Империя под тайным надзором

Глава 1. Создание Третьего отделения С.Е.И.В.К.

Тайная полиция почти немыслима,
честные люди боятся ее,
а бездельники легко осваиваются с нею.
Б е н к е н д о р ф

Декабрьский военный мятеж и офицерские тайные общества, его организовавшие, вынуждали молодого государя проводить жесткую внутреннею политику. Ключевая задача его политического курса состояла в укреплении самодержавия.
Стремясь увеличить свое влияние на государственные дела, император Николай I провел общее преобразование императорской канцелярии. Согласно указам 1826 года повышалась ее роль в государственном управлении, его правовом обеспечении и ужесточении политического сыска. Канцелярия подразделялась на отделения в зависимости от направлений деятельности.
Созданная в 1812 году Собственная его императорского величества канцелярия первоначально занималась всеми делами, требовавшими решения императора. В январе 1826 года прежняя канцелярия была переименована в Первое Отделение, и было образовано Второе Отделение, предназначенное для сборов и систематизации законов Российской империи. В итоге их число увеличилось до шести.
В Первое Отделение все центральные ведомства должны были каждое утро доставлять сведения о своей деятельности и особо представлять дела, которые требовали личного рассмотрения царя. У Николая I возникала иллюзия, что государственные дела постоянно находятся под его контролем. Для повседневного вмешательства во все сферы правительственной деятельности и общественной жизни он использовал офицеров свиты. Генерал-адъютанты и флигель-адъютанты исполняли самые разные поручения. К примеру, С. Г. Строганов в 1826 года ревизовал Московский университет, и по его представлению было запрещено преподавание философии.
Чтобы глубже разобраться во внутреннем состоянии империи, император приказал делопроизводителю Следственного комитета А. Д. Боровкову составить свод мнений декабристов, высказанных ими в период следствия. Он часто их просматривал и оттуда «черпал много дельного». Для изучения возможности государственных преобразований 6 декабря 1826 года был образован Секретный комитет во главе с давним сотрудником Александра I В. П. Кочубеем. Комитет должен был разобрать бумаги, оставшиеся в кабинете Александра I, где было немало проектов конституционных преобразований и решения крестьянского вопроса. Туда же был передан свод показаний декабристов. Первостепенную роль в Комитете играл Сперанский, в котором Николай нашел «самого верного и ревностного слугу с огромными сведениями, с огромною опытностию». Более всего членов Комитета занимали сословный вопрос и административные преобразования. Кочубей считал полезным обратить внимание правительства на «рабство» помещичьих крестьян, но призвал к осторожности, «удаляя всякую мысль о даровании мгновенно свободы».
Кодификацию законов возложили на Второе Отделение, ему же «в порядке верховного управления» вменялось в обязанность разрешать отступления от законов. Благодаря Второму Отделению император контролировал всю законотворческую деятельность. Отвергнув конституционные начинания Александра I, Николай I противопоставил им систему, которая давала возможность упорядочить российское законодательство и, как ему казалось, ограничить судебный и административный произвол местных властей. Он придавал важное значение кодификации законов, что подразумевало систематизацию действующего законодательства. Со времен Соборного уложения царя Алексея Михайловича накопилось много противоречивых установлений, что делало актуальной задачу создания нового всеобъемлющего законодательства, своего рода нового Уложения.
Отказавшись от мысли разработать новый юридический кодекс, Николай поручил
Второму Отделению, в работе которого главную роль играл Сперанский, распределить в хронологическом порядке и подготовить к печати законы Российской империи от 1649 г. до конца царствования Александра I. Так возникло «Полное собрание законов Российской империи».
Первый раздел первого тома Свода законов носил название: «О священных правах и преимуществах верховной самодержавной власти». Здесь были изложены правовые понятия, определявшие объем полномочий царя. Первая статья этого раздела гласила: «Император всероссийский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной его власти не токмо за страх, но и за совесть, сам Бог повелевает»...
Согласно дальнейшим статьям Российская империя управлялась на «твердых основаниях положительных законов, исходивших от самодержавной власти».
«Император, — писал в своих воспоминаниях генерал-адъютант Бенкендорф, — всеми способами пытался вырвать корни тех злоупотреблений, которые проникли в аппарат управления, и которые стали явными после раскрытия заговора, обагрившего кровью его вступление на престол. Исходя из необходимости организовать действенное наблюдение, которое со всех концов его обширной империи сходилось бы к одному органу, он обратил свой взгляд на меня с тем, чтобы сформировать высшую полицию с целью защиты угнетенных и наблюдения за заговорами и недоброжелателями.
Число последних угрожающе увеличивалось с тех пор, как в России получили распространение подрывные идеи французской революции. Они проникли с целой толпой французских авантюристов, которые занимались воспитанием молодежи, и особенно после общения наших молодых офицеров во время последней войны с либералами разных европейских стран, куда войска вошли благодаря нашим победам. Я не был готов к исполнению такого рода службы, о которой у меня было самое общее представление. Но осознание благородных и спасительных намерений, которые требовали ее создания, и мое желание быть полезным моему новому государю заставили меня согласиться и принять это новое место службы, которое его высокое доверие пожелало организовать со мной во главе».
Уже через месяц после мятежа Бенкендорф подал государю императору проект «Об устройстве высшей полиции», деятельность которой должна быть направлена охранение устоев русского самодержавия.
«События 14-го декабря, — говорится в документе, — и страшный заговор, подготовлявший уже более 10 лет эти события, вполне доказывают ничтожество нашей полиции и необходимость организовать новую полицейскую власть по обдуманному плану, приведенному как можно быстрее в исполнение. Тайная полиция почти немыслима, честные люди боятся ее, а бездельники легко осваиваются с нею. Вскрытие корреспонденции составляет одно из средств тайной полиции и при том самое лучшее, так как оно действует постоянно и обнимает все пункты империи. Для этого нужно лишь иметь в некоторых городах почтмейстеров, известных своею честностью и усердием
К этому начальнику стекались бы сведения от всех жандармских офицеров, рассеянных во всех городах России и во всех частях войска: это дало бы возможность заместить на эти места людей честных и способных, которые часто брезгают ролью тайных шпионов, но, нося мундир, как чиновники правительства, считают долгом ревностно исполнять эту обязанность
Гражданские и военные министры и даже частные лица встретят поддержку и помощь со стороны полиции, организованной в этом смысле. Полиция эта должна употребить всевозможные старания, чтобы приобрести нравственную силу, которая во всяком деле служит лучшей гарантией успеха. Всякий порядочный человек сознает необходимость бдительной полиции, охраняющей спокойствие общества и предупреждающей беспорядки и преступления. Но всякий опасается полиции, опирающейся на доносы и интриги. Первая – внушает честным людям безопасность, вторая же – пугает их и удаляет от престола
Итак, первое и важнейшее впечатление, произведенное на публику этой полицией, будет зависеть от выбора министра и от организации самого министерства; судя по ним, общество составит себе понятие о самой полиции».
Государь император, согласившись в принципе с предложениями Бенкендорфа, тем не менее, предпочел вывести ведомство тайной полиции за рамки министерской системы, потому как «высшая полицейская власть в тесном, основном ее смысле должна проистекать от лица самого монарха и разливаться по всем ветвям государственного устройства». По мысли государя, лучшие фамилии и приближенные к престолу лица должны были стоять во главе этого учреждения и содействовать искоренению зла.
Не задолго до казни декабристов, последовал именной указ от 3-го июля 1826 года, данный Управляющему Министерством Внутренних дел. — О присоединении Особенной Канцелярии Министерства Внутренних дел к Собственной Его Величества Канцелярии.
В указе, в частности, говорилось:
«Признавая нужным устроить под начальством Генерал-Адъютанта Бенкендорфа третье отделение при Собственной Моей Канцелярии, Я повелеваю: Особенную Канцелярию Министерства Внутренних дел уничтожить, обратя по выбору Генерал-Адъютанта Бенкендорфа, часть чиновников оной под управлением Действительного Статского Советника фон Фока в состав сего Отделения.
Предметами занятий сего 3 Отделения Собственной Моей Канцелярии, назначаю:
1. Все распоряжения и известия по всем вообще случаям высшей Полиции.
2. Сведения о числе существующих в Государстве разных сект и расколов.
3. Известия об открытиях по фальшивым ассигнациям, монетам, штемпелям, документам и проч., коих розыскания и дальнейшее производство остается в зависимости Министерств: Финансов и Внутренних дел.
4. Сведения подробные о всех людях, под надзором Полиции состоящих, равно и все по сему предмету распоряжения.
5. Высылка и размещение людей подозрительных и вредных.
6. Заведывание наблюдательное и хозяйственное всех мест заточения, в кои заключаются Государственные преступники.
7. Все постановления и распоряжения об иностранцах, в России проживающих, в предел Государства прибывающих и из оного выезжающих.
8. Ведомости о всех без исключения происшествиях.
9. Статистические сведения, до Полиции относящиеся».
Вновь созданное Третье отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии (С.Е.И.В.К.), как орган политического надзора и сыска, станет своеобразным символом эпохи Николая I.
Исполнительным органом Третьего Отделения был Отдельный корпус жандармов, основанный указом от 25 июня 1826 года.
Одновременно генерал-адъютант Бенкендорф был назначен шефом Отдельного корпуса жандармов и командующим императорской главной квартирой. В помощники к нему были назначены генералы Балабин, Апраксин, Волков и другие.
В состав корпуса жандармов вошли губернские, портовые и крепостные жандармские команды, жандармские дивизионы в Петербурге и Москве, а чуть позже лейб-гвардии Жандармский полуэскадрон и Жандармский полк.
«Я немедленно принялся за работу и, с Божьей помощью, вскоре усвоил мои новые обязанности и принялся осуществлять их к удовлетворению императора и без осуждения общественным мнением. Я был вполне счастлив, имея возможность делать добро, оказывать услуги многим людям, вскрывать много злоупотреблений и, особенно, предотвращать много несчастий», — писал Бенкендорф.
Директором канцелярии Третьего Отделения, как следовало из указа, назначен был Михаил Васильевич фон Фок, «человек, несомненно, умный, разносторонне образованный и светский». Находясь в начале своей службы по полиции под руководством мастера этого дела, де Санглена, фон Фок быстро выдвинулся в глазах начальства и долго занимал должность директора Особенной канцелярии министерства внутренних дел. Несмотря на работу в тайной полиции, считающейся сомнительной для репутации, удостоился уважения и благосклонных отзывов своих современников, включая поэта Пушкина.
Обширное знакомство и связи в высшем петербургском обществе давали ему возможность видеть и знать, что делалось и говорилось в среде тогдашней аристократии, в литературных и прочих кружках столичного населения.
Штат Третье отделения, призванного обеспечивать «безопасность престола и спокойствие государства», было не многочисленным, определялся в 16 сотрудников.
Однако круг ведомства был достаточно широк. Дела в Отделении велись по четырем экспедициям.
Первая экспедиция ведала всеми политическими делами: предметами высшей наблюдательной полиции, «сбором сведений подробных о всех людях, под надзором полиции состоящих, высылкой и размещением лиц подозрительных и вредных, наблюдением за общим мнением и народным духом.
Вторая экспедиция осуществляла наблюдение за раскольниками, сектантами, фальшивомонетчиками, уголовными убийствами, местами заключения.
Третья экспедиция занималась специально иностранцами: обеспечивала контроль за их пропуском в Россию, следила за их пребыванием и ведала вопросами высылки.
Четвертая экспедиция вела переписку о всех вообще происшествиях, ведала личным составом, пожалованиями и представляла на высочайшее усмотрение ежемесячную статистику эпидемий, пожаров, волнений и убийств по губерниям.
Фон Фок перешел во вновь образованное Отделение вместе с немногочисленным аппаратом своей канцелярии. Кроме того, он перевел шесть опытных чиновников из Министерства внутренних дел в разряд чиновников по особым поручениям. Опытные полицейские сумели быстро создать агентурную сеть, охватывавшую все слои общества — от прислуги и извозчиков до высших чиновников и придворных.
Деятельность Третьего Отделения по части политической в первое время ограничивалась почти исключительно распоряжениями, относящимися к осужденным декабристам: размещением их в Сибири и в других местностях, устройством для них необходимых помещений, установлением надзора за ними. Наблюдение вскоре убедило, что преступные замыслы не оставили в обществах никакого следа.
На местах делами политической полиции ведали местные жандармские управления.
Вся страна была разделена на несколько (сначала пять, потом восемь) жандармских округов, во главе которых стояли высшие жандармские чины. Округа, в свою очередь, распадались на отделения. На отделение приходилось обычно 2–3 губернии; начальниками назначались жандармские штаб-офицеры.
Наиболее секретные дела, в том числе и работа тайной агентуры, были подчинены непосредственно фон Фоку. Он непосредственно сносился с тайными агентами, на его имя поступали многочисленные доносы и жалобы, от него зависело дать делу тот или иной оборот, так или иначе отредактировать всеподданнейший доклад и т. п.
Для наблюдения за настроениям в обществе завербованы были разные агенты, как состоявшие в службе «надзора», так и con amore (c любовью), как они утверждали, под влиянием чистой идеи бескорыстного служения интересам родины. В числе этих агентов попадались иногда и люди большого света; были литераторы и весьма плодовитые, бывали дамы и девицы, вращавшиеся в в высших слоях общества, и по всей вероятности, служившие «надзору» из побуждений не менее благородных.
Само общество, как уверяли представители «надзора», сочувствовало новому учреждению и ждало от его деятельности благотворных результатов.
Была выстроена схема наблюдательной деятельности Третьего Отделения.
«Она шла по двум путям, иногда параллельным, иногда сходившимся между собою: Бенкендорф, как шеф жандармов и командующий Императорскою Главною Квартирою, имел в своем ведении и распоряжении жандармских офицеров, раскинутых целою сетью по всей России и имевших, равным образом, своих собственных агентов; через начальников жандармских округов агентурные сведения из городов, губерний и уездов стекались к Бенкендорфу, а от него шли к Фоку, управляющему собственно III Отделением. Фок, кроме управления делопроизводством Канцелярии, в свою очередь, вел широкую агентурную разведку, пользуясь для этого довольно обширным, по-видимому, штатом агентов и шпионов, живших в Петербурге, но иногда ездивших и в командировки. Из помощников Бенкендорфа назовем жандармов: генерала Петра Ивановича Балабина (начальника I Округа) в Петербурге, генерала Александра Александровича Волкова и полковника Ивана Петровича Бибикова в Москве (У него, в свою очередь, был агент-секретарь Петр Попов, числившийся при Московском архиве Министерства иностранных дел. И. П. Бибиков впоследствии покровительствовал поэту Полежаеву.), полковника Жемчужникова — в Ярославле, полковника Дейера — в Вологде и др. У Фока же состояли тайными агентами: довольно известный и плодовитый писатель-драматург Степан Иванович Висковатов (брат академика-математика)..., князь Александр Федорович Голицын (камер-юнкер, служивший при Канцелярии Наследника Александра Николаевича), Екатерина Алексеевна Хотяинцова, бывшая Цизорова или Цызырева, рожд. Бернштейн (жена придворного актера Дмитрия Николаевича Хотяинцова..., крещеная еврейка, слывшая у Фока под кличкою "Juive"); писательница Екатерина Наумовна Пучкова..., осмеянная в эпиграмме Пушкина, и ее сестра Наталья; Александр Саввич Лефебр, делавший свои сообщения Фоку по-французски; И. Локателли, также доносивший на французском языке; некий Гофман; еврей (?) Оскар Венцеславович Кобервейн, некий Гуммель (писавший по-немецки), Карл Матвеевич Фрейганг, Илья Ангилеевич Попов; неизвестная, "работавшая" среди солдат и носившая прозвище "Sibylle" (вероятно, гадалка), и многие, судя по почеркам донесений, другие, имена которых пока не представляется возможным разгадать, — люди образованные и совсем малограмотные, соответственно тем кругам, в которых они действовали.
Донесения этих агентов (всегда, по-видимому, письменные) стекались прямо к Фоку, а он из некоторых делал выборки, извлечения или сводку сообщений и представлял, в тщательно переписанном собственноручно виде, Бенкендорфу то, что, по его мнению, заслуживало внимания главы "высшей полиции"; через Бенкендорфа же секретные записки Фока восходили нередко и к самому Николаю I. К агентурной деятельности был близок также и барон И. И. Дибич (начальник Главного Штаба), зачастую сообщавший Бенкендорфу и от него получавший различные сведения, а также П. В. Голенищев-Кутузов — петербургский военный генерал-губернатор. Однако душою, главным деятелем и важнейшею пружиною всего сложного полицейского аппарата был неутомимый фон Фок, сосредоточивавший в своих опытных руках все нити жандармского сыска и тайной агентуры. Его деятельность была поразительно обширна, — он отдавался ей по-видимому, с любовью, даже со страстью, в буквальном смысле слова "не покладая рук"» (Пушкин под тайным надзором. Очерк Б. Л. Модзалевского. Л. Изд. Антей, 1925).
В одном из первых донесений только что назначенного агента Бенкендорфа — полковника жандармского полка И. П. Бибикова — из Москвы (Секретный архив, No 912) — читаем следующее:
«Разделяя Ваши благородные намерения, я непрерывно размышляю о том, какими средствами можно было бы еще крепче связать узы, соединяющие государя с его народом, и полагаю, что, кроме тех важных предметов, о которых я имел честь вести с Вами беседу в моих письмах, необходимо сосредоточить внимание на студентах и вообще на всех учащихся в общественных учебных заведениях. Воспитанные, по большей части, в идеях мятежных и сформировавшись в принципах, противных религии, они представляют собою рассадник, который со временем может стать гибельным для отечества и для законной власти.
Равным образом необходимо учредить достаточно бдительное наблюдение за молодыми поэтами и журналистами. Однако при помощи одной лишь строгости нельзя найти помощи против того зла, которое их писания уже сделали и еще могут сделать России: выиграли ли что-нибудь от того, что сослали молодого Пушкина в Крым? Эти молодые люди, оказавшись в одиночестве в таких пустынях, отлученные, так сказать, от всякого мыслящего общества, лишенные всех надежд на заре жизни, изливают желчь, вызываемую недовольством, в своих сочинениях, наводняют государство массою мятежных стихотворений, которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии — этой узды, необходимой для всех народов, а особенно — для русских (см. "Гавриилиаду", сочинение А. Пушкина). Пусть постараются польстить тщеславию этих непризнанных мудрецов, — и они изменят свое мнение, так как не следует верить тому, что эти горячие головы руководились любовью к добру или благородным патриотическим порывом, — нет, их пожирает лишь честолюбие и страх перед мыслью быть смешанными с толпою.
Сообщаю здесь стихи, которые ходят даже в провинции и которые служат доказательством того, что есть еще много людей зложелательных:
Я вынужден, генерал, входить с вами во всякого рода подробности потому, что Вы вовсе не должны рассчитывать на здешнюю полицию: ее как бы не существует вовсе, и если до сих пор в Москве все спокойно, то приписывайте это лишь божественному провидению и миролюбивому характеру большей части здешних жителей.
Б—в
8 марта 1826
К No 3» (франц.).
10-го июня 1826 года был издан новый Устав о цензуре, составленный министром просвещения А.И. Шишковым.
Следует выделить несколько основных причин, по которым император Николай утвердил устав именно в 1826 году, причем более жесткий по сравнению с документом 1804 года.
Во-первых, это мятеж на Сенатской площади 14-го декабря 1825 года. Военный мятеж был первым крупным организованным движением, направленным против самодержавия.
Во-вторых, это череда революций в европейских странах. Эти события подчеркивали слабость монархии. Боясь, что революции могут перекинуться на территорию Российской Империи, в том числе и под воздействием западной литературы, Николай был вынужден принимать шаги для защиты государства и самодержавия.
Согласно новому уставу цензура должна была контролировать три сферы общественно-политической и культурной жизни общества: права и внутреннюю безопасность; направление общественного мнения согласно с настоящими обстоятельствами и видами правительства; науку и воспитание юношества.
Устав предусматривал полную централизацию цензурного аппарата. Традиционно цензура вверялась Министерству народного просвещения, а руководило всею ее деятельностью Главное управление цензуры. «В помощь ему и для высшего руководства цензоров» утверждался Верховный цензурный комитет, состоявший из министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел; ему были подчинены цензурные комитеты учрежденные в С.-Петербурге, в Москве, в Риге, в Вильне, в Киеве, в Одессе и Тифлисе; отдельные цензоры назначены: в Дерпте, в Ревеле и в Казани.
Право на цензуру, кроме того, оставалось за духовным ведомством, академией и университетами, некоторыми административными, центральными и местными учреждениями.
В публицистике он получил название «чугунного», так как накладывал на печать очень жесткие ограничения.
В частности, запрещалось писать о деятельности правительственных ведомств без их согласия, предлагать не одобренные подлежащими властями реформы, печатать работы по философии (кроме учебных) и т.п. Тексты подлежали запрещению в случае возможности двух толкований, одно из которых было предосудительным. В очень жесткие рамки ставились периодические издания: вводились произвольно толкуемые требования к их издателям, предписывалось представлять номера в цензуру в рукописном виде и т.п. Министр просвещения получал право закрывать газеты и журналы без суда.
Важно отметить, что в уставе огромная роль предназначалась цензорам. Можно предположить, что изначально документ мог принести какую-то положительную реакцию для Российской Империи, но это требовало очень грамотных цензоров. В реальности же этого не было и большинство цензоров не были способны вести последовательную и обоснованную систему работы с издательствами. Ухудшалась ситуация тем, что Устав был очень большим и очень запутанными. Он был в пять раз больше устава 1804 года и состоял из 19 глав и 230 параграфов.
Получилась ситуация, когда не самым образованным людям была предоставлена практически безграничная власть и регламентирующий документ, который был очень сложным и по сути сводился к единственному правилу — «не знаешь — запрещай». Именно поэтому цензоры практически всегда выносили отказы в издании. Например, президент Академии Наук Уваров подчеркивал, что «устав содержит в себе много правил и положений, которые неудобны в практике и являются дробными в своем понимании».
Следует заметить, что формально цензура оставалась в ведении Министерства просвещения, фактически была поставлена под контроль Третьего Отделения. В особых наказах цензорам было установлено, что «когда бы представлены были кем-либо на рассмотрение цензуры книга или художественное произведение, клонящиеся к распространению безбожия или обнаруживающие в сочинителе или художнике нарушителя обязанностей верноподданного, то о сем немедленно извещать высшее начальство для учреждения за виновным надзора или же предания его суду по законам».
Создавался отдельный регламент для органов периодической печати. Издатели обязаны были написать в цензурный орган заявление, к которому прикреплялись все прежние сочинения и иные необходимые документы, которые так или иначе были связаны с издательской деятельностью. При этом очень важно, что при получении отказа в ведении издательской деятельности, либо в дальнейшем при нарушении каких-либо пунктов настоящего указа, издатель лишался пожизненно права заниматься издательской деятельностью, даже в других организациях.
Также следует отметить, что цензурный устав предполагал и штрафные санкции для лиц, которые этот устав нарушали. В частности этот документ предусматривал три основные меры наказания:
при первом нарушении издательством положений Устава налагался штраф 3000 рублей (огромные деньги по тем временам) и закрытие на один месяц;
при повторном нарушении издательство закрывалось на два года и материалы дела передавались в суд;
при третьем нарушении издателю пожизненно запрещалось заниматься издательской деятельности и материалы дела передавали в суд.
Отдельными распоряжениями из ведения обычной цензуры изымались то те, то другие литературные отрасли, передававшиеся в исключительное подчинение Третьему Отделению. Между Министерством народного просвещения и шефом жандармов завязалась даже некоторая борьба, с неравными, впрочем, силами. Третье Отделение регистрировало все промахи и ошибки цензуры и доводило о них до высочайшего сведения.

Глава 2. Донесения агентов тайного надзора

...Постоянно возраставшее
недовольство неизбежно должно
было разрешиться взрывом.
ф о н Ф о к

Состояние Петербургского общества, после подавления мятежа 14-го декабря, наглядно изображает в своих донесениях директор канцелярии Третьего отделения фон Фок в адрес шефа жандармов Бенкендорфа . Тон их носит на себе тот отпечаток почтительной дружбы, как может существовать между высокопоставленным начальником и талантливым подчиненным, обладающим всеми внешними признаками порядочности.
В донесении от 18 июля 1826 года фон Фок сообщает о настроении умов в обществе после мятежа:
«Самые тяжеловесные и неповоротные серьезно обсуждают события, только что разыгравшиеся у нас на глазах; они сознают необходимость выйти из летаргии. Самые влиятельные классы общества понимают свою ошибку и начинают признавать потребность расстаться с принципом равнодушия и выжидания. Низшие классы, на которые должны смотреть, как на орудия и машины, находятся в ожидании улучшения их положения и ничего более не желают, как возможности безмятежно наслаждаться благами предоставленного им политического существования. Купечество с удовольствием смотрит на систему правительства и его направление и готовится к развитию промышленности; а меры, принимаемые для поощрения внутренней торговли, подают самые основательные надежды, так что предполагают — и совершенно верно, — что новый порядок вещей много будет способствовать повышению национального кредита в торговых сношениях России с иностранными государствами. Некоторые идут еще дальше и уверяют, что повышение это и теперь становится заметным».
По донесениям агентов тайного надзоры фон Фок сообщает 20-го июля Бенкендорфу о том, что в некоторых кружках все еще упорно продолжают анализировать причины, возбудившие взрыв 14-го декабря:
«Привожу некоторые размышления по этому предмету. Собственно новаторы пришли к этому простому заключению, что порицая злоупотребления следует, в то же время, указывать и средства к искоренению их. По мнению этих нововводителей, великие внешние войны и иностранная политика до того поглощали внимание правительства, что внутреннее управление страною предоставлено было на волю нескольких человек — органов и креатур одного лица, облеченного доверием государя, и под личною бескорыстия, до такой степени честолюбивого, что он приносил в жертву этому честолюбию самые дорогие интересы управляемых лиц и заставил правительство принять систему управления, имевшую атрибутом — сплетни и кляузы, а целью — жажду нераздельного господства. Таким образом, постоянно возраставшее недовольство неизбежно должно было разрешиться взрывом. Затем эти самые нововводители, — люди без власти и без средств, приняли на себя роль распорядителей, и уже по необходимости должны были прибегать к преступным мерам, чтобы развить свои планы и привести их в исполнение».
Следует отметить, что довольно часто на местах губернские власти соперничали с жандармскими, и обе старательно втыкали друг другу палки в колеса. По положению и обычаю высшим лицом в губернии являлся губернатор. Рядом с ним становился жандарм, действовавший совершенно самостоятельно и при всяком удобном случае многозначительно кивавший на «вверенную ему высочайше утвержденную секретную инструкцию». Оба они, независимо друг от друга, доносили каждый своему начальству обо всем происходящем в губернии. Конечно, виной различных нарушений и непорядков оказывалась противная сторона, и легко себе представить, что от таких столкновений правительство мало выигрывало.
Нездоровая конкуренция началась также между Министерством внутренних дел, в ведении которого оставалась обычная полиция и Третьим отделением, выполнявшим те новые функции политической полиции, которые были заложены в идею реформы.
По этому поводу фон Фок жалуется в том же донесении Бенкендорфу: «Уверяют, что городская полиция, заметив, что существует деятельный надзор, собирается развернуть все находящиеся в ее распоряжении средства, дабы первой узнавать все, что делается, и будто бы на расходы полиции собственно на этот предмет прибавлено по 300 р. в месяц; говорят даже, что Фогель получит прибавку в 3000 рублей, чтобы иметь возможность следить за всем с большею деятельностью и с большим успехом».
В донесении от 23 -го июля фон Фок сообщает Бенкендорфу о мерах, принимаемых полицией, по надзору за праздничным гулянием:
«Вчерашний праздник был вполне народный; высшие классы не могли принять в нем участие, так как вся аристократия разъехалась. Поэтому на гуляньи было не более двадцати экипажей и вообще гулящих было в половину менее, нежели 1-го числа, так что полиции не стоило труда поддерживать порядок, который никем не был нарушен. Военный генерал-губернатор и подчиненные его, в парадной форме, разъезжали верхами до конца гулянья, и полиции пришлось устранить только некоторые маленькие беспорядки, всегда не разлучные с подобным стечением народа. Прогулки по воде не были приятны вследствие сильного ветра
Недостаток материала для разговоров в Петербурге в отсутствие двора, наводит весьма естественно рассуждения на тему о великом событии к которому было лучше вовсе не возвращаться. Чтобы говорить о чем нибудь, толкуют о великом князе Константине Павловиче и об административных проектах. Это, впрочем, еще не доказывает, чтобы осуждение и критическое отношение стояли на первом плане, так как все толки и нелепые умствования выходят из среды небольшого числа тех шелопаев, которые чешут языки для препровождения времени. Я ездил вчера в Царское Село проститься с князем Кочубеем, который намеревался сегодня утром уехать в Москву».
В донесении от 27-го июля фон Фок в очередной раз сообщает о настроении умов в обществе:
«Вот картина настроения умов и рассуждений, написанная на основании впечатлений, вынесенных из многих разговоров о различных партиях и мнениях.
Левая сторона или, лучше сказать, врали и недовольные, стараются представить все в мрачном свете. Краски их до того темны, что можно подумать, будто бы мы находимся накануне страшных бед. По их словам, все приходит в упадок, все разрушается, и никакие усилия правительства не в состоянии восстановить доверия и радикально излечить зло, — не потому, что оно застарело, а вследствие недостатка любви к врагу. — Правая сторона видит вещи в совершенно в другом свете и не только не замечает ничего тревожного, но уверена, что пойдет отлично.
По мнению некоторых благонамеренных исследователей, оба приведенные взгляды преувеличены. Если правда, говорят они, что язва глубока, то, несомненно, правда и то, что нет недостатка ни в доброй воле, ни в средствах, чтобы, если не закрыть ее, — что было бы опасно и даже не возможно, — то предотвратить гангрену, а это было бы выигрышем Не скрывая правды ни от своих, ни от чужих глаз, надо сознаться, что различные причины, — анализ которых, в настоящее время, был бы напрасен и даже не совсем политичен, — вызвали такие бедствия, последствия коих неисчислимы, как например: отсутствие духа общественности, эгоизм с целой свитой его приспешников, ложные идеи для свободы и правах граждан, благоприятствующие только личных интересов, в ущерб общественному делу. С другой стороны нельзя также умолчать и о том, что правительство, с инергиею и силою употребляет все, находящиеся в распоряжении его, средства, чтобы остановить развитие этого зла; что признавая невозможность вырвать его разом, оно ничего не упускает из виду, чтобы дать умам более благоприятное направление относительно подтверждения общественного благосостояния, а порядок вещей поставить в такое положение, которое можно бы изменить с известною осторожностью; так что, не домогаясь роли созидателя, оно довольствуется ролью восстановителя, которая гораздо труднее, особенно в настоящее время... Сообразно с этим мы видим во всех действиях правительства твердое намерение привести заблуждающихся к порядку всеми строгими, но отнюдь не насильственными мерами, которые власть может применить с успехом, чтобы указать людям и вещам их место... Поэтому нельзя не хвалить старание правительства исправить судопроизводство, финансы и полицию. Мы находим подготовительные меры к достижению этой цели в различных собственноручных резолюциях монарха. Эти указы дают истинное мерило намерений и действий правительства, которые заставляют предполагать спокойствие в будущем».
В донесении от 9-го августа фон Фок сообщает о действующих в столице кружках, на которых собираются не довольных мерами правительства:
«Слух о сборищах у вдовы Рылеевой, о котором я упоминал в предшествовавших моих письмах, вызван был следующим фактом, удостоверяемым официальным донесением по сему предмету. Г-жа Малютина, узнав, что вдова Рылеева уезжает в Пензу, обратилась к военному губернатору с просьбой о возвращении ей бумаг, касающихся опеки ее детей, опекуном которых был покойный Рылеев. Вследствие этого полицейский офицер в сопровождении поверенного Малютиной, коллежского асессора Сутгова, отправился к Рылеевой за означенными бумагами. Это-то обстоятельство и подало повод говорить о сборищах. Старая карга Миклашева, вовлекшая в несчастие некоего Жандра, своим змеиным языком распускала эти слухи.
Между дамами — две самые непримиримые и всегда готовые разрывать на части правительство: княгиня Волконская и генеральша Коновницына. Их частные кружки служат средоточием для всех недовольных, и нет брани злее той, какую они извергают на правительство и его слуг.
Вот эпиграмма на князя Куракина, повторяемая во всех обществах и возбуждающая общий смех, так как дает повод к бесконечным комментариям:
Велик и славен был
Куракин в жизни сей!
И подданных морил,
И погребал царей.
Хочу прибавить несколько общих замечаний, сделанных реформаторами, число которых все увеличивается, хотя в большей части случаев они люди весьма благонамеренные.
«Было бы необходимо установить большее единство во всем, что касается исполнительной части. Таким образом, не ограничивая привилегий, которыми пользуются некоторые из присоединенных к империи провинций, можно было бы принять за правило, чтобы все правительственные распоряжения исполнялись повсюду во всем их объеме. Но главное — необходимо изгнать всякую идею о конституционном правлении, для чего лучше всего было бы возвращаться мало-помалу к прежнему порядку вещей. Нелишним было бы также позволить и даже внушить журналистам, чтобы они писали об этом предмете, выставляя его с хорошей стороны. Затем верное средство парализовать усилия нововведений это сделать их смешными, тогда они не могут уже иметь никакого влияния на умы, слишком жадные ко всякой новинке».
10-го августа фон Фок жалуется Бенкендорфу , на этот раз уже на слежку, установленную городской полицией за ним и его собственной агентурой:
«Я должен поговорить с вашим превосходительством об одном обстоятельстве, настолько же нелепом, как и неприятном во многих отношениях.
Полиция отдала приказание следить за моими действиями и за действиями органов надзора. Полицейские чиновники, переодетые во фраки, бродят около маленького домика, занимаемого мною, и наблюдают за теми, кто ко мне приходит.
Положим, что мои действия не боятся дневного света, но из этого вытекает большое зло: надзор, делаясь сам предметом надзора, вопреки всякому смыслу и справедливости, — непременно должен потерять в том уважении, какое ему обязаны оказывать в интересе успеха его действий.
Употребляемые полицией сыщики разглашают дело, и им это не запрещается. Я предупредил об этом г. Дершау, но он делает вид, что ничего не знает. Можно контролировать мои действия — я ничего против этого не имею, даже был бы готов одобрить это, — но посылать подсматривать за мною и за навещающими меня лицами таких болванов, на которых все уличные мальчишки указывают пальцами, — это слишком уж непоследовательно, чтобы не сказать более.
Ко всему этому следует прибавить, что Фогель и его сподвижники составляют и ежедневно представляют военному губернатору рапортички о том, что делают и говорят некоторые из моих агентов. Это, положим, в порядке вещей, но смею надеяться, что экспромтам этим не прежде поверят, как убедившись сначала в их справедливости. Тяжелый опыт сделал меня, быть может, слишком осторожным, — но я должен быть таким для пользы дела.
Вот еще несколько замечаний, сделанных в разных кружках и которые могут служить оправданием моих опасений.
«Государь в особенности заявил себя против всяких двусмысленных или извилистых действий; это факт, хорошо известный; между тем встречаются люди, пытающиеся противиться развитию полезных мер, которые должны содействовать к улучшению порядка управления и к устройству его на прочных основаниях. Самое большое зло, представляющееся правительству, — это эгоизм должностных лиц и жажда всюду первенствовать. Они не могли бы, конечно, достигнуть этой цели, если бы не имели своих приверженцев, которые стараются составить себе карьеру, в ущерб общественному делу. Начальники не смеют прямо задевать их, не желая ослабить свою партию, и потому, замечая зло, все-таки терпят его из личных видов.
Личный состав чиновников должен быть избран из людей не нуждающихся, которые могли бы посвятить себя служению общественному делу. Увеличение издержек на содержание двора повлечет за собой большие расходы и поставит правительство в затруднительное положение. Надо создать источник умножения доходов!.. Увеличить налоги — это средство, к которому не следует, да и не пожелают обращаться; поэтому придется наверстывать экономию в расходах. Уменьшение военных сил, с одной стороны, и повышение ценности бумажных денег — с другой, представляются двумя необходимыми мерами для достижения предположенной цели, хотя привести в исполнение эти меры будет нелегко».

На фото: М.Я. фон Фок.

Глава 3. Михайловский затворник

В разны годы,
Под вашу сень Михайловские рощи,
Являлся я!
П у ш к и н

События 14-го декабря 1825 года застали Александра Сергеевича Пушкина в селе Михайловском, где он был водворен по распоряжению правительства с 9-го августа 1824 года. Поводом к этой суровой мере, принятой еще в правление Александра I, послужило следующее обстоятельство. Пушкин имел неосторожность написать шуточное письмо одному приятелю в Москву, в котором говорил, что «пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма (атеизма). Здесь англичанин — глухой философ и единственный умный афей, которого я еще встретил. Он написал листов тысячу, чтобы доказать, (что не может существовать разумного существа, созидающего и творящего (фр.), мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более чем правдоподобная». Письмо это было перехвачено на почте и каким-то образом распространилось в списках по Москве.
4 -го июля 1824 года, от министра иностранных дел, графа Нессельроде последовала графу Воронцову в ответ на его письмо следующая бумага:
«Граф! Я подавал на рассмотрение императора письма, которые Ваше Сиятельство прислали мне по поводу коллежского секретаря Пушкина. Его Величество вполне согласился с вашим предположением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкрепленных в это время другими сведениями, полученными Его Величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастию, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом вступлении его на общественное поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сем письма. Его Величество поручил мне переслать его вам; о нем узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность. Вследствие этого Его Величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора, на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкою, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзором местного начальства. Ваше Сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами».
Пушкин выехал из Одессы 30-го июля 1824 года, получив триста восемьдесят девять рублей прогонных денег и сто пятьдесят рублей недоданного ему жалованья.
«Пушкин ехал скоро, в точности исполняя свою подписку. По донесению псковской земской полиции, 9 -го августа он уже прибыл в Михайловское, где его ожидали близкие — отец, мать, брат и сестра. Но нерадостна была встреча опального сына с родителями, не видавшими его несколько лет. Трусливому отцу Пушкина и легко воспламеняющейся его супруге сделалось страшно и за самих себя, и за остальных членов семьи при мысли, что в среде их находится опальный человек, преследуемый властями, к тому же за атеизм. С ужасом смотрели они на дружбу поэта с младшим братом и сестрою, опасаясь, что он и их совратит в безбожие. Между тем начальник края, маркиз Паулуччи, поручил уездному опочецкому предводителю дворянства, Пещурову, пригласить отца Пушкина принять на себя надзор за поступками сына, обещая, в случае его согласия, воздержаться со своей стороны от назначения всяких других за ним наблюдателей. Сергей Львович имел слабость принять это предложение, и, что из этого вышло, можно судить по следующему письму Пушкина к Жуковскому, 31 октября 1824 года:
«Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении! Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше; но скоро все переменилось. Отец, испуганный моею ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь. Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче — быть моим шпионом. Вспыльчивость и раздражительная чувственность отца не позволяли мне с ним объясняться; я решил молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу моему и прошу позволения говорить искренно — более ни слова… Отец осердился. Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils denature [с этим чудовищем, с этим бесчувственным сыном (фр.)]. Жуковский, думай о моем положении и суди. Голова моя закипела, когда я узнал все это. Иду к отцу: нахожу его в спальне и высказываю все, что у меня на сердце было целых три месяца; кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользовавшись отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил… Потом, что хотел бить!.. Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет от меня с уголовным обвинением? Рудников сибирских, лишения чести? Спаси меня хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра. Еще раз спаси меня. Поспеши, обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться. Дойдет до правительства; посуди, что будет. А на меня и суда нет. Я «hors la lois» [вне закона]» ( А. С. Пушкин, его жизнь и литературная деятельность: Биогр. очерк А. М. Скабичевского: Тип. т-ва «Обществ. польза», 1891).
Надзор за Пушкиным перешел опять к Пещурову, а для религиозного руководства назначен был настоятель соседнего Святогорского монастыря (в трех верстах от Михайловского), простой, добрый и, как описывает его наружность И. И. Пущин, несколько рыжеватый и малорослый монах, который от времени до времени навещал поэта в деревне.
Это было самое продолжительное пребывание Пушкина в Михайловском: с августа 1824 по сентябрь 1826 года.
Однообразие деревенской жизни сильно тяготило Пушкина. «Бешенство скуки пожирает мое глупое существование», — пишет он, приехав в Михайловское. Дважды пытался бежать из ссылки, хлопотал о перемене Михайловского даже на любую из крепостей.
В неизданном отрывке известного стихотворения «Опять на родине» отражено душевное состояние Пушкина после прибытия его в Михайловское:

В разны годы,
Под вашу сень Михайловские рощи,
Являлся я! —
Когда вы в первый раз
Увидели меня, тогда я был
Веселым юношей. Беспечно, жадно
Я приступал лишь только к жизни; годы
Промчалися — и вы во мне прияли
Усталого пришельца! Я еще
Был молод, но уже судьба
Меня борьбой неровной истомила;
Я был ожесточен! В уныньи часто
Я помышлял о юности моей,
Утраченной в бесплодных испытаниях,
О строгости заслуженных упреков,
О дружбе, заплатившей мне обидой
За жар души доверчивой и нежной—
И горькие кипели в сердце чувства!

Друзья старались успокоить его. «На все, что с тобою случилось и что ты сам на себя навлек, у меня один ответ: поэзия, — писал В. А. Жуковский из Петербурга. — Ты имеешь не дарование, а гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия, и обратить в добро заслуженное; ты более, нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство».
«Образ его жизни в деревне чрезвычайно напоминает жизнь Онегина IV глава... Он также вставал очень рано и тотчас же отправлялся на легке к бегущей под горой речке и купался. Зимой он, как и Онегин, садился в ванну со льдом перед своим завтраком. Разница состояла в том, что везде Пушкин посвящал утро литературным занятиям: созданию п приуготовительным его трудам, чтению, выпискам, планам. Осенью — эту всегдашнюю эпоху его сильной производительности, он принимал чрезвычайные меры против рассеянности и вообще красных дней: он или не покидал постели, или не одевался вовсе до обеда».
В январе 1825 года к изгнаннику Михайловского неожиданно приехал из Петербурга лицейский друг Иван;Пущин.
В «Записках о Пушкине» Пущин так вспоминал о радостном моменте встречи:
«Я оглядываюсь: вижу на крыльце Пушкина, босиком, в одной рубашке, с поднятыми вверх руками. Не нужно говорить, что тогда во мне происходило. Выскакиваю из саней, беру его в охапку и тащу в комнату. На дворе страшный холод, но в иные минуты человек не простужается. Смотрим друг на друга, целуемся, молчим! Он забыл, что надобно прикрыть наготу, я не думал об заиндевевшей шубе и шапке.
Было около восьми часов утра. Не знаю, что делалось. Прибежавшая старуха застала нас в объятиях друг друга в том самом виде, как мы попали в дом: один — почти голый, другой — весь забросанный снегом. Наконец, пробила слеза (она и теперь, через тридцать три года, мешает писать в очках) — мы очнулись. Совестно стало перед этою женщиной, впрочем, она все поняла. Не знаю, за кого приняла меня, только, ничего не спрашивая, бросилась обнимать. Я тотчас догадался, что это добрая его няня, столько раз им воспетая, – чуть не задушил ее в объятиях.
Все это происходило на маленьком пространстве. Комната Александра была возле крыльца, с окном на двор, через которое он увидел меня, услышав колокольчик. В этой небольшой комнате помещалась кровать его с пологом, письменный стол, диван, шкаф с книгами и пр., пр. Во всем поэтический беспорядок, везде разбросаны исписанные листы бумаги, всюду валялись обкусанные, обожженные кусочки перьев (он всегда с самого Лицея писал обглодками, которые едва можно было держать в пальцах). Вход к нему прямо из коридора; против его двери – дверь в комнату няни, где стояло множество пяльцев.
Вообще Пушкин показался мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однакож, ту же веселость; может быть, самое положение его произвело на меня это впечатление. Он, как дитя, был рад нашему свиданию, несколько раз повторял, что ему еще не верится, что мы вместе. Прежняя его живость во всем проявлялась, в каждом слове, в каждом воспоминании: им не было конца в неумолкаемой нашей болтовне. Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами; я нашел, что он тогда был очень похож на тот портрет, который потом видел в Северных цветах и теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым».
Вскоре беседа приняла политическое направление. Особенно существенным оказался разговор о тайном обществе:
«Незаметно коснулись опять подозрений насчет общества. Когда я ему сказал, что не я один поступил в это новое служение отечеству, он вскочил со стула и вскрикнул: «Верно, все это в связи с майором Раевским, которого пятый год держат в Тираспольской крепости и ничего не могут выпытать». Потом, успокоившись, продолжал: «Впрочем, я не заставляю тебя, любезный Пущин, говорить. Может быть, ты и прав, что мне не доверяешь. Верно, я этого доверия не стою – по многим моим глупостям». Молча, я крепко расцеловал его; мы обнялись и пошли ходить: обоим нужно было вздохнуть».
Другим важным событием было чтение в рукописи запрещенной комедии Грибоедова «Горе от ума», привезенную Пущиным. Пушкин еще в Одессе заинтересовался слухом о том, что Грибоедов написал комедию на Чаадаева:
«Я привез Пушкину в подарок «Горе от ума»; он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Потом он мне прочел кой-что свое, большею частию в отрывках, которые впоследствии вошли в состав замечательных его пиэс; продиктовал начало из поэмы «Цыганы» для «Полярной звезды» и просил, обнявши крепко Рылеева, благодарить за его патриотические «Думы».
Между тем время шло за полночь. Нам подали закусить; на прощанье хлопнула третья пробка. Мы крепко обнялись в надежде, может быть, скоро свидеться в Москве. Шаткая эта надежда облегчила расставанье после так отрадно промелькнувшего дня. Ямщик уже запряг лошадей, колоколец брякал у крыльца, на часах ударило три. Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось: как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем, и пьем на вечную разлуку! Молча я набросил на плечи шубу и убежал в сани. Пушкин еще что-то говорил мне вслед; ничего не слыша, я глядел на него: он остановился на крыльце, со свечой в руке. Кони рванули под гору. Послышалось: «Прощай, друг!» Ворота скрипнули за мной…» (Записки И.И. Пущина о дружеских связях его с Пушкиным. В кн. Пушкин : биографические материалы и историко-литературные очерки : с приложением портрета Пушкина / Л. Майков. - Санкт-Петербург : Издание Л. Ф. Пантелеева, 1899).
Пушкин расстался со своим другом в 3 часа утра;и расстался, как известно, навсегда.
Приезд приятеля Пущина отмечен Пушкиным в его прекрасном стихотворении «19-е октября 1825 г.», в котором прекрасно передана тоска, щемившая сердце поэта, не любившего одиночества, и тот взрыв радости и умиления, когда он получил возможность обнять Пущина:

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
.................................
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.

«В двух верстах от Михайловского лежит село Тригорское, где жило доброе, благородное семейство Прасковьи Александровны Осиповой, с которым Пушкин был в постоянных сношениях, часто там обедал, заходил туда в своих прогулках и проводил там целые дни, пользуясь искреннею дружбою и привязанностью всех членов семьи. Он посвятил Прасковье Александровне Осиповой свои подражания корану, написанные, можно сказать, перед ее глазами, и вообще семейство это действовало успокоительно на Пушкина. Он встречал в нем и строгий ум, и расцветающую молодость, и резвость детского возраста; усталый от увлечений первой эпохи своей жизни, Пушкин находил удовольствие в тихом чувстве и родственной веселости: грациозная гримаса, детская шалость нравились ему и занимали его. Две старшие дочери Осиповой от первого мужа, Анна и Евпраксия Вульф, составляли между собою такую же противоположность, какую мы видим между Татьяной и Ольгой в «Евгении Онегине», и существуют догадки, что Пушкин написал свои бессмертные типы именно под влиянием созерцания этих двух барышень. Кроме них тут были еще многочисленные кузины, например, Анна Ивановна, впоследствии Трувенер (в семействе ее называли Netty), Анна Петровна Керн, оставившая записки о своем знакомстве с Пушкиным, Александра Ивановна Осипова (Алина), кузина Вельяшева; все они были почтены Пушкиным стихотворными изъяснениями, похвалами, признаниями и пр.» ( А. М. Скабичевский).
«Две старшие дочери г-жи Осиповой от первого мужа, Анна и Евпраксия Николаевны Вульф, составляли два противоположных типа, отражение которых в Татьяне и Ольге «Онегина» не подлежит сомнению, хотя последние уже не носят на себе, по действию творческой силы, ни малейшего признака портретов с натуры, а возведены в общие типы русских женщин той эпохи. По отношению к Пушкину, Анна Николаевна представляла, как и Татьяна по отношению к Онегину, полное самоотвержение и привязанность, которые ни от чего устать и ослабеть не могли, между тем, как сестра ее, воздушная Евпраксия, как отзывался о ней сам поэт —представляла совсем другой тип. Она пользовалась жизнью очень просто, по-видимому ничего не искала в ней, кроме минутных удовольствий, и постоянно отворачивалась от романтических ухаживаний за собой и комплиментов, словно ждала чего-либо более серьезного и дельного от судьбы. Многие называли «кокетством» все эти приемы, но кокетство или нет — манера, во всяком случае, была замечательно-умного свойства.
Вышло то, что обыкновенно выходит в таких случаях: на долю энтузиазма и самоотвержения пришлись суровые уроки, часто злое, отталкивающее слово, которые только изредка выкупались счастливыми минутами доверия и признательности, между тем, как равнодушию оставалась лучшая доля постоянного внимания, неизменной ласки, тонкого и льстивого ухаживания. Одно время полагали, что Пушкин неравнодушен к Евпраксии Николаевне. Как мало горечи осталось затем в воспоминаниях обделенной сестры от этой эпохи, свидетельствуют ее слова в письме к супруге Александра Сергеевича, уже в 1831 г. Когда та, говоря о старых знакомых своего мужа, шутливо намекнула на бывшую привязанность поэта к «полувоздушной» деве гор, Евпраксии Николаевне — вот что отвечала ей Анна Николаевна: «Как вздумалось вам, пишет она по-французски, ревновать мою сестру, дорогой друг мой? Если бы даже муж ваш и действительно любил сестру, как вам угодно непременно думать — настоящая минута не смывает ли все прошлое, которое теперь становится тенью, вызываемой одним воображением и оставляющей после себя менее следов, чем сон. Но вы — вы владеете действительностью и все будущее перед вами». Деликатнее отклонить вопрос и выразить свое собственное чувство — кажется, трудно.
Красивый персонал Тригорского не ограничивался еще этими двумя лицами. Кроме двух малолетних сестер их, носивших уже фамилию Осипова, тут были еще многочисленные кузины: кузина, например, Анна Ивановна (впоследствии Трувелер), которую звали Netty в семействе, кузина Анна Петровна Керн, урожденная Полторацкая, которая оставила «Записки» о своем знакомстве с Пушкиным (она выдана была замуж за старого генерала Керна, едва вышедши из детства), наконец, падчерица Прасковьи Александровны — Александра Ивановна Осипова (впоследствии Беклешова) — Алина по семейному прозванию, та самая, которая возбуждала поздние восторги Сергея Львовича, лет 15 спустя, да обратила на себя внимание и сына его гораздо прежде. Вообще, все они, вместе с неупомянутой еще кузиной Вельяшевой, почтены были Пушкиным стихотворными изъяснениями, похвалами, признаниями и проч» ( А.С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений. П.В. Анненкова.Спб.1873).
Этот маленький кружок «уездных барышень» создал Пушкину в тяжелые годы его северной ссылки ощущение радости, молодости, непосредственной поэзии жизни. Он с бодрым и веселым чувством запечатлел в «михайловских» стихах и общие развлечения и мимолетные горести его юных приятельниц:

И ваши слезы в одиночку,
И речи в уголку вдвоем,
И путешествия в Опочку,
И фортепьяно вечерком?..
Алина! сжальтесь надо мною.
Не смею требовать любви.
Быть может, за грехи мои,
Мой ангел, я любви не стою!

В апреле в Михайловское приехал на несколько дней лучший лицеистский друг Пушкина Антон Дельвиг. Если с Пущиным речь шла главным образом о политике, тайных обществах, о Воронцове, Грибоедове, то беседы же с Дельвигом касались преимущественно поэзии. В это время Пушкин готовил к изданию свой первый сборник лирики. Лучшего советчика, чем Дельвиг, трудно было найти.
«Друзья-поэты перечитывали и обсуждали старинные и новейшие поэтические тексты, спорили о Державине и читали его стихи. Много говорили о Рылееве (незадолго перед тем Пушкин получил «Войнаровского» и «Думы»). В только что появившейся «Полярной звезде» был напечатан отрывок из рылеевского «Наливайки», приводивший Дельвига в восхищение. Это стихотворение чрезвычайно понравилось и Пушкину. Он прочел другу свои новые произведения: первые главы «Онегина», несколько сцен «Бориса Годунова».
Вечера проводили в Тригорском, где на сцену появлялись альбомы в сафьяновых переплетах с золотым обрезом. Дельвиг обогатил коллекцию автографов Осиповой своим стихотворением «Застольная песня» и вписал в заветную тетрадь Анны Вульф лирические стансы. Поэт и его стихи понравились тригорским затворницам» (Леонид Гроссман. Пушкин. — М. :Молодая гвардия, 1960).
Так проходили первые месяцы михайловского затворника. В Михайловском опальный поэт постоянно строил планы бегства в сообществе со старшим сыном Осиповой, дерптским студентом Вульфом, который приезжал почти на все вакации зимой и летом в деревню и тотчас же посвящен был Пушкиным в свои замыслы. Сначала Вульф, мечтая ехать за границу, предлагал Пушкину увезти его с собой под видом слуги. Но затем, когда подобный фантастический замысел оказался неудобоисполнимым, друзья составили новый план. Пушкин выдумал у себя мнимый аневризм и обратился при посредстве родных с просьбою к высшим властям о разрешении ему отправиться в Дерпт лечиться у дерптского профессора хирургии И. Ф. Майера (родственника Жуковского). Друзьям казалось, что из Дерпта ничего уже не стоило удрать за границу. Но и этот план остался без осуществления, так как Пушкину вышло разрешение ехать лечиться всего-навсего в Псков.
Михайловское это родовое имение матери Пушкина, Надежды Осиповны Ганнибал. Именным указом императрицы Елизаветы Петровны эти земли были пожалованы в вечное владение его прадеду, Абраму Петровичу Ганнибалу «арапу Петра Великого». Это поэтическая родина поэта, место его духовного становления.
Вот что писал о Михайловском П.В. Анненков:
«Настоящим центром его духовной жизни было Михайловское и одно Михайловское: там он вспоминал о привязанностях, оставленных в Одессе; там он открывал Шекспира и там предавался грусти, радости и восторгам творчества, о которых соседи Тригорского не имели и предчувствия. Он делился с ними одной самой ничтожной долей своей мысли — именно планами вырваться на свободу, покончить со своим заточением, оставляя в глубочайшей тайне всю полноту жизни, переживаемой им в уединении Михайловского. Тут был для него неиссякаемый источник мыслей, вдохновения, страстных занятий и вопросов морального свойства, а все прочее принадлежало уже к области призраков, которые он сам вызвал и лелеял для того, чтобы обстановить и скрасить внешнее свое существование».

Глава 4. Обращение к той самой женщине

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
П у ш к и н

Летом 1825 года в имение с. Тригорское близ Михайловского, к тетушке, П. А. Осиповой, приехала погостить ее племянница, Анна Петровна Керн. Весь месяц, пока Анна Петровна гостила у П. А. Осиповой, Пушкин ежедневно являлся в Тригорское, чтобы повидаться с ней.
Знакомство Анны Керн и Пушкина относится к 1819 году. Приехав в Петербург она впервые увидела Пушкина в доме своей родной тетки Е. М. Олениной, произведя на него неизгладимое впечатление, отразившееся позднее в стихотворении, обращенном к ней. Мимолетной встрече было суждено стать началом долголетних отношений, поддерживаемых родственными связями Керн (приходившейся по матери племянницей П. А. Осиповой) с тригорскими друзьями поэта.
В своих воспоминаниях Анна Керн так описывает свое знакомство с Пушкиным:
«В 1819 г. я приехала в Петербург с мужем и отцом, который, между прочим, представил меня в дом его родной сестры, Олениной. Тут я встретила двоюродного брата моего Полторацкого, с сестрами которого я была еще дружна в детстве. Он сделался моим спутником и чичероне в кругу незнакомого для меня большого света. Мне очень нравилось бывать в доме Олениных, потому что у них не играли в карты; хотя там и не танцовали, по причине траура при дворе, но зато играли в разные занимательные игры и преимущественно в Charades en action (Шарады в живых картинках. (Фр.), в которых принимали иногда участие и наши литературные знаменитости — Иван Андреевич Крылов, Иван Матвеевич Муравьев-Апостол и другие.
В первый визит мой к тетушке Олениной батюшка, казавшийся очень немногим старше меня, встретясь в дверях гостиной с Крыловым, сказал ему: «Рекомендую вам меньшую сестру мою». Иван Андреевич улыбнулся, как только он умел улыбаться, и, протянув мне обе руки, сказал: «Рад, очень рад познакомиться с сестрицей». На одном из вечеров у Олениных я встретила Пушкина и не заметила его; мое внимание было поглощено шарадами, которые тогда разыгрывались и в которых участвовали Крылов, Плещеев и другие. Не помню, за какой-то фант Крылова заставили прочитать одну из его басен. Он сел на стул посередине залы; мы все столпились вкруг него, и я никогда не забуду, как он был хорош, читая своего Осла! И теперь еще мне слышится его голос и видится его разумное лицо и комическое выражение, с которым он произнес: «Осел был самых честных правил!».
В чаду такого очарования мудрено было видеть кого бы то ни было, кроме виновника поэтического наслаждения, и вот почему я не заметила Пушкина. Но он вскоре дал себя заметить. Во время дальнейшей игры на мою долю выпала роль Клеопатры, и когда я держала корзинку с цветами, Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким, подошел ко мне, посмотрел на корзинку и, указывая на брата, сказал: «Et c'est sans doute Monsieur qui fera l'aspic?» (Конечно, этому господину придется играть роль аспида? (Фр.) Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла.
После этого мы сели ужинать. У Олениных ужинали на маленьких столиках, без церемоний и, разумеется, без чинов. Да и какие могли быть чины там, где просвещенный хозяин ценил и дорожил только науками и искусствами? За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Est-il permis d';tre aussi jolie» (Можно ли быть такой прелестной.(Фр.) Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату:
«Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела ли бы она попасть в ад?» Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Ну, как же ты теперь, Пушкин?» — спросил брат.— «Je me ravise» (Я раздумал. (Фр.) ответил поэт, — я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины»... Вскоре ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами.
Впечатление его встречи со мною он выразил в известных стихах:
Я помню чудное мгновенье — и проч.
Вот те места в 8-й главе «Онегина», которые относятся к его воспоминаниям о нашей встрече у Олениных:

...Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал,
К хозяйке дама приближалась...
За нею важный генерал.
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязанья на успех,
Без этих маленьких ужимок
Без подражательных затей;
Все тихо, просто было в ней.
Она казалась верный снимок
Du comme il faut... прости,
Не знаю, как перевести!
К ней дамы подвигались ближе,
Старушки улыбались ей,
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей
Девицы проходили тише
Пред ней по зале: и всех выше
И нос, и плечи подымал
Вошедший с нею генерал
.....................
Но обратимся к нашей даме.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола.
.....................
Сомненья нет, увы! Евгений
В Татьяну, как дитя, влюблен.
В тоске любовных помышлений
И день, и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, к стеклянным сеням,
Он подъезжает каждый день,
За ней он гонится как тень.
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо.
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок поднимет ей!»

Страстное, хотя и кратковременное увлечение Пушкина Керн, относящееся ко времени ее приезда в Тригорское в июле и октябре 1825 года. В этот раз Пушкин по-настоящему влюбился, а предмет его воздыхания был более благосклонным к ухаживаниям, чем несколько лет назад.
На тот момент Александр Сергеевич уже был широко известен, Анне Петровне льстило его внимание – но и она сама попала под обаяние Пушкина.
В своих воспоминаниях Анна Керн писала:
«В течение шести лет я не видела Пушкина, но от многих слышала про него, как про славного поэта, и с жадностию читала: «Кавказский пленник», «Бахчисарайский фонтан», «Разбойники» и 1-ю главу «Онегина», которые доставлял мне сосед наш Аркадий Гаврилович Родзянко, милый поэт, умный, любезный и весьма симпатичный человек. Он был в дружеских отношениях с Пушкиным и имел счастие принимать его у себя в деревне Полтавской губернии, Хорольского уезда. Пушкин, возвращаясь с Кавказа, прискакал к нему с ближайшей станции, верхом, без седла, на почтовой лошади, в хомуте ...
Во время пребывания моего в Полтавской губернии я постоянно переписывалась с двоюродною сестрою моею Анною Николаевною Вульф, жившею у матери своей в Тригорском, Псковской губернии, Опочецкого уезда, близ деревни Пушкина — Михайловского. Она часто бывала в доме Пушкина, говорила с ним обо мне и потом сообщала мне в своих письмах различные его фразы; так, в одном из них она писала: «Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine ; votre rencontre, chez Ol[eni]ne; il dit partout: Elle ;tait trop brillante» (Вы произвели сильное впечатление на Пушкина при встрече у Олениных; он постоянно твердит: «Она была слишком блестяща».(Фр.).
В одном из ее писем Пушкин приписал сбоку, из Байрона: «Une image qui a pass; devant nous, que nous avons vue et que nous ne reverrons jamais» (Образ, мелькнувший перед нами, который мы видели и который никогда более не увидим. (Фр.). Когда же он узнал, что я видаюсь с Родзянко, то переслал через меня к нему письмо, в котором были расспросы обо мне и стихи:

Наперсник Феба, иль Приапа,
Твоя соломенная шляпа
Завидней, чем иной венец,
Твоя деревня Рим, ты папа,
Благослови ж меня, певец!

Далее, в том же письме он говорит: «Ты написал Хохлачку, Баратынский Чухонку, я Цыганку, что скажет Аполлон?» и проч. и проч., дальше не помню, а неверно цитировать не хочу. После этого мне с Родзянко вздумалось полюбезничать с Пушкиным, и мы вместе написали ему шуточное послание в стихах. Родзянко в нем упоминал о моем отъезде из Малороссии и о несправедливости намеков Пушкина на любовь ко мне. Послание наше было очень длинно, но я помню только последний стих:
Прощайте, будьте в дураках!
Ответом на это послание были следующие стихи, отданные мне Пушкиным, когда я через месяц после этого встретилась с ним в Тригорском.
Вот они:

Ты обещал о романтизме,
О сем Парнасском афеизме
Потолковать еще со мной;
Полтавских муз поведать тайны, —
А пишешь лишь об ней одной.
Нет, это ясно, милый мой,
Нет, ты влюблен, Пирон Украйны.
Ты прав, что может быть важней
На свете женщины прекрасной?
Улыбка, взор ее очей
Дороже злата и честей,
Дороже славы разногласной:
Поговорим опять об ней.
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей,
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу,
Не наведет она зевоту.
Дай Бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту!
Но не согласен я с тобой,
Не одобряю я развода,
Во-первых, веры долг святой,
Закон и самая природа...
А во-вторых, замечу я,
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы:
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои,
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви.
А.Пушкин
Михайловское.

Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его, и это желание исполнилось во время пребывания моего в доме тетки моей, в Тригорском, в 1825 г. в июне месяце. Вот как это было: мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г-на Рокотова, повторяющего беспрестанно: «Pardonnez ma franchise» и «Je tiens beaucoup ; votre opinion», (Простите мою откровенность; я слишком дорожу вашим мнением. (Фр.), как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках.
Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien loup (Волкодавами. Фр.). Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили. Да и трудно было с ним вдруг сблизиться; он был очень неровен в обращении: то шумно весел, то грустен, то робок, то дерзок, то нескончаемо любезен, то томительно скучен, — и нельзя было угадать, в каком он будет расположении духа через минуту. Раз он был так нелюбезен, что сам в этом сознался сестре, говоря: «Ai-je ;t; assez vulgaire aujourd'hui?» ( Я был слишком вульгарен сегодня? (Фр.).
Вообще же надо сказать, что он не умел скрывать своих чувств, выражал их всегда искренно и был неописано хорош, когда что-нибудь приятное волновало его... Так, один раз, мы восхищались его тихою радостью, когда он получил от какого-то помещика, при любезном письме, охотничий рог на бронзовой цепочке, который ему нравился. Читая это письмо и любуясь рогом, он сиял удовольствием и повторял: «Charmant, charmant!»(Чудесно! Чудесно! (Фр.). Когда же он решался быть любезным, то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностию его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про Черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров. Эту сказку с его же слов записал некто Титов и поместил, кажется, в «Подснежнике» Пушкин был невыразимо мил, когда задавал себе тему угощать и занимать общество. Однажды с этою целью он явился в Тригорское с своею большою черною книгою, на полях которой были начерчены ножки и головки, и сказал, что он принес ее для меня. Вскоре мы уселись вокруг него, и он прочитал нам своих «Цыган». Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения; он имел голос певучий, мелодический и, как он говорит про Овидия в своих Цыганах:
И голос, шуму вод подобный.
Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я — в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: «J'aime la lune quand elle ;claire un beau visage» (Я люблю луну, когда она освещает красивое лицо.(Фр.), хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,
Приют задумчивых Дриад, с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: «Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de votre jardin ; Madame» (Милый Пушкин, покажите же, как любезный хозяин, ваш сад. (Фр.). Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: «Vous aviez un air si virginal; n'est-ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix?» (У вас был такой девственный вид, не правда ли, на вас было надето нечто вроде креста? (Фр.).
На другой день я должна была уехать в Ригу вместе с сестрою Анною Николаевной Вульф. Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр 2-й главы Онегина, в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами:
Я помню чудное мгновенье, — и проч. и проч.
Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю. Стихи эти я сообщила тогда барону Дельвигу, который их поместил в своих «Северных Цветах», Мих. Ив. Глинка сделал на них прекрасную музыку и оставил их у себя» (А.П. Керн (Маркова-Виноградская). Воспоминания. Дневники. Переписка. М. Изд-во: «Правда», 1989).
После отъезда Анны Керн с дочерьми в Ригу, где тогда служил ее супруг, они долго переписывались с Александром Сергеевичем. Переписка продолжалась около полугода. Письма Керн не сохранились, а вот пушкинские дошли до потомков — Анна Петровна очень берегла их.
25-го июля 1825 года Пушкин пишет Керн следующее письмо:
«Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы — легкомыслие или кокетство позволить мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю; но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, написанное вашей хорошенькой ручкой.
Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши — это стараться не думать больше о вас. Если бы в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, вы тоже должны были бы пожелать мне этого, но ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу.
Прощайте, божественная, я бешусь, и я у ваших ног. Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу.
25 июля».
«Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтете это письмо тайком — спрячете ли вы его у себя на груди? ответите ли мне длинным посланием? пишите мне обо всем, что придет вам в голову,—заклинаю вас. Если вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем,—сердце мое сумеет вас угадать. Если выражения ваши будут столь же нежны, как ваши взгляды,—увы!—я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же».
В другом письме (13 и 14 августа) он пишет:
«Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная! …а потом: ах, мерзкая!—Простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь, потому что от этого вы еще прелестнее».
Письма поэта по-пушкински остроумны, блестящи и всегда шутливы:
«Вы способны привести меня в отчаяние;я только что собрался написать вам несколько глупостей, которые насмешили бы вас до смерти, как вдруг пришло ваше письмо, опечалившее меня в самом разгаре моего вдохновения. Постарайтесь отделаться от этих спазм, которые делают вас очень интересной, но ни к черту не годятся, уверяю вас. Зачем вы принуждаете меня бранить вас? Если у вас рука была на перевязи, не следовало мне писать. Экая сумасбродка!»
«Не правда ли, по почте я гораздо любезнее, чем при личном свидании; так вот, если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности — в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю — у ваших ног ... »
Шутливым пушкинским письмам, тем не менее, предшествовало обращение к той же самой женщине в стихах высокого лирического строя:

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.

В то же время из письма, адресованного ей 28-го августа, можно предполагать, что увлечение его не было особенно глубоким:
«Поговорим серьезно, т.е. хладнокровно: увижу ли я вас снова? Мысль, что нет, приводит меня в трепет.—Вы скажете мне: утешьтесь. Отлично, но как? влюбиться? невозможно. Прежде всего надо забыть про ваши спазмы.—Покинуть родину? удавиться? жениться? Все это очень хлопотливо и не привлекает меня».