Игупецкий зухтер: невыдуманные рассказы и сновидения

Веле Штылвелд: Маёвка по разнарядке

Последние дни апреля выдались по-летнему тёплыми.  В диспетчерском отделе, в связи с предстоящими майскими праздниками,  наметилась послабуха.  Сутками на машинах будут крутиться оперативные сводки и квартальные формы главснаба:  СН-1, СН-2, СН-3, СН-4. Экомомички из триста шестой гудели потревоженным пчелиным роем, но были приветливы и улыбчивы, как бывалые холостячки. По сельским меркам – в девках они уже насиделись, но по городским были вполне респектабельны и медово аппетитны для старперов из руководства ЦСУ УССР.

Случалось по утрецу диспетчера то и дело находили аккуратно выставленные в коридоре РВЦ пустые бутылки из-под армянского коньяка, а так – всё выглядело благочинно, если б только не запах. Из комнаты разбитных экономичек, раньше чем в остальных, распространился запах шанелей номер 3 и номер 5. С этим смирились представительницы иных служб и отделов, и только проходя на обед мимо обласканной начальством двери с любопытством превеликим, словно желали заглянуть неожиданно вовнутрь этого привилегированного бабьего царства.

А тут пришла срочная разнарядка – выставить в колонну Первомайской демонстрации особо ударных тружениц. Одним словом, именно снабженок и отправили в эту колонну, и оттого с утра гремели в отделе, обычно тихом, какие-то неожиданные громы и молнии. Ведь сводки считали ЭВМ и обслуживали их сменные инженера и операторы, которые и несли на себе реальный крест всех четырех квартальных СН. А на правки из пятерых дородных оторв требовалась только одна. Этот крест и приняла на себя старейшая труженица Софья Борисовна Каплер,   все прочие были отправлены на инструктирование в Ленинский райком партии.

Теперь все остальные дамы словно получили неожиданную сатисфакцию:  утро красит нежным светом стены древнего Кремля,  непременно подпевали они, проходя мимо растревоженных шанелевских выхухолей. Вениамину было скучно. Сводки операторов телеграфных аппаратов были давно подсчитаны. Якунина врезала за смену 28000 символов, Мартиросян, как и всегда,  – 15000, а егоза Бабушкина 36000! Он уже побывал в цеху и пожелал им всем доброго дня.

Они же в ответ дружно ему пропели, что поднимается с рассветом вся Советская страна, хохотнули с нахлестом, сверкнув при этом угольками, озерцами и изумрудами глаз, и врезались вслепую в долбеж оперативных восьмидорожечных перфолент. Внезапно зазвонил телефон.

- Привет,  старик!  – звонил адвокат Тригрошин. Ровно столько по-человечески он и стоил,  но его отец некогда выступал на стороне знаменитого писателя Хитролисицина, которому смягчили срок с 10 лет без права переписки на десять лет с правом переписки раз в полгода в более либеральном Приволжском ГУЛАГЕ,  где были всегда доступны и ответны мордвинки. Впрочем, Алекс Тригрошин в новые времена предпочитал о том помалкивать, знаменитый Хитролисицин давно отсидел свои десять лет и перебрался на жительство в США, не пожелав ласк мордвинских, но, написав громкий антисоветский роман: Один день Степана Кирилловича.

В романе том он вскользь упомянул и об отце самого Алекса. И получалось, что был отец старинного киевского филерского рода. И в память о том имел даже альбом, где и отец его - дед Алекса, и брат деда, и отец отца – их почтенный родитель были царским филерами еще в жандармской охранке, а альбом сей выпросили у кого-то ещё во времена Киевского Губчека,  чем и гордились всем своим филерским родом. У самого Венечки деда губчекиста киевского свои же еврейские уркаганы повесили по-особому, можно сказать даже с почтением,  головой вниз, отчего тот и скончался от непременного прилива крови в его служивую губчекисткую голову. Правда, давно это было, и кроме семейного предания, ничего более

у Венечки в доказательство преданности рода советской власти и царскому правительству не имелось. Одним словом, был он явно неамбитным парнем, к тому же писал стихи, и денег по-советски зарабатывать не умел. Но тем и был интересен юркому адвокату,  что у Алекса всегда был в качестве живого примера перед глазами: кем бы и тот мог стать,  окажись отец его менее изворотливым и чуть ли не вторым прокурором вместо защитника на закрытом процессе Хитролисицина.

Впрочем, и оценки автора романа: Один день Степана Кирилловича, дескать, адвокат литературного Степана Кирилловича всего лишь мелкий филер-сучара, старик Тригрошин не чурался,  и всегда гордился подобной оценкой, как неким особым знаком качества своего наследственного филерского ремесла, облеченного адвокатским званием в сменившей царскую советской империи.

- Сегодня, старик, потребуется твой вкус!  – весело затороторил Алекс. У Вальдемара дилемма: Щербицкий потребовал в колонны Первого мая молодых тружениц, поскольку после Чернобыльской аварии женских лиц в колоннах поубавилось, а это не есть хорошо с точки зрения мудрого партийного руководства. Одним словом, жду у себя сразу после работы. В полседьмого вечера. Не опаздывай!  Кстати, познакомлю тебя с интереснейшим человеком. Он старлей юстиции – районный прокурор.

- Хоть не прокуратор всей Иудеи. И то хорошо,  - тут же сьюморил Родман.

- Не спеши с выводами,  Вениамин,  Вольдемар имеет достаточно полномочий.  Но об этом потом.

День шёл по своим вечным канонам. Приходили и уходили заказчики из Хлебопродуктов: считать рецепты ситного украинского по запасам муки, соли и солода, затем пожаловали две враждующие фирмочки из КПИ: сидели в одном здании и на одном этаже, но в разных концах коридора,   хоть и  работали над одним и тем же НИР,  но от разных ведомств. Затем забегал начальник планового отдела – стареющий сын репрессированного по делу о безродных космополитах еврейского детского писателя.

Затем зашли степенные электронщики и проговорили о часах ночной профилактики, затем пошла вереница аспирантов из солнечной Молдавии, Эфиопии, Грузии,  Занзибара, Армении и Азербайджана.  Армяне не дружили с эфиопами на почве бытовой, поскольку при единой ортодоксии христианства по-разному понимали проблемы уборки общих общественных мест, а у молдаван с азербайджанцами был один общий научный руководитель, и время от времени они просчитывали совместные блоки в едином алгоритме какого-то сверхсекретного АСУ, последствия которого однажды ощутила на себе реально ни в чем не повинная перед асушниками украинская столица.

Кто-то упустил всего четыре нуля,  и целый год в Киеве ощущался острый дефицит зубных щеточек, отчего на впредь был введен некий блок логической проверки на соответствие значащих нулей некой абстрактно-допустимой товарной массе. Шесть часов вечера подкрались внезапно.  Тридцатое апреля выпадало на субботу. А в воскресенье весь диспетчерский отдел должен был стоять напротив правительственных трибун у Горсовета в качестве линейных караульных,  разделяющих колоны районов.

Веле Штылвелд: Слёзы матери, чернобыльская ариозо

В пору, когда я преподавал то ли информатику, то ли  окрестную жизнь  киевской и чернобыльской детворе, то вся моя работа сводилась, как минимум,  к двум основным  направлениям:  первое направление представляла из себя уроки школьной информатики со штудированием условного алгоритмического языка для учащихся девятых-одиннадцатых классов,  а вот второе, куда более трансцендентное состояло из кружковой работы,  когда я вёл всяческие компьютерные и около компьютерные кружки для ребят от седьмого по девятый класс.  И вот этим ребятам я,  скорее всего, преподавал виртуальную образность.  

Сама придуманная мною система виртуального компьютеринга состояла из серии психологических тестов,  графических шарад и прочей преподепческой лабуды, из которой получалось отвлечь ребят от тупого нажатия кнопок на клавиатуре:  я скорее помогал им осмотреться в тогда ещё слабеньком виртуальном мире с тем,  чтобы упередить их отнекой  виртуальной зашеренности на завтра. И при этом я  всегда заострял их внимание в том числе и на психологическом рисовании.

Методика не была моей: я брал её у японских учителей детей-хибакуси, потомков тех японцев,  которые пережили ядерную бомбандировку Хиросимы и Нагасаки 6-го и 9-го августа 1945-го года.  Это им я всецело благодарен за столь странное и тонкое отношением к причудам и шерховатостям окрестной жизни, потому что именнно японцы, которые вопреки традиционной национальной жестокости,  приведшей к планетарной бойне в мировом океане в период Второй мировой войны, сумели сконцентрироваться на раскаянии и превратить его в национальную доктрину.

Она и привела их в конце девяностых годов прошлого века к созданию государственного институционного проекта,  направленного на развитие Человека. Это японцы, рисуя образы тех событий,  которые привели к ядерным взрывам на территориально небольших Японских островах,  изобрели изобразительную методику, по которой предполагалось предлагать детям рисовать слёзы матери и взмахи крыльев бабочек в их первом или стрекоз в их последнем полете. Ничего в том не было личного, я только повторил их дидактический опыт.

И тут произошло чудо. Один рисунок одного чернобыльского семиклассника меня просто навсегда поразил:  он нарисовал два глазных озера удивительно светлых славянских материнских глаз. Из этих святых на земле глаз сочились-капали слезы. При этом, из одного глазного Чистополь-озера сочились три маленьких совершенно прозрачных слезинки. А со второго Грознополь-озера второго материнского глаза проступали три огромных мутных слезы. Я попросил ученика объяснить мне свой столь странный рисунок.

- А здесь все просто,  Аарон Моисеевич,  мелкие слезы бывают у мамы тогда,  корда я приношу ей свой дневник с предметними двойками,  а крупные,  когда я приношу ей двойки по поведению и вызов ее на всяческие разборки и педсоветы.  Иногда она от этого просто рыдает.  А шо поробиш,  тонкая женская психика.  

Да уж,  как сказал как-то живущий во мне поэт: банан с птичьим глазом лопнувшей кожуры вкушает жизни миазмы без баструмы.  Вот такой коленкорн для непростой будущей книги об озерных колодцах бездонных материнских глаз нашего детства. Прошло тридцать пять лет,  и будь бы все так просто в реальной жизни, не стал бы я рассказывать сегодня об этом.  Но позавчера мне приснилось,  что в некой будущей экспедиции на поверхность Луны я вдруг попал в некое живое двухозерье.

Это были настоящие парные озерные водоемы,  к которым можно было приблизится без скафандров. Туда приходили те,  у кого на Земле прежде умерли матери. Здесь получалось с ними свидеться и даже поговорить. Вы тут же скажете, что это просто сон. Но я вам возражу. Сам я всячески избегал этой встречи, ограниченной по срокам давности. Не встретился в первые три дня заселения в обустроенный город-лунник, не встретишься уже никогда. Думаете, я избежал этой по своему судной встречи?  Сразу скажу,  нет даже после того, как пренебрег отведенными мне сроками, уже остывающие озера памяти стали догонять меня стеклорезом во снах, становясь все тревожнее и грознее.

На земле в Чернобыльское лихолетье  парализованная обширнейшим чернобыльским  правосторонним инсультом, мать умирала целое десятилетие. Ни чета полувыдуманному,  почти иллюзорному английскому пациенту. От бессилия я орал по ночам. Упокоилась она 26 декабря 2007-го года на рассвете, тепло и цепко взяв меня за руку, словно передавая мне из рук в руки свой недовостребованный импульс жизни. Сегодня этот материнский импульс кипит во мне. С ним и живу.

24 апреля 2021 г.

----------------------------
Ариозо (итал. Arioso) - высшая речитативная форма, которая отличается от низших форм: сухого речитатива (recitativo secco) и речитатива в темпе (a tempo), большим мелодическим содержанием в партии голоса и большим интересом и сложностью в аккомпанементе.

Юрий Контишев: Воспоминания армейского друга

В качестве неожиданного

предисловия к циклу рассказов, в том числе обо мне,
моего литературного и армейского друга Юрия Контишева:

Сегодня прочел через 45 лет воспоминания обо мне и моем поведении в армии моего армейского друга. Советую почитать тем, кто в очередной раз пытается грести под знаком войны в бойцы Отечества всю нынешнюю молодежь. Как патриот и немолодой человек, хочу вежливо предупредить, и не пытайтесь. Потребовалась Всеукраинская перепись населения 2002 года, чтобы впервые я честно записать себя не украинцем, а евреем. Но дело даже не в этом и не только в этом. Даже не столько в этом. Все сорок пять последующих лет я только развивал в себе свои же прошлые комплексы. Заметил их в своей книге и (языком оригинала): Сергій Чирков «Хто у класики крайній». Так что дело не в культе личности, а в пожизненном почерке маленького человека, пока он не станет прочерком. Очень прошу, читайте.

С уважением, редактор блога ВелеШтылвелдПресс  Веле Штылвелд

1.Как я предал армейского друга

Когда я ушёл в армию… Нет, не так! - Когда меня призвали в Советскую армию, то направили в ШМАС(Школы младших авиационных специалистов. Это - такая учебка в авиации, где учат крутить гайки на вертолётах и менять масло в самых неожиданных местах. В смысле - менять отработавшее маленький срок масло на совсем свежее, дабы упавший вертолёт не послужил причиной "казни" нерадивого авиамеханика. В те времена масла не жалели. Позже я прочитал Войновича, где с радостью очевидца нашёл до боли знакомого мне Чонкина. Это был, конечно, собирательный образ. Руку Чонкина я встречал на крупе лошади, вывозившей кухонные отходы в одном гарнизоне. Ногу Чонкина, обутую в сапог без портянки, я встречал в другом гарнизоне. Голову Чонкина я встречал на плечах молодого прапорщика в херсонском вертолётном полку, который полдня блукал из эскадрильи в эскадрилью с пустым ведром в поисках менструации, срочно понадобившейся другому молодому прапорщику для замены в хвостовом редукторе вертолёта Ми-6.

Но вернёмся к НАШИМ баранам. Пардон! - К нашему набору новобаранцев. Тьфу ты! - Новобранцев! У нас в учебке был многонациональный состав: украинцы (в основном), русские, греки, евреи и евреи... других национальностей. Были западенцы, киевляне, белгородские (я и Вовка Мурахин) и несколько коренных ленинградцев. Забыл сказать, что учебка была дислоцирована под Ленинградом, возле Ломоносова, в пгт. Лебяжье близ Балтийского "моря - по колено". Ой! Здесь я выдал кучу засекреченных данных! Особистам не читать!

При первом знакомстве с "личным составом" сержанты, как прожжённые покупатели, выбирали музыкантов, художников, писарей и прочих творчески полезных личностей. Вовка Мурахин изумительно исполнил матерные частушки и его талант тут же спрятали где-то в кулуарах. Я исполнил "Танец маленьких лебедей" на провинциальной семиструнке и был со стыдом повержен киевско-ленинградскими битломанами на продвинутых шестиструнках. Потом я задолбался постоянно перестраивать семиструнку под шестиструнку, и пришлось переучиться на блатные шестиструнные аккорды, напрочь забыв классическую игру по "семиструнным" нотам. Потерпев фиаско на "угадай-мелодии" , я записался на солдатскую пляску, где давали дополнительный паёк в столовой. Благо, что у меня в запасе была "золотая" медаль за русское исполнение лезгинки с кинжалом на Кавказе, во всероссийском пионерском лагере "Орлёнок" в Туапсе. Но это - отдельная история моей небогатой тогда биографии.

Кстати, в этой столовой кухарка виртуозно показывала нам, молодым солдатикам, композицию, собранную из спичек. Композиция изображала половой акт и двигалась при нажатии в определённом месте. В солдатской пляске я успешно солировал с поспешно разученным "ползунком". Это - что-то вприсядку с поочерёдным выкидыванием-выстрелом ног в сапогах вперёд, в зрителя. К счастью, сапоги были фальшивые, то есть, лёгкие, пошитые из тонкой кожи, а не солдатская кирза. Иначе пупок развязался бы при первом же выстреле. Но этого занятия для занятия соответствующей иерархической ниши мне показалось мало (простите за тавтологию!) и я подрядился сконструировать чудо тогдашней электроники - экзаменатор. Не смейтесь! В 1973 - м году это было ещё чудо. Здесь пора вводить в повествование основного виновника этого рассказа - Витю Шкидченко. Сразу на ум приходит фильм "Республика ШКИД", который мы сто раз смотрели в интернате. Я - в Старооскольском, Витя - в Киевском.

 Витя был теоретиком этого проекта и сплетал невесть откуда взявшиеся в его голове реле, провода и прочие электронные элементы в логическую схему, постепенно переходящую в электрическую. Среди специалистов она называется "принципиальная схема". В принципе, это не вызывало у меня особого удивления, так как я с детства был фанатом всяческих радиосхем и хорошо их читал безо всяких очков, а Витя носил огромные очки и выглядел вполне законченным интеллектуалом. Наш тандем выглядел гармонично. Витя был теоретик, я - практик. Он даже паяльник в руках не умел держать. Зато - в голове!

Витя был оригинален во всём. Первая его "засветка" перед ротой вызвала насмешки всех и моё искреннее удивление: "Зачем так выпячиваться?" Перед строем сержант строго зачитал перечень предметов, разрешённых для хранения в прикроватной тумбочке. Витя выпендрился с вопросом: " Можно ли ему, в виде исключения, хранить в тумбочке ещё тетрадь для стихов?"

- Каких стихов? - опешил от такой наглости сержант .

- Собственных! - скромно, но гордо ответил Витя.

- Н-н-н-у... разрешаю! - сказал интеллигентный сержант, демократичный после матерных частушек.

Рота дружно заржала. Особенно запомнился рослый водолаз-западенец с красной мордой. Второй раз он заржал, когда на вопрос "Кто украинец?", Витя быстро поднял руку. Вместе с водолазом. Витя мне напоминал Чарли Чаплина и, немного, Швейка. "Нечто" интеллигентное, в очках, ноги "врастопырку" с вечно "пустыми" сапогами (то есть, без портянок, на босу ногу), так как ничего не успевал и везде опаздывал. Он, как бы, специально нарывался на конфликт с окружающим миром: с сержантами, сослуживцами, уставом воинской службы, с собственным желудком и другими системами жизнеобеспечения.

Веле Штылвелд: Всамделешние сапфиры от бабушки Фиры

Ладно, тут дело такое. 24 апреля 2021 года мне стукнуло шестьдесят семь лет. И чего я катастрофически не хочу – это любого пристыка к Галутии. Сегодня она страшна. В ней  ГУЛАГ. А в нем прошли годы, жизни  двух предыдущих поколение моего еврейско-польского рода. Я ненавижу ГУЛАГ, и не хочу в нём умирать! Дед получил срок в Волжском ГУЛАГе ещё в двадцатые годы, в ТЕМП-29.Тогда и получил. За  продажу бриллиантов второй воды от еврейских нищих щедрот. Их из бутылочного стекла точал брат деда Наума - дядя Лёва.

Дед был расконвоирован только через десять лет. Говорят, жил с мордвинкой. Нажил двоих рыжих детей. Полумордву, полуеврейцев. В 1941 году вызвался добровольцем на Резервный Степной Фронт, который проходил в трех километрах от зоны. Вышла шантрапа из двухсот зэка, и убила за воротами ГУЛАГа линейного политработника и конвоиров. Затем все они разбежались. Осталось только восемь троцкистов и два мелких жулика. И одно на всех полковое красное знамя. Никто за него не держался, но дед: мелкий киевский жулик, обернулся им на всякий случай. СМЕРШ их встретил через полкилометра.

Всех их сразу поставили к стенке. Но потребовали перед этим поснимать солдатские  гимнастерки. Ценное в то время солдатское обмундирование. В ГУЛАГе его было валом, а за воротами, на войне - никакого. Вот дед и оголился до знамени. Это их всех и спасло. Всех десятерых отправили особым поштом в дисбат, а из Знамени вышел полк. Деда туда вскоре и определили, после первой контузии. Случай редчайший.

Занимался, как и в ГУЛАГЕ – извозом. Стал харчевым старшиной. Возил харч на передовую. Прошел до Берлина. Стал кавалером двух орденов Славы. Первой     славы не дали, не коммунист. Им он так и не стал. Получил вместо Славы орден боевого Красного знамени. Все ордена вывез на себе в Чикаго в 1975 году, гордо смотря искоса на рьяных молодых погранцов, которым было велено ордена на старых еврейцах рвать с кровью. Не сорвали.

Мой американский кузен Алекс гасал в этих орденах на харлее, вылетел на бровку и  получил пробитую голову. Ордена за славу - не для дури житейской. Дед меня воспитывал, а его уже только голубил. Вот и вырос тамошним расдолбаем. Хоть и добрым. В памяти вот что застряло.

- Мадам, у вас там нет пустой стеклянной молочной бутылки? Ах, таких сейчас не делают. Жаль, откровенно жаль. Из осколков такой бутылки можно было бы столько брильянтов второй воды в огранку пустить. И ей Богу, я вам не вру, вы бы у меня их купили. Это вам не нынешние медальки за Крым. А так и продать нечего, жаль.

- А шо. Эти ваши камушки бились бы?

- Таки да. Ну, да, в порошок! А то… Зато это не героин.

Дед в своей жизни выкручивался до последнего дня. Умер в 80 лет, словно был не иудей, а буддист. Вот и я выкручусь, даст Бог. Мой старый ворчливый Бог под кепочкой. А я до сих пор вспоминаю своего деда Наума Борисовича Федоровского, ветерана Второй Мировой, Кавалера двух орденов Славы и ордена боевой Красной Звезды, жившего на земле с 15-го сентября1910-того года по 15-тое декабря 1990-го года. Остались воспоминания и едва ли не одни только легенды. Вроде этой.

Чистота - самый существенный показатель качества бриллиантов. и выражается она в бла-бла-бла. Идеальный бриллиант, без изъянов, называется бриллиантом чистой воды. А вот во времена НЭПа существовали брильянты второй воды. Их точали еврейские уличные ювелиры древнего Игупца – старого еврейского Киева - из осколков стекла молочных бутылок.

Такие брильянты мгновенно разбивались в пыль, но весь секрет состоял в их изысканности. От них было трудно отводить взор. Они болезненно бледно блестели и даже в 1941-вом году, когда спешно выброшенные из спецхранов в виде дохлых вещдоков всеведущего НКВД, они шокировали гестаповских душеприемников оголтелой советчины. Фашисты не понимали, как почти килограмм брюликов рассыпался под танковыми треками в пыль, и от досады чуть было не пристрелили фашиста-эсесмана. Жаль, что не застрелили. Тогда бы бандитский ювелир Лёвчик, незабвенный мой дядя Лёва имел бы звездочку на фюзеляже.

Сегодня эти выжившие стеклянные брильянты уже самоценны потому, что стали очаровательно хрупким вкраплением киевской старины. Они и сегодня завораживают взоры тех немногих потомком городских молочниц, которым в те далёкие годы сбывали-всучивали эти блестяшки за вполне достойные деньги.

- Мадам, только не давите мене на мозолин, под ним такие же мозоли души, как у вас булыжные мозоли на пятках. Вы знаете, мадам, вам крупно повезло! Этот камушек почти в пятнадцать карат. Вы его время от времени мойте смесью водки и уксуса, но только, гобрахт мунес, никогда не роняйте на пол. Этот камень столь нежен, что может, Боже упаси, не разбиться, а рассыпаться на алмазную пыль. А от этого у вас будут слёзы, а у меня, не приведи Господи, срок. Так вы берёте? Таки да? Тогда с вас бидон молока и килограмм грудного молозива. Только не своего. Я ж не ваш грудничек. Коровьего, естественно, а то у ювелира Бенчика туберкулез. И шоб он не выхаркнул лёгких, ему надо ежедневно не кушать, а просто таки жрать это молозиво, запивая его водкой на молоке. Хотя уже и Бенчика нет: молозиво ему помогло, а вот ГУЛАГ и Бабий Яр, скажем прямо,  - не очень.

А вот брюлики. У них холодный синюшний блеск да ещё от их случайного долголетия радужность. Как на старых стекол окон из Эрмитажа. Впрочем, данная радужность такая тягучая, что еще никому толком не навредила. Да и бить-то брюлики не к чему. Мне ни к чему, и вам ни к чему. Зайдите к Моне Сайрону из Бердичева, и у него под давлением в полста атмосфер, может быть, и получите достойные каминчики почти чистой воды. Но то теперь! А тогда то были чуть ли не всамделешние сапфиры от бабушки Фиры.

Веле Штылвелд: Неудавшаяся вербовка

Секретный пакет из райкома партии привезли в партком на рассвете. Парторг вызвал директора трехтысячного бабьего предприятия в свой полуподвально-сундучный резной кабинет с декором из настоящего орехового дерева, который вальяжировал незатейливой росписью по стенам и не боялся ни грибка, ни безыскусных карпатских резчиков.

К двенадцати утра было собрано внеочередное партсобрание, на которое пришли все: от цеховых мастеров до кадровых работниц и грузчиков с партийным стажем не менее года. Кандидатов в члены партии и тех, кто пребывал в рядах оной менее года на закрытое собрание решили не приглашать, просто кратко проинформировать по итогам обсуждения закрытого письма ЦК к первичным, районным, областным, краевым и республиканским парторганизациям.

Многие ветераны плакали. Говорили о замученных в лагерях, о схлопотавших сталинские десятки, и прошедших через ревтрибунальные тройки: прокурор-судья-обвиняемый. Пережившие последнее двадцатилетие чисток ревели рёвмя, но им было велено собираться домой и приходить только завтра. Каждому третьему из пришедших таким образом завтра предложили положить партбилеты на стол, за саботаж производственного вчера. Намечался новый перегиб, который в конце концов, исторически назвали хрущевским волюнтаризмом. 600 тысяч вчерашних рядовых членов партии было вычислено и отчислено из партийных рядов за нестойкость партийного духа.

Морячка Тойба плохо принимала во всем этом участие. Она принимала смену. Отгрузка искусственных шуб для тружеников страны выглядела примерно так. Сначала все шубы, сошедшие с конвейера, отпаривались и сортировались по размерам и цветности, затем мать шла в машиносчетную станцию, где на немецких счетных Аскотах и Роботронах механической допотопности поярлычно списывался на каждую шубейку фактически использованный материал и трудозатраты, затем вдруг оказывалось, что материала в цеху изрезано уйма, и главный инженер не подписывал морячке накладную. И она возвращалась в цех ругаться с конвейерными мастерами и мотористками.

И тут оказывалось, что тетки уже успели понашивать из мелких остатков теплых варежек, искусственным мехом вовнутрь и куцегреек не сильно сытой и материально обеспеченной собственной пацанве. Но и это было не всё. В цехе номер шесть было люто холодно, и многие бабенки поприхватывали себе под зад по полметра искусственного меха.

Всё это вытряхивалось теперь и сносилось в контрольный угол. Что-то отбраковывалось и возвращалось, а прочее направлялось на распоровку и лекальный раскрой. Затем звали бывалого скорняка Михаила Моисеевича, и он с минимальными прикидками отправлял на конвейер ещё две-три единицы спешных поделок, которые хоть и шубами называть можно было весьма отдаленно, но для того и сидели на конвейере ударницы комтруда и мастера золотые руки, чтобы даже из этого материала тачать вполне пристойные шубы.

Затем опять пересчет и разгардияш у главного инженера. Теперь уже шли по всем участкам и даже заглядывали в бухгалтерию и плановый отдел. Выгребали все меховые недомерки и делали молодежку. Этот ужас можно было называть шубой, но он был до того пёстр, что отправляли его обычно в отдаленные районы Черниговщины и Луганщины, где эти боевые раскраски сходили за первый сорт, и покупными талонами на приобретение этих шубных монстров даже премировали.

Мат крепчал, время стекало к вечеру. Шубы на склад не отправлялись. Затем оказывалось, что десять единиц готовой продукции случайно перешили в такой же комплектовочный аврал прошлого месяца, но, перекрыв брезентом в дальнем углу цеховой подсобки, о них просто забыли. Эту заначку и находила озверевшая главная Полина Наумовна, и опять с матом отправляла в счет перевыполнения плана на склад готовой продукции.

Но здесь уже врывался разъяренный плановик Панкрат Сидорович и диким матом орал, что план перевыполнения не может быть более трех процентов по фабрике. А теперь цифра шкалила. Не было у нас столько ткани, Полина Наумовна! Так будет! Вы что, системы не знаете? Так они же всё, что более 103% введут в план и тогда нам придется дополнительный мех срезать с наших жоп!

Это вы мне, Панкрат Сидорович? Так у меня задница не волосатая. Да и тёткам в цеху попробуйте об этом сказать, так они же вам первыми вашу же задницу на лекала порвут! Я буду первой, артачится Тойбочка, ко мне сегодня гости придут. Ладно, сдавайте всё! Тебе, Морячка, везет, пойдешь первой. Триста единиц за два часа на склад отвезешь? Пусть только грузовой лифт в седьмом цеху не перехватывают. Звонок главному энергетику: Иван Семенович, отруби на пару часиков от лифта всех кроме шестого цеха. Будет сделано, Полина Наумовна.

Все разбегаются: плановик – пересчитывать плановое цеховое задание, снижая нагрузку седьмого цеха, который в будущем месяце примет на себя удар, а мать грузить тележки по 25 шуб. Предстоит двенадцать ходок, и за каждой – производственный мат. Обнаружится полуоторванный рукав у трех шуб недострочка и две сшитые пуговицами через две полочки шубы. Их мать потащит на себе после восьми вечера и под мат смежной комплектовщицы с седьмого цеха досдаст их рачительной Элеоноре Альфредовне. Затем день кончится, и к маме придут столь долгожданные гости.

Ольга Константиновна, мастер золотые руки и просто куколка с белесой курляндской внешностью ширококостной прибалтийской немки давно и удобно дружит с морячкой. Одной некогда гоняться за мужиками, второй некуда их вести. У самой дочь да мать холостяцкую её мораль стерегут. А у морячки хоть и коммуналка, а Витька у бабушки. Да и беспартийная она. Какой с неё спрос по части морали.

Одним словом, хороша песня наша, когда мужиков в требуемых местах просто тьма тьмущая. А места эти ведомы – подшефная школа КГБ. Молодые литеры со всей страны подковываются идеологически перед засылкой в Корею, позднее на Кубу, и в страны освобождающейся от колониализма Африки. Готовят и специалистов военпредовских для Индонезии и стран арабского мира. Готовят мировых поборников коммунизма, и кого только там не готовят. Правда, живут откомандированные на КГБ-курсы офицеры скученно: строго по трое в одной гостинке, как в гарнизоне. Но выход в город круглосуточен. Так отрабатывается легализация.

Но есть и момент особый. Таких молодцов ведут давно крепко оттасканные на ловлю живца труженицы иной нивы, обычно одинокие передовички всяческих производств, которых приглашают на еженедельные школьные мальчишники для мужиков, оторванных от семейного благополучия по схеме: два месяца идеологическо-диверсантская учебка, вот он советский Абвер, прямо напротив польского костёла в названном киевлянами полицейском садике. А ведущие производственницы всякий раз подбирают себе подруг – таких же, как бы честных давалок. Но уже идеологически если и не выверенных, то подконтрольных за постановление на квартучет, место в интернате или детском саду, добротные шмотки и прочие немногие совковые радости. Система отлажена донельзя.