинжал из-под подушки, а после рассекла свою грудь, прямо над сердцем. Вите — густая, темная, как деготь — хлынула в горло Эриха. Он, мгновение назад, лежавший мертвым, зашелся в кашле, но Изабель прижала его лицо к груди.

— Пей, или я брошу твой труп в Сену!

Инстинкт оказался сильнее разума. Он пил, чувствуя, как яд бессмертия разливается по венам, сжигая внутренности. Изабель стонала, гладя его волосы — не от боли, а от наслаждения. — Хороший мальчик…

Когда он оторвался, её рана уже затянулась. Эрих рухнул на спину, чувствуя, как мир перерождается: Окружающие звуки стали громче - стук сердец в соседних комнатах, шорох крыс за стенами. Запах казались слаще чем обычно, кровь Изабель стекавшая с его губ — смесь граната и ржавого железа. Её кожа — ладан и пепел.

Глава 3: Париж 1848год. «Тени на Стенах Души»

Париж дышал ядом. Туман, словно серая вуаль, окутывал набережную Сены, цепляясь за шпили Нотр-Дама и превращая фонари в блёклые пятна, похожие на выгоревшие звёзды. Воздух был густ от запаха гниющих лилий, принесённых с кладбища Пер-Лашез, и дыма, поднимавшегося из труб фабрик, где рабочие, сгорбленные как тени, ковали цепи для самих себя. Город напоминал гигантские песочные часы, где время текло сквозь пальцы, смешиваясь с кровью и ложью. Каждое утро Эрих просыпался от гула колоколов, отсчитывающих часы до нового заговора, и его первым вздохом был горький привкус абсента, застрявший в горле после ночных игр с Изабель.

Он входил в салоны Камарильи с улыбкой шута, но за бархатной маской скрывался зверь, выдрессированный её холодными руками. Люстры из хрустальных слёз бросали блики на лица старейшин, похожие на восковые маски, трескающиеся под тяжестью веков. Их смех — скрип ржавых петель — фальшивый, как позолота на кинжалах, висевших за их спинами. Эрих декламировал стихи о «божественности разложения», а они кивали, не замечая, как его слова просачиваются в щели их брони, как яд в открытую рану.

— Тление — высшая форма вечности, — произнёс он, и маркиза де Шатель, замерла с бокалом в руке. Вино в нём было густым, как кровь, а на дне плавало что-то, напоминающее глаз.

Маргарита, юный сородич с лицом ангела и душой мотылька, подошла к нему, дрожа. Её платье, шуршало, как крылья летучей мыши.
— Напишите что-нибудь… для моего нового полотна, — прошептала она, и её голосок звенел, как разбитое стекло. — Я хочу, чтобы краски кричали, как ваши строфы!

Он улыбнулся, доставая из кармана крошечный флакон. Капля его крови упала в её бокал, растворившись в вине. Пусть сны Лилит станут её кистью, — подумал он, наблюдая, как она пьёт, не заметив горечи. Её зрачки расширились, став чёрными безднами, готовыми поглотить весь свет зала.

Ночью маска спадала. Они спускались в катакомбы, где стены, пропитанные копотью и страхом, шептали истории о тех, чьи кости давно стали пылью. Изабель шла впереди, её рыжие волосы мерцали в свете фонаря, как языки пламени, ведущие его в ад. Воздух здесь был тяжёл, словно дыхание спящего дракона, а под ногами хрустели черепа, превращённые временем в кружево.

— Здесь, — её голос эхом отразился от сводов. В нише, заваленной костями, лежали свитки Тремеров. Пергамент был холодным на ощупь, а руны на нём пульсировали, как живые существа. — Измени строку. Пусть их свет станет тьмой.

Он провёл кистью из крысиного хвоста по символу солнца. Чернила, смешанные с её кровью, впитывались в кожу, искажая заклятья. Дрожь пробежала по его руке — не страх, а предвкушение. Где-то в темноте заскрежетали камни, будто сам город содрогнулся от их дерзости.

— Ты чувствуешь её? — Изабель прижалась к нему спиной, её дыхание обожгло шею. — Мать наблюдает. Она любит тех, кто ломает правила.

Через неделю колоннада в особняке Вентру рухнула, похоронив под обломками двух неофитов. Серебряные осколки, словно шипы древнего зверя, впились в грудь Годрика де Монфора. Эрих наблюдал из тени, как старейшина, рыча, вырывает их из плоти. Кровь стекала по мрамору, рисуя узоры, похожие на крылья бабочки, пойманной в паутину.

— Кто посмел?! — рёв Годрика разорвал тишину, и люстры рассыпались хрустальным дождём.

Изабель засмеялась, обвивая рукой талию Эриха. Её смех звенел, как бьющееся стекло, и в нём слышалась музыка апокалипсиса.
— Они ищут врага в зеркалах, а мы — тени за их спинами.

Но чем глубже Эрих погружался в игру, тем чаще в зеркалах особняка Изабель появлялась Эвелина. Её лицо, когда-то нежное, теперь было покрыто трещинами, как фарфоровая кукла, брошенная в огонь. Она стояла в дверях сада, её белое платье обуглилось по краям, а глаза светились, как угли в пепле.
— Она сожжёт тебя, брат, — голос сестры резал слух, как нож по стеклу. — Ты — ключ. А ключи ломают, когда дверь открыта.

Он пытался заглушить её шепот вином, но даже в опьянении видел её в узорах на потолке. Её руки, обугленные и тонкие, тянулись к нему, словно ветви мертвого дерева. Однажды ночью, когда Изабель спала, холодная как мраморная гробница, он вышел в сад. Статуи ангелов с отбитыми лицами молча наблюдали, как он бьёт кулаками по земле, пока кровь не смешалась с грязью.

— Зачем ты показываешься мне? — прохрипел он, обращаясь к пустоте.

Ветер принёс ответ, запах лаванды и пепла: «Ты выбрал это сам».

В катакомбах, среди ящиков с реликвиями Бахари, Эрих нашёл дневник старого Молкавианина. Страницы, испещрённые бредовыми пророчествами, дрожали в его руках, как живые: «Лилит требует жертвы. Тот, кто носит маску, станет её жертвенным ягнёнком». Изабель вырвала книгу, её глаза вспыхнули алым.
— Безумие должно быть чистым, — прошипела она, швыряя дневник в костёр. Пламя взметнулось к потолку, и на мгновение Эриху показалось, что в нём танцуют силуэты сгорбленных существ. — А ты… ты слишком много думаешь. Это опасно.

В ту же ночь они убили соглядатая Камарильи. Старик с глазами совы умолял о пощаде, но Изабель оторвала ему голову одним движением, будто срывала спелый плод. Кровь брызнула на стену, нарисовав узор, похожий на крылья Лилит.
— Видишь? — она облизнула окровавленные пальцы. — Правда — это болезнь. А мы… мы лекари.

На рассвете Эрих вернулся в свою комнату. На столе лежала чёрная роза, её лепестки, испещрённые рунами, обсыпались, превратившись в прах. Запах ладана и пепла висел в воздухе, как призрак её присутствия. Он взял перо, но чернила растекались по пергаменту, превращая стихи в кляксы. Где-то вдали били часы, отсчитывая время, которого у них не было.

Париж затих, будто город притаился, чувствуя, как воздух наполнился невысказанным. Эрих стоял в зеркальном зале особняка Изабель, где трещины на стенах повторяли изломы его мыслей. Его отражение — бледное лицо с глазами, в которых смешались ярость и тоска, — уставилось на него, будто обвиняя. «Ты стал ею», — шептали губы в зеркале.

Глава 4: 1860 год. «Печальное прощание.»

Париж выл за окнами, словно предчувствуя конец. Эрих стоял в зале Элизиума, сжимая в ладонях край мантии. Хрустальные черепа люстр бросали на стены блики, похожие на слепые глаза. Годрик де Монфор швырнул к его ногам окровавленный платок — белый шёлк, испещрённый вышитой змеёй. Её чешуя блестела, как слёзы.

— Мы знаем, кто вы, — голос старейшины прозвучал как скрежет ножа по кости. — Убейте её. Или мы сожжём вас обоих в яме, где даже Лилит не найдёт вашего праха.

Эрих не ответил. В горле стоял ком — смесь ярости и страха, горький, как полынь. Он вспомнил, как Изабель впервые вручила ему кинжал: «Боль — это язык. Говори на нём смело». Теперь этот язык жёг ему губы.

Особняк Изабель пах ладаном и пеплом. Зеркала в её спальне, затянутые чёрным шёлком, сегодня отражали лишь пустоту. Она сидела у камина, рыжие волосы сливались с пламенем, а в руках — бокал крови, тёмной, как её платье в ночь их первой встречи.

— Годрик предложил тебе стать палачом? — она не обернулась, но её голос, как всегда, пронзил его насквозь. — Он всё ещё верит, что страх можно купить. А ты?

Эрих сжал рукоять кинжала за спиной. Лезвие, пропитанное ядом полыни, жгло ладонь, но боль была ничтожной по сравнению с тем, что рвалось из груди.

— Ты… знала, — его голос сорвался в шёпот. — Знала, что они придут за нами.

Она повернулась. В её глазах, всегда таких ледяных, горело что-то новое — не страх, а гордость. Как в ту ночь, когда они вдвоём сожгли архив Тремеров.

— Искусство требует жертв, щеночек, — она поднялась, плавно, как змея, сбрасывающая кожу. — Но ты не жертва. Ты — нож в руках богини.

Она подошла ближе. Запах её духов — ладан, абсент, пепел — окутал его, как саван. Её пальцы коснулись его щеки, и он вздрогнул, вспомнив, как эти же руки когда-то вытирали кровь с его лица после первой неудачной охоты.

— Ты выберешь выживание, — прошептала она, и в её голосе прозвучала грусть, которую он никогда раньше не слышал. — Это твоя природа. Как и моя — гореть.

Он зажмурился. В голове всплывали образы. Изабель, смеющаяся в лунном свете, когда они бежали от стражей Камарильи.

Её рыжие волосы, раскинутые на подушке, пока она читала ему строки из запрещённых гримуаров.

Тихий шёпот перед рассветом: «Ты — единственное, что напоминает мне, что я ещё жива».

— Почему ты не сопротивляешься? — вырвалось у него, голос сломался.

Она улыбнулась, обнажив клыки, и в этот миг он увидел её настоящую — не маркизу, не хищницу, а ту, что когда-то, как и он, была загнана в угол миром, где любовь измеряли глотками крови.

— Потому что я устала, — её губы коснулись его уха. — А ты… ты наконец стал сильнее меня.

Клинок вошёл в её грудь. Хруст рёбер отозвался в его костях, как эхо далёкого землетрясения. Кровь, тёмная и густая, хлынула на его руки, но Изабель не закричала. Она засмеялась — низко, хрипло, будто смерть была последней шуткой в их долгой игре.

— Наконец-то… ты понял, — её пальцы вцепились в его волосы, притягивая ближе. — Любовь — для слабых. Мы… мы рождены голодать.

Её поцелуй был горьким, как полынь, и сладким, как воспоминание о первой крови. Потом её тело рассыпалось, превратившись в прах, который закружился в воздухе, смешиваясь с дымом камина.

Эрих рухнул на колени. В руке он сжимал медальон Бахари — тот самый, что она носила, не снимая. Металл жёг пальцы, но он сжимал его сильнее, пока боль не стала единственным, что напоминало: он ещё жив.

На полу, среди пепла, лежала чёрная роза. Последний подарок. Он поднёс её к лицу, вдыхая запах ладана и горечи.

— Прости, — прошептал он в пустоту, но ответом был лишь треск догорающих поленьев.

Спустя два дня в Бальном зале Элизиума, где люстры из хрусталя и серебра отбрасывали блики на позолоченные фрески, состоялась церемония. Камарилья превратила убийство Изабель в спектакль. Эрих, облачённый в чёрный камзол с вышитыми узорами, стоял перед Советом. Его лицо было маской холодного равнодушия, но всю его душу выворачивало от лицемерия, присутствующих сородичей.

— Маркиз Эрих Вильгельм Людвиг Хартманн, — голос Годрика де Монфора, гулко прозвучал под сводами зала, — Вы доказали, что даже Малкавиане могут служить порядку. Примите символ верности Камарилье.

Старейшина протянул ему перстень с печатью Вентру — кольцо, вырезанное из клыка древнего вампира, убитого во времена Инквизиции. Эрих склонил голову в фальшивом поклоне.

— Ваша жестокость впечатляет, — добавил Годрик, улыбаясь так, будто зубы его были выточены из льда. — Но помните: Маскарад видит всё.

Эрих надел кольцо, зная, что в его кармане уже лежит приказ Совета — пергамент с печатью, требующий уничтожения культа. Толпа зашептала. Тореадоры в шелках усмехались, а Тремеры, пряча дрожь в пальцах, записывали каждое слово.

— Благодарю за доверие, — произнёс он, глядя в глаза Годрику. — Я научусь ценить цепи... пока они не станут вашей петлёй.

Старейшина замер, но промолчал. В зале вспыхнули аплодисменты — сухие, как шелест крыльев летучих мышей.

После собрания Эрих спустился в катакомбы. Бахари ждали его у алтаря, сложенного из костей прежних адептов. В руках он сжал приказ Камарильи, но вместо огня бросил его к подножию статуи Лилит.

— Они думают, что купили меня титулом, — сказал он, раздавливая перстень каблуком. Из трещины сочилась чёрная жижа — яд, который он подмешал в металл ещё утром. — Но маркизом меня назвали не они.

Эвелина возникла из тьмы, её белое платье мерцало, как призрачная луна.

— Ты носишь их клеймо, — прошептала она, касаясь разбитого кольца.

— Нет, — Эрих поднял обломок, где осталась лишь половина герба Вентру. — Я ношу маску. А под ней — клинок.

После этих печальных событий, Париж стал для Эриха гигантской шахматной доской. Каждая улица — ход в игре против Камарильи, каждый подвал — тайная клетка, где он прятал фигуры Бахари. Он практические престал появлятся в салонах Элизиума, сменив бархатный камзол маркиза на потрёпанный плащ. Его двойная корона — титул, дарованный Советом, и шепот Лилит в снах — давила на виски, но Эрих научился носить этот груз, как носил цепи отца.

Глава 5: Париж, 1888 год. «Тени забытых свитков.»

Среди обугленных фресок и костяных алтарей Эрих искал информацию о Клинке, попутно уничтожая следы своей связи с Бахари. Поиски привели его в Крепость Сен-Медар.

Эрих раздвинул паутину, сдирая печать с алтаря. Внутри ниши лежал фолиант с рунами Бахари — последний ключ к карте Хонштайна. Он уже протянул руку, когда воздух дрогнул за спиной.

Серебряный клинок просвистел в сантиметре от его виска, вонзившись в стену. Эрих развернулся с бешеной скоростью, чтобы увидеть нападавшего. Из тени вышла девушка в потёртом плаще, перебрасывая второй нож между пальцев.

Эрих использовал свою силу, из-за чего стены задрожали

Он подбежал к ней. Её рука была занесена для броска, но Эрих успел схватить её за горло, прижав к стене. Кирпичи треснули под силой удара.

— Ты еще один наемник пришедший за мной? — он оскалил клыки, чувствуя, как её пульс учащённо бьётся под кожей.

Девушка не дрогнула. Вместо страха в её взгляде читался вызов.

— Если бы хотела убить - ты бы уже истек кровью, — она кивнула на клинок в стене. На рукояти виднелась гравировка - змея, обвивающая полумесяц. — Я ищу то же, что и ты. Просто ты слишком шумный.

Эрих сжал пальцы, но не стал душить незнакомку. Он подумал, что она будет ему полезна.

— Говори быстрее, пока я не передумал.

— Хонштайн, — она выдохнула, не отводя взгляда. — Клинок Разлома. Камарилья стёрла все упоминания о нём, но я знаю, где спрятана карта. Без меня ты найдёшь только смерть.

Эрих отпустил её, но всё ещё оставался настороже. Девушка поправила плащ, показав кожаный пояс с ампулами — яды, свитки, кристаллы с кровью.

— Ты член Шабаша? — спросил Эрих, заметив следы пыток на её запястьях.

— Была. Пока не поняла, что их «свобода» - ложь, — с этими словами она плюнула на пол. — Теперь я свободна от всех, так что предлагаю тебе сделку: я веду тебя к клинку, а ты делишься со мной знаниями Бахари. Откажешься - вернусь через неделю, уже с другими намерениями. И тогда мы проверим, чья кровь сильнее.

Эрих рассмеялся. В её голосе звучала та же ярость, что горела в нём после смерти Изабель.

— Ты либо слишком безумная, либо слишком смелая.

— И то, и другое, — она подняла с пола обрывок карты, — Встретимся завтра. Церковь в Монруж. Не опаздывай, старик. — После этих слов загадочная девушка выпрыгнула в окно и скрылась.

Следующей ночью церковь Сен-Пьер-де-Монруж погрузилась в тишину, нарушаемую лишь шорохом, бегающих повсюду, крыс. Эрих приподнял плиту с гербом Бахари, пальцы скользнули по холодному камню, когда за спиной щёлкнул курок. Обернувшись, он встретил взгляд той же девушки в потёртом плаще. Её черные пряди, тяжелые и густые, как ночь, выбивались из-под капюшона, а глаза, светящиеся в полутьме, словно у хищной кошки, прицеливались в него из арбалета.

— Чаша Сен-Клэр уже моя, — Девушка бросила к его ногам пустую железную шкатулку, звук металла гулко отозвался под сводами. — Но если хочешь узнать, где клинок - работаем вместе.

Эрих медленно выпрямился, оценивая её взглядом: шрамы на руках, следы серебряных оков на запястьях. Не жертва, а боец. В её позе читалась готовность убить его или исчезнуть без следа, но что-то в её взгляде, холодном и отточенном, словно клинок, заставило его задержаться.

— Почему я должен тебе доверять? — С подозрением спросил Эрих.

Она метнула серебряный клинок под его ноги. Тонкое лезвие вонзилось в щель между каменными плитами.

— Потому что через час сюда придут стражи Камарильи. Тебе придется выбирать между мной и смертью. Меня зовут Лисетт. Лисетт Дюваль, — она резко протянула руку в его сторону, — А ты?

Он схватил её руку и с силой притянул к себе, подставляя тыльную сторону её ладони к своим губам.

— Эрих Хартманн.

Катакомбы под Парижем пахли сыростью и памятью тысячелетий. Лисетт шла впереди, её силуэт мелькал в темноте, будто растворяясь и возникая вновь. Стремительность - полезная способность, дарованная её проклятой кровью. Эрих следовал за ней, отмечая точность движений: она останавливалась у трещин в стенах, прикладывала ладонь к рунам, заставляя их гаснуть. Её черные волосы, собранные в тугой пучок, лишь изредка отражали тусклый свет фонаря.

— Слева, — её голос прозвучал уже от следующего поворота. — Камень с трещиной. Толкни его.

Эрих упёрся плечом в глыбу. Камень поддался с глухим скрежетом, открыв нишу. Внутри неё лежала Чаша Сен-Клэр - серебряная, с изумрудом, вырезанным в форме змеиного глаза. Лисетт схватила Эриха за рукав прежде, чем он успел протянуть свои пальцы к артефакту.

— Тремеры любят яды, — она достала из кармана пропитанную эликсиром ткань, аккуратно завернув чашу. — Есть шанс, что, когда ты прикоснёшься, твоя кровь закипит. И тогда ты умрешь.

Он молча кивнул, наблюдая, как она прячет артефакт в сумку.

«Профессионал», — подумал он. — «Но зачем ей клинок?»

Ближе к рассвету Эрих с Лисетт решили найти укрытие до следующей ночи. Убежищем стал заброшенный склад на окраине Парижа. Лунный свет пробивался через разбитые окна, рисуя на полу полосатые тени. Лисетт сидела на массивном деревянном ящике, изучая чашу при тусклом сиянии изумруда. Её черные волосы, теперь уже распущенные, ниспадали на плечи, а во взгляде читалась печаль. Эрих стоял у стены, его взгляд скользил по её шрамам. Особенно по тому, что извивался на шее. Этот шрам был похожим на полумесяц, чем и привлёк его внимание больше остальных.

— Мой Сир нашёл меня в Марселе, — она внезапно заговорила, не отрывая глаз от артефакта. — Я была прачкой. Он сказал, что я «пахну смертью» - идеальная кандидатура для обращения. — Её голос звучал ровно, будто рассказывала чужую историю. — Он убил мою семью, чтобы я не цеплялась за прошлое. Сделал из меня… это.

Она провела пальцем по тому шраму на шее, и изумруд в чаше вспыхнул зловещим зелёным, будто отозвался на её слова.

— Зачем тебе клинок? — спросил Эрих, отрываясь от теней на стене.

Глава 6: Париж, 1889 год, «Великое очищение»

Катакомбы дышали сыростью и пеплом. Своды, испещрённые вековыми трещинами, впитывали стоны как промокашкая кровь. Эрих стоял в центре круга, выложенного обугленными костями — каждая трещала под сапогом, будто шептала проклятия. Его взгляд, что был холоднее подземелий, скользнул по дрожащим фигурам в багровых мантиях. Алхимики, лазутчики, новообращённые — все, чьи руки пахли предательством. Воздух густел от запаха ладана и страха.

— Лилит видит ваши сердца, — голос Эриха рассек тишину, как лезвие по пергаменту. — А я... — он провел пальцем по горлу ближайшего пленника, оставляя алую росу на коже, — читаю их через трепет ваших вен.

Жерар, мастер ядов, с пальцами, позеленевшими от ртути, попытался отползти. Эрих вонзил каблук в его ладонь, заставив кости захрустеть.
— Ты разбавлял Кровь Лилит гнилой водой, — шепотом произнес он, наклоняясь так близко, что их дыхание сплелось в ядовитую спираль. — Теперь испей её целиком.

Свинцовый ковш с адским зельем — полынь, ртуть, пепел Изабель — влился в глотку алхимика. Плоть Жерара закипела. Кожа пузырилась и лопалась, обнажая мышцы, таявшие как воск на костре. Его крик превратился в бульканье, пока от него не осталась лишь лужица, растёкшаяся на каменные плиты.

Молчание стало гуще. Даже воздух застыл, боясь потревожить тишину. Лишь Марго, девушка с локонами цвета пшеницы и глазами испуганной лани, рванула к выходу. Эрих не шевельнулся. Взгляд его встретился с Селеной — тенью в углу, чьи зрачки мерцали как угли в пепле.

— Принеси, — бросил он, и девушка растворилась в темноте.

Из дальнего тоннеля донесся вопль, эхо которого билось о стены, как птица в клетке. Когда Селена вернулась, волоча Марго за волосы, её босые ноги оставляли кровавые отпечатки. Эрих протянул ей клинок — серебро с позолотой, рукоять в форме плачущего ангела.

— Закончи начатое, Дитя.

— Мать жаждет, — прошептала Селена, и лезвие вошло в грудь Марго с тихим хрустом. Кровь брызнула на её ресницы, превратив голубые глаза в два кровавых озера.

К рассвету в пещерах осталось лишь четверо сородичей. Эрих восседал на троне, сложенном из камня, костей и змеиной чешуи. Пламя факелов лизало стены, рисуя на них пляшущих демонов.

Первой была Селена. Она приблизилась, едва касаясь пола кончиками пальцев, словно боялась раздавить хрупкую иллюзию. Её лохмотья, пропитанные запахом дыма и земли, шелестели, как опавшие листья, а взгляд тонул где-то у сапог Эриха. Когда-то она кинулась на него с диким рыком, вцепившись в палец зубами — не от голода, а от ужаса. Теперь же её движения напоминали птенца, подобравшегося к огню.

— Отец… — её голос сорвался в шёпот, будто слово было слишком тяжёлым для языка. Она коснулась края его плаща, тут же отдернув руку, как от раскалённого железа. В её глазах вспыхнуло что-то давно забытое — детская надежда, что её не прогонят.

Эрих протянул цепь с аметистом. Камень пульсировал в такт его крови — тёплой, живой, непохожей на ледяные ручьи в её жилах. Селена замерла, затаив дыхание, словно перед ней раскрыли ларец с запретными сокровищами.

— Ты будешь моими очами, — сказал он, и она вздрогнула, будто каждое слово было ударом грома.

Она кивнула так рьяно, что спутанные волосы упали на лицо. Когда холодный металл коснулся шеи, её губы дрогнули в робкой улыбке — той самой, что Эрих видел у Эвелины, когда та прятала украденные яблоки.

— Да, Отец… — она прижала аметист к губам, закрыв глаза. Камень жёг, как воспоминание о солнце, но она не отпускала. Её плечи подрагивали, словно под тяжестью невидимого ярма — страха оказаться недостойной.

В её кармане лежала тряпичная кукла, сшитая из обрывков его старого плаща. Иногда, когда Тени расходились по делам, она доставала её и шептала: «Мы не подведём, правда? Он не бросит, если будем хорошими?»

Она оставалась на коленях, пока Эрих не поднялся с трона. Даже тогда она не решалась встать первой, будто её тело вросло в камень. Лишь когда он коснулся её плеча, она поднялась — не как воин, а как ребёнок, ухватившийся за край плаща, чтобы не потеряться в темноте.

Эрих шагнул к Габриэлю, чья тень тут же выпрямилась, как по команде. Габриэль шагнул в свет, словно вышел на проповедь. Его тень, искажённая пламенем, легла на стены пещеры гигантским распятием. На груди болтался нательный крест — не символ веры, а трофей. Он сорвал его с шеи Сира, когда тот, захлёбываясь кровью, попросил прощения у Бога. «Слишком поздно», — прошептал тогда Габриэль, и с тех пор металл жёг кожу, как раскалённый уголёк.

— Они называют нас еретиками, — его голос, глухой и густой, как церковный колокол под водой, заставил пламя дрогнуть. — Но разве не они заперли Бога в золотых клетках?

Эрих протянул ему книгу. Страницы, сшитые из человеческой кожи, шелестели, отражая предсмертный ужас тех, кто носил её прежде поверх своей плоти. Габриэль взял её обеими руками — не как артефакт, а как святыню. Его пальцы, грубые от столетий физического труда в монастыре, дрогнули. В этом жесте была странная нежность: бывший послушник, читающий псалмы, и воин, разрывающий глотки врагам, слились воедино.

— Ты станешь моим гласом, — сказал Эрих. — Пусть твои слова из заблудшего сознания выплавят смиренность, достойную истины.

— Да будет так, — Габриэль прижал книгу к кресту на груди, смакуя пепел старой клятвы. В его глазах горело не безумие, а ярость пророка, увидевшего истину. Он не служил Камарилье, не пресмыкался перед Шабашем. Эрих дал ему не власть, а цель — выжечь лицемерие мира, где даже бессмертные боялись свободы.

— Они услышат, — он провёл пальцем по корешку, оставляя кровавый след. — Даже если мне придётся вырвать им языки, чтобы вложить правду прямо в глотки.

Эрих кивнул. За спиной послышался сдавленный смешок — Люсиль, прикрыв рот, делала вид, что чихает. Её платье, сшитое из хирургических халатов, шуршало ампулами с ядами. В глазах танцевали два духа: безумная девочка, рисующая цветы на стенах морга, и холодный алхимик, вываривающий яды из детских снов. Эрих нашёл её в катакомбах, где она травила крыс «для забавы». Он не стал менять её — лишь направил безумие в нужное русло.
— Ты — моя кисть, — он протянул ампулу, где плавало существо без глаз. — Рисуй шедевры из их последних вздохов. Болью недостойных пиши о святости их ночных кошмаров.
Девушка прижала склянку к сердцу, смех её звенел, как разбитое стекло.

Глава 7: Дрезден, осень 1899 года.

Поезд, окутанный клубами пара и угольного дыма, остановился у платформы вокзала Нойштадт. Эрих вышел из вагона. Шляпа с широкими полями скрывала его бледное лицо, а плащ, пропитанный запахом дождя и пепла, сливался с серым туманом. В кармане он сжал медальон с изображением змеи - последний след матери, - а пальцы другой руки ощупывали флакон с пеплом Изабель. Холодный ветер донес до него шепот из прошлого: «Ты ненавидишь меня, но это пройдет. Через сто лет... или никогда».

Катакомбы под Дрезденом были не простым местом. Они были проклятием. Заброшенные шахты, превращенные в лабиринт времен Тридцатилетней войны, хранили кости солдат и секреты алхимиков. Стены, покрытые мхом и рунами, светились в темноте тусклым синим светом, словно сама земля сопротивлялась вторжению. Эрих шел медленно, ступни вязли в грязи, смешанной с ржавчиной старых ловушек. Его взгляд скользил по трещинам, где когда-то были спрятаны свитки Бахари, но теперь здесь царила пустота.

— Стой. — Знакомый голос прозвучал за спиной, и серебряный клинок просвистел в сантиметре от его виска, вонзившись в стену.

Эрих обернулся, не меняя выражения. Лисетт стояла в тени, ее черные волосы выбивались из-под капюшона. На губах - знакомая усмешка, в руках - арбалет с болтом, пропитанным ядом полыни.

— Ты опоздал. — Она кивнула на пустую нишу в стене, где должен был быть Клинок. — Здесь только пыль и стихи глупцов.

Эрих не ответил. Вместо этого он шагнул к ней. Лисетт направила на него свой арбалет. Эрих использовал свои силы, от чего воздух в помещении стал тяжелее, и Лисетт замешкалась. Она почувствовала, как стены вокруг сдавливают её и кричат, от чего даже не заметила, как Эрих подошел к ней. Его рука схватилась за запястье девушки. Болт упал в грязь, а арбалет захрустел под его сапогом.

— Зачем ты вернулась? — спросил он, чувствуя, как ее пульс бьется под кожей. — Шабаш снова послал тебя умереть?

Лисетт вырвалась, отпрыгнув к стене. Ее глаза сверкнули — не страхом, а яростью.

— Шабаш? — Она рассмеялась, обнажив клыки. — Они думают, что я их орудие. Но я здесь ради себя. А ты... ты все еще веришь, что Лилит даст тебе спасение?

Она метнула в него ампулу с дымом. Ядовитая пелена заполнила тоннель, но Эрих уже был рядом. Его пальцы впились в ее плечо, прижимая к сырому камню.

— Где Клинок? — Его голос звучал как скрежет стали.

— В Хонштайне, — выдохнула она, не моргая. — Но ты не найдешь его без меня. Там ловушки, которые разорвут насмерть даже такого как ты.

Он отпустил ее. Он чувствовал, что в её словах был подвох, но другого выбора не оставалось. Лисетт поправила плащ, достав из-под него карту с отметкой замка.

— Вновь договор: я веду тебя, ты делишься силой Бахари. Откажешься - я доложу Камарилье о твоём местоположении и вернусь уже с ними.

И тогда они снова пожали руки, вместе отправившись в путь.

Руины замка возвышались над ущельем, как гигантский каменный страж, чьи раны - трещины от пушечных ядер и следы копоти - напоминали о войнах давно минувших веков. Ветер выл в пустых глазницах окон, разнося запах гнили и старого железа. Лисетт шла впереди, её чёрный плащ развевался, словно крылья ворона, а пальцы крепко сжимали серебряный кинжал. Эрих следовал за ней, его взгляд скользил по стенам, покрытым плесенью и рунами, которые светились тусклым зелёным светом.

— Бахари любили прятать секреты в гниющих местах, — бросила Лисетт, спускаясь в подземный ход. — Но здесь пахнет не только гнилью.

Первую ловушку они нашли у колодца с высохшей водой. Лисетт, не заметив едва различимую трещину на полу, наступила на каменную плиту. Раздался скрежет, и из стен выстрелили ржавые шипы. Эрих, успев уловить смещение воздуха и скрип механизма, рванул её за плащ, резко оттянув назад. Шипы вонзились в стену, оставляя борозды, из которых сочилась чёрная жидкость.

— Спасибо, — она выдохнула, не глядя на него. — Думала, ты давно разучился предупреждать об опасности.

— Следи за ногами, — пробурчал он, указывая на едва заметный узор плит. — Сама мне говорила, что всё здесь - ловушка.

В зале с обрушенными сводами их ждало зеркало, покрытое паутиной трещин. Отражения искажались: Эрих видел себя с клыками, обагрёнными кровью Эвелины, Лисетт - с пустыми глазницами, из которых ползли змеи. Зеркало зашептало голосами прошлого:

«Ты убил её... Ты убил их всех...»

Лисетт выстрелила из арбалета, и стекло разлетелось на осколки, но вместо крови из трещин хлынул ядовитый газ. Они бросились в узкий боковой проход, Эрих на ходу сорвал со стены гобелен и прижал его к лицу, фильтруя воздух. Лисетт последовала его примеру, и они выбрались в коридор, где ветер выдувал остатки дыма.

— Их игры предсказуемы, — процедила Лисетт, вытирая слёзы от едкого дыма. — Но ты... ты дрожишь. Зеркало показало тебе что-то важное?

Эрих не ответил. В его глазах ещё стоял образ Эвелины, танцующей на краю пропасти.

Последняя ловушка ждала их в склепе под часовней. Каменный пол был выложен плитами с символами зодиаков. Лисетт, ступив на Тельца, активировала механизм - стены начали сдвигаться. Эрих, заметив рычаг у основания алтаря, навалился на него всем весом. Каменные блоки замерли с грохотом, оставив узкий проход.

— Театральность - их конёк, — проворчала она, пролезая в щель.

В нише за алтарём они нашли железный ларец. Внутри, среди костей крыс и обрывков пергамента, лежал клочок бумаги, пожелтевший от времени. Чернила почти выцвели, но надпись ещё читалась:

«Истина в корнях проклятого древа. Ганновер. Дом, где змея обвила сердце.»

Эрих замер. Его рука сжала медальон с изображением Лилит, спрятанный под рубашкой. Тень от факела танцевала на стенах, оживляя фрески, где его предок Вильгельм, облачённый в чёрные ритуальные одежды, приносил жертвы у алтаря.

— Вильгельм был пророком Лилит, — наконец прозвучал его голос, глухой, как эхо из склепа. — Он спрятал ключ к Клинку в нашем доме. Но не для Камарильи... а для тех, кто готов продолжить его путь.

Глава 8: Ганновер, декабрь 1899.

Особняк Хартманнов вставал из тумана, как призрак, вызванный проклятием. Его остроконечные шпили, некогда горделиво устремлённые в небо, теперь кренились, словно сломанные кости. Стены, покрытые чёрным плющом, шевелились на ветру, будто тысячи змей, сжимающих добычу. Эрих стоял у ворот, и каждый вдох обжигал лёгкие - воздух был густ от запаха гниющих яблок, смешанного с дымом давно погасших костров. Этот запах преследовал его с детства. Он помнил, как Эвелина прятала краденые яблоки в саду, а потом плакала, когда отец находил их и швырял в стену, превращая плоды в кровавую кашу.

— Здесь даже земля стонет, — Лисетт толкнула ржавые ворота, и те заскрипели, издав звук, похожий на человеческий визг. — Ты уверен, что хочешь войти?

Эрих не ответил. Его пальцы сжали медальон так, что острые края его впились в ладонь, слегка пронзая кожу. Боль была приятным напоминанием, что он всё ещё может чувствовать. Внутри особняка царила тишина, но не покой. Пыль висела в воздухе, как пепел после пожара, а на ступенях парадной лестницы валялись обрывки партитуры. Мать когда-то играла эту мелодию на рояле, пока отец не разбил ей пальцы тростью.

Они вошли. Пол под ногами прогибался, словно особняк дышал. Лисетт шла за ним, её шаги эхом отдавались в пустоте, но Эрих слышал другое: смех Эвелины, доносящийся из сада, скрип двери в кабинет отца, глухие удары трости по спине.

— Смотри! — Лисетт указала на стену, где висел портрет Вильгельма Хартманна. Его глаза, написанные с примесью сурьмы, следили за ними, а губы, подкрашенные охрой, шевелились в такт их шагам. — Твой предок словно жив.

— Потому что он действительно жив, — пробормотал Эрих. — В этих стенах.

Он протянул руку к камину, где когда-то горели книги, украденные им из отцовской библиотеки. Пальцы коснулись пепла, холодного, как память. Внезапно воздух сгустился, и перед ним возникла Эвелина: семилетняя, в белом платье, с одуванчиком в руке.

— Брат, ты обещал научить меня танцевать! — её голос звенел, как разбитое стекло.

Эрих потянулся к ней, но образ рассыпался, оставив на ладони капли росы. Лисетт наблюдала молча, прищурив глаза. Она видела его взгляд, устремлённый в пустоту.

— Ты... видишь их? — спросила она, и в её голосе впервые прозвучало нечто, похожее на тревогу.

— Они видят меня, — ответил он, отворачиваясь.

Они поднялись на второй этаж, где когда-то были спальни. Дверь в комнату Эвелины висела на одной петле. Внутри - разбитая кукла. Её фарфоровая голова лежала в углу, а вместо глаз были лишь два пустых отверстия. Эрих поднял куклу, и в ушах его зазвучал детский крик:

— Не бей его! Папа, прошу!

Это был её голос. Тот самый, что он слышал в ночь, когда отец запер его в подвале за пропущенную молитву. Эвелина отчаянно стучала в дверь, пока её ладони не разодрались в кровь.

— Эрих! — Лисетт схватила его за плечо, вырывая из видения. — Ты здесь не один!

Он вздрогнул, уронив куклу. Фарфор разбился вдребезги, а и из осколков с противным шипением выползла чёрная змея. Лисетт раздавила её каблуком, но тень уже ползла по стене, принимая форму человека.

Из появившегося мрачного силуэта вырисовывалась фигура Людвига Хартманна. Как будто сама тьма породила его. Его кожа была белее известняка, а глаза горели алым - не кровью, а яростью, законсервированной за годы вампирского бессмертия. На шее, под воротником истлевшего камзола, висел тот же медальон, что и у Эриха, но змея на нём была больше, прожорливее.

— Сын, — его голос скрипел, как несмазанные шестерни. — Ты пришёл отдать свой долг.

Эрих почувствовал, как сжимается горло. Приторный запах ладана ударил в ноздри - отец всегда курил его перед наказаниями. Он видел, как образ Людвига на стене превращается в того самого человека с тростью, который бил его по спине, пока Эвелина не вбегала, закрывая его своим телом.

— Долг? — Эрих хрипло засмеялся. — Я пришёл стереть тебя. Как ты стирал нас.

Людвиг двинулся вперёд, его пальцы искривились и заострились, как когти. Лисетт метнула в него серебряный кинжал, но клинок замер в воздухе, будто упёрся в невидимую стену.

— Эта распутная девчонка тебе не поможет, — прошипел Людвиг. — Ты всегда прятался за спины женщин. Сначала сестра вставала на твою защиту, теперь эта тварь.

Эрих взревел. Его рука вцепилась в горло отца, ногти впились в холодную плоть. Людвиг зарычал, отшвырнув его в стену, из-за чего она осыпалась, обнажив фреску: Вильгельм Хартманн, пронзающий кинжалом ребёнка, чья кровь стекала в чашу с ликом Лилит.

— Ты стал таким же, как он! — Эрих вскочил, выхватив клинок. — Продал душу Камарилье, лишь бы не признать, что ты - ничтожество!

Людвиг ударил сына. Его кулак пробил стену рядом с головой Эриха, ведь тот уклонился, вонзая клинок в бок отца. Тёмная и густая кровь брызнула на фреску. На лике Лилит проступила лёгкая улыбка.

— Она говорила, что ты предашь! — Людвиг вырвал клинок, рана затянулась мгновенно. — Твоя мать... её крики были музыкой.

Эрих на мгновение будто бы увидел её - мать, висящую в петле в запретной комнате. Её тонкая шея была сломана, а глаза выцвели от безумия. Галлюцинация была настолько яркой, что он замер. Людвиг воспользовался этим, схватив его за горло.

— Слабость... всегда была в тебе... — отец прижал его к полу тростью - той самой, уже старой и прогнившей. Когда Эрих упал на пол, Людвиг занёс её для удара.

Но Эрих рассмеялся. В его глазах вспыхнул огонь - дар его проклятой крови, доставшейся от истинной матери всех порождений вампирской крови - Лилит.

Людвиг ослабил хватку, роняя трость на пол, и вцепился в свою лысеющую голову. В его распахнутых глазах читался истинный, животный ужас. Он сильнее впился когтями в кожу своего скальпа, от чего некоторые чёрные пряди застревали в его пальцах, вырываясь с корнем. Он застонал, отступая назад медленными, короткими шагами. Его ноги слегка потрясывались.

Впервые за всю свою жизнь, или то существование, что Людвиг мог назвать жизнью, он испытал что-то подобное. Его стон превратился в тихий визг. Так обычно скулят побитые собаки, загнанные в угол. Он видел в Эрихе ту опасность, которая страшила даже самого Каина. Он словно чувствовал висящую в воздухе сущность Бахари, что была неподвластна обычному его представлению о культе и его последователях. Было в Эрихе что-то такое, что пробуждало в окружающих панику и тревогу, нарастающую с каждой секундой.