Игра в полнолуние

Глава 1 (начало)

Девушка в золотистом концертном платье стояла за кулисой, опираясь на белую трость. Распахнутая синева ее глаз была странно-неподвижной, сосредоточенное лицо — бледным от волнения. Темные волосы, обтекая лоб, спускались на полуобнаженные плечи. Над чуть вздернутой верхней губой белел тонкий шрамик.

Пожилой конферансье, которого она держала под руку, сочувственно сжал ее пальцы. Суетливо и быстро, как суслик, выглядывающий из норы, он зыркнул из-за кулисы в сумрак зрительного зала. Углядев в единственном занятом кресле представительного мужчину лет пятидесяти, шепнул спутнице:

— Пришел, буржуин! Ты запомни: в партере сидит, почти посередке. Будешь кланяться — знай, куда, — деловито инструктировал он. И вдруг опасливо добавил: — Ох, Лерочка, что-то душа болит... Убей меня, не верю я этим меценатам! 

— Дядь Вась, не пугай ты меня, пожалуйста! — зашептала девушка, еще сильнее вцепляясь в рукав его смокинга, надетого в «неконцертный» день ради выступления племянницы. — Как хоть он выглядит? Не злой?

— Да черт его знает... Торба с деньгами. Как говорили у нас во Львове, фасад солидный – а шо за ним, не видно, — ответил дядя Вася. И добавил с сомнением: — Может, не связываться, а? Может, сами справимся?

Она коротко вдохнула, тонкие пальцы, нырнув в декольте, извлекли комок кружевного платочка. Валерия прижала его ко рту, замерла, словно пытаясь унять бурю, бушующую внутри. И решительно сказала:

— Нет уж, веди. Только объявляй помедленнее.

Бережно поддерживая под руку, он повел ее к роялю. Пианистка ступала нетвердо, щупала путь белой тростью, кончик которой метался по полу, как испуганный птенец. Подойдя к инструменту, Валерия оперлась на него, отпустив руку дяди. Незаметно погладила глянцевый бок рояля. Он был как ручной кит — большой, таивший в себе невероятную мощь. И, как всегда, это прикосновение придало ей сил.

Она услышала, как конферансье сделал шажок вперед. Старательно откашлявшись, объявил, перемежая слова торжественными паузами:

— Людвиг! Ван! Бетховен! Соната. Номер четырнадцать. Лун-на-я. Исполняет Валерия Краузе.

Шагнув назад, он мягко, чтобы не испугать прикосновением, взял племянницу за плечо и усадил за рояль. Пианистка провела пальцами по вискам, заправляя пряди волос за уши. Выпрямилась; на шее блеснул серебряный крестик. Узкая ступня в концертной туфельке нащупала педаль.

...Единственный зритель — меценат Савва Аркадьевич Шерман, нежно любивший шансон и оттого всегда зевавший в филармонии — терпел ее приготовления, сидя в сумраке зала, как в кабаке: широко расставив ноги, по-свойски расстегнув пиджак и пуговицу брюк. Его костюм из натуральной шерсти был того благородно-синего цвета, который, несомненно, имеет название — но известное далеко не каждому. Аквамариновая рубашка, обтянув надутое послеобеденное пузо, складкой легла под грудью. В манжетах разинули пасти запонки в форме бульдожьих голов. Да и сам меценат походил на бульдога: он был широколиц, с толстыми обвисшими щеками и темной бородой-эспаньолкой, обтекавшей губы. Рот его расслабленно изгибался книзу, под прикрытыми веками томилась скука. Но интерес охотника ожил в сонных глазах, как только пианистка скользнула ладонями по черно-белой душе рояля.

Кончики ее пальцев дрогнули, поклонились клавишам, призывая далекий гром первого аккорда — и темный зал отозвался, ахнул, полной грудью вдыхая музыку. Вызвав триаду звуков, Валерия повторила ее, повела выше. Чем дальше текла река мелодии, тем требовательнее становились руки. Отражаясь от стен и потолка, загустевая в пустоте зала, голос рояля заполнял собой всё. И вот уже плещет и дробится в хрустальном звоне набравшая полную силу музыка.

Рояль говорил, сильно и мощно, и история чьей-то жизни, льющаяся из него, неожиданно тронула Шермана. Его правая рука шевельнулась сама по себе, пальцы побежали по невидимым клавишам, вторя движениям пианистки. Это был знак, тайная и самая верная примета продюсера, указывающая на перспективного музыканта. Меценат вздернул бровь, и, поправив лацканы пиджака, сел прямо.

А Валерия уже играла presto agitato*. Мелодия билась, швыряя в ночь грохот финальных аккордов. Руки пианистки в последний раз взлетели над клавишами — и упали на колени обессилевшими птицами, пересекшими бурный океан.

______________

*presto agitato - заключительная часть "Лунной сонаты"

Глава 1 (окончание)

Повисла тишина. Мгновение Лере казалось, что она играла пустоте. Что меценат, ради которого она вышла сегодня на сцену, ушел, недослушав, недооценив. И поэтому — всё напрасно.

Но из зала полновесным восхищением вылетели аплодисменты. И к ней потек густой, как патока, бас:

— Ну молоде-е-е-ец, молоде-е-е-ец! — хлопки стихли, но в голосе по-прежнему звучал восторг. — Надо же, удивила! Давай-ка познакомимся, звезда моя. Уже поднимаюсь.

Она с невыразимой надеждой потянулась на звук. Скрипнуло кресло, шаги приблизились, обогнули сцену и поднялись на нее. Серая тень качнулась перед глазами, застилая даже тот слабый свет, что еще могла видеть Лера. Аромат туалетной воды усилился: йодистый запах моря, смешанный с ароматами горькой полыни и кедра. Положение и роскошь. Конечно, ведь Шерман — очень богатый человек.

— Зови меня Савва Аркадьевич. А ты, я знаю, Валерия. Или Лера, да? Позволишь?.. — спросил он, беря ее за руку. Она почувствовала, как к коже прильнули мокрые губы, как укололи усики — и вздрогнула, борясь с неожиданным желанием стереть с руки этот вежливый поцелуй.

— Валерия, вам помочь? — в голосе конферансье, снова вышедшего на сцену, слышалась плохо скрытая тревога. Шерман добродушно ответил:

— Проводи-ка нас в гримерку, братец. Полагаю, мадемуазель позовет меня выпить кофе? Или чаю, минералки — чего там у вас дают.

«Заодно обсудим дела», — прощекотал он ей на ухо. А вслух сказал, подбадривая:

— И не боись, голуба, я не ем детей.

Лера кивнула и, напряженно улыбаясь, поднялась с банкетки. Меценат цепко взял ее за локоть, повел, направляя.

В закулисной темноте ее глаза совсем отказались видеть. И она шла, повинуясь его руке. Двадцать четыре осторожных шага до гримерки. Мимо пахнущих пылью декораций, сваленных так, что пришлось протискиваться. Мимо урны, из которой кисло несет окурками и гнилым яблоком. По скрипучему полу со щербинами сучков. Пианистка прекрасно знала эту дорогу и шла бы увереннее, если бы не так слабели ноги и не колотило в груди. Но Шерман крепко держал ее — словно собственность.

Конферансье щелкнул лапкой замка, тонкий скрип резанул слух. Из-за открывшейся двери пахнуло табачным дымом и пудрой.

— Осторожно, звезда моя, тут порог, — любезно предупредил Савва Аркадьевич и повел ее к креслу. Опустившись в него, Лера нащупала за спиной маленькую подушку и неловко пристроила ее на коленях. Тьма перед глазами стала серой, чернильные облака теней качались, становясь то гуще, то светлее — но ни лиц, ни очертаний предметов Лера видеть не могла.

— Я в коридоре подожду, — буркнул дядя Вася, прошаркал к выходу, и дверь тихо ухнула, закрывшись.

Шерман крякнул, завозился в кресле — видимо, устраивался поудобнее.

— Волнуешься, голуба? Не надо, нету толку от волнений, — пробасил он, и в его голосе слышалось искреннее сочувствие. — Помогу я тебе, и без прослушивания бы обошлись... Хотя ты меня удивила. Прямо-таки готовая звезда! Так что найдем мы тебе местечко.

— Савва Аркадьевич, я не прошусь на сцену, — быстро сказала Лера. — Мне бы только зрение вернуть, а дальше я сама.

— Ну-у, зачем сама? Любому продюсеру, звезда моя, нужны хорошие музыканты. Играешь классику — будет тебе классика. Вот слышала ты, к примеру, про Майю Серебрянскую? Можешь работать с ней.

Лера невольно ахнула. Еще бы ей не знать о Серебрянской! Своего рода сестра по несчастью, скрипачка, потерявшая зрение. Но Майя не оставила свою скрипку, наоборот — стала знаменитой, успешной настолько, что ее аранжировки Крейслера и Вивальди слушали за пределами России. Познакомиться с ней — уже чудо, а уж работать!..  

— Савва Аркадьевич, вы не представляете, как мне этого хочется! Я восхищаюсь Майей. И к вам, если честно, обратилась после того, как послушала передачу о ней,  — призналась Валерия. — Майя так тепло отзывалась о вас, говорила, что вы ей помогли с операцией. И не бросили потом, когда выяснилось, что она так и останется слепой. И приют для детей открыли...

Шерман крякнул, будто она заговорила о чем-то, смутившем его.

— Лера, я не Дед Мороз, одаривающий всех подряд, — сухо пояснил он. — Правильно пойми, голуба! Я просто бизнесмен. И просто зарабатываю деньги на музыкантах. А то, что помогаю — ну так бог велел отдавать десятину, вот я и отдаю.

 Его голос звучал странно — словно тема была неприятна Шерману, но он пытался это скрыть. Лера хотела что-то ответить, вот только от волнения мысли спутались в разноцветный патлатый клубок, и вытащить из него хотя бы одну ниточку было сложнее, чем вручную связать ковер.

— Значит, дорогая моя, отвезем тебя в Москву, в клинику моего приятеля, — снова заговорил меценат, но совсем другим тоном: бодро, по-деловому. — Он главврач элитной клиники, и, между прочим, лучший офтальмолог Москвы. Надеюсь, Илья Петрович вылечит твои глазки. Но ехать надо сейчас, у меня прорва дел.

В первую секунду Лера испугалась — нехорошее предчувствие кольнуло. Но многообещающее «сейчас» пересилило. Это слово будто отперло в ней какой-то замок, и Лера не смогла справиться со слезами. Она тянула руки, пытаясь нащупать ладони человека, который согласился рассеять ее темноту. И благодарила, всхлипывая, втайне виня себя за изначальную холодность и подозрительность к нему.

 — Ну что ты, деточка, перестань, — растерянно повторял Шерман, пожимая ее пальцы. Но она никак не могла успокоиться:

 — Простите, я… так счастлива… понимаете, я так долго ждала…

 — Понимаю, Лера. Понимаю! Ты молодая, талантливая. А здоровья нет, — сказал Савва Аркадьевич, но его голос дрогнул, и рука почему-то напряглась. Отпустив пальцы Леры, Шерман отодвинулся: — Запомни: мы всё сделаем. Будем обследовать, оперировать. И организуем тебе место в музыкальном театре, где работает Майя. Его возглавляет Виктор Пряниш, мой старый приятель. Он сделает из тебя звезду, как когда-то — из Серебрянской. А условия, душа моя, стандартные: год занятости, поездки на гастроли, хорошая зарплата, соцпакет… Если согласна, подписывай договор. Есть у тебя знакомый юрист? Можем оформить  бумажки при нем, чтобы ты, дорогая моя, не волновалась.

Глава 2 (начало)

 — Савва Аркадьевич, спасибо, спасибо!!! Дай вам бог, чего хочется! — в десятый раз повторяла мама, стоя возле машины Шермана. Родители всё-таки не выдержали, пришли ко Дворцу культуры. Но новость о том, что меценат согласился помочь — такая долгожданная, но всё же такая неожиданная! — вконец выбила их из колеи. Лера слышала, как дрожит от волнения голос мамы, чувствовала на своих плечах руки папы: он обнимал ее с грубоватой нежностью, под которой скрывалась тревога. Леру тоже потряхивало: перемены казались нереальными, будто всё это происходило не с ней.

 — А как же без вещей-то, как же? — переживала мама. — Ох, знать бы раньше, я б отгул на работе взяла, поехала бы с тобой, Лерочка. А так ведь не сообразила даже зубную щетку для тебя захватить...

 — Не беспокойтесь, Анна Гавриловна, — добродушно басил Шерман. — Клиника дорогая, полный сервис.

 — Лера, мы в выходные приедем, — пообещал папа, целуя ее в щеку. А мама, обняв ее на прощанье, шепнула с надеждой: «Помолюсь за тебя, схожу к батюшке... Господь поможет, ты помни!»

Валерия коснулась крестика на груди, накрыла его ладонью. Верила горячо, благодарила истово, зная, что уже исполнилось то, о чем молилась несколько лет: выход нашелся. Теперь, когда хлопнули дверцы машины, и авто двинулось по разбитому асфальту, собирая кочки и рытвины, Лера думала лишь об одном: хоть бы операция прошла удачно!

...Слепота начала подкрадываться два года назад. В то время, будучи еще студенткой консерватории, Лера увлеклась волонтерством: в свободное время пропадала в приюте для бездомных животных, варила каши из костей и черненых жучками круп, что отдавали в качестве пожертвования. А еще — вычесывала собачьи колтуны, чистила вольеры и выметала с приютского пола сенную труху, перемешанную с шерстью. Но  добросовестная работа вышла ей боком: Лера подцепила коньюктивит — вроде бы, безобидную детскую болезнь, с которой почему-то пришлось бороться очень долго. Она промывала глаза, не расставалась с каплями, перепробовала все народные методы — от ромашковых примочек, пользу которых хоть как-то можно было объяснить, до ношения на руке дурацкой трехцветной нитки, пропитанной странно пахнущими маслами. Последнее казалось Валерии чем-то средним между шарлатанством и аюрведой и больше мешало, чем помогало — потому что за нитку «цеплялись» языками разнокалиберные юноши, желавшие поближе познакомиться с симпатичной пианисткой. Льстиво спрашивали, радуясь, что нашелся повод для разговора:

 — Это у вас для красоты?.. Или для чакр?..

 — Да вот думаю — наверное, для ума. Если снять, может, его прибавится? — однажды сказала она и сорвала нитку с запястья.

Не то, чтобы ей не хотелось отношений... Просто магии не случалось. Не возникало ощущения, что внутри поднимается волна и несет навстречу человеку, который кажется близким с первой минуты. Будто были уже знакомы когда-то, но жизнь раскидала; а теперь вот встретились, и не просто так — навсегда. И счастье от этого захлестывало бы, растворяло в себе. Лера думала, что в любви должно быть именно так.

Поэтому в то время как сокурсницы влюблялись по пять раз на дню, она оставалась одна. Нет, нравились некоторые... Один, саксофонист — за то, что играл божественно. Другой, совсем уж далекий от музыки — за острый ум и чувство юмора. Но почему-то те, к кому у нее возникал интерес, предпочитали других. «Значит, просто не моё», — понимала она, и спокойно жила дальше. К тому же, не было такого, чтобы мужчина привлек ее, как мир, в котором интересно всё. И она занимала себя учебой, волонтерством, иногда выбиралась на концерты и выставки. Не избегала общения с сокурсниками, но всё же больше любила одиночество — просто потому, что с детства была самодостаточной. Тем не менее, с соседками по комнате у нее были отличные отношения. И когда началась болезнь, они сочувствовали, пытались помочь. Кстати, ту самую нитку повязала на Лерино запястье одна из подруг.

Примерно с месяц Валерия боролась с коньюктивитом, который то обострялся, то затихал. Врачи говорили, что так бывает, и что это пройдет. Меняли препараты, убеждали снизить нагрузку на глаза. Но Лере приходилось разбирать ноты, много читать — учебу ведь никто не отменял.

Наступил момент, когда со стороны могло показаться, что болезнь побеждена. Но Лера чувствовала: она просто ушла в подполье, притихла, оставив следы. Теперь ей было трудно выносить яркий свет, поэтому она всё чаще надевала солнечные очки. В глазах постоянно ощущалось что-то колкое, чужеродное, и это раздражало. А стоило выйти на улицу в ветреную погоду, или подольше посидеть перед компьютером, вовсю начинали течь слезы. Она снова обратилась к офтальмологу, и он посоветовал увлажняющие капли. Но они не очень-то помогали. А примерно через полгода Лера поняла, что зрение ухудшилось. Контуры предметов расплылись, цвета потускнели. И всё чаще она, смыв косметику перед сном, беспокойно замирала перед зеркалом, видя в глазах розовую дымку лопнувших сосудов. А на следующий день опять надевала темные очки.

Всё труднее было различать ноты, и она нервничала, боялась, что зрение не восстановится. Сессию сдала кое-как: вытянула на своей врожденной способности запоминать даже самые сложные мелодии. Помогла и зачетка, в которой за предыдущие четыре курса стояли одни «отлично». К тому же большинство преподавателей прочили Валерии Краузе большое будущее, поэтому на экзаменах к ней особо не придирались.

 — Но, Валерия, вы как-то очень странно относитесь к своему здоровью, — сказала ей старушка Майзель, преподаватель по истории исполнительского искусства, носившая роскошный платиновый шиньон и очки с толстенными стеклами.

 — Нина Исаковна, я была у врача, но толку... — вздохнув, посетовала Лера.

Глава 2 (окончание)

Они уселись на кухоньке: по традиции семьи Краузе, именно здесь происходили все важные разговоры. Лера обвела ее взглядом и подумала, что за пять лет ее учебы здесь ничего не изменилось, разве что постарело. Дешевый тюль на окне, выцветшие обои со снегирями, старый холодильник «ЗИЛ», рычащий, как пес, охраняющий свои запасы. Всё это давно пора было менять. И родители, наверное, что-то планировали — какие-то покупки, ремонт — ожидая, пока она закончит консерваторию... А сейчас сидят за столом, с тревогой глядя на дочь, и готовы ради нее отложить любые перемены. Мама в застиранном халате, с единственным бигуди на плененной челке. Папа в цветастых шортах и рубашке, нагрудный карман которой вечно беременен скомканным носовым платком. А красный, с золочеными буквами, диплом, лежит на клеенчатой скатерти рядом с тёмным пузырьком корвалола. И уже никого не радует.

Лера начала рассказывать, стараясь не сгущать красок. Но то ли от усталости (шутка ли — почти год бесплодной борьбы с болезнью), то ли от того, что родители жалели ее, как маленькую, не смогла сдержаться — расплакалась. А слезы всегда разрушают стены, возведенные в попытке уберечь себя или близких. Растворяя цемент, замешанный изо лжи и стыда, превращают его в покаяние — и стены рушатся под его напором, открывая правду.

Папа протянул ей платок, мама обняла. И Лере полегчало, будто еще два человека подставили плечи под ее груз. Но в носу щипало, будто воздух стал ледяным, и в груди было колко от благодарности, которую невозможно высказать словами. 

 — Лерочка, записывайся на операцию, — решительно сказала мама. — С деньгами что-нибудь придумаем. У меня золотые сережки есть, брошка с рубинами, я продам...

 — И обручальные кольца, — напомнил отец, стягивая с пальца своё.

Лера сердито вскинулась, протестующе мотнула головой: эти кольца родители носили уже двадцать пять лет, и на семейных праздниках папа часто рассказывал, как покупал их. Говорил, обнимая жену: «Я, братцы, спины не жалея, десять вагонов сахара разгрузил перед свадьбой. Потому и семейная жизнь сладкой получилась». А теперь что же, даже памяти об этом не останется? Хоть Лера и понимала, что будущее важнее прошлого, смириться с этим было трудно.

 — Мам, пап, этих денег всё равно не хватит, — сказала она. 

 — А мы возьмем кредит, добавим, — упрямился папа.

 — Вам столько не дадут, — покачала головой Лера. — Я постараюсь найти деньги другим способом.

Она задействовали всех: одноклассников, подруг, родственников. Они обклеили объявлениями весь город, создали группы в соцсетях, дали заметку о сборе средств в местной газете и поставили в магазинах ящички для пожертвований. Но бедность и безработица в небольшом городке были привычными явлениями, и людям нечего было жертвовать — самим бы перебиться.

Лера чудом устроилась аккомпаниатором во Дворец культуры, где работал дядя Вася. Позже к смешной Лериной зарплате — одиннадцать тысяч восемьсот рублей — добавилось еще более смешное пособие по инвалидности. Но всё равно копилка наполнялась до ужаса медленно. И Лера старалась играть каждый день, потому что только музыка спасала ее, отвлекая от мрачных мыслей. К тому моменту она уже блуждала среди теней, почти не различая предметов — лишь серые пятна колыхались перед глазами, а по бокам была полнейшая темнота. Ей давно пришлось плюнуть на гордость и обзавестись белой тростью, этим ключом слепых, открывающим те дороги, по которым здоровые люди ходят свободно, вряд ли понимая, что это и есть — счастье.

Мысль обратиться к Шерману возникла после того, как мама принесла с работы журнал «Семь дней», где было интервью со скрипачкой Майей Серебрянской. В тот же день по телевизору показывали фильм о Майе, и Лера слушала ее с жадным вниманием. Они отправили письмо в фонд «Музыка милосердия», ждали хоть какого-то ответа... и вдруг — звонок от самого Саввы Аркадьевича. И обещание лично приехать, познакомиться.

Вот тогда дядя Вася и выдал идею с прослушиванием.

 — Порази его роялем, племяша, — заявил он. — Твоя игра на раз слезу вышибает. К тому же эта сволочь всё-таки музыкант, должен оценить. И не стесняйся, проси у него мильён: может, после операции еще что потребуется. Да хоть к морю съездить, здоровье восстановить!

 — Нет, я так не могу, — покачала головой Лера. — И потом, мне бы только зрение вернуть, а уж на остальное я должна сама заработать.

 — Да кому нужна твоя честность?! Проси больше. У него этих денег — как опер у Вивальди, — уверенно ответил дядька. — Как говорили у нас во Львове, всем достанется, и коту останется.

И побежал к директору договариваться о том, чтобы в день приезда мецената Лера внеурочно выступила на сцене ДК.

А день тот вышел суматошным, волнительным до предела: с утра несколько последних домашних прогонов «сонаты», потом приготовления к прослушиванию — с непременным мытьем волос и высиживанием у окна, пока длился макияж, который в последние годы делала ей мама. Папа в это время беспокоился, мерил комнату тяжелыми сбивчивыми шагами, и, наверное, горбился под гнетом мыслей. В такт его поступи тонко звенел хрусталь в застекленной стенке, поскрипывали половицы. Мама тоже переживала — Лера чувствовала это по дрожанию ее рук, по урывчатым вздохам. Волноваться было из-за чего: если меценату понравится выступление, он может дать очень многое — или забрать самое дорогое. Мало ли трагических историй молоденьких звездочек, взятых под крыло такими вот продюсерами? И что такое сейчас Лерин талант: дорога к спасению, или путь в пропасть?

Когда пришло время, родители хотели поехать вместе с ней, но Лера отказалась: слишком тягостно было ощущать их волнение вдобавок к своему. И дядя Вася шикал на них в коридоре: мол, дома сидите, нечего... Приехав в ДК, он и Лера засели в гримерке, дожидаясь, когда позвонит вахтер. Лера массировала руки, ставшие вдруг чужими, замерзшими, а дядя Вася курил не переставая. Тоже нервничал: слишком долго терся до этого в культуре, слишком часто слышал истории о сгоревших звездах, и для племянницы такой участи не хотел. Потому и колебался, прежде чем вывести ее на сцену. Но всё-таки вывел — потому что любовь была сильнее страха.

Глава 3 (начало)

В холле «Велнес клиник» сочно пахло имбирем и цукатами, сквозь аромат которых тянул щупальца мерзкий хлорный запах. Сонным шмелем, разминающим крылья, гудел кондиционер. Низкие каблучки и белая трость Валерии стучали по мраморному полу звонко, будто холл был огромным и почти пустым. Слоновья поступь Шермана вторила ее шагам. А потом им навстречу вышел третий человек.

 — Добрый день, Савва Аркадьевич, Валерия, — похоже, голос принадлежал мужчине средних лет — уверенному в себе, привыкшему подчинять. Он подошел ближе, так, что до Леры донесся странноватый аромат: брутально-мускусный, с ноткой сандала, к которому почему-то примешивался запах детского мыла.

 — Илья Петрович, дружище, рад видеть! — развязно ответил Шерман. — Вот она, наша будущая звезда. Если хорошо поработаешь, она будет тебе по гроб жизни благодарна. Ну и я отблагодарю, не вопрос.

Лера смущенно поздоровалась. «Будущая звезда»! Пока что это громкие слова. Сможет ли она оправдать их? Да, она хорошо играет, но каков уровень требований в театре Пряниша? Сомнения жгли ее, мешали думать о хорошем. Что, если операция не поможет вернуть зрение? Как поведет себя Шерман, который вкладывает в нее полмиллиона? Для него это незначительная сумма, но всё же — так рисковать деньгами… Впрочем, он говорил, что Илья Петрович Торопов, владелец этой клиники — опытный офтальмолог. И  будет оперировать сам. А значит, шансы выше.

 — Валерия, вы привезли медкарту? — спросил Торопов.

 — Конечно, — ее рука скользнула по сумке, нащупывая молнию. Но доктор положил свою ладонь сверху. Она была сильной и горячей, но от этого властного жара Леру пробил озноб.

 — Не так срочно, — официальный тон врача оттенила снисходительность. — Давайте поднимемся ко мне. Там я посмотрю и ваши глаза, и вашу карточку.

Озноб усилился — и Лера крепко сжала челюсти, еле сдерживаясь, чтобы не стучать зубами. Нервы, наверное. Но всё же хорошо, что в этот погожий летний день она надела джинсы и водолазку с длинным рукавом.

Они вошли в лифт. Толчок в подошвы, короткое ощущение взлета — и двери тихо раздвинулись. Валерия послушно шагнула вперед, повинуясь движению руки Шермана. Ноги ступили на мягкое, шаги и стук трости стали еле слышными, а голоса утратили едва уловимое эхо. Похоже, они идут по узкому коридору, пол которого застлан ковром, а на стенах — толстые обои. Остановка, тихий скрежет ключа в замочной скважине, холод в лицо: видимо, за открывшейся дверью распахнута форточка.

Шерман заботливо усадил Леру в кресло, и она поставила трость рядом с подлокотником.

 — Валерия, вашу карту, — скомандовал Торопов.

Поспешно расстегнув сумку, Лера достала бумаги, протянула в темноту. Илья Петрович, судя по звуку, уселся напротив. Зашуршал бумагами, крякнул.

 — Полное обследование глаз займет около часа, — сообщил он.

 — О-о, друзья мои, тогда я полетел. Совсем некогда, — с сожалением протянул Шерман. — Звоните, Илья Петрович. А ты, звезда моя, ни о чем не переживай! Бумаги в театр Пряниша я заброшу, и велю Виктору, чтобы он к тебе заехал. Познакомитесь, начнете работать... А там и я вернусь. Выздоравливай, голуба.

Лера вскинулась было, хотела еще раз поблагодарить, но меценат положил руку ей на плечо:

 — Потом, потом спасибо скажешь, — энергично сказал он. — Держись давай, звезда моя!

И вышел, а Валерии вдруг показалось, что в кабинете стало холоднее. Торопов молча шуршал бумагами, а она сидела, положив руки на колени, и старалась отогнать страх. Всё думалось: а вдруг Илья Петрович скажет, что операция бессмысленна... или невозможна! Вдруг что-то не так в ее карте, или врачи, которые смотрели ее раньше, ошибались — и зрение уже не вернуть?

 — Валерия, пройдемте, — сказал Торопов, вставая. — Да оставьте вы трость в покое, ведь разнесете мне весь кабинет...

И, вроде бы, сказано это было в шутку, но в голосе главврача слышалось легкое раздражение. Лере стало неуютно, и она вдруг пожалела, что Шерман ушел. Конечно, его развязность тоже коробила, но всё-таки была какой-то естественной, и не обижала, даже не отталкивала уже. А вот голос Торопова... Чувствовалось в нем что-то вымученное, лживое — будто под красивой бархатной тканью скрывается частокол ржавых гвоздей, чуть что, готовых оцарапать. И вежливость его была наносной — не подчеркнутой, какая бывает, когда человек намеренно держит дистанцию, но и чересчур холодной для общения на равных.

Врач взял ее за локоть, помог отодвинуть стул. Прикосновение его пальцев — жестких, хищных, как у человека, привыкшего подчинять — было неприятно. Но Лера покорно встала и пошла, куда он вёл.

 — Сюда садимся. Голову ровнее. Подбородок... глубже! — командовал он, помогая ей сесть правильно. Устроившись напротив, чем-то щелкал, постукивал.

 — Так, теперь голову запрокиньте, я закапаю, — распорядился Торопов.

Она нечаянно моргнула, когда холодные капли упали на глаза – у нее всегда так бывало на осмотрах: врач предупреждает, вроде готовишься, но всё равно неожиданно и неприятно. Утерев с ресниц остатки капель, Лера подождала, пока они подействуют. А потом начался осмотр, и ей, изнывавшей от нетерпения, казалось, что он длится бесконечно. Офтальмолог проверял ее глаза на нескольких аппаратах, что-то распечатывал, шелестел бумагой.

 — Диагноз подтвердился, — сказал он в конце концов, — но ситуация непростая, процесс слишком затянут, и проблема не только с сетчаткой, но и со стекловидным телом[1]. Если вы готовы рискнуть, нужно сдать анализы и пройти подготовку. Однако гарантий я не дам.

Глава 3 (окончание)

— Я согласна на операцию, — наконец сказала она.

— Что ж, правильное решение, — ответил Торопов. — Но вы должны документально подтвердить, что предупреждены о последствиях. Я зачитаю вам этот документ, а вы поставите подпись.

Она быстро закивала, и главврач подхватил ее под локоть, принуждая встать. Лера прошла за ним несколько шагов, осторожно нащупывая путь.

— Садитесь, — он помогал, направляя. И полюбопытствовал между делом: — Скажите, а что Шерман? Предложил вам контракт?

— Да, мы уже подписали его, — ответила Лера, осторожно ощупывая край стола, за который ее усадил главврач. Край толстый, поверхность столешницы скользкая и прохладная — но это не та гладкость и холод, какие бывают у стекла. Наверное, стол деревянный, лакированный до блеска.

— Ну, я вас поздравляю! — говорил между тем Торопов, и голос его звучал воодушевленно. - Всем, кто работает в театре, полагается медобслуживание по нашей VIP-программе. Теперь я буду наблюдать вас лично, как наблюдаю Серебрянскую. И все остальные услуги клиники будут вам доступны. Между прочим, по сниженной стоимости, это наш вклад, так сказать... кх-м... впрочем, это для вас уже не важно, ведь всё оплачивает Шерман.

Он скрипнул креслом, чем-то щелкнул несколько раз, послышалось гудение принтера. Лист зашелестел, и голос главврача стал официально-занудным:

— В результате обследования выявлено...Настоящим удостоверяю, что я предупреждена... Не буду иметь претензий...

Он зудел, а ей становилось всё тревожнее: будто его бубнеж пробирался под кожу вязкой смолой, к которой лип страх. Он накатывал плотными волнами, как прибрежная вода, полная ледяного крошева. И эта студеная колкость в какой-то момент стала невыносимой.  

— Не надо! — воскликнула Лера, невольно оборвав Торопова. И добавила, стараясь быть вежливой. — Илья Петрович, я поняла, спасибо. Давайте подпишу... и когда вы сможете прооперировать меня?

Шорох бумаги по столу, снова скрип кожаной обивки. Рука Торопова коснулась пальцев Леры, вложив в них легкую граненую палочку. Поудобнее перехватив шариковую ручку, она почувствовала, что главврач берет ее за запястье и тянет его вперед.

— Вот здесь, пожалуйста... Кх-м... Хорошо. А операция — примерно через неделю, сперва нужно сдать все анализы.

Придерживая бумагу рукой, она поставила росчерк.

Торопов вызвал медсестру, распорядился «делать все тщательно, но быстро», и Леру подняли, направляя, руки женщины — безликой, как и все остальные. Они вышли в коридор, и через несколько шагов Лера услышала, что Торопов хлопнул дверью и, звеня ключами, сказал кому-то:

 — Вы ко мне?

 — Да, я по поводу работы, — пояснил мужской голос: негромко, но по-хорошему уверенно — так, будто его обладатель был человеком, отлично знающим, чего хочет. И этот человек, судя по ответу главврача, не очень ему понравился. Торопов сказал — сухо и чуть насмешливо:

 — Вы ошиблись дверью. Отдел кадров на первом этаже, а выход из клиники — рядом.

 — Меня предупреждали, что у вас жесткий характер, Илья Петрович, — голос незнакомца стал добродушным, но с явной усмешкой. — Даже советовали вас бояться.

 — Кто это, интересно? — озадаченно спросил Торопов. А незнакомец ответил — будто пароль сказал:

 — Доктор Йоханн Баумгартнер из Зальцбурга. Я привез от него привет. И рекомендации.

Торопов крякнул. Помолчал, будто взвешивая, что сказать. И протянул саркастически:

 — Ну-у, раз рекоменда-а-ации... Тогда куда ж деваться! Я, знаете, еще при социализме утверждал, что блат есть везде — даже в заграничных клиниках. — Притворно вздохнув, Торопов выдержал паузу, и резко сменил тон: заговорил жестко, с неприкрытым презрением: — И меня это раздражало, потому что личные качества врача важнее его связей. Так что в своей клинике я целенаправленно устроил другие порядки: блатных мы не берем, только профессионалов.

 — Да, но меня привлекло именно это, — парировал незнакомец. — Кстати, мои личные качества вполне позволяют стать хорошим врачом. Дайте пять минут, чтобы вас убедить!

Торопов хмыкнул.

 — Дерзните, молодой человек, — сказал он уже мягче и с интересом. — Но вам придется подождать: я должен устроить пациентку.

Лера почувствовала, как рука медсестры мягко сжала ее локоть, и послушно направилась за ней. Уверенные шаги главврача вторили ее поступи. Затем снова был лифт, длинный коридор — судя по звуку, пустой, с жестким полом без коврового покрытия. Значит, они вышли из административного крыла. Лера глубоко вздохнула, чувствуя, как рассеивается ощущение нереальности, терзавшее ее в последние часы. Как от облегчения и волнительной радости колотится сердце. Ей больше не нужно искать деньги на операцию, жалеть о каждом ушедшем дне! Вот только... удачно ли всё пройдет? Как жить, если операция не поможет?

«Не настраивайся на плохое, — велела она себе. — Всё будет так, как должно быть. Я не должна пытаться угадать планы Господа. Я должна просто выдержать всё, что он мне пошлет».

Эта мысль немного успокоила — как всегда успокаивает ощущение, что ответственность за тебя несет кто-то другой: тот, кто всё устроит и обо всем позаботится. Рука медсестры, поддерживающая и направляющая, и шаги главврача, по-прежнему шедшего позади, тоже казались теперь некой формой защиты: пусть не божественной — но, по крайней мере, хорошо оплаченной. «Шерман не стал бы рисковать деньгами. Значит, уверен, что в этой клинике сделают для меня всё возможное, — подумала Лера. — Они профессионалы, и нужно просто довериться им».

Глава 4 (начало)

Костя Радонев ждал у кабинета Торопова, прислонившись к дверному косяку. И всё пытался вспомнить, где мог видеть девушку, которую вывели из кабинета главврача. Но воспоминание ускользало, лишь какая-то мелодия тихо звучала на задворках памяти: что-то светлое, удивительное, как солнечный дождь — и в то же время щемящее, тревожащее душу... Пропавшее, когда Торопов, вернувшись, отвлек его своим вопросом:

 — А, это вы? Прошу в кабинет.

Шагнув за главврачом, Костя одернул черную рубашку навыпуск, быстро глянул на острые носы ботинок, выглядывающих из-под вытертых джинсов. Ботинки были чистые. А остальное Радонева не слишком волновало. Да, его предупреждали, что главврач «Велнесс клиник» — человек старых порядков, и лучше всего явиться к нему в деловом костюме. Советовали подстричься покороче, вынуть серьгу из уха. И вести себя так, будто готов ловить каждое слово будущего начальника, как нищий — монету. Но Костя за год в Австрии привык к вольной жизни. И даже не подумал превратить отросшие до плеч светло-русые волосы во что-нибудь наподобие совдеповского «полубокса». Всё равно будут виться и выглядеть фривольно, как ты их не укладывай. А щетина... ну не любил он бриться, с самой юности — кожа слишком чувствительная.

Буквально вчера институтские друзья попытались переубедить его в последний раз: знали, что он врач с потенциалом, да и вообще — хотели, чтобы остался в России, а удержать его могла только работа, о которой мечтал. «Ты, Костян, хиппово смотришься, по-европейски. Но тут тебе не там, — говорили они. — Тут доктор — человек серьезный, и в идеале должен выглядеть как Айболит с книжной обложки: в брюках, при галстуке, халат застегнут наглухо, а из кармашка обязательно градусник торчит. И, желательно, пачка благодарственных писем под мышкой. Вот Торопов примерно такой, только морда злая и бритая». Но Костя только посмеивался, напоминая, что Айболит был ветеринаром. И говорил, что если Торопов не примет его на работу из-за внешности, это будет означать, что он не только властолюбец, но и дурак. А работать под началом дурака Радоневу не хотелось.

И сейчас, в кабинете Торопова, он смотрел на потенциального начальника сквозь легкий прищур. Пытался понять: всё, что говорили друзья — это имидж, или он действительно мизантроп и позер? 

Главврач прошел к своему столу — большому, как у генсека, с лакированной столешницей из натурального дерева. Бронзовый писчий прибор и телефонный аппарат «под старину» подчеркивали статусность хозяина. На краю стола располагался выключенный ноутбук и пачка историй болезни, придавленная пухлой медицинской картой в обложке из коричневого картона. Ее углы были затерты, листы внутри лежали неровной стопкой.

Торопов сел в кожаное кресло и, склонив голову на бок, уставился на Костю. Сняв с плеча черную сумку, он уселся напротив главврача. Представился, доставая прозрачную папку с документами:

 — Меня зовут Константин Радонев. Я пластический хирург, но хотел бы переквалифицироваться в офтальмолога. Доктор Баумгартнер, у которого я стажировался, посоветовал мне пройти интернатуру под вашим руководством.

Торопов удивленно поднял брови.

 — Интересно... — хмыкнул он и протянул руку за документами. Не церемонясь, вытряхнул бумаги на стол, придирчиво просмотрел, вчитываясь. Костя поглядывал на него исподтишка. Вживую главврач был еще противнее, чем на фотографиях, которые то и дело мелькали в медицинской прессе. Длинное лицо с широким ртом и впалыми щеками источало высокомерие. Он был горбонос, резок каждой чертой, тощ, как насекомое-богомол, и скрывал выражение глаз под круглыми очками-хамелеонами. Конечно, Радонев предпочел бы другого начальника, но желание учиться у лучшего офтальмолога Москвы было выше предпочтений. Да и клиника располагала всем, что нужно для новейших способов лечения — это чувствовалось даже в кабинете главврача: здесь за стеклянной перегородкой располагалась смотровая, оснащенная новейшей аппаратурой. В мягком свете ламп виднелся белый горб ретинальной камеры, торчали окуляры щелевой лампы, на стене висел проектор знаков, похожий на плазменный телевизор. Было и другое, пока незнакомое — то, что раньше Костя видел только на картинках в  медицинских журналах. «А в операционных, наверное, еще круче», — подумал он. 

 — Хм-м, значит, вы стажировались у Йоханна... — сказал Торопов, запихивая документы обратно в папку. И не удержался, поддел: — А как вы к нему попали? Он же не берет абы кого. Или у вас и в австрийских клиниках какой-то блат?

 — Ну почему же сразу блат? — в тон ему ответил Костя. — Всё честно, всё сам. Сперва закончил медакадемию с красным дипломом. И пошел в хирургию, потому что на тот момент финансовый вопрос был для меня решающим — а пластическим хирургам очень неплохо платят. Прошел интернатуру в Питере, а потом представилась возможность поехать на стажировку в Зальцбург, по программе американо-австрийского общества. Отличный шанс для молодого специалиста, вот я и подумал, что упускать — грешно.

 — И, тем не менее, вернулись, — констатировал Торопов. — Да еще и профиль решили сменить. Как-то странно всё это. Что же такого произошло в Австрии? Какой-то скандал? Убили парочку больных?

Глава 4 (окончание)

 Он подался вперед, и кресло под ним тихо скрипнуло. Главврач подпер подбородок большим пальцем, с любопытством глядя на Радонева.

 — Ну, зачем же убивать? — Костя откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу. — Разве что укоротил несколько носов, но и то по прихоти самих пациентов. И, в общем-то, мог остаться — Баумгартнер предлагал мне контракт. Только к тому моменту я понял, что заниматься липосакцией и разглаживать морщины несколько не моё. Думаю, что возвращать людям зрение гораздо важнее, чем красоту. Хотя и без красоты жить непросто.

 — Х-м... И чтобы подчеркнуть эту точку зрения, вы отрастили волосы и обзавелись серьгой? — Главврач язвительно улыбнулся. — А я-то уж испугался, что вы так самовыражаетесь.

 — Какое отношение к делу имеет моя внешность? — сухо спросил Константин.

Торопов пожал плечами:

 — Никакого. Но всё-таки я не понимаю, почему вы явились ко мне.

 — Потому что с детства мечтал об офтальмологии. А вы в этой сфере — лучший. Я читал ваши статьи, слышал много хорошего от Баумгартнера. Не только о вас, но и о вашей клинике. Он говорил, что оперирует здесь.

 — Да, приезжает пару раз в год... Послушайте, но зарплата интерна — почти что повод для революции! — воскликнул Торопов и забарабанил по столу кончиками пальцев. — И штат офтальмологии укомплектован... Знаете, что? Идите всё-таки в хирургию, там есть ставка. А ко мне можете приходить в свободные часы и ассистировать на операциях, пока мой зам в отпуске. Я посмотрю на вас, вы попытаетесь соответствовать моему уровню. Потом решим, что дальше. Как вам?

 — Подходит, — коротко кивнул Константин.

 — Уважаю немногословие, хотя могли бы и поблагодарить. Я редко беру людей с улицы.

 — Не думаю, что к вам каждый день приходят краснодипломники с рекомендациями от ведущих зарубежных клиницистов, — холодно улыбнулся Константин. И, выдержав паузу, сказал: — Но спасибо.

Главврач сдвинул очки на кончик носа, смерил гостя взглядом — так матерый волк смотрит на неразумного щенка. Но Радонев не отвел глаз, отлично понимая, что сумел заинтересовать. В том числе и тем, что держался на равных. И Торопов снова надвинул очки на глаза. Склонился над столом, листая настольный календарь, забормотал:

 — Так, у нас сегодня четверг, завтра меня не будет... Ммм... а время у нас к пяти, да?.. Ну вот что. Идите в отдел кадров, только прямо сейчас. Я их предупрежу. Пишите заявление с понедельника. Оперативка в восемь утра. И учтите: у нас не принято опаздывать.

Благодарно кивнув, Константин встал. Застегнул сумку, в которую сунул папку с документами. И, дожидаясь, пока главврач поговорит по телефону с кадровиками, еще раз обвел взглядом кабинет. Стена за спиной Торопова была увешана полками, на которых стояли наградные статуэтки. Свободное пространство заполняли сертификаты и благодарственные письма, должные подчеркивать величие сидевшей под ними персоны. На соседней стене была коллекция фотографий: персона и мэр, персона и министр, персона с персонами... «Всё-таки позер, не без этого», — подумал Костя.  Одна из фотографий привлекла особое внимание, и он шагнул ближе.

 — Это ведь Майя Серебрянская? Скрипачка, — полувопросительно сказал он, когда главврач повесил трубку. — Вы ее смотрели?

Торопов крякнул, будто хотел отчитать гостя за излишнее любопытство. Но всё же ответил:

 — Не только смотрел – оперировал.

 — А что с ней? — полюбопытствовал Радонев. — Неужели ничего нельзя сделать?

Главврач еле заметно вздохнул, и сказал с искренним сожалением:

 — К сожалению, нет. Ей требуется кератопластика, но операцию она не перенесет. Она аллергик, к тому же, с больными почками. Мы пытались взять ее на стол, но Майя, к сожалению, выдала сильнейшую реакцию на наркоз. До такой степени, что сердце встало, еле вернули девчонку... 

Костя бросил на него быстрый взгляд: надо же, похоже, у Торопова есть сердце. Ведь говорит о Серебрянской с явным сочувствием. Значит, он далеко не бездушный сатрап, хотя описывали его именно таким. А еще говорили, что Илья Петрович никогда не признает своих ошибок. Но фотографию одной из них спокойно повесил на стену, и явно относится с теплом к этой знаменитой скрипачке. Будто о близком человеке говорит.

Эта мысль почему-то вызвала в памяти образ незнакомки, и Константин спросил:

 — А что за девушка была у вас сегодня? Мне кажется, мы с ней знакомы... Как ее зовут? Она давно больна?

 — Не слишком ли много вопросов для одного дня? — буркнул главврач.

Вместо ответа Радонев скользнул взглядом по пухлой медкарте, лежавшей на пачке историй. Но главврач, шлепнув по ней рукой, быстро подтянул карту к себе. Костя успел прочитать лишь «...ерия Яновна Краузе, 1990 г.р.»

 — А говорите, отличник, — Торопов неприязненно сдвинул брови. — Должны бы знать, что врачебная тайна включает в себя информацию о личности пациента.

 — Извините, — пробормотал Костя, опустив глаза. И направился к выходу.

...Дверь за посетителем закрылась, замок клацнул единственным зубом. Торопов задрал ноги на стол, погрузился спиной в мягкую податливость дорогого кресла. Его взгляд остановился на фотографии Майи и замер, словно примагниченый. Чувство вины кольнуло, прокатилось по телу жаром.

 — Ты молодец, Майя, — сказал он, будто оправдываясь. — Другая бы сломалась, м-да... А ты — взлетела, добилась мировой известности. И живется тебе неплохо, ведь так?..

Скрипачка, конечно, не отвечала. Так и стояла, сжимая в руках золотую статуэтку в виде скрипичного ключа. Черные очки, губы, приоткрытые в радостной улыбке. Длинные светлые волосы разметались по плечам, бирюзовое платье от Givenchy ниспадало складками, обтекая изящную фигуру. А по бокам от Майи, тоже улыбаясь, стояли Шерман и Торопов. Друзья. И женщина стоит между ними. Так символично...

Глава 5 (начало)

Захлопнув дверь старенькой желтой «шестерки», Радонев услышал знакомый грохот и повернулся на звук, уже зная, что там увидит. Конечно же, злосчастный видеорегистратор, которому сто лет назад нужно было поменять присоску, в очередной раз сорвался с лобовухи и рухнул на приборную панель!

 — Du hast mich geblöft! — по-немецки выругался Костя, будто держатель для регистратора понял бы это лучше, чем русское «ты меня задолбал». Бросив его на сидение, Радонев завел машину. «Жигуль» деловито фыркнул, запыхтел, и в салон ворвался голос радиоведущего: «Что ж, с завтрашнего дня Москву начнет заливать дождями, но не считайте уикенд пропавшим: мы поднимем вам настроение веселой джазовой композицией...» Костя, поморщившись, переключил станцию — никогда не любил джаз, а веселиться под него сейчас он тем более бы не смог. Потому что ехать нужно было не в самое праздничное место в столице.

Вытащив смартфон, он увидел несколько пропущенных и вспомнил, что выключал звук на время встречи с Тороповым. Все вызовы были с одного номера. Костя тут же перезвонил, спросил торопливо:

 — Исламбек?.. Извините, да... Я освободился, вы на месте?.. Уфф, замечательно! — с облегчением выдохнул он. — Да, конечно, рассчитаться смогу. Через пару-тройку часов буду.

Он нажал на газ и крутанул руль вправо. На выезде со стоянки «Велнесс-клиник» чуть притормозил, чтобы сдать охраннику белый пластиковый пропуск: время прибытия и отбытия здесь тщательно фиксировалось. И двинул по Кетчерской улице по направлению к МКАД.

Был час пик, и по радио то и дело транслировали информацию о пробках, но машина Радонева шла в приличном темпе — то ли везло, то ли путь, выбранный навигатором, оказался наименее проблемным. Костя с удивлением поглядывал по сторонам, понимая, что за год в Австрии совсем отвык от столичных контрастов. Сейчас, например, ему казалось, что он едет по какому-то провинциальному городку — вокруг тянулись обшарпанные дома с захламленными балконами, бетонные заборы, за которыми виднелись ржавые остовы ангаров и красно-белые трубы водонапорных башен. Сломанное грозой дерево лежало возле дороги, и чувствовалось, что его просто оттащили, дабы не мешало проезду, и что лежать ему здесь до тех пор, пока не почешутся ленивые коммунальщики.

На Новорязанском шоссе транспортный поток стал плотнее, а виды — красивее: стали попадаться современные здания с отделкой из темного стекла, взгляд цеплялся за яркие рекламные щиты. Столица кипела людьми и машинами, двигалась в красно-зеленом светофорном ритме, а сверху нависало ватно-белое небо с редкими озерцами синевы. «Похоже, не врут синоптики насчет дождей — вон какая облачность, почти без просвета», — равнодушно отметил Костя и, увидев вывеску садового рынка, завернул вправо. Времени было в обрез, так что далеко он не пошел: почти у входа купил кое-какой инструмент, да прихватил с десяток белых стаканчиков с цветочной рассадой. Бабулька, торговавшая ею, заверила: самое то для кладбища, посадить — и никаких хлопот.

 — Кто у вас там? Дед, бабушка? — допытывалась она, даже не пытаясь скрыть любопытство.

 — Отец. Год назад умер.

 — Ох, такой молодой — и уже сирота! — запричитала бабуля. — Что ж в мире-то делается... Болел, поди?

 — Работа была опасная, — ответил Костя. — Пожарный.

Любопытство во взгляде старушки сменилось состраданием. Она даже голос понизила:

 — И как это он? Неужто прям на службе?..

Константин хотел ответить сухо, дав понять, что нечего лезть в душу, даже если ты человек почтенного возраста. Но неожиданно для себя выплеснул перед старушкой свою боль:

 — Он уже пенсионером был, но работал, чтобы мне помочь отучиться... — голос дрогнул, и Радонев постарался взять себя в руки. Отведя взгляд, продолжил по существу: — Выехал на пожар в старом доме. Полез четырнадцатилетнюю девочку спасать. Ее вытолкнул, а сам не уберегся.

Дальше говорить не хотелось. Ни о том, что отец долго лежал в ожоговом, стойко перенося операции. Ни о том, как непросто потом было дома с ним, лежачим, неспособным даже ложку до рта донести. А тем более о том, что два года отчаянной борьбы за жизнь совсем отбили у отца вкус к этой жизни. И когда он всё-таки сдался, выглядел умиротворенным, почти довольным: о таких говорят «отмучился».

 — Ты уж крепись, сынок, — сказала бабуля. — И не думай, что справедливости в жизни нет. Видать, такая судьба была у твоего папы. Зато теперь он в лучшем мире.

Шагая к машине, Радонев думал над ее словами. В судьбу он не верил, а справедливость... Он вспомнил о девушке, которую встретил у Торопова. Такая красивая, юная — и с белой тростью… Жестоко. И вряд ли справедливо.

«Откуда я ее знаю? — вопрос снова зудел в мозгу, не давал покоя, как муха, бьющаяся об стекло. — М-мм... Краузе, Краузе... Фамилия-то редкая в наших широтах, я б запомнил, но вроде бы видел такую только на канцелярии. Карандаши у меня в детстве были, Эрих Краузе. Хорошие, кстати, карандаши...»

И тут он остановился, как вкопанный. Даже в жар бросило: вспомнил, да еще как! Летний лагерь «Вымпел», пятый отряд, где самой красивой считалась круглолицая рыжуха Машка, у которой в ее одиннадцать уже виднелась грудь... Но он, двенадцатилетний и неловкий, стеснявшийся своих девчоночьих кудрей и дырки на месте переднего зуба — вот так вот поздно выпал молочный, а новый вырасти не успел — был влюблен в Леру, Леру Краузе, долгоногую и худенькую до прозрачности. Вот за эту худобу, а еще за скромный вид школьного ботаника, и, несомненно, за фамилию, ее прозвали Леркой-Карандаш.

Глава 5 (окончание)

Там стояли трое: Лера, Зиновьев и Болотов. А на асфальте блестели осколки разбитой банки и черная горка крылатых трупиков.

Зиновьев был вне себя.

 — Нет, ты специально меня толкнула! — орал он, надвигаясь на Леру. На его спине, обтянутой белой футболкой, расплылось пятно пота, шея была красной от злости. Из-за поднятых кулаков он казался громадным, а Лера, побледневшая от волнения, рядом с ним стала еще прозрачнее и меньше.

 — Успокойся! — она отступала, почему-то спрятав руки за спину. — Ты сам на меня налетел! А сейчас не знаешь, на ком злость сорвать, вот и кричишь.

 — Умная, да? Думаешь, умная самая? — рявкнул Зиновьев, которого, как не впервые замечал Костя, всегда раздражало наличие у людей хоть каких-то интеллектуальных способностей.

 — Убери кулаки, — ответила Лера, вздернув голову. — Я тебя не боюсь.

 — Ну и зря! — выкрикнул жирдяй и ринулся вперед. Толстая рука описала круг, и Костя, не добежавший до них всего пару метров, вдруг услышал глухое «шлеп!» – слишком резкое и негромкое, чтобы быть просто шлепком. Лера упала на землю, зажимая рот рукой и глядя на Зиновьева округлившимися от ужаса и растерянности глазами. Из-под ее тонких пальцев брызнуло красное, кровь заструилась по ладони. А Зиновьев, победно стоя над ней, начал заносить назад ногу — будто в футболе, для удара по мячу. Но целью его был не мяч. Лерин живот был целью.

Костя не успел ни подумать, ни испугаться — возмущенный до крайности, он только и чувствовал, что дрожавшую внутри злость, хищную и гудящую, как бензопила. И так же, как пила, готов был вгрызться в эту тупую, тяжелую человеческую колоду по фамилии Зиновьев. Он налетел, откуда не ждали, и врезался в обидчика с разгону. Жирдяй отлетел от Леры, и, не удержавшись, тоже свалился на землю. Тяжело дыша, Костя встал над ним.

 — Ах ты... — длинный поток мата, грязный и ранящий, как сорвавшийся с гор сель, раздробил повисшую тишину. Зиновьев начал вставать, и в его глазах Костя прочитал свой приговор. И тогда, чтобы не дать врагу подняться и расправиться с ними обоими, засветил ему по лицу единственным доступным в тот момент оружием — томиком Дюма. И попал острым углом книжки прямо в глаз.

Зиновьев взвыл от боли, спрятал лицо в ладонях, а потом отнял руку и тупо уставился на нее. Рука была в крови, и вся правая бровь была в крови, и то, что под ней, тоже. Жирдяй тонко всхлипнул, и уголки его губ поехали вниз, складываясь в по-детски горькую подковку.

 — Ты мне глаз выбил, козел! — плаксиво сказал он, поднимаясь.

Перепуганный Костя хотел подать ему руку, только сперва нужно было поднять Леру, у которой весь перед блузки был в бурых пятнах. Но на шею вдруг обрушился удар и Болотов, о котором он совсем позабыл, крикнул:

 — Бей кудрявого!

И, упав на колени, Костя увидел летящую к нему ногу Зиновьева в грязном сером кроссовке...

— Заходи на кебаб! — чей-то голос вырвал его из воспоминаний. — Ашот кебаб делает, кормит, лючше нету!

Радонев уставился на невысокого коротко стриженого азербайджанца, протягивавшего ему рекламную листовку. Улыбнувшись через силу, покачал головой. Исламбек с бригадой ждут на кладбище, может быть, даже закончили менять памятник, а он застрял на этом рынке.

Загрузив в машину свои покупки, Радонев сел за руль. Пропустив пару встречных машин, снова выехал на Новорязанское шоссе и, глянув на часы, двинулся к кладбищу Раос. Ехать оставалось минут двадцать.

Магнитолу он выключил: хотелось побыть в тишине. Но дребезжание старенькой машины отвлекало, да и сердце было неспокойным. Детская история, из-за которой он, как тогда казалось, безвозвратно потерял Леру, разбередила душу. Если бы та бабуля с рынка именно сейчас сказала ему о справедливости, Костя нашел бы, что ответить... Он сжал руль, крепко и зло. Фыркнул, сдувая со лба отросшую челку. «Так, успокаивайся, — велел он себе. — Думать за рулем о проблемах — последнее дело. Лучше самому добраться до кладбища, и сегодня — чем через пару дней, и с помощью заплаканных родственников».

Пытаясь сконцентрироваться на дороге, он вспомнил добрым словом доктора Баумгартнера — именно он в свое время научил Радонева отличному способу отбрасывать эмоции и сосредотачиваться. «Ви, der schülke[1], думайт о skalpell[2], не думайт о бабочка и фройляйн! Говорить себе: skalpell, skalpell, повторяйт!» — вещал наставник. Костя словно услышал его слова здесь, в машине, и послушно повторил про себя: «Дорога. Дорога. Я еду по дороге». И фирменный способ австрийца — сосредоточиться на моменте, на том, что делаешь в эту секунду — снова ему помог.

Но всё же он чувствовал в глубине души какое-то обновление — будто важный жизненный поворот был пройден. И радость, уверенность, надежда освещали дальнейший путь.

[1] der schülke — ученик (нем.)

[2] skalpell — скальпель (нем.)

Глава 6 (начало)

 Доехав до кладбища, Радонев оставил машину возле ворот, и, сложив в пакет свои покупки, пошел по центральной аллее, прижимая к груди коробку с рассадой. Он оглядывался по сторонам, сверяясь с указателями и одновременно отыскивая взглядом бак с водой: вроде бы на кладбищах ставят такие, чтобы можно было полить цветы или убраться на могилке. Но вокруг были только надгробия, возле которых пышно росла буйная майская зелень.

Тихо, лишь синицы тренькают о чем-то, да долбит вдалеке упрямый дятел.

Высокий мужчина в сером плаще стоял у какой-то могилы так неподвижно, что сперва показался Косте очередным памятником: здесь таких, серо-мраморных, было полно. Радонев даже вздрогнул, когда тот шевельнулся. В руке блеснула бутылка с длинным горлышком, седая голова запрокинулась — мужчина пил коньяк, как воду, ничего не видя и не слыша вокруг себя. Опустив глаза, Костя прошел мимо, так и не увидев его лица.

Отцовская могила была дальше, в сравнительно «молодом» секторе, который начали заполнять года три назад. Там возились трое: чеченец Исламбек и два его сына, таких же рослые и немногословные. Они уже установили надгробие, и теперь заканчивали ставить кованый заборчик. Деревянный крест, снятый с могилы, лежал неподалеку.

 — Сейчас сожжем, а пепел тебе, — обменявшись с Костей рукопожатием, Исламбек кивнул в сторону креста. — Тут будешь?

 — Буду, — Радонев показал глазами на цветы. — Пока не посажу, не уеду. Деньги возьми, Исламбек.

Рассчитавшись с рабочими, он остался у могилы один. Присел на корточки, чтобы быть вровень с фотографией отца. Тот смотрел добродушно, и лицо было гладким, как до пожара. Таким Костя мог бы сделать его сейчас, когда уже отучился на пластического хирурга. Мог бы... если бы отец выжил.

 — Вот я и вернулся, папа, — тихо сказал Костя.

Сорвав с лопатки яркий ценник и сунув его в карман, он принялся высаживать цветы, вполголоса рассказывая отцу свои нехитрые новости. О матери, с которой всё в порядке, и о которой теперь есть кому заботиться. О своей поездке в Австрию, которая, как ни крути, пошла на пользу. О новой работе, куда не сунулся бы, если бы не врачебная репутация Торопова... Он умолк, снова вспомнив про Леру. И покачал головой: бывают же в жизни совпадения! Стоило только решить, что детская мечта об офтальмологии должна стать реальностью — и он встречает девушку, из-за которой эта мечта когда-то появилась.

...Тогда, в лагере, Зиновьев вырубил его этим пинком. Когда Костя пришел в себя, испуганная Лера трясла его за плечи.

 — Слава богу, ты жив! — выдохнула она. — Они тебя пинали, сильно. Я сбегаю в медпункт, не вставай, у тебя может быть сотрясение и переломы.

Она говорила, морщась от боли, и кровь всё еще капала с ее верхней губы. Зиновьева и Болотова уже не было.

 — Со мной всё в порядке, — сказал Костя и сел, потому что лежать перед любой девчонкой было позором, а перед Лерой — тем более. Голова немного кружилась, болели ребра и саднило плечо. Но если не считать этого, он действительно был в порядке.

 — Всё равно нужно врачу показаться, — покачала головой Лера.

 — И тебе. Больно, наверное? — ответил он. Она замялась, но кивнула. В заплаканных глазах мелькнула обида.

 — Я их отлуплю, — пообещал он. — Эти гады больше никогда не будут к тебе приставать.

Но выполнить обещание Костя не смог. Когда они с Лерой подошли к медпункту, оттуда вывалился Зиновьев. Его правый глаз был крест-накрест залеплен пластырем поверх толстой марлевой салфетки, на футболке темнели пятна крови.

 — Ну, всё, вам хана! — издали крикнул он и припустил по направлению к домику, где размещался их отряд.

Видимо, услышав его крик, медсестра высунула голову из окна.

 — Ещё раненые! — недовольно воскликнула она. — По одному заходим!

Костя пропустил Леру вперед и присел на крыльцо медпункта. Голова всё еще кружилась, его подташнивало, но это было полбеды. Перед глазами стояло лицо Зиновьева, повязка на его глазу пугала до замирания в животе, и Костя со страхом думал: а что там, под повязкой? Неужели... пустота? Черная глазница с желтой костью в глубине... И он теперь будет, как Терминатор в фильме — страшный, раненый, на всю жизнь... И в этом виноват он, Костя. Это он выбил Зиновьеву глаз той книжкой.

Колючие мурашки побежали по коже, и Костя сжался еще больше, обнял коленки руками, уже не чувствуя, как саднят ребра. Верить в худшее не хотелось. Можно ли выбить глаз вот так просто? Что это вообще такое — глаз? Как он устроен, так ли беззащитен, как выглядит? Ему вдруг захотелось узнать об этом всё. И не только узнать, но и исправить как-то свою ошибку. Острое чувство вины захлестывало его, не давая дышать. Потому что, каким бы гадом ни был Зиновьев, он не заслуживал стать страшным, как Терминатор. Никто этого не заслуживал.

Он тонул в этих мыслях, в этом чувстве вины и в этом раскаянии до тех пор, пока сзади не приоткрылась дверь.

Глава 6 (окончание)

На крыльцо вышла Лера, встала перед Костей, ощупывая пальцами марлевый тампон, приклеенный к верхней губе полоской лейкопластыря.  

 — Мне фвы наофыли, — сказала она. — Вавефное, фвам останефся.

И Костя понял, что швы ей накладывали под заморозкой, потому она и говорит так невнятно. А то, что шрам — да какая разница, он всё равно ее не разлюбит.

 — Заходи, драчун, — крикнула из окна медсестра. И голос ее звучал недобро.

Ну а потом всё было, как в дурном сне. К медпункту прибежала директриса с вожатыми, принялась вопить про «чепе» и тыкать в Костину сторону толстым, как сосиска, пальцем. Кричала, что родители Зиновьева — милиционеры, и обязательно в суд подадут, так что Костя прямо из летнего лагеря отправится во всесезонный, и отнюдь не в оздоровительный. И что его родителям придется сильно попотеть, чтобы сынок избежал тюрьмы. Лера попыталась вступиться, но ее и слушать никто не стал. Тогда вмешалась медсестра, заявив: «Хватит орать, у ребенка все признаки сотрясения!» И Костю увезли на лагерном УАЗике в подмосковную больницу, куда этим же вечером приехали расстроенные мама и папа. А когда ему стало чуть лучше, отец сказал, что в лагерь его больше не отпустят. А еще сказал, что Зиновьевы предки пошумели-пошумели, но быстро поджали хвосты, когда папа пригрозил им встречным иском. Ведь по факту Костя пострадал гораздо больше. Потому что у жирдяя было лишь рассечена кожа под бровью, но глаз остался цел. Даже зрение не упало. И в лагере он остался. Впрочем, не за какие-то особые заслуги: Костин папа считал, что родители просто устали от его выходок, вот и сплавили сынка.

Весть о том, что Зиновьев почти не пострадал, стала для Кости настоящим спасением. Он взбодрился, почувствовал прилив сил и тут же захотел сбежать из больницы. Лёжа под капельницей, представлял, как доберется на попутках до лагеря, встретится с Лерой... Но мама сказала, что ее забрали родители. И Костя едва не заплакал, поняв, что больше никогда ее не увидит.

Так и окончилась эта история — будто оборванной на полуслове.

Но когда он вышел из больницы, первым делом отправился в библиотеку. Попросил там анатомический атлас — всё-таки хотелось посмотреть, как устроен глаз. Атлас ему не хотели давать из-за неподходящего возраста. Но он с такой мольбой смотрел на библиотекаря, так долго и нудно просил, что она пошла на компромисс: сама нашла в атласе нужную страницу, целомудренно заколола его скрепками, чтобы любознательный ребенок не добрался до изображений женских органов, и приказала рассматривать рисунок глазного яблока прямо при ней. Костя посмотрел и ахнул: глаз казался чем-то инопланетным, загадочным. Хрусталик, цилиарное тело, хориоидеа — эти слова таили в себе бездну нового, интересного, того, о чем не слышал никто из Костиных ровесников. И он вымолил у библиотекаря разрешение перерисовать картинку из атласа в свою тетрадь. А потом зарисовывал и записывал в нее всё, что удавалось узнать по теме: и про шесть глазодвигательных мышц, и про бинокулярное зрение, про птеригиум, ретиношизис и многое другое. Уже тогда он заявил родителям, что будет офтальмологом. В школе нажимал на биологию и химию, чтобы без проблем поступить в медицинский. И шесть лет шел к офтальмологии, но после несчастья с отцом резко сменил курс: помочь родному человеку было важнее. Хотел заработать, чтобы оплатить ему операцию на позвоночнике – а потом и сам подключиться к лечению, восстановить лицо. Только вот не успел: отец умер за месяц до того, как Костя окончил интернатуру в пластической хирургии...

После похорон мать сказала: «Поезжай в Австрию, не ломай свою жизнь. Такого шанса больше может не случиться. А работа, сынок, лучше всяких докторов лечит. Ну и время, конечно»

Только не помогло это время. И сейчас, стоя над могилой отца, Костя понимал это особенно остро.

Подошел Исламбек, принес ведерко с золой. Пока Костя рассыпал ее между цветов, бормотал что-то, глядя на могилу — молился по-своему, хоть и был иной веры. После того, как он ушел, Костя еще немного посидел возле отца. Но предвечерний воздух стал серым, тени — длинными, и птицы умолкли. Казалось, даже цветы уснули: лишь росшая поодаль дикая яблонька, окутанная пышным белым цветом, стояла горделиво и празднично. Аромат от нее шел волшебный. И Костя подумал, что не так уж тут и плохо. Особенно если выбора нет — как у всех, кто здесь покоится.

 — Пойду я, отец, — сказал он. — Прости, не знаю, когда теперь вырвусь. Из-за новой работы  невозможно что-то спланировать.

Вдоль центральной аллеи уже горели фонари, и Костя пошел по ней, для очистки совести отыскивая взглядом бак с водой. Но, видимо, он стоял в другом секторе.

Он совсем забыл о мужчине в сером плаще, которого видел, когда пришел на кладбище. И не вспомнил бы о нем никогда, если бы не заметил его впереди. Тот медленно брел по обочине, держа в руках бутылку, на дне которой еще плескалось коричневое пойло. Его походка была неровной, пояс плаща волочился по дорожной пыли, правый локоть и предплечье были в грязи — будто мужчина падал на руку, и не удосужился отряхнуться.

Костя брезгливо поморщился и почти миновал его, когда тот обернулся и нелепо замахал руками. Бессмысленный взгляд, острое лицо, очки, криво сидящие на самом кончике носа...

 — Bekloppt! — ругнулся Костя, чуть не подпрыгнув от удивления. Резко дал по тормозам, еще не веря себе. И только выскочив из машины, понял, что не ошибся.

Перед ним стоял Илья Петрович Торопов, главврач «Велнесс-клиник». Виднейший окулист столицы, заливший зенки по самый спотыкач. Это своего будущего начальника и учителя Костя минуту назад назвал «чокнутым». А сейчас потащил к машине, потому что оставлять его в таком виде было нельзя.

Глава 7 (начало)

Сбросив пиджак и брюки в гардеробной, Шерман одной рукой расстегивал пуговицы сорочки, а другой копал в высоком белом шкафу. Вытянул из яркой стопки темно-синие тренировочные штаны со вздутыми коленками и желтую футболку с черной надписью «Сидите-сидите! Достаточно ваших аплодисментов!», переоделся в домашнее. Равнодушно скользя взглядом по шикарной обстановке спальни — кровать с балдахином, бесчисленные пуфики, зеркала, складки шёлка и бархата — зашарил ногой под кроватью: искал разношенные домашние тапки, которые Любаша презрительно называла «старческой блажью».

Голод скрёбся в желудке, и Шерман уже представлял, как спустится в кухню и соорудит себе огромный бутерброд с колбасой и острым сыром. И бутылку пивка откроет, темненького, с медовой горчинкой — того, что Пряниш привез из Вены...

 — Ну почему, когда я дома, ты всегда надеваешь эту гадость?! — недовольные нотки разбили тишину комнаты. Запахло кремом и чем-то еще, типично женским: то ли миндальным молочком, то ли цветочным мылом. Шерман страдальчески возвел очи горе и повернулся на голос жены.

Судя по всему, Любаша только что вышла из ванной: на ней был банный халат, голову покрывала белая чалма из полотенца, а к распаренной щеке прилипла прядь черных волос. Жена гневно смотрела на него с высоты своего роста, и Савва почему-то вспомнил, как называл их парочку «папа Йозеф», ее отец. Вы, говорил, как болт с молотком — так же нелепо смотритесь вместе, и так же не нужны друг другу. Уже тогда тридцатилетний Савва, низенький и уже начавший заплывать жирком, нелепо смотрелся рядом со студенткой Любой — высокой, ладной, с оленьими влажно-карими глазами и пышной белой грудью. Но вот насчет нужности «папа Йозеф» крупно ошибся. Двадцать пять лет прошло, а они всё еще в браке. Пусть и не в самом счастливом.

 — И тебе привет, душа моя, — сказал Савва Аркадьевич, стараясь сохранять спокойствие. — Чем ты недовольна?

 — Тем, что мой муж выглядит как свиновод на пенсии! — возмущенно заявила Любаша, энергично растирая крем на руках. — Что это за штаны, скажи мне? Сколько им лет? Твой прапрадедушка воевал в них с Наполеоном? А футболка — где ты ее купил, на Черкизоне? Савва, ты полгода жил здесь без меня. Ходил, как хотел. Так неужели теперь нельзя пожалеть мои нервы и нормально, по-человечески одеться?!

Шерман с тайным злорадством отметил, что на ее халате — застарелые пятна, а полотенце махрится вытянутыми нитками. И подумал, что на фоне шелковых обоев, расписного потолка и белой мебели а-ля Помпадур они оба сейчас похожи на колхозников, забредших в столичный музей.

 — Но я ведь дома, душа моя, — примирительно сказал Шерман. — И ты знаешь: от этих пиджаков и удавок, которые принято носить на шее ради форса, я потею и чешусь.

 — Ф-фу! — поморщилась Любаша и наставила на него блестящий от крема палец. — И не ври, ты был без галстука. Я всё знаю! Я видела, как ты приехал.

Он тяжело запыхтел, вытер шею ладонью. Злость закипала внутри, но Савва всё же попытался объяснить спокойно:

— Любань, королева моя! Жизни нет — одни дороги. А галстук я ношу, ты не думай.

— Угу... Раз в полгода, когда я приезжаю.

— Потому что для меня твой приезд — праздник, — попытался отшутиться он. Взяв жену под руку, Шерман потянул ее к двери: — Я, Любань, уставший и голодный. Пойдем, съедим чего-нибудь? Расскажу, куда ездил. И ты согласишься, что галстук там совсем не обязателен. Из Лыткарино написали про девочку, пианистку. Двадцать пять лет — а она слепая совсем, бедняга. Красавица — ты бы видела! Вот, смотался за ней, привез к Торопову...

Дернув локтем, жена развернулась к нему и уперла руки в бока.

— Савва, ты уймешься когда-нибудь? — обиженно спросила она. — Нет, нормально! Девочку он привез! Красавицу! И мне рассказывает, старый блядуняра!

Шерман опешил.

— Любаня! — гаркнул он. — Ты не охренела?!

Несколько секунд они стояли напротив друг друга: она — с обиженным лицом и подрагивающими от злости губами, и он — набыченный, готовый хлопнуть дверью, сбежать на весь вечер, если скандал продолжится... И Любаша сдалась, заныла, потянув его к себе:

— Ну, Саввушка, извини! Просто я тебя жду тут, жду... а ты мне о каких-то девицах! Ну, иди сюда, я же соскучилась, полгода ведь без тебя...

Она бормотала что-то еще, прижав его голову к своей груди и поглаживая по спине — размашисто и жарко. А Шерман стоял, вдыхая миндальный аромат ее тела, чувствуя его сдобную мягкость, которая всегда возбуждала в нем мужской аппетит — и злость уходила, растворялась в Любашиной грубоватой нежности. Он мотнул головой, раздвигая носом лацканы ее халата, и добрался до гладкой кожи. Любаша вздрогнула под его губами, прерывисто вздохнула, и, умолкнув, погрузила руку в его волосы.

Ощущая, как низ живота наливается горячим нетерпением, как сладостно и невыносимо свербит в паху, Шерман торопливо сдернул с нее халат. Провел ладонями по ее телу — снизу вверх, как гончар по вазе... Отстранился, глянул на массивные холмы грудей, на полный живот с нежной вмятинкой пупка, на плавный изгиб талии, перетекающий в крупный, округлый низ — виолончель, да и только... И побежал по ней пальцами, как по струнам, зная, в каком местечке нажать посильнее, в каком — помедлить, где — ускориться. А потом развернул ее мягко, но требовательно, уложил на кровать вниз лицом и, махом освободившись от одежды, сунулся меж ее бедер. Горячая влажность, теснота, острый щекочущий запах — он погружался в них медленно, стараясь сдерживаться, но все-таки не смог: рывком проник в эту плавящую глубину и задвигался там, наслаждаясь. От его распирающей власти Любаша гортанно вздыхала и вскрикивала в такт движениям, и вскрики ее были похожи на всхлипы, но всхлипы счастливые, напоенные томной негой. И от них он чувствовал себя еще сильнее, и двигался резче, всё ускоряя ритм — и вздрогнул на пике, вытянулся и замер, ощущая, как звучит внутри самая сладкая, главная нота. Отголосок которой затихал и в стоне жены...