Идущий к реке

Письмо из Байхэ

Становясь океаном,
Сожалеют ли воды реки
О своих берегах?
Хризантемы в снегу,
Как светла эта ночь перед боем.

Оргия праведников – Вперёд и вверх

Письмо из Байхэ

(лист оборван, строчки трудно разобрать из-за мелкого угловатого почерка)

…Замирая и бросая взгляд на хлопья золы от недавнего пожарища, что носит по пустым улицам ветер, я невольно вспоминаю выжженые солнцем дороги близ нашего дома – улёгшаяся толстым слоем пыль подобна Олли, что обманчиво неуклюже развалился под кустом. Кажется, будто нескладный, лохматый пёс совсем постарел, но нет, нет же! Это – хитроумная засада на того, кто осмелится приблизиться. Так и пыль, что взлетает и окутывает, лишь ступишь ты на дорогу, и пепел, оседающий на одежде и въедающийся как репей… А тот ужасный буфет, об угол которого я вечно ударялся… Помнишь же? Помнишь, Джошуа? Вещи и случаи, что нам суждено терпеть и нести за собой до гроба и в гроб. Так ты говорил?..

Я часто думаю о доме. С каждым днём это чувство укореняется во мне всё крепче, подобно сорняку или твоей заразе, вылечить которую я не в силах. Я вспоминаю, как мы сидели с тобой на берегу нашей реки, и ты кидал камни, рассказывал, сколько всего приключилось с тобой, с леди Урсулой, со стариком Ки́раном, с гостившей у вас три недели тётушкой О’Доэрти, спровадить которую всё не выходило. И ты не выдержал, указал ей на дверь. Как за это тебя отчитывала леди Урсула! Как хвалил старик Киран и спорил, что надо радоваться: в тебе наконец-то проснулась горячая кровь Ллевелинов. Не в обиду леди Ллевелин, бывшей в девичестве О’Доэрти, будет сказано…

Да, я вспоминаю. Вспоминаю, как хожу вдоль берега, подбираю камешки для тебя и в ответ на твои рассказы делюсь своими приключениями: про Блэкторн и лорда Бамблейна, про работу в одном из врачебных кабинетов профессора Юстаса, про женщину, которую эти двое не переносят на дух. Тогда я и не предполагал, что вернусь в Блэкторн и уйду из университета навсегда – к той самой женщине, посмевшей бросить вызов всему преподавательскому составу и профессору Юстасу лично. Не предполагал и ходил кругами, смеялся, не думал о завтрашнем дне…

(несколько неразборчивых строк)

В день моего отъезда ты сказал, что молитвы Деве Света дарят покой. Даже если россказни церковников – сплошная ложь, уж лучше она, чем бездушная пустота, коею пророчат после смерти учёные мужи. Ты уверял, что лишь Она ниспошлёт утешение мне, позволит примириться со скорой утратой. Ты был спокоен и счастлив. А я хлопнул дверью, не желая слушать, что и леди Урсуле помогли молитвы, что мне стоит вернуться и быть рядом с ней. Твоё последнее желание…

(несколько сильно зачёркнутых строк, кляксы, длинный отступ)

Я был глух. Я не видел перед собой тебя – только потерю, которая настигнет и разорвёт в клочья, будто изголодавшийся по охоте пёс. Я не хотел быть должником леди Урсулы… нет, Ллевелинов. Не хотел, потому что никогда не видел себя частью вашего дома. Я решил спасти тебя. И чем всё обернулось?

Боюсь, никакими молитвами мне не выпросить Её милости. Глухой горделивый ребёнок, не желавший замечать истину, что милостиво сунули под нос. Её светоносный взор не достигнет тех пучин, в которые я погрузил себя.

Что я забыл здесь, Джошуа? Смысл утерян, а я не могу остановиться. Бреду наугад, блуждаю в тумане.

Я боюсь возвращаться. Я боюсь узнать, что опоздал. Что ты мёртв.

Я бегу от правды, но чувствую: она ждёт впереди.

Я поставлю точку, и есть лишь один способ сделать это.

Прости меня, Джошуа. Прости за всё.

Я не вернусь.

– порт Байхэ, 17 октября 1574 года от утраты Искры

не прощай меня, не прощай

не прощай, не прощай

(дальше разобрать невозможно, слова написаны поверх друг друга)

Часть первая. На берегу

Часть первая. На берегу

Глава I

империя Ань, порт Байхэ
весна 1570 года
от утраты Искры

Пароход вошёл в гавань – словно огромный кит, окружённый стайками крохотных рыб, на которые так походили рыбацкие лодки. Пар валил из дымовых труб и окутывал пространство кругом сизой дымкой, путался во вспомогательных парусах и перебивал тонкий аромат цветущих магнолий. Порт вмиг сделался оживлённым, на набережную слетелись стайки детей, напоминавшие чаек торговцы, суетливые рикши и навязчивые толмачи – все те, кто надеялись пригодиться чужестранцам и заработать на этом. Для других пароход уже не представлял никакого интереса – его видели в Байхэ месяц назад. Увидят и через месяц, и ещё через один, и ещё, и так – до тех пор, пока эта гавань будет единственной, где разрешено показываться чужим судам.

Когда скинули трап, в числе прочих пассажиров на берег сошли двое: непохожий на аристократа молодой господин в цилиндре и с тростью, а за ним – светлый юноша, подобный посланнику самой Девы Света, бывший, впрочем, всего лишь слугой. Первый был коренастым и жилистым, и синий сюртук его пошили то ли на вырост, то ли не на эти плечи; трость он держал за «горло», схватив точно под набалдашником в виде филина, и нёс бережно, подобно лишённому перевязи парадному мечу. Второй же – красивый лицом и на полголовы выше своего господина – тащил немалый багаж: два саквояжа, чемодан и объёмистый рюкзак. К подобному он явно не был привычен и всё кривился, недовольно поглядывал в сторону свободных рук господина.

– Нам нужна повозка, – заметил слуга, едва успев перехватить выскользнувшую из-под пальцев ручку второго саквояжа.

Увидев, что слуге трудно справиться с вещами, Тогэра – а именно так звали молодого господина – забрал самое ценное: увесистый деревянный чемодан, стянутый ремнями с медными пряжками. Внутри покоился весь сонм его инструментария, поэтому доверять чемодан кому бы то ни было любой другой маг счёл бы проявлением безалаберности. Но за время путешествия Тогэра неоднократно пожалел, что взял куда больше необходимого минимума, и обязанность нести непосильный груз почётно перекладывалась на несчастного слугу.

В магии использовалось множество атрибутов. Лишь пять вещей были незаменимы и обязательны всегда: кинжал, зеркало, музыкальный инструмент, чернила или же мел, а также – трость.

Тогэра владел всем этим, и не просто так – он был магом. Тем, кто способен силой крови и потайными знаниями менять суть мироздания и творить непостижимые вещи. Его обучение подходило к концу, и в империю Ань Тогэра прибыл, дабы пройти назначенное учителем испытание: стать придворным мудрецом и заполучить расположение Императора. Учитель обещала, что тогда ему дадут прикоснуться к тайнам, к искомым чарам, к чудесной панацее, в которой так нуждался не Тогэра – его брат.

На западе магия угасала – мало кто выходил за рамки простой алхимии, мало кто помнил о сигилах и заклинаниях, мало кто жертвовал свою кровь в обмен исполнение желаний. Но на востоке, в землях империи Ань, которые учитель Тогэры покинула много лет назад, магические практики ещё были в чести. Мудрецы, как здесь называли магов, служили императору или же совершенствовали своё мастерство с помощью аскезы и отшельничества – каждая из этих дорог имела свои преимущества, но и свои ограничения.

Тогэра считал, что императорский дворец подходил для его целей лучше, чем затерянные среди горных вершин монастыри. Чтобы впечатлить Императора, он взял с собой весь магический арсенал.

Без кинжала не обойтись никак. Во всех магических практиках кровь заклинателя была обязательным элементом – платой, ключом, проводником энергии. И несмотря на то, что Тогэра практично пользовался ланцетом, пару подаренных учителем кинжалов в красивых деревянных ножнах он всё-таки носил на поясе за спиной. Яркая краска и утопленная в дерево серебряная проволока своими узорами напоминали о халифате – месте, где Тогэра провёл детство. А изогнутые, сделанные из рога рукояти походили на бивни слонов, которых показывал ему отец.

Зеркало было не менее важной вещью. Если в заклинании что-то произнесено не так или же магический круг не нарисован со всей точностью, духи мёртвых могли разгневаться. И тогда спасали лишь зеркала. Обязательно медные, на крайний случай – латунные или серебряные[1]. Главное, чтоб не из чистого серебра.

Большое, для важных ритуалов, Тогэра носил в чемодане, но при себе всё ж держал несколько: одно вместо кулона, второе – пришитым к подкладке на груди сюртука, а третье пряталось на запястье, в кармашке широкого кожаного браслета, чтобы не поцарапать ненароком.

В качестве музыкального инструмента Тогэра носил с собой вистл – футляр с флейтой болтался, прицепленный к поясу и скрытый полами сюртука. Как любила говорить учитель, магия не обходилась без особых вибраций, которые создать можно было только определёнными звуками. Подошло бы что угодно, даже горловое пение или же пение в принципе, но с музыкальными инструментами поймать необходимое для таких заклинаний состояние становилось проще.

Чернила или мел, да и любой другой предмет, способный оставить след, позволяли рисовать магические круги. Редко приходилось рисовать что-то, отличное от заученного и требующее точных расчётов, поэтому Тогэра не только имел ткань с вышитым кругом, но и изрисовал целую тетрадь самыми часто встречающимися в заклинаниях символами. А также взял с собой мешочек с плоскими камешками, на которых вырезал сигилы – при необходимости можно было взять ткань и разложить камни в нужном порядке.

Трость заменяла посох – ещё один резонатор; материальная вещь, как музыкальный инструмент или магический круг, помогавшая вести заклинание и не дать ему выйти из-под контроля. К ней за время путешествия Тогэра не сумел привыкнуть и неуклюже носил в руке, боясь поцарапать лакировку или испортить латунный наконечник. Не единожды он успел пожалеть, что выбрал казавшуюся практичной и более удобной трость вместо предложенного учителем посоха.