Хроники Веколья

Пролог

ПЕТРОГРАД. ПРОЩЕЛОК МЕЖДУ МИРАМИ

Кабинет профессора Верещагина умирал красиво.

Юлия поняла это с первого взгляда. Она стояла на пороге, вдыхая запах старого здания, и её сознание автоматически ставило диагноз: выветривание, окисление, медленный распад при комнатной температуре. Здесь не было ни одной живой молекулы, способной к резкому движению. Даже пыль лежала не просто слоями - она формировала точные стратиграфические колонки на карнизах и корешках книг, отмечая течение времени с точностью осадочных пород.

Луч октябрьского солнца, жёлтый и густой, как разбавленный мёд, пробивался сквозь высокое окно с немытыми стеклами. В его свете медленно вращались мириады пылинок. В их танце не было хаоса, они кружили так, будто подчинялись незримым силовым линиям магнитного поля этого помещения. Юля следила за ними глазами, находя в этом утешение. Движение. Даже здесь есть движение. Значит, не всё мертво.

- Юленька, - голос профессора прозвучал словно из самого луча света.

Андрей Петрович Верещагин сидел за своим дубовым столом-исполином, заваленным бумагами, образцами и книгами. Он не был похож на себя. Вернее, он был похож на слишком точную копию самого себя, выполненную талантливым, но уставшим скульптором. Все черты на месте: орлиный нос, густые брови, седая щётка усов. Но между ними появились новые линии - морщины, похожие на трещины, как на пересушенной глине. Его пальцы, обычно уверенно листавшие страницы, сейчас барабанили по столу неслышный, нервный ритм.

Юлия сделала шаг вперёд. Скрипнула половица - этот звук жил был здесь всегда. Он был частью кабинета, как кристаллическая решётка часть минерала.

- Андрей Петрович. Я принесла отчёт по кернам с Хибин.

Она положила на край стола папку с аккуратной биркой. Движение было отработано до автоматизма. Подойти, положить, отступить на шаг. Ждать вопросов. Так было последние три года - с тех пор, как её отца, Алексея Соколова, признали погибшим на Урале. С тех пор профессор Верещагин стал для неё не только научным руководителем, но и молчаливым сообщником по скорби.

- Отложи, - сказал он, не глядя на папку. Его голос был тихим, лишённым обычной командной нотки.

Юлия почувствовала лёгкий укол тревоги где-то под рёбрами. Это ощущалось как аномальный показатель на приборе и ты не понимаешь, ошибка это или открытие.

- Но там предварительные данные по никелю, - она намеренно сделала голос плоским, техническим. - Аномально высокое содержание. Может указывать на...

- Юлия. - Он перебил её, наконец подняв голову. Его глаза за стёклами очков были испуганными. - Закрой дверь. На ключ.

Это было уже не аномалией. Это было нарушением всех протоколов.

Она повернулась, взялась за холодную латунную ручку. Дверь была тяжёлой, дубовой, как всё здесь. Ключ в замке повернулся с сочным, гулким щелчком, который отозвался эхом в высоком потолке. Теперь они были заперты. Как в капсуле времени.

Верещагин вздохнул - долгий, шумный выдох, будто готовился к погружению на глубину. Он отодвинул стул, его суставы щёлкнули, как мелкие камушки. Подошёл к старому сейфу, встроенному в стену между книжными шкафами. Комбинация была набрана медленно, с паузами. Юлия невольно считала щелчки: семь... двадцать два... тринадцать...

Сейф открылся с тихим шипящим звуком. Профессор достал оттуда то, отчего сердце пропустило удар.

Полевую книгу.

Юлия узнала её мгновенно. Не по виду - стандартный кожаный переплёт, потёртый, с потускневшим золотым тиснением «Полевой журнал №7». Узнала она её нутром, спинным мозгом, каким-то доисторическим чутьём. Это была седьмая тетрадь отца. Тот самый, «особенный» том, который он вёл для великой находки. Тот, которого не было в его кабинете, когда она разбирала вещи.

- Его не нашли при нём, - прошептал Верещагин. Он не нёс тетрадь, он вёз её по столу, как тяжелейший груз. Кожа скрипела по полированному дубу. - Нашли в полукилометре от... от места. На камне. Сухую. Чистую. Комиссия не стала прикладывать к делу. Лишние вопросы. Он остановился, упёрся руками в стол. Его костяшки побелели.

- Я забрал. Думал - сжечь. Не смог.

Тетрадь лежала между ними, в полосе света. В этом жёлтом луче пыль над ней танцевала особенно яростно, будто потревоженная. Юлия не двигалась. Её тело внезапно стало чужим, тяжёлым, как будто гравитация в комнате увеличилась вдвое.

- Три года, - сказал профессор. Его голос стал тише, но каждое слово было отчеканено из свинца. - Три года я смотрел на эту штуку. И каждый день понимал, что подписал в отчёте комиссии ложь. «Несчастный случай». «Сорвался». - Он ударил кулаком по столу. Задребезжали склянки с образцами. - Он не сорвался! Он УШЁЛ!

Юля заставила себя сделать шаг. Ещё один. Её ладони были ледяными, хотя в кабинете было душно. Она протянула руку. Остановилась. Воздух над тетрадкой... мерцал? Нет, игра света. Конечно, игра света.

Она взяла журнал.

Первое - вес. Он был не таким, каким должен быть. Тяжелее. Будто внутри была не бумага, а тонкие свинцовые листы.

Второе - запах.

Это был не запах кабинета. Это был запах другого мира. Сухая, холодная глина Урала. Хвоя, раздавленная сапогом. Дым костра из сырого дерева. Пот. И что-то ещё... что-то, чего она не могла определить. Сладковато-металлическое. Как озон после грозы, но плотнее. Как запах крови, но без её медной ноты. Этот запах ударил ей в нос, в горло, проник прямо в мозг, минуя все фильтры.

- Открой, - сказал Верещагин. Он не смотрел на неё. Он смотрел в окно, будто ожидая, что сейчас в нём что-то появится. - Последние страницы.

Юлия нашла, что делать с руками. Это был алгоритм. Положить журнал на стол. Развернуть параллельно краю. Прижать ладонью. Листать. Её пальцы не дрожали. Они не могли дрожать - они были инструментами.

Первые страницы - знакомый, любимый почерк. Твёрдый, ясный, без росчерков. «Образец 14-Б, координаты... стратиграфическая колонка показывает... содержание кварца не менее 65%...» Её отец. Алексей Соколов. Геолог от Бога. Человек, который мог по звуку удара молотка определить твёрдость породы.

Она листала. Страница за страницей. И постепенно - так постепенно, что заметила не сразу - почерк начал меняться. Буквы стали крупнее. Строки поехали вверх, потом вниз. В расчётах появились ошибки, зачёркнутые с такой яростью, что бумага порвалась в двух местах.

А потом пошли слова. Не термины. Слова.

«Гул. Снова гул. Не в ушах. В костях. Приборы показывают 47 Гц. Постоянно. Откуда источник?»

«Проводник Ульф говорит, что «земля хочет говорить». Ушёл сегодня утром. Не вернулся. Остался один.»

«Нарисовал образец 22-Г. Рука сама повела линию не туда. Нарисовала не то, что вижу глазами. Нарисовала то, что вижу... здесь.»

Рядом с последней фразой - маленькая стрелочка, указывающая на висок.

Юлия почувствовала, как по спине пробежал холодный пот. Это был не страх. Это был профессиональный ужас учёного, видящего, как совершенный прибор начинает выдавать абсурдные данные. Её отец был таким прибором. И он ломался на её глазах.

- Дальше, - прошептал Верещагин. - До конца.

Она перевернула страницу. И мир в кабинете профессора Верещагина, этот законсервированный, безопасный мир старой науки, дал первую трещину.

На левой странице - всего одна фраза. Но какая.

Почерк был уже не отцовским. Это был почерк сумасшедшего, ребёнка, животного - всё сразу. Буквы плясали, разбегались, наезжали друг на друга, будто писались в конвульсиях.

«ОН ЗНАЕТ МОЁ ИМЯ ОН СМОТРИТ ИЗ ТЕМНОТЫ Я ДОЛЖЕН СПУСТИТЬСЯ К НЕМУ ПРОСТИ ЮЛЬКА НЕ ЗАКРЫЛ ОКНО В КОМНАТЕ ТАМ ТЕПЕРЬ ОН СМОТРИТ ВЕКОЛЬЕ ВЕКОЛЬЕ ВЕКОЛЬЕ»

Слово «Веколье» было написано трижды, каждый раз крупнее, последнее - на весь разворот, переходя на правую страницу. И на этой правой странице...

Юлия перестала дышать.

Это был чертёж. Но такой, от которого свело скулы. Кристалл. Идеальный, геометрически безупречный кристалл. Но его грани... его углы... они были невозможны. Они сходились под такими градусами, которых не могло быть в трёхмерном пространстве. Они закручивались внутрь самих себя, нарушая законы Евклида с таким же лёгким бесстыдством, с каким жизнь нарушает законы неживой материи. Это была красота. Чуждая, ледяная, нечеловеческая красота. Она гипнотизировала. В её линиях был ритм - 47 ударов в минуту. Юлия почувствовала, как её собственное сердце начинает подстраиваться под этот невидимый такт.

А внизу, под этим шедевром геометрического кошмара, снова почерк отца. Твёрдый. Уверенный. Совершенно спокойный.

«Образец №1. Сердце Мира. Он живой. Он одинок. Он зовёт. Найди меня.»

Тишина в кабинете стала физической субстанцией. Она давила на барабанные перепонки, на глазные яблоки. Юлия медленно подняла голову. Профессор Верещагин смотрел на неё. В его глазах не было ни надежды, ни страха. Только глубокая, беспросветная вина.

- Что... - её голос сорвался. Она сглотнула, начала снова, с холодной, почти хирургической точностью. - Что такое «Веколье»?

- Не знаю, - честно сказал старик. - Ни в одном диалекте, ни в одном отчёте. Это слово появилось только там. В его голове. Или... - он сделал паузу, - ...или он его услышал.

Юлия положила ладонь на открытый разворот. Кожа переплёта была холодной, но бумага под её пальцами... казалось, излучала лёгкое, едва уловимое тепло. Как живая.

- Мне нужны все материалы той экспедиции, - сказала она. Голос вернулся к ней - стальной, без колебаний. - Карты. Координаты. Имена всех, кто был с ним. Особенно этого... Ульфа.

- Юленька, нет. - Верещагин схватил её за рукав. Его пальцы дрожали. - Он просил не искать! Последние слова: «не ищи»!

- Он написал «НАЙДИ МЕНЯ», - отрезала Юлия, высвобождая руку. Она закрыла тетрадь. Щелчок кожаного переплёта прозвучал как выстрел. - Он оставил координаты в виде бреда. Он дал образец. Он поставил задачу.

Глава 1

ВЕСЬ МИР В КОЖАНОМ ПЕРЕПЛЁТЕ

Холод Перевала Двух Лун обладал особой, пронзительной силой. Он не обволакивал, а рассекал, превращая каждый вздох в испытание. Каждая молекула, казалось, заточилась о гранитные скалы, превратившись в ледяную пыль, которая проникала под одежду, вбивалась в поры кожи, скрипела на зубах. Юлия стояла на краю базового лагеря, вглядываясь в ущелье, и думала не о легендах, а о физике.

Ветер со скоростью примерно 15 метров в секунду. Температура минус пять, но с учётом ветрового охлаждения - минус пятнадцать. Вероятность обморожения открытых участков кожи - высокая в течение часа.

Она поправила шерстяную шапку, надвинув её ниже на лоб. Её палатка выглядела как наблюдательный пункт. Всё было разложено по системе, разработанной ещё отцом: ящик с приборами у входа, образцы в пронумерованных мешочках, дневник в водонепроницаемом чехле. Даже консервы стояли ровными рядами, этикетками наружу. Порядок был её единственной защитой от безумия, которое начиналось уже на подступах к этому месту.

Тетрадь лежала на складном столике под навесом из брезента. Она не открывала её снова. Она помнила. Каждую страницу, каждую помарку, каждый тревожный изгиб отцовского почерка. Её память была не эмоциональной - она была архивной. Она могла мысленно пролистать дневник и найти нужную запись, как по индексу. Слово «Веколье» всплывало перед глазами в тот самый шрифт - сначала аккуратный, потом корявый, потом снова идеальный. Как три разных человека писали одно и то же слово.

- Девушка.

Юлия вздрогнула. Она не слышала приближения. Ее окликнул проводник - манси по имени Илья стоял в двух шагах, бесшумный, как тень от скалы. Его лицо, покрытое сеткой морщин от ветра и солнца, напоминало старую бересту.

- Вы не должны ночевать здесь одни, - сказал он. Это был не совет, а констатация факта.

- Здесь опасно оставаться.

- У меня есть работа, - ответила Юлия, жестом показав на приборы. - Измерения. Я учёный.

Илья посмотрел на сейсмограф, на компасы, на странную коробку с проводами, которую она называла «генератор низких частот». Его взгляд был тёмным, нечитаемым.

- Учёные тоже люди. А здесь... - он сделал паузу, подбирая слова, - здесь ночью земля дышит иначе. Не по-вашему.

- По-вашему? - спросила Юлия, и в её голосе прозвучал тот самый профессиональный интерес, с которым она расспрашивала о геологических формациях.

Илья помолчал. Ветер выл в ущелье, и этот вой действительно напоминал чьё-то дыхание - огромное, медленное, нечеловеческое.

- Мой дядя, Ульф, ходил с вашим отцом, - наконец сказал он. Слова падали тяжело, как камни. - Он вернулся один. Не говорил ничего. Только сидел у огня и смотрел в угли. Потом взял топор и ушёл в тайгу. Он... вырезал на всех берёзах вокруг стойбища одно слово. Его не нашли.

Юлия почувствовала, как холод под кожей стал ещё глубже.

- Какое слово?

- Веколье, - прошептал Илья. И в его произношении оно звучало иначе - с мягким «йе» на конце, почти как стон. - Мы спросили шамана. Он сказал, что это не имя духа. Это... состояние. Болезнь земли. Место, где мир истончился и болит.

Юлия отвернулась, сделала вид, что проверяет показания барометра. Стрелка дрожала. Она не просто колебалась - она пульсировала.
- У вас есть данные о низкочастотных колебаниях в этом районе? - спросила она, переходя на безопасный язык цифр. - Инфразвук, например?

Илья смотрел на неё так, будто она говорила на языке пришельцев. Потом просто покачал головой и отошёл к своему маленькому костру, где варилась рыба. Его молчание было красноречивее любых предостережений.

Ночь пришла стремительно. Она сильно отличалась от городской - постепенным сгущением сумерек. Здесь темнота падала с гор, как чёрная лавина. Юлия зажгла керосиновую лампу, и её жёлтый свет создал под брезентом хрупкий купол разума в океане непроглядной тьмы.

Она открыла тетрадь. Не на последних страницах. Она начала сначала. Системно. Как и подобало учёному.

Запись от 12 сентября 1921 года. Чистый, ясный почерк. Описание маршрута, образцов, первые упоминания о проводнике Ульфе. Ничего необычного. Она сверяла его координаты со своими картами. Всё сходилось.

Запись от 18 сентября. Появляется первое упоминание о «гуле». Отец описывает его как «низкочастотное гудение, источник которого невозможно локализовать». Он предположил, что это ветер в расщелинах, но тут же сделал пометку: «Но ветер меняет направление. А гул - нет. Он постоянный. 47 Гц. Проверил трижды.»

Юлия взглянула на свой сейсмограф. Лента медленно выползала из аппарата, и на ней чётко, как на медицинской кардиограмме, отбивалась ровная синусоида. Период: ровно 47 колебаний в минуту. Совпадение цифры было тревожным.

Она читала дальше. Дальше было хуже.

Страницы заполнялись не только цифрами. Появлялись зарисовки. Не горных пород. Сначала - узоров на камнях, которые напоминали письмена. Потом - лиц. Смутных, едва намеченных, проступающих из текстуры сланца или гранита. На полях пометка: «Парейдолия? Усталость? Но Ульф видит то же самое. Он говорит, это лики «тех, кто спит в камне».»

И наконец, та самая страница. Та, что заставила профессора Верещагина три года хранить молчание.

Юлия перевела дух и прочла вслух, шепотом, но чётко артикулируя каждое слово, как будто это была химическая формула:

«23 сентября. Последняя запись перед спуском в восточный разлом. Гул усилился. Теперь он не в ушах. Он в костях. Зубы ноют в такт. Проверил пульс - 47 ударов в минуту в состоянии покоя. Сердце подстраивается под ритм. Это не может быть совпадением.

Ульф ушёл сегодня на рассвете. Сказал: «Оно не хочет, чтобы его тревожили. Оно показывает нам картинки из голов, чтобы напугать. Если ты пойдёшь туда, оно покажет тебе самое страшное. То, что ты прячешь глубоко.»

Я спросил, что такое «Веколье». Он сказал, что это не место. Это боль. Боль такой силы, что она становится дверью. И через эту дверь можно пройти только однажды.

Я иду. Если не вернусь - передай Юле: я не бредил. Я видел. И она права была в том письме. Я должен был закрыть окно.»

Юлия оторвалась от страницы. Её собственное дыхание стало неровным. «В том письме». Она вспомнила. Она была в институте, писала отцу о какой-то ерунде - о погоде, о лекциях. И в конце, между делом, добавила: «Пап, ты опять уехал и не закрыл окно в моей комнате. На подоконнике мёрзнет герань.»

Почему он запомнил именно это? Почему это стало частью его бреда?

Она перевернула страницу.

Глава 2

ВХОД В ШРАМ МИРА

Рассвет на Перевале Двух Лун оказался не медленным разгоранием, а резким, почти насильственным вторжением света. Солнце не поднялось - оно выпрыгнуло из-за зубчатого гребня, ударив по глазам ледяным, безжалостным лучом. И в этот миг случилось то, что дало перевалу имя.

Тень от соседней скалы, пика Спящего Стража, упала на противоположную стену ущелья не просто темным пятном. Она легла идеальным кругом, вторым, призрачным солнцем из абсолютной черноты. Две «луны» - одна ослепительно-белая, другая поглощающая свет - повисли в утреннем воздухе. Оптический обман был настолько совершенным, что Юлия, несмотря на всю свою научную подготовку, на мгновение потеряла ориентацию в пространстве. Где верх? Где низ? Какое из светил настоящее?

Она стояла на краю восточного разлома, и это ощущение двойственности проникло глубоко под кожу. Два солнца. Два мира. Она ещё в своём, но уже видит его трещину.

- Вы уверены? - голос Ильи прозвучал прямо за её спиной.

Он пришёл, хотя вчера вечером сказал, что не пойдёт дальше лагеря. Его лицо было пепельно-серым, даже в утреннем свете. В руках он держал не ружьё, а связку странных предметов: высушенные травы, берестяной свисток, мешочек с тёмным песком.

- Мне нужно взять пробы, - ответила Юлия, проверяя крепление верёвки на поясе. Её голос звучал нормально. Только нормальность эта была теперь тонкой плёнкой, натянутой над бездной. - Там, внизу, должен быть выход аномальных газов или источник вибрации. Физическое объяснение.

- Там, внизу, ничего физического нет, - сказал Илья. Он не спорил. Он констатировал, как врач говорит о неоперабельной опухоли. - Ваш отец тоже брал «пробы». Смотрите, что он принёс.

Он кивнул на её рюкзак, где в специальном отделении лежала тетрадь с кристаллом.

Юлия отвернулась. Она не могла позволить себе сомнения. Её алгоритм был прост:

- Спустится, зафиксировать параметры, взять образцы, подняться, объяснить.
Она сделала первый шаг на склон, ведущий к самому краю расщелины. Камень под ногами был не твёрдым. Он был... упругим и ощущался не как земля, а как плотная резина. Её ботинок не скрипел по граниту, а издавал приглушённый, влажный звук, словно она шла по мху, но мха не было.

Илья не последовал за ней. Он остался наверху, на твёрдой, нормальной земле. Он начал что-то напевать - монотонно, на одной ноте. Это не было песней. Это был щит. Звуковой частокол между ним и тем, что внизу.

Чем ближе Юлия подходила к краю, тем тише становился мир. Ветер, ещё минуту назад вывший в ущелье, стих. Исчезли крики птиц. Остался только её собственный пульс в ушах и тот самый, вездесущий гул. Теперь он был не фоном. Он был веществом. Он висел в воздухе, как туман, входил в лёгкие с каждым вдохом.

И запах. Она знала его по тетради. Озон. Но не свежий, грозовой. Стоячий. Как в старой лаборатории, где годами коптили электрические разряды. Сладковатый. Металлический. С оттенком гниющей хвои и чего-то ещё... мёда? Нет. Не мёда. Нектара. Но нектара цветов, которых не должно быть в этом климате.

Она подошла к самому краю. И перестала дышать.

Разлом был не геологическим образованием. Это было похоже на шрам. Длинная, неровная рана на теле горы. Его края были не острыми, обломанными. Они были словно зажившими. Плавными, гладкими, будто камень не треснул, а размягчился, растянулся и застыл в новом, болезненном положении. Поверхность была стекловидной, поблёскивала странным, маслянистым блеском. Ни мха. Ни лишайника. Ни единого признака жизни на расстоянии пяти метров от трещины.

А из самой глубины, из чёрной, казалось бы, бездны, исходил свет. Не отражённый. Собственный. Тусклый, багрово-фиолетовый, как свет через закрытые веки, когда смотришь на солнце. Он пульсировал. Ровно. Методично.

47 раз в минуту.

Юлия механически достала блокнот, карандаш. Рука дрожала. Она заставила её не дрожать.

«9:47. Подход к объекту. Температура воздуха резко возросла с -5 до +10 по Цельсию. Влажность 90% и выше. Атмосферное давление...»

Она взглянула на барометр. Стрелка лежала на нуле. Она не показывала давление. Она просто не работала. Как и компас в её кармане, который начал бешено вращаться ещё в лагере.

«...приборы выходят из строя. Наблюдается сильная низкочастотная вибрация, источник - визуально в разломе. Световое излучение в невидимом, вероятно, ультрафиолетовом диапазоне (ощущение тепла на коже). Геология...»

Она подняла взгляд на стекловидный край. И тут её научный монолог дал первую трещину.

На гладкой поверхности камня что-то отражалось. Не её лицо. Не скалы. Письмена. Тонкие, извилистые линии, складывающиеся в узоры, которые не были ни кириллицей, ни латиницей, ни рунами. Они были... геометрическими. Чистыми. Как формулы. Они светились тем же тусклым фиолетовым светом, медленно меняя конфигурацию, как бы растворяясь и возникая вновь.

Она потянулась, чтобы прикоснуться. И в этот момент увидела их.

У самого основания разлома, в куче осыпи, которая казалась обычной гравийной россыпью, лежало два предмета. Они не принадлежали этому месту.

1. Рюкзак. Советский, походный, образца начала 20-х годов. Потрёпанный, но целый. На нём болталась бирка с фамилией: «Соколов А.В.»
2. Фляга. Алюминиевая. Та самая, с вмятиной от удара о камень, которую отец получил ещё в экспедиции на Кавказ.
3. Геологический молоток. Его рукоятка была тёмной от пота и времени. И инициалы «А.С.» на ней. Это был тот самый молоток, который Алексею подарил Андрей Петрович, в преддверие их самой первой совместной экспедиции на Кавказ.

Они лежали так, будто их аккуратно сложили. Ждали.

Лёд в груди Юлии треснул. Все алгоритмы, все протоколы разлетелись в прах. Она забыла про записи, про частоты, про свет. Она сползла по склону, не чувствуя острых камней, впивающихся в колени. Её пальцы сомкнулись на рукоятке молотка.

Он был тёплым. Как будто его только что выпустили из рук.

И в этот миг мир надломился.

Ритм гула изменился. Медленный, размеренный пульс сорвался в бешеную, неистовую тахикардию. Бум-бум-бум-бум-бум! Без пауз. Без перерыва. Свет из разлома замигал, превратившись в стробоскоп, выхватывающий из реальности уродливые, застывшие кадры: её бледное лицо, трясущиеся руки, безумные глаза Ильи наверху.

Земля под ней задышала.

Не затряслась. Именно задышала. Камень под коленями поднялся, выгнулся дугой, потом опал. Словно под тонкой коркой скалы билось огромное, каменное сердце.

- Выходи! - закричал Илья. Его голос дошёл до неё искажённым, как из-под толстой воды. - Оно просыпается! Оно будет дышать!

Но Юлия не могла выйти. Она была прикована к месту. Взглядом.

Стекловидный край разлома прямо перед ней начал течь. Как расплавленное стекло. Он не плавился от жара - он просто переставал быть твёрдым. Камень стекал вниз, в черноту, открывая под собой нечто необъяснимое.

Ткань.

Словно кто-то разрезал кожу мира, и под скальной коркой открылась плоть из переплетённых, пульсирующих светящихся нитей. Они были похожи на нервные волокна или гигантские мицелии грибов, только сделанные из фиолетового опала. Они дышали. Сокращались. И между ними зияли провалы в иную реальность: мелькнул клочок неба, но не этого, уральского - багрового, с двумя спутниками вместо солнца. Показалась ветвь дерева с листьями цвета меди. Донёсся звук - не ветра, а чего-то поющего на непонятном языке.

«Веколье», - прошептала она. И слово это перестало быть загадкой. Оно стало констатацией. Диагнозом. Место, где мир истончился и болит.

Разлом раскрылся как пасть крокодила. Края отошли друг от друга с тихим, влажным звуком разрывающейся плоти. Свет, запах, звук - всё слилось в один всепоглощающий поток реальности, хлынувший изнутри.

И из этого потока вырвался голос. Он звучал не в ушах, а в голове. Отец. Но не безумный. Спокойный. Грустный.

«Юлька. Я знал, что придёшь. Прости. Но раз уж пришла - смотри. Запомни. Это важно.»

Перед её глазами, накладываясь на пляшущий свет, пронеслись образы:

· Отец, стоящий на этом же краю, но в иное время. Он смотрит в разлом не со страхом, с жадностью учёного, нашедшего невероятный образец.
· Его рука, протягивающая молоток к светящимся нитям.
· Вспышка. И его лицо, искажённое не болью, а откровением.
· И последний кадр: он не падает. Он шагает в разлом. Добровольно.