И светлые песни Грига... Зима.

Глава 1

Когда живешь на берегу, всегда кажется,что самые лучшие, самые красивые корабли - это те, что прошли мимо

Юрий Рытхэу, «Вэкет и Агнесс».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Кто поёт песни Грига.

Участников событий четверо.

Ия – от её лица ведётся рассказ. Озорная и романтичная, хорошо начитанная девушка с техническим образованием, внешне – типичная инженю. Находится в апофеозе любовной драмы и не знает, как жить дальше.

Эмма – подруга детства, художница, внешне – полная противоположность Ии – яркая, эффектная брюнетка. Глобальную драму уже пережила и в новую лавстори не торопится.

Слава – организованный и сдержанный гуманитарий, случайно свалившийся всем на голову. Приятный, интеллигентный шатен, старше остальных лет на десять. Единственный, кто понимает, что происходит.

Саня – предмет любви главной героини. Герой, о котором больше всего говорят, но который меньше всех появляется на сцене. Красивый, светловолосый Добрыня, по молодости лет самолюбивый, мятежный и упрямый.

Действие происходит в конце 80-х годов, в одном из подмосковных городов.

Зима, конец января, квартира главной героини, ранний вечер...

1

- Я тебе сочувствую, - говорит Эмка, – бедная-несчастная девочка.
И заваривает мне в чашку липовый цвет .
Я лежу в постели с температурой 38. За окном угасает один из последних дней января. Зима выглядит, как на детских картинках – нарядной и доброй. Я выгляжу, как описывает Эмка – бедной и несчастной.
На самом деле я почти рада, что заболела. Серый гриппозный дурман меня качает и не даёт остро чувствовать, что случилось четыре дня назад. Хорошо, что у родителей горели путёвки в профилакторий, и мама в суматохе не разглядела, что со мной. И вот, не успев их проводить, вкатилась в самый эпицентр гриппозной эпидемии.
Раньше было принято умирать от любви, а теперь мы просто болеем гриппом.

- Я заболела от любви, - говорю я торжественно и чихаю на весь дом. – И я умру от любви. И не мешайте мне умирать от любви!
- Брось ты! - говорит Эмка, не проникаясь моим пафосом. – Он тебя не стоит. Подумаешь, Единорог.

Единорогом Эмка зовёт моего Саню. Хотя у него с пятого класса было прозвище Капитан. Потому что Саня и потому что Григорьев, родители так назвали, почитатели «Двух капитанов». А в 8-м классе его перестали звать Капитаном. Период далёкой северной романтики кончился, пришёл период близкой КСП-шной романтики, а потом и вовсе наступили суровые рокерские времена, и он стал Григом уже навсегда. И я тоже зову его Григом, особенно про себя.

А "Единорог" - это Эмкино, это она выдала такое резюме, когда узнала, что у нас любовь. "Ну, подруга, - сказала она, - даст тебе жизни этот Единорог!"

И оказалась права.
Я опять оглушительно чихаю и лезу под подушку за носовым промокшим платком, Эмка внимательно слушает мои хлюпанья и возрыдывания.
- Сочувствую, - опять говорит она. - Очищу тебе, бедной, апельсинку.

Из-под белых её пальцев прыскает сладкий золотой фонтанчик, а я даже не слышу запаха божественного цитруса. Плохо дело…
- Ну, что в мире новенького? – я прячу платок.
- Всё старенькое, - с подъёмом говорит Эмка. – Опять приходили сваты. Скоро я начну бить о них посуду.

В марте Эмке, бывшей моей однокласснице, исполняется двадцать два. Полтора года назад у неё был сокрушительный роман с одним экзотическим господином, тренером по мотоспорту. В нашей семье он котировался как «Эмочкин мотогонщик». Роман кончился ничем, и за Эмку взялись родственники. У неё куча незамужних тётушек, которые её обожают и не хотят такой же, как у них, судьбины. Тётушки мечтают выдать её замуж по своему вкусу. На Эмкин вкус – а она, кстати сказать, художница – учитывая случай с мотогонщиком, никто больше не полагается.
- Какой был жених? – интересуюсь я.
- Ужасный, - содрогается Эмка. – Притумканный, поджатый весь. Елозистый какой-то. Всё время смотрел в угол.
У Эмки все женихи такие – то поджатые, то елозистые, то охряпистые. Я-то её понимаю, потому что видела её мотогонщика.
- Это он твоих тётушек оробел, - говорю я. - Тётушки были?
- Весь триумвират собрался, - кивнула Эмка. - Тётя Милица в кружевах, тётя Котя с рыбными пирожками и тётя Маша с папиросой "Беломорканал". Я понимаю: с такимитётями и будешь смотреть в угол.
- В угол, на нос, на предмет? – уточняю я.
- Если бы на предмет! В угол – и всё тут. Где Атосова подстилка.
- Значит, друг животных, - делаю я вывод. – Зооман. Или зоофил. Как правильно?
- Ты права, с такими тётями мне ничего не светит - говорит Эмка и отводит с лица волосы.

У неё густейшие, тяжёлые, блестящие волосы, длинные как у русалки. И красивые светлые глаза. Русалочьи волосы, русалочьи глаза и длинные русалочьи руки с белыми пальцами. Мотогонщик был дурак, это даже не обсуждается: упустить такую русалку – это надо быть полным отстойным остолопом...
- Зря, - говорю я авторитетно. – Зря ты бросаешься этим зооманом. Он всё-таки имеет совесть…
- Припереться в мой дом свататься! – кричит Эмка и машет на меня своими белыми руками с безукоризненным маникюром. – Можешь дальше не продолжать, ты открыла мне глаза! Завтра позвоню тётушкам и скажу: Всё, бежимте все стройными рядами в ЗАГС, я втрескалась по уши, ура!
- А я? - возмущаюсь я. - Ты замуж выйдешь, а я что буду делать одна? Я брошусь в Волгу, упаду с балкона, отравлюсь ядом.
- Прекрати! – опять шугает меня Эмка. - Я же говорю: он тебя не стоит. Нас с тобой вообще никто не стоит.
Она встаёт и охорашивается. На ней роскошный костюм цвета красного вина. Так Эмка сказала. А с ней, как с художником, насчёт цвета не поспоришь. Раз сказала, значит, так оно и есть.
- Перестань страдать, возьми моего лучшего жениха. Забыла, как его зовут. Какой-нибудь Анемподист. Анемподист Бурдалахович. Или двоих возьми. Да бери всех, господи, - расщедривается она. - Сама выберешь потом. Хорошие люди, все Анемподисты, всё друзья животных…
Я смеюсь. С Эмкой всегда легко, всю жизнь.
- А хочешь – поменяемся, – упорно не съезжает с темы Эмка. – Меняю своих Бурдалахов на одного твоего Единорога. Бурдалахов без отдачи, а Единорога я тебе через месяц верну, выдрессированным, шёлковым и вышитым цветочками.
Наконец она удостоверивается, что я развеселилась, и уплывает к себе домой, в свою собственную сложную жизнь, а я остаюсь одна, в своей собственной сложной жизни.
Я умываюсь на ночь тёпленькой водой и расчёсываю на ночь перед зеркалом волосы. Им до Эмкиных далеко. Вообще вид кошмарный, глаза нездорово блестят, на скулы от температуры набежала сыпь, нос распух…
Я выпила липовый чай, залезла в постель в тёплой пижаме и сначала подумала о том, какой у Эмки красивый костюм цвета красного вина. И как, наверное, её боятся эти затурканные женихи, какой она, наверное, недосягаемой им кажется – художница, с красивыми тёмными волосами, с красивыми светлыми глазами, в элегантном костюме цвета красного вина. Она их сражает наповал, и они тогда сжимаются, начинают нервно смотреть по углам и мямлить невразумительное, а она глядит на них почти с презрением и тоскует потихоньку по своему мотогонщику.
И тут я испугалась, что сама сейчас затоскую. И, наверное, со страху, вдруг уснула.

Глава 2

Меня будит длинный солнечный звонок. Это кто? Саня? Да ведь он уже здесь... был... во сне...
Я поднимаюсь и слепо топаю на звон, по дороге вижу себя в зеркале - о-о-о, вот это вид, картина маслом "Конченая жизнь Коломбины", розовый период Пикассо, государственный русский музей…
Стирая на ходу платком чёрно-синие пятна туши под глазами, иду открывать. В голове светло, спокойно, легко. Все пейте как можно больше чаю с мёдом!
Боже, это моя Эмка! Но в каком виде… Я оторопело отступаю, и она впадает через порог. Её элегантная норковая шляпка где-то на боку, шёлковый шарф выбился и подметает пол, перчатки в руках, глаза в пол-лица.
- Спаси-и-и! - она падает на стул и обессиленно стонет. - Умираю! - стонет она и закатывается хохотом.
- Ты чего? - спрашиваю я, - в чём дело?
- Там жених!
- Где?
-Там, там, на перекрёстке! – машет она рукой.
- Зооман?
- Нет, другой совсем...
- Что, хочет убить тебя из ревности?
- Нет, хочет пойти со мной в кино.
- Ну и иди!
- Ты что! Он как мешок! И ниже меня ростом.
Она сбрасывает пальто - на ней табачного цвета трикотажное платье в обтяжку с кожаным поясом, украшенном янтариками, снимает шляпу - из-под неё падает волна тёмных, с ртутным отблеском волос - и идёт к телевизору. А я смотрю на неё. Дурак всё-таки мотогонщик...
- Умоляю, придумай что-нибудь! Прицепился около остановки. И главное, сразу - в кино! И главное, уже с билетами!
- Ты что, отказаться не могла?
- А я отказывалась! - переходит в наступление Эмка. - Я откручивалась! А он знаешь, какой!.. Ну ступай, скажи ему что-нибудь...
- В чём? Видишь, какие брюки. Все мятые теперь… И утюг сожгла.
- Фу, иди так. Он всё равно как мешок, ничего не заметит...

Я, кряхтя, меняю брюки на тёплую юбку, кряхтя, обуваюсь, нахлобучиваю ушанку, затягиваю ремень на пальто, Эмка болтает - и вдруг замираю:
- Единорога твоего сейчас встретила. Идёт, а за пазухой котёнок, ма-аленький такой, вот такусенький, и орёт дурным голосом, в смысле, котёнок орёт, а Санька смеётся... Ну, собралась? Придумай, лапочка, что-нибудь. Я у тебя посижу, надоели все до смерти. Сейчас по второй программе Рытхэу "Самые красивые корабли", давай бегом, будем вместе смотреть...

Я выхожу на улицу. Темно, метёт. Здорово я дрыхла. И Эмка не дала мне опомниться. Что опомниться - умыться... Ну, где там её жених-мешок? Пых - сноп снежинок мне в лицо. А днём какое солнышко сияло... Не моё. И метелица эта не моя, и котёнок этот... И зачем он ему и куда его нёс - ничего не знаю и теперь уже не узнаю...
Вот он, под фонарём, жених. Никакой не мешок, обыкновенный гражданин, уже запорошенный и малость озабоченный. Элегантный, узкие ботиночки в снегу. Покачиваясь на каблуках, подхожу к нему эдакой беспризорницей: руки по локоть в карманах, сама по уши в шарфе.
- Вы Эмму ждёте? А она не придёт.
Молчит. Стабилизируется. Я прихожу ему на помощь:
- Она просила меня передать, что не придёт. Она не сможет. И просила извинить её.
- Да?..

У него неожиданно беспомощные глаза. Очкарик, что ли? Или расстроился?
- А мы вот в кино собрались...
Развожу руками: мол я здесь ни при чём, у меня вообще грипп.
- А может быть, вы со мной пойдёте? - вдруг с надеждой говорит он. - Жаль, билеты пропадут...
И сник, испугавшись чего-то. Да ещё этим извиняющийся тон... как будто он в чём-то виноват. Вот вредина Эмка! Могла бы уж и сходить, не маять человека. Тем более, пояс с янтарём надела.
- Или вы тоже заняты?
Я не могу смотреть, как человек расстраивается. Это мой большой недостаток.
- Ага, - говорю я. - То есть, да. То есть, я ужасно занята, но...
Но дело в том, что я совершено не умею отказывать. Особенно беспомощным псевдоочкарикам. А он уже смотрит на меня с надеждой, и я не знаю, что ещё придумать. Я начинаю топтаться, как коняшка, и, как коняшка, рыть снег то правым, то левым копытом. То есть, каблуком. А он не видит, что я в замешательстве. Обрадовался, воспрянул. Ну, Эмка, зараза такая!..
- Вы... Вы извините мою настойчивость... У вас, возможно другие планы...
- Возьмите меня под руку! - командую я, не в силах больше этого выносить. - Пошли. Держите крепко, у меня температура, я в любой момент могу упасть!

У него в глазах ужас, но под руку берёт и ведёт осторожненько, бережно. А я сразу представляю на его месте Саню. Вот кого бы уже давно тут не было. Только клочки порванных билетов на снегу. Не пришла - ну, и всё, до свиданья, прощай... Ну вот почему, почему! Одни всё рвут на месте, даже не подумав, даже не стараясь понять, а другие ждут, надеются, верят... И я иду с тоской в душе, иду в кино с чужим женихом, а снег в лицо горстями - пых, пых - холодно и колко.

- Как вас хоть зовут?
- Слава, - говорит он доверчиво.

Я кошусь на его руку, что это она какая-то совсем невесомая в замшевой перчаточке.

- А вам, Слава, необязательно знать моё имя?

Кажется, он здорово смутился.

- Простите...
- Меня зовут Ия. И-я. Или Ио. Это по-гречески. Кому как нравится, - говорю я.

Сане нравилось Ио, и мне сейчас сладко и больно повторять это своё греческое имя своему неожиданному деликатному спутнику.

- Так звали возлюбленную Зевса. Зевсу пришлось превратить её в корову, чтобы не быть скомпрометированным перед Герой, супругой, и...

...Ио, лети! - кричал Саня и кидал меня с размаху в речку, стоя по пояс в воде... я, зажмурившись, с визгом падала в солнечную воду, вода расступалась тысячей сияющих брызг...

- Получается, Ио - по-гречески корова...

...Я клала мокрую руку на Санино плечо, оно было смуглым, гладким, как валунок, и горячим даже в воде. Мы плыли на солнце. Всегда, всегда он меня куда-то звал…

- Мм, видите ли, - вежливо говорит Слава, - я, собственно, в некотором роде знаком с этой историей, точнее сказать, мифом. Я специализируюсь в области античной литературы.

Глава 3

Субботу я плавлюсь в жесточайшем жару. Вокруг меня полно народу: мама с папой, Эмка, Наташа – подруга с работы - и откуда-то сверху, из голубизны, вдруг Саня: "Надевай своё красивое платье, пойдём встречать Новый год!"
И мы идём, и катаемся на санках по нашей улице, а кругом тепло, ручьи, весна…
Я разлепляла глаза, пила виноградный сок, откуда-то взявшийся, падала в подушки, и опять: Эмкин день рождения, все гости – её женихи, Эмка в золотом кружевном платье, все сидят в три яруса, поют, тепло, тает снег, весна, и Эмка вдруг – под руку с Саней, и он говорит ей странное и прекрасное слово: «Избранница»… И все вокруг: "Ах, какая пара, он блондин, она брюнетка!" И мне плохо, плохо, я мечусь и отряхиваю бред:
- Фуу-у-у…

Открываю глаза. Возле меня – Эмка. 
- Бедняжечка… Из-за меня свалилась…
- Не болтай, - я облизываю сухие губы. – Налей соку… Ты мне приснилась в золотом платье.
- Ах, красота…
На Эмке старенький свитер, волосы связаны в хвосты, ноль косметики. Сейчас Эмка похожа на ту, какой она была на первом курсе, когда приезжала на каникулы. Эмка брала с собой этюдник, и мы шли на пляж. Я валялась на песке, грызла яблоки и читала «Юность» и «Новый мир», а Эмка трудилась, отрабатывала свои 250 заданных на лето этюдов. Подходили знакомые и незнакомые ребята, уважительно глядели, что там у неё получается, просили нарисовать на память, становились во всякие позы, Эмка лихо делала наброски с натуры, раздаривала по-королевски направо и налево, и мне перепадало внимание с барского стола: Девушка, а что вы там читаете, Мопассана? Девушка, а вам не скучно, хотите, мы вас на лодке покатаем? Девушка, а что вы делаете сегодня вечером? Приходите на волейбол в дом отдыха, мы, вот, с Пашей вас будем ждать... Мы с Эмкой посмеивались, соглашались на всё сразу, я фыркала на весь берег. И не было у меня тогда моего Сани, не было у Эмки её красивого мотогонщика, и всё было чисто, радостно и незатейливо…
- Я его вчера поцеловала, - в ужасе вспоминаю я. – Славу твоего…
- Сбесилась. Нашла кого целовать.
- Ты кого мне вообще подсунула? Боже мой, женатого мужчину… Сколько ему лет?
- Тридцать… один или два.
- О-о-о!... - я в ужасе валюсь в подушки.

Тридцать?! Боже, как это много… А я-то вчера выступала! Дура! Чёрт меня дёргал…
- С женой он в разводе, можешь успокоиться.

Вот. С женой в разводе, кольцо носит, какой-то авантюрист тихий замаскированный…
- А почему он тебе не нравится? – я восстанавливаю вертикальное положение. – Такой воспитанный, образованный. Глаза красивые…
- Да ты что! – Эмка даже бросает ручку, которой набрасывала на обёртке от печенья всякие рожи. – Ты что? Разве это мужчина? Мешок. Облако в штанах. 
- Почему это мешок? – я внезапно чувствую некую обиду за Славу. – Ничего не мешок. Очень элегантный. Шарф красивый. Со вкусом. И вообще, мифами занимается…
- Вот именно, мифами, - говорит Эмка с сарказмом. – И ниже меня ростом.
- Ну, не ври! - возражаю я, стараясь вспомнить соотношение наших ростов и комплекций. - Я была на каблуках. И ничего не ниже меня.
- Ну, это когда ты на каблуках, он не ниже, - упирается Эмка. – А когда я на каблуках… И не вот в этих сапогах, - она кивает в прихожую, где стоят на коврике её элегантные лаковые сапожки, - а в новых моих, замшевых, тех, коричневых, у них же там каблук намного выше, чем у этих…
- В общем, так, - прерываю я решительно. – Ты там как хочешь со своими сапогами, а мне давай его телефон. Буду извиняться.
- Совсем сдурела, - сокрушается Эмка, но вынимает из сумки книжечку, листает и пишет рядом со своими нарисованными рожицами номер телефона.
- А Саня? – говорю я голосом почтового диспетчера. - Саня – тоже облако в штанах.
- Нет, почему? – Эмка на секунду задумывается. – Саня не облако в штанах. Но он же Единорог.
- И что? – упрямо допрашиваю я.
- А ничего хорошего, - припечатывает Эмка. - Вечный искатель.
- Капитан, - уточняю я осторожно, уже жалея, что затеяла разговор.
- Капитан без штурвала, - говорит безжалостная Эмка. – И вообще без корабля, без руля и без ветрил. Сам не знает, чего хочет. Почему он институт бросил? После армии поступал, должен бы понимать уже, что к чему.
- Эмка, ну не в дипломе же дело, ну ты что!
- Я и не говорю, что в дипломе дело. Просто он уж слишком надеется на то, что будет. Будет, видите ли. А что будет – неизвестно. Он и сам толком не знает – что. Но ему кажется, что будут какие-то сияющие вершины. Поэтому ему всё равно то, что происходит сейчас. А ведь главное – настоящее, - Эмка смотрит на меня. - Главное то, что здесь и сейчас. А здесь и сейчас - ты. Понимаешь: ты - в настоящем, ты - сейчас. Сама посуди, кому нужны его революции, если тебе – плохо сейчас?
Я молчу. Мне обидно за Саню, как его раскостерила Эмка. Но я молчу, мне нечего сказать.
- Ты вообще-то хорошо представляешь, что такое твой Саня? – вопрошает вредная Эмка.
- Он – это Григ, - автоматически говорю я.
- Григ… -  вторит Эмка. - Григ… А ты не помнишь, с каких это пор у тебя любимым стал Григ? Сколько я тебя знала, у тебя с 14 лет был любимым Шопен.
- И что? – не сразу говорю я.
- Ничего, - говорит Эмка. – Просто совет. Вспомнить себя. Может быть, будет лучше
Она уходит. А я заворачиваюсь в тёплый мамин халат и подхожу к окну. Долго стою, глядя сквозь тюль, как сквозь снег, на заснеженную улицу. По дороге мягко, как в кино, проезжают автобусы, легковушки…
Права Эмка, черт её возьми… Всегда я любила Шопена. Всю жизнь. Григ появился вместе с Саней. И Шопен оказался забыт.
Внезапно, повинуясь импульсу, я иду к проигрывателю и быстро перебираю пластинки, откладывая в сторону. Вот он Шопен… забытый за этот год, да… Сначала смотрю на портрет, на прекрасные скорбные глаза, потом вынимаю скользкий диск, ставлю на проигрыватель и опускаю иголку…
И снова стою перед окном, но уже не глядя, а наоборот закрыв глаза, чтобы вид троллейбусов и машин не мешал мне убегать на серебряных коньках вальса до диез минор, вальса номер семь…