Императрица ищет шпионку

Вступление. Тень и атлас

Золотой свет сотен свечей отражался в паркете, дробился в хрустале люстр и скользил по напудренным плечам важных сановников. Бал был в самом разгаре, и Петербург, если верить благостным улыбкам и изящным реверансам, пребывал в полном благоденствии. Анна Вельяминова стояла в тени массивной колонны, и ей отчаянно хотелось где-нибудь присесть.

Ее новое атласное платье пастельного, унылого, как промокашка, оттенка, было прекрасно. И невыносимо неудобно. Легкие рукава-фонарики щекотали локти, длинные перчатки до локтя напоминали о том, что мытье рук как базовый принцип гигиены здесь явно не в почете, а корсет…

Корсет был воплощением дурацкого компромисса со всей этой эпохой.

Его китовый ус сжимал не столько ребра, сколько саму ее суть, напоминая, что любая естественность здесь приравнивалась к моветону. Можно было дышать, да. Но нельзя было дышать полной грудью — ни метафорически, ни буквально. Каждый порыв — резко шагнуть, размашисто жестикулировать, да просто расслабить плечи — наталкивался на упругую, безразличную преграду. Он был физическим воплощением всех этих бесконечных «не положено» и «не прилично».

Внутри нее кипел привычный огонь раздражения, а снаружи — лишь гладкая, правильная и до тошноты скучная линия талии, которую требовало общество.

Она наблюдала. Это была ее работа теперь. Глаза и уши трона. Звучало пафосно и значимо, а на деле напоминало слежку за детсадовцами, вооруженными не лопатками, а чинами, деньгами и доступом к государственным тайнам.

«Какого черта я здесь?»

Мысль возникала негромко, с той самой знакомой, почти бытовой навязчивостью, с какой человек вспоминает, что оставил утюг включенным. Спустя двести лет с этого момента.

Ее взгляд скользнул по сверкающей толпе, по этим разряженным, важным персонам, чьи самые смелые мечты, похоже, ограничивались новым чином или удачной партией для дочери. И эта мысль вернулась, накрыв с головой: вся ее прежняя жизнь — медицинский диплом, бесконечные смены в больнице, даже проклятый ипотечный кредит — была другой вселенной, безнадежно отдаленной этим дурацким стечением обстоятельств. Одного неловкого движения, одного прикосновения к какой-то пыльной безделушке в музее хватило, чтобы променять медицину на роль штатного соглядатая при дворе императрицы. Карьера, что и говорить, выдающаяся.

Она машинально провела ладонью по бедру, и скользкий атлас платья лишь подчеркнул полное отсутствие в кармане чего бы то ни было, включая и самого кармана.

«Ладно, Вельяминова, соберись, — мысленно выдохнула она, заставляя уголки губ подтянуться в слабую, почти незаметную улыбку, как того требовал этикет. — Раз уж тебя занесло на этот безумный бал, постарайся хотя бы не споткнуться о шлейф какой-нибудь важной дамы».

Она сделала небольшой, размеренный вдох, чувствуя, как корсет вежливо, но твердо напоминает о границах дозволенного, и шагнула вперед, навстречу сиянию свечей и шепоту интриг. Придворный танец начинался.

Ее взгляд, холодный и аналитический, скользнул по залу и нашел свою работодательницу. Мария Фёдоровна.

Императрица-мать восседала на своем месте, как на троне. Высокая, невероятно прямая, с лицом, которое время и власть отполировали до состояния мраморной маски. Ни тени улыбки. Ее серо-голубые глаза, со знаменитой «вюртембергской» складкой века, медленно скользили по залу, будто сканируя местность на предмет слабостей. Она не вела светских бесед. Она их принимала, как доклады. К ней подплывали, ей кланялись, что-то шептали. Она кивала. Иногда — один раз. Иногда — больше. Этого было достаточно.

«Вот она, босс, — пронеслось в голове у Анны с присущей ей бестактностью. — Ходячий стратегический отдел с пожизненным контрактом и абсолютной властью».

Анна не испытывала к ней ни благоговения, ни страха. Скорее, профессиональное уважение хирурга к сложному, почти невероятному механизму. Эта женщина была гением выживания. Пережила ненавидевшую ее свекровь, Екатерину. Пережила мужа, убитого с молчаливого согласия их общего сына. И теперь, будучи вдовствующей императрицей, держала в ежовых рукавицах весь этот блестящий муравейник, пока ее сынок-мечтатель, Александр, перекраивал карту Европы.

Именно этот холодный, расчетливый ум разглядел в замерзшей, одетой как клоун чужестранке не диковинку и не ведьму, а инструмент или средство для достижения своих целей. Редкий, странный, но потенциально полезный.

«Редкий корень старой московской породы. Время смело ствол, но имя осталось. Подойдёт». Она дала Анне имя, статус и эту… работу. Работу тени в высших эшелонах власти царственного Питера.

Кто-то рассмеялся слишком громко. Анна вздрогнула, возвращаясь в душный зал. Еще одно воспоминание назойливо вспыхнуло в подсознании. Лицо пожилой женщины в чепце, которая вошла к ней в комнату в Павловске. Взгляд, лишенный любопытства, но полный оценки. С нее-то все и началось по-настоящему.

Она глубоко вздохнула, и выдохнула тут же, заставив корсет слегка отступить. Хватило воспоминаний на сегодня. Пора работать. Нужно было запомнить, кто с кем обменился многозначительными взглядами, кто кого игнорировал с особым тщанием. Все это она потом изольет в лаконичном отчете для мраморной женщины на троне.

Кстати, о ней…

Легкий, почти невесомый кивок Марии Фёдоровны, брошенный через головы толпы, был не просто одобрением. Это был приказ. Точно откалиброванный, как скальпель. Вперед. Начинается представление.

Глава 1. Не все туристы возвращаются обратно

Анна стояла в позе «уставшего фламинго», перенося вес с одной ноги на другую, и думала о том, что исторические парки прекрасны ровно до того момента, пока в них не надо ходить пешком. Ее кроссовки, идеальные для асфальта, уже впитывали сырую прохладу павловских аллей с удручающим энтузиазмом. Гид, женщина с интеллигентным лицом и горящими фанатичным огнем глазами, говорила о Павле I.

Обычно Анна на таких экскурсиях отключалась после пятой минуты, перебирая в уме список покупок и не отвеченные рабочие письма. Но тут ее зацепило.

— Школьные учебники любят ярлыки, — голос гида резал тишину музейного зала. — «Деспот», «солдафон», «неврастеник». Гораздо удобнее списать все на душевную болезнь, чем разбираться в сложной семейной трагедии. Представьте себе мальчика, которого у матери — великой Екатерины — отняли сразу после рождения. Воспитывали чужие люди. Он жил в Гатчине, на отшибе, зная, что мать его не любит, считает неудачником, и при этом — он наследник престола. Ожидание длилось сорок два года. Сорок два года унижений, подозрений, интриг.

Анна смотрела на портрет. Не сумасшедшие глаза, как она ожидала, а скорее усталые, с поволокой обреченности. Человек, который знает, чем все кончится.

— Он не был либералом, нет. Он был одержим идеей порядка. Военного порядка. Потому что армия — это единственная система, которую он понимал и где мог все контролировать. И, взойдя на трон, он попытался навести такой же порядок во всей империи. Вы знали, именно он подписал указ о трехдневной барщине? Этакую первую в истории России попытку ограничить произвол помещиков. Он мечтал о стройном кодексе законов, где права и обязанности каждого были бы четко определены. Но окружение, привыкшее к вольницам екатерининской эпохи, взбунтовалось. Результат известен: его убили в собственной спальне. И есть все основания полагать, что его сын и наследник Александр знал о заговоре и предпочел не вмешиваться».

«Ну, семейка», — мысленно выдавила Анна, пока гид с пафосом размазывала по стенам психологический портрет Павла I.

Группа, ведомая гидом-фанатиком, поплыла в следующий зал, украшенный зеленым штофом, от которого слезились глаза. Анна притормозила, дав им пройти. Ее взгляд, привыкший выхватывать аномалии на рентгене, зацепился за маленькую, пыльную витрину, втиснутую в угол, словно ее туда поставили за провинность. Табличка гласила: «Медицинские инструменты конца XVIII – начала XIX века».

Ну, конечно. Куда ж без священного алтаря предшственников. Профессиональный интерес — это как привычка грызть ногти. Только дело куда более затратное.

Внутри лежало стандартное меню для выживания в эпоху просвещенного варварства: пиявки в банке, напоминавшие высохших речных демонов, щипцы для ампутаций, вид которых кричал «калечить, а не лечить», и шприц, от одного взгляда на который хотелось срочно пройти тест на все известные человечеству инфекции, начиная с сифилиса. Типичный сет аптечки мракобеса.

Но один предмет выбивался из этого ряда, как нейрохирург на сходке знахарей.

Это был зажим. Длинный, около тридцати сантиметров, из тусклого, почти черного металла, который на поверку мог оказаться чем угодно. Сталью он не был — факт. Его концы венчал причудливый орнамент, тончайшая вязь, напоминавшая то ли колючую проволоку, то ли спирали ДНК под микроскопом. С первого взгляда — да, хирургический зажим. Со второго — ни один уважающий себя хирург, даже отчаянный экспериментатор, не стал бы тратить время на такую вычурную ахинею. Это было абсолютно непрактично, откровенно странно и выглядело чистейшим абсурдом.

Гид, увлеченная своей лекцией, скрылась за поворотом вместе с последними туристами. Зал опустел. Наступила такая музейная тишина, когда слышно, как оседает пыль. Фигурально, конечно.

И тут его величество Любопытство, главный спонсор всех плохих решений, дало о себе знать. Настойчиво, глупо, с упрямством таракана, бегущего через кухню.

Она окинула зал быстрым взглядом. Никого. Полная тишина.

Рука сама потянулась к витрине. Стекло, к ее удивлению, не было заперто. Оно просто сдвинулось с тихим шепотом. Глупо? Еще бы. Но она же врач. Она имеет право на профессиональный тактильный интерес. Посмотрит, потрогает, положит на место. Если что — скажет, что упало. Ну, врачи же по определению врут. О прогнозах, о шансах, о том, «больно не будет». Что уж тут какая-то мелочь вроде музейного этикета.

Пальцы коснулись металла. Он был ледяным, будто кусок антарктического льда. И странно… вибрирующим. Тихий, едва уловимый гул прошел по костям.

«Надо бы отпустить», — трезво подумала она.

Но было поздно.

Зал дрогнул. И… поплыл. Краски стали растекаться, как акварель под струей воды. Золотая лепнина поползла вниз по стенам, голоса экскурсовода и туристов растворились в нарастающем гуле, словно кто-то резко прокрутил пленку назад. Свет погас, сменившись на секунду абсолютной, давящей чернотой. Анна не успела даже испугаться по-настоящему. Просто подумала: «Черт, инсульт в тридцать лет? Неудивительно, с нашим-то графиком».

Потом чернота сменилась слепящей белизной. И холодом. Резким, обжигающим холодом.

Она стояла на той же самой дорожке. Только вместо асфальта под ногами был утоптанный снег, желто-коричневый от грязи по краям. Вместо туристических групп — пара саней, запряженных тощей лошадкой, скрипя полозьями по обледеневшей колее. Воздух пах лошадиным потом, дымом из труб и, вероятно, содержимым выгребных ям, которые здесь заменяли канализацию.