Хроники невоспитанного гения

Две серебряные монеты

Дождь в провинции Шу был не редкостью, как всегда густой, пронизывающей субстанцией, что-то среднее между туманом и облоком ледяных игл. Он лился потоками, пропитывая одежды прохожих что оказались в такую непогоду без зонта. Вокруг потрёпанные черепичные крыши, скользкий булыжник мостовой, давящую тишину ущелья. Воздух был тяжёл от запаха влажной земли, прелой листвы и далёкого, едва уловимого аромата цветущего османтуса, который лишь подчёркивал общую унылость пейзажа.

По этой мокрой, безлюдной улице прифронтового городка шагал Лань Яо. Его высокая, почти неестественно стройная фигура в тёмно-синих, намокших до черноты одеждах, казалась чем-то инородным, врезавшимся в размытую акварель этого места. Он не спешил. Его шаг был ленивым, почти небрежным, но каждый мускул в его теле был собран и готов к движению, как у большой кошки, лениво обходящей свои владения. Дождь избегал его лица, словно боясь запятнать безупречную гладь кожи, холодного и идеального, как у статуи, высеченной из единого куска белого нефрита. Мокрые пряди чёрных, как смоль, волос выбивались из небрежного хвоста и прилипали к вискам и высокому лбу, но не портили впечатления, лишь добавляли ему какую-то дикую, неукротимую эстетику.

Его глаза, цвета жидкого янтаря, холодные и ясные, скользили по окружающему миру с выражением глубокой, неизменной скуки. Он не видел красоты в затуманенных склонах гор, не чувствовал покоя в тишине, нарушаемой лишь шепотом дождя. Он видел лишь грязь, бедность и однообразие, совершенно не понимая тех кто романтизировал не что подобное.

Лань Яо только что завершил небольшой, но доходный заказ. Местный ростовщик, толстый и потный мужчина с глазами-бусинками, слишком долго терпел неплатёжеспособного должника — владельца крошечной лавки лечебных трав. Ростовщик не решался применить силу сам, ибо в мире Мурим даже крысы могли оказаться дальними родственниками какого-нибудь неудачливого ученика малой секты. А вот нанять для грязной работы постороннего, да ещё и обладающего такой… убедительной внешностью и репутацией, было куда безопаснее.

Лань Яо не стал никого калечить. Он просто вошёл в лавку. Его появление было подобно тому, как если бы в закопчённую, пропахшую дешёвыми благовониями хижину внесли бы отполированную до зеркального блеска реликвию династии Хань. Хозяин, тщедушный человек с испуганными глазами, замер, уставившись на него. Лань Яо не заговорил сразу. Он лишь медленно обвёл лавку своим янтарным взглядом, остановившись на полках с высушенными корешками и склянками. Потом его пальцы, длинные, утончённые, с идеально ровными ногтями, легонько постучали по прилавку.

— Долг, три серебряных, — произнёс он. Его голос был низким, бархатным, но лишённым какого-либо тепла. Он звучал как скрежет камня о камень под толщей воды. — Плюс одна за моё время. И того четыре, я жду.

Он не повышал тон, не угрожал. Но в его позе, в его взгляде, в самой атмосфере, что он принёс с собой, была такая плотная, осязаемая угроза, что травник задрожал. Он заковылял в заднюю комнату и вынес всё, что у него было: две потёртые серебряные монеты и горсть медяков.

— Это… это всё, господин. Клянусь! Больше нет ничего! — его голос сорвался на визгливый шёпот.

Лань Яо взял две серебряные монеты. Пальцы, способные одним движением переломить стальной меч, подхватили их с поразительной аккуратностью. Он не посчитал медяки. Это было ниже его достоинства.

— Недостача, — констатировал он, глядя прямо в залитое потом лицо травника. — Я вернусь через три недели. Твоя проблема если не будешь готов.

Он развернулся и вышел, не удостоив несчастного ни единым дополнительным словом или взглядом. Он не испытывал ни злорадства, ни жалости. Это была работа. Принцип «не трогать детей и тихих женщин» здесь не работал — травник был взрослым мужчиной, который сделал глупый выбор. Последствия были закономерны и логичны.

Именно в этот момент, выходя на улицу, он стал свидетелем финального акта другой, столь же банальной драмы. Соседнюю, ещё более ветхую лачугу покидал на улицу тот же самый ростовщик, сопровождаемый двумя подручными. Они вышвырнули на мокрый булыжник узелок с жалким тряпьём и старенький деревянный топорик.

— Место освобождай, старьё твоё гнить будет! — крикнул ростовщик и, заметив Лань Яо, кивнул ему с подобострастной ухмылкой, прежде чем удалиться.

Из двери лачуги, прижавшись к косяку, вышла худая, как щепка, фигура. Это был мальчик. Лет десяти, не больше. Лицо его было грязным, огромные глаза, казалось, занимали половину лица, и сейчас в них стояло не столько отчаяние, сколько полная, абсолютная пустота. Он смотрел на свой узелок, лежавший в луже, и на дверь, которая теперь была для него закрыта навсегда. Он не плакал. Слёзы, видимо, уже давно закончились.

Лань Яо остановился. Дождь продолжал своё неторопливое дело, оседая мельчайшими бриллиантами на его ресницах и тёмных одеждах. Он наблюдал за мальчиком в течение нескольких долгих секунд. На его безупречном лице не дрогнул ни один мускул. Не было ни сочувствия, ни гнева. Было лишь лёгкое, почти неосознанное раздражение. Как от назойливой мухи, жужжащей над ухом. Этот ребёнок, его молчаливое горе, его беспомощность — всё это было частью той самой грязи и однообразия, которые он презирал.

Он ненавидел такие сцены. Взрослые создавали долги, а страдали дети. Глупо и раздражающе.

Внутри что-то ёкнуло. Не совесть — это чувство было ему незнакомо и чуждо. Скорее, примитивный, животный импульс, тот самый, что заставлял его ломать руку обидчику, поднявшему её на беззащитного. Это был сбой в его отлаженной системе циничного безразличия. Досадный глюк.

С глубоким, театральным вздохом, полным искреннего неудовольствия, он сунул руку в складки своего плаща и вытащил небольшой, но туго набитый кошелёк. Тот самый, в котором лежали только что полученные две серебряные монеты и его собственные, не такие уж и значительные, сбережения.

Он не подошёл к мальчику. Не присел перед ним. Он сделал бросок с расстояния в несколько шагов. Кошелёк, описанный дугой, шлёпнулся в лужу прямо перед босыми, грязными ногами ребёнка, брызги грязной воды окатили его поношенные штанишки.