Иркутская рапсодия ("Дознание капитана Сташевича -2")

Пролог "Белёк"

ИРКУТСКАЯ РАПСОДИЯ

(Дознание капитана Сташевича-2)

..Кто уврачует больного,
Если бальзам для него
Обратился в отраву.
Больного, который вкусил
Ненависть — в чаше любви?

Прежде презренный, ныне презревший,
Потаенно он истощает
Богатство своих достоинств
В себялюбивой тщете…

…Ты, умножающий радость
Каждому тысячекратно,
Охотников благослови,
Идущих по следу на зверя[1]…
 

Пролог

Белёк

Весна 1965-го года

Вадим Громов, облокотившись на ржаво-шершавые давно некрашеные леера, стоял на вахте у деревянных сходней, связывающих берег с бортом ветхого и безлюдного рыболовецкого траулера. Громов пошатался на главной палубе и, от нечего делать, по вертикальному трапу ловко взобрался на самую верхотуру, пеленгаторный мостик судна.

Отсюда хорошо была видна не только вся южная ремонтная база рыбфлота, но и противоположный, западный берег Кольского залива. На склонах сопок хмуро и сиротливо щетинилось убогое приполярное редколесье, да ещё несколько крохотных посёлков, в десяток-полтора домов оживляли этот скудно-унылый пейзаж.

Почти весь восточный берег залива занимал Мурманск. Самый северный в европейской части Союза незамерзающий порт. Над сотнями чёрных труб пришвартованных у причалов судов, над угнездившимися вдоль залива железно-журавлиными стаями портовых кранов, над дымящими тепловыми электростанциями и котельными возвышались такие же, как и на восточном берегу почти безлесные, каменистые сопки. Правда, в отличие от своих западных сестер, эти были покрыты серыми деревянными дорожками лестниц, приземистыми, мрачными и длинными жилыми бараками, да изредка, каменными грязно-жёлтыми и рыжевато-кирпичными зданиями.

Громову не мешал аскетизм окружающей его природы.  Наоборот, мрачная суровость этих мест была ему по душе. Почему? Бог знает! Летом, светлыми ночами от спящего и безлюдного города веяло каким-то мистическим, потусторонним одиночеством. Осень же здесь выдавалась на славу, радовала праздничной пестротой жёлто-красной листвы, завораживала покрывающими сопки антрацитными, лиловыми и алыми коврами из грибов-ягод. А уж зимой, в полярную ночь, Север представал во всей своей величественной  белоснежной, благородной красе. Словно мощный магнит притягивал взгляд чёрный бархат неба, слепящая россыпь ярких полярных созвездий. Сводили с ума мистически-надмирные, всех немыслимых цветов и форм сполохи полярного сияния. Звал и манил таящийся за всем этим бездонный космос Вселенной.

Зябко поёжившись, Вадим поправил съехавшую с рукава телогрейки красную повязку.

 С весны 1964-го, со дня расставания с Северным Флотом прошёл почти год. Большинство сослуживцев давно разъехались по домам. Выглядели они тогда браво! Чёрные бушлаты, обвешанные неуставными, золотистыми и серебряными аксельбантами, новенькие, немыслимо расширяющиеся к низу раструбы расклешённых брюк, надраенные до слепящего сияния ременные якороносные пряжки-бляхи. Эти подвыпившие, весело-шальные от весенней, радостной, долгожданной свободы парни несколько светлых от незакатного полярного солнца недель заполняли вокзал и железнодорожные пироны Мурманска.

 Флотские друзья-приятели Громова уже давно отпраздновали своё славное ДМБ и вскоре, без особого труда, нашли себе работу поблизости. Однако не таков был Вадим, высокий, светловолосый молодой человек двадцати трёх лет от роду. Всё дело в том, что поступив «как большинство», он изменил бы себе…

И то сказать… Характер! Да что там, норов! Гордый, независимый, даже заносчивый… Таков он был с малолетства. Не зря ещё в школе приклеилось к Вадиму не слишком лестное для советского мальчишки прозвище – Принц. Возможно, что не последнюю роль в этом сыграла внешность мальчика, его синие, словно безоблачные небеса глаза и правильные, можно сказать аристократичные черты. Вадим взрослел, и данное обстоятельство стало неизменно производить  известное впечатление на женщин. В прочем, в отличие от хронически озабоченных сверстников, половой вопрос юношу никогда особо не занимал. Были, конечно, и у Громова любовные отношения с девушками, хотя чаще с более взрослыми женщинами. Однако долго это не продолжалось. Вадим, как с претензией на изысканный стиль выразилась одна из его близких знакомых, являл собой тип…«Рыцаря прохладного сердца».

Громов (и такое бывает) внешне очень походил на своего приёмного отца, Андрея Сташевича. Вспоминая фотографии Андрея Казимировича двадцатилетней давности, пасынок и сам не переставал удивляться своему нынешнему, странному и необъяснимому сходству с отчимом…

Лет до одиннадцати Вадик с папой Андреем были друзья, не разлей  вода... Сташевич оказался для пасынка не просто отцом. Впрочем,  куда там иным кровным отцам… Отчим дарил пасынку столько времени, искренней любви и родительского внимания, что Вадька просто купался во всём этом, словно в ласковом южном море. Мама Даша нарадоваться не могла, глядя на своих любимых мужчин. Но пришла пора, и Вадим вдруг начал выказывать необъяснимую отчуждённост. Андрей Казимирович с его вечной заботой и вниманием вдруг начал вызывать у пасынка глухую, граничащую с чёрной злобой враждебность. Умный Сташевич вовремя почувствовал эти перемены и, поразмыслив, счёл за благо просто оставить мальчишку в покое…

  – Мам, а мой настоящий отец, каким он был?   – спросил как-то мать одиннадцатилетний Вадик.

Дарья Михайловна взглянула на сына странно потемневшими глазами и тихо ответила:

  – Ну, так я ведь тебе не раз уже рассказывала, Вадь. Твоего папу тоже звали Андреем. Хорошим он был, сильным, добрым. Мы были совсем ещё детьми, когда у нас первая любовь случилась. Я от Андрея, папы твоего, забеременела… Мы пожениться уже хотели, а тут Война. Отца твоего забрали на фронт, и больше от него вестей не было. А там и ты у меня родился…

Глава первая "Всё тот же Бирюслаг"

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Всё тот же «Бирюслаг»

1948-1951

Расстаться с лагерем, с надоевшей до зелёной тоски постылой службой Андрей и сам был бы рад. Да куда там! Судьба советского офицера в это тяжкое для страны послевоенное время безоговорочно находилась в руках начальства. Причиной для отставки могла стать или тяжёлая болезнь, или серьёзнейший служебный проступок, или пристально-недоброжелательное внимание кого-то более влиятельного и, разумеется, старшего по званию. К худу, или к добру, но именно такой недоброжелатель у капитана Сташевича нашёлся.

Во время одной из своих служебных командировок, по дороге в Иркутск, Андрею «посчастливилось» пересечься с начальником ГУПВИ[1] маленького райцентра Тайшет, подполковником Кречетом. Подполковник нашёл нужным поучить премудростям жизни молодого и, как ему померещилось, «неопытного по жизни» офицера.

— Ты это, капитан, прими мой полезный совет, — нахмурив густые брови на толстой физиономии, солидно «клекотал» Кречет. — Парень ты ещё молодой, неопытный, тебе бывалый наставник нужен! Майора Бабра, начальника Бирюслага, отца-командира твоего, я очень даже уважаю, но что-то чудит он последнее время. Стареет Бабр, на отдых пора медведю…

Сташевич покорно слушал, а подполковник вещал:

— Я тебе, капитан, вот что посоветую. Доберёшься до Иркутска, зайди в областное отделение НГБ, попросись на приём к майору Сугробову и всё ему доложи. Так, мол, и так! Чудит, дескать, мой непосредственный начальник, майор Бабр. Самодурствует, странные приказы отдаёт…Сугробов мне отзвонится, а я тебя поддержу. А там, глядишь, —  Бабра твоего на пенсию. Сам майора получишь, да и на Баброво место сядешь! Местечко это неплохое, прибыльное. Если всё выгорит, — ты, капитан, тогда сразу ко мне. Будет нам о чём потолковать! Ну а если ты, паренёк, глупость какую удумаешь, то я всегда отопрусь. Ты здесь человек новый, а меня все знают. Так что если чего брякнешь, то этого разговора не было. Понял?

Андрей понял.

«Да ты, дядя, всю войну в тылу просидел, государственные средства разворовывая! — негодовал про себя Сташевич. — Жулик жуликом, а всё туда же — меня, фронтовика, жизни учит! А Сугробов из иркутской госбезопасности этого подлого Кречета прикрывает. Да и над ним кто-то есть, одна стая! Расплодились птицы-падальщики! Советские офицеры, в мать вашу и в пся крев!»

Ни к какому майору Сугробову в Иркутске Андрей, естественно, не пошёл. Впрочем, и Бабру ничего об этом скользком разговоре с Кречетом не сказал. Влезать в интриги начальства — себе дороже… Капитан просто предпочёл забыть об этом инциденте. Да вот только подполковник Кречет не забыл…

Увиделись они в Иркутске год спустя, на закрытом совещании в Доме офицеров МГБ[2]. Сташевич выступал тогда с докладом перед начальством. Назывался доклад пространно:

 «Идеологическая подготовка военнопленных немцев к репатриации в Советскую оккупационную зону Германии».

Новенький Дом офицеров, выстроенный всё теми же вышеупомянутыми военнопленными, весьма походил на здание провинциального театра. Впрочем, посреди малоэтажного и деревянного Иркутска эта свежеотштукатуренная, окрашенная под куриный желток  новостройка вполне могла сойти и за дворец. Когда на сцене, с трибуны, в большом и ужасающе безвкусном актовом зале со сверкающей  люстрой Сташевич читал свой доклад перед многозвёздной публикой, он чувствовал себя крайне неловко. Тем не менее, выступил капитан достойно и, даже, вполне неглупо ответил на ряд вопросов из зала.

Кречет, уже в чине полковника, подошёл к Андрею сразу после доклада.

— Толково! Толково, капитан! Побольше бы нам таких образованных офицеров! — пожав руку, похвалил он Сташевича.

При этом выражение ухмыляющейся толстой физиономии и, особенно, сверлящие собеседника, маленькие заплывшие глазки говорили совсем другое:

«Ты у меня в тайге, в дежурке вертухайской, в  капитанишках сгниёшь, умник столичный!»

***

«К счастью не одними полковниками кречетами русская земля полнится… — позже, словно оправдываясь перед кем-то, размышлял Сташевич. — Да в том же нашем НКВД, несмотря на заслуженную в страшные годы чёрную и кровавую славу, не все воры, не все палачи, не все садисты... Ведь и у нас в СМЕРШЕ[3] хватало смелых и честных, презирающих подлецов и мерзавцев офицеров. А между прочим, СМЕРШ —  это тоже НКВД».

И, правда, как будто в унисон надеждам Сташевича, нашёлся тогда в актовом зале Дома офицеров МГБ такой офицер. Подполковник Дмитрий Леонидович Бажов, заместитель начальника областного Иркутского отдела кадров МГБ. Он по достоинству оценил ум и способности своего молодого коллеги-фронтовика. И, даже, записал себе в блокнот:

«Капитан Сташевич А.К. — толковый…»

Бажов, ветеран того же СМЕРШа, уже на следующий день затребовал к себе личное дело «толкового капитана».  И вот, что он в нём прочитал:

«Сташевич Андрей Каземирович 1921-го рождения. Воинское звание: капитан. Должность: командир отдельного разведывательного взвода полковой разведки 3-Украинской армии (1942-1944). Старший дознаватель полковой контрразведки СМЕРШ (1944-1945). Награждён: медаль «За отвагу»(1942) Орден Красной Звезды (1942) Орден Красной звезды(1943) Орден Славы 3-й степени(1943) Орден Славы 2-й степени(1944). (1945) За особые заслуги представлен командованием 3-й Украинской армии к званию Герой Советского Союза. (Представление отклонено).

Родители:

Мать, Сиротина Алевтина Константиновна.1900 года рождения.  Национальность: русская. Специальность: преподаватель русской литературы и словесности общеобразовательной школы N 375  г. Москва. К судебной и административной ответственности не привлекалась.

Отец, Казимир Станиславович Сташевич. 1897 года рождения. Национальность: поляк. Специальность: старший преподаватель (профессор) кафедры геологии Московского горного института. Арестован: 09.09. 1938 года. Обвинение: Шпионаж. Измена Родине. Осуждён 19.09. 1938 года особым совещанием НКВД к высшей мере социальной защиты – расстрел. Скончался в тюрьме НКВД 19.09.1938 (сердечный припадок).