Инженер Бессмертной Крепости

Глава 1. Бетон и пыль

Глава 1. Бетон и пыль

Если честно, я всегда считал, что ад — это не огонь и сковородки. Ад — это вечный субботник. Тот самый, когда в восемь утра, с похмелья, на котором мир держится, тебе вручают совковую лопату с кривым черенком и указывают на гору мокрого песка, который нужно перекидать туда, откуда его только что привезли. И над всем этим — белесое питерское небо, капающее на тебя ледяной дрянью, которая даже дождём-то называться не хочет.

Меня зовут Виктор. Виктор Степаныч для прораба и «эй, ты, инженер!» для всех остальных. Я — инженер-строитель. Не тот, который в белом кабинете чертит изящные линии будущих небоскрёбов. Я — тот, кто эти линии потом на местности размечает, матерится, когда их игнорируют, и вылизывает из говна и палок то, что в проекте называлось «ответственным узлом».

Мой сегодняшний ад располагался на задворках строящегося торгового центра «Феникс». Конкретнее — в его недостроенном техподполье. Пахло сыростью, дешёвым бетоном и отчаянием. А ещё — моим напарником Семёном, который, прислонившись к стене из криво уложенных пеноблоков, закуривал, зажмурившись от наслаждения.

— Витек, — выдохнул он сизый дым. — Глянь на это. Ну просто глянь. Кто это проектировал? Или пьяный, или враг народа. Водосток от кровли… сюда. Прямо над щитовой. Гениально! Чтоб у нас тут как в аквариуме было, с карпами.

Я присвистнул, изучая синюю, исчёрканную красной от руки корректурой схему. Дело было даже не в водостоке. Дело было в фундаменте. Вернее, в том, как его «упростили» доблестные строители, сэкономив три микрометра арматуры. Я ткнул пальцем в свежую, паутинку трещины, ползущую по серому бетону.

— Это не водосток, Сёма. Это — цветочки. Вот это — ягодки. Несущая колонна. На ней, напомню, держится полтора этажа и козырек главного входа.

— Держится же пока, — философски заметил Семён.

— Моя бабушка, царство ей небесное, тоже держалась до девяноста, но это не значит, что её можно было ставить под кран-балку с тонной груза! — я с силой шлёпнул ладонью по схеме. — Консервация! Всё останавливаем, вызываем геодезистов, будем «лечить». Пишем бумагу главному, что сроки срываются по вине… — я посмотрел на подпись на чертеже, — …архитектора-поэта Широкова.

Семён лишь тяжело вздохнул. Он знал, что это значит. Гора бумаг, разборки, моя принципиальность, которая уже стоила нам всех премий в прошлом квартале. А ещё — этот вечный, тошный компромисс между «как должно быть» и «как получится». Мир не любит перфекционистов. Особенно в строительстве. Особенно в России. Здесь веками строили на авось, на «и так сойдёт», и на том, что «предки как-то жили». А когда оно всё к херам разваливалось, винили нашествие, мор или божью волю. Никогда — кривые руки и пустые головы.

Вечером, в своей однушке, пахнущей пылью с участка и вчерашней лапшой, я листал альбом со старыми чертежами. Не своими. Дедовыми. Он строил шахты в Донбассе. Его линии были жёсткими, чёткими, без лишней суеты. В углу одного из листов, пожелтевшего от времени, корявым подчерком было выведено: «Прочность — это не когда держит. Прочность — это когда уже всё вокруг посыпалось, а оно — стоит».

Я усмехнулся. Романтика. Сегодня прочность — это когда оно держит ровно до конца гарантийного срока, а потом хоть трава не расти. Я закрыл альбом, потянулся к бутылке дешёвого виски — лекарству от бетонной пыли в лёгких и от осознания собственной ненужности в системе, где главная добродетель — умение вовремя закрыть глаза.

Заснул я под мерзкий аккомпанемент капающей с потолка воды (дом тоже был памятником чьему-то архитектурному гению). Последней мыслью было: «Завтра снова в бой. С песком, идиотами и вечным чувством, что ты — единственный трезвый на корабле дураков».

Трезвым я, впрочем, был недолго.

Проснулся не от будильника, а от воя. Такого низкого, леденящего душу, будто ревет сама земля. И от запаха. Запах сменился кардинально. Вместо пыли и сырости — гарь, гнилое мясо, пот, дым и что-то ещё, металлическое, кровное. Я открыл глаза, ожидая увидеть потрескавшийся потолок.

На меня смотрело деревянное, закопчённое стропило. Сквозь щели в досках сочился тусклый, грязно-оранжевый свет, словно от далёкого, но очень большого пожара. Я лежал не на диване, а на грубой, колючей дерюге, набросанной поверх сена. Со всех сторон доносился гул — не городской, а плотный, многослойный: скрип дерева, лязг металла, приглушённые голоса, чьи-то шаги, плач ребенка, далекий, ритмичный стук… молота по наковальне?

«Галлюцинация. Отравление. Шиза», — пронеслось в голове со скоростью пули. Я сел. Комнаты не было. Это было что-то вроде сарая, набитого людьми. Они сидели, лежали, стояли, прислонившись к стенам. В лохмотьях, в потёртой коже, в ржавых кольчугах. Лица — серые, измождённые, с пустыми глазами. Одна женщина, обняв двух детей, монотонно качалась из стороны в сторону.

Я потрогал своё лицо. Борода двухдневная на месте. Тело в том же застиранном термобелье и рабочем комбинезоне. На ногах — кирзовые сапоги. Реальность была осязаемой, грубой и абсолютно, тошнотворно чужой.

В дверной проём, завешанный грязной кожей, протиснулся мужик. Не мужчина — мужик. Лицо, будто вырубленное топором из старого дуба, седая, жёсткая щетина, одет он был в облезлую кожаную куртку, а на поясе у него болталась короткая, потёртая сабля. Он окинул взглядом помещение, и этот взгляд, тяжёлый, как гиря, на мгновение задержался на мне.

— Новые? — хрипло бросил он в пространство. — С рассветом — на стену. Тащить камни, смолу греть. Кто умеет — к лучникам, стрелы подавать. Не умеете — научим. Сдохнете быстро, не бойтесь.

Он уже собирался уходить, но я, движимый чисто инженерным, уже почти машинным любопытством к любой новой конструкции, ляпнул:

— Э… а что, собственно, строим? Или чиним?

Мужик обернулся, посмотрел на меня так, будто я спросил, зачем небу солнце.

— Чиним? — он хрипло рассмеялся, звук был похож на скрип несмазанных ворот. — Мы не чиним, выживальщик. Мы — держимся. Пять сотен зим держимся. Добро пожаловать в Последнюю Крепость. Теперь и ты — гвоздь в её гробу. Выспись.