Исход Благодати

Пролог

и.

Эстеву Соле выпала великая честь готовить при дворе Черной Маски к празднику его Восшествия. Эта церемония — важнейшая в человеческой истории, ведь Черная Маска — это живое божество, олицетворяющее победу над мраком.

— Живей! — прикрикнул он, вытерев пот со лба.

На кухне стояла невообразимая жара, поэтому Эстев позволил себе небольшой перерыв. Поднявшись из подвалов, он прошел по широкому служебному коридору и высунулся в ближайшее окно. Восхождение по обычаю праздновали в каждой харчевне и каждом доме Ильфесы. Укутанный ночью город напоминал темный альков церкви, заставленный тысячами горящих свечей. На горизонте, словно большая жемчужина, сиял белый Аль, звезда жизни и процветания, символ Благодати. По городу ходили слухи, что она тускнеет, а вот ее кроваво-красный близнец Иф пылает с каждым днем все ярче и ярче, а это знак беды. Что может быть глупей, чем рассуждать о звездах?

В какой-то момент Эстев задремал прямо на широком подоконнике. В сладостном видении он пересекал тронный зал из мрамора, гладкого, словно перламутр. Ему чудился запах сладких благовоний в курильницах и еще более сладкий, полный благородства голос Всеблагого, подзывающий к себе. Укутанная в мантию фигура, выше любого живущего на свете человека, восседала на многоступенчатом троне, и колени Соле дрожали от страха и благоговения, когда он подошел к его подножию. Рука в черной перчатке поднялась…

Раздался страшный грохот и вой. Эстев встрепенулся, разом сбросив сон. «Гуси, что ли, вырвались?» — подумал он, покидая удобный подоконник.

На кухне царила гробовая тишина.

— Что, заклюй вас гайи, застыли? — прикрикнул Эстев.

Словно колокол во время пожара, прогремело в затихшей кухне:

— Его Благодать мертв. Отравлен.

«Бом!» – провозгласил колокол в часовне палаццо[1], и пекарю показалось, что это с грохотом рухнуло его собственное сердце. Соле захлестнуло смятение чувств, засасывая в свой водоворот, но ледяной страх отрезвил его. Внезапно в мыслях воцарилась тишина, и внутренний голос прокричал: «Я погиб!».

И, словно не желая соглашаться с этим выводом, ноги сами понесли его прочь из кухни.

[1] Палаццо — итальянский дворец эпохи Возрождения, в два и более этажа. С навесными бойницами сверху и решетками на окнах первых этажей.

1. Густая имперская кровь (Асавин)

Через распахнутое окно повеяло увядшими морскими водорослями. Издалека доносился шум судоверфи и визгливые крики чаек. Асавин Эльбрено сонно отмахнулся от солнечного зайчика, словно от надоедливой мухи, а затем продрал глаза. В голове ужасно гудело, во рту стоял кисло-горький вкус похмелья, горло саднило от жажды. Убрав с лица растрепавшиеся волосы, он огляделся в поисках воды. Столик с кувшином сиротливо стоял у окна.

Несколько шагов до столика чуть не окончились падением: Асавин Эльбрено споткнулся о пустую бутылку, но чудом удержал равновесие, ухватившись за оконную раму. Бутылка прокатилась по полу и ударилась о стеклянный курган, который неприятно зазвенел. На кровати недовольно заворчали. Асавин заглянув в кувшин. Мда, сухо, как в пустыне.

Прищурившись от солнца, он выглянул в окно. «Негодница», бордель, в котором он провел замечательную ночь, стоял на пологом холме недалеко от побережья. Со второго этажа открывался отличный вид на плавный изгиб бухты, блеск морской волны, краешек судоверфи с башней Адмиралтейства и уходящие к воде ряды черепичных крыш, украшенных красными флажками с изображением черной маски, бумажными гирляндами и фонариками. Город медленно оправлялся от вчерашнего праздника. Вчера тут было шумно. «Негодница» стояла на кончике Копья Любви — треугольной границе между районами Моряков и Акул. Шаткий буфер, где люди и нелюди относительно мирно коротали яркие приморские вечера в компании развеселых шлюх и огненной кижары.

Облокотившись о подоконник, Асавин посмотрел на большую двуспальную кровать с покосившейся спинкой. Девушки уже сбежали. Солнечный луч добрался до серебряной шевелюры, торчащей из-под покрывала. Тьег все еще спал, и это к лучшему. Асавин поскреб щетину и принялся натягивать раскиданную по номеру одежду. Аккуратно переступая через бутылки, он прокрался к двери и спустился в основной зал борделя. С самого утра тут стояла духота. Поймав девку, Асавин попросил воды. Лаванда, полная брюнетка с необъятной грудью, подмигнула ему и уверила, что «все будет в кружевах». Дурацкое местное выражение, от которого некуда бежать в Ильфесе.

Лаванда с охотой побежала на второй этаж, расплескивая воду. Она питает слабость к таким, как Тьег, молодым красавчикам с аристократическим лицом, выбритым до девичей гладкости. Они провозятся там еще какое-то время. Склонившись над бочкой, Асавин ополоснулся. Он и сам был недурен собой. Смуглый, как любой другой житель полуострова, но с хитрыми светло-голубыми глазами. Серебристые волосы выгорели почти до белизны. Нос, пожалуй, длинноват, но не портил лица, а, наоборот, придавал ему добродушного лукавства. Но куда ему до отпрыска дворянской семьи, от которого за версту несет густой имперской кровью?

Вчера Асавин подцепил мальчишку, праздно слоняющегося по району Певчих Птиц. Парень нерешительно прохаживался между рядами увеселительных заведений, кутаясь в дорожный плащ с фибулой[1] из чистейшей морской кости. Из-за пояса торчали изумительно украшенный кинжал-дага[2] и кожаный кошель, разумеется, доверху набитый золотом. Колет[3] с богатой белой вышивкой, широкополая шляпа и трость с навершием в виде серой орлиной головы. Мода имперской знати, да и убранные под шляпу волосы отдавали серебром при юном лице — явный признак рубийца, как еще их называют, в честь их острова. Очень богатый мальчишка. Асавин профессионально наживался на таких и ничуть не стыдился своего ремесла. Они ведь сами хотели понюхать жизни, а она пахнет отнюдь не чайными розами. Асавин виртуозно втерся в доверие к молодому дворянину и устроил ему увлекательную экскурсию по красотам района Певчих Птиц с конечной остановкой в «Негоднице». По цене и качеству бордель слыл одним из самых лучших, номера были просторными и матрасы почти без клопов, а эту комнату он любил за широченную кровать, которая легко вмещала четверых. Такая роскошь могла бы стоить бешеных денег, если бы не пограничное расположение и рыбьи морды в постояльцах, но Асавин справедливо считал, что акул бояться — в море не ходить. С Адиром, курчавым хозяином «Негодницы», у него был старый уговор, и часть прибыли от облапошенных дворян уходила в его замызганный карман. Схема стара как мир: богатеев напаивали кижарой, подкладывали под них местных девок, и, пользуясь их бессознательностью, выписывали баснословные счета. Асавин так поднаторел в этих маневрах, что в узких кругах его звали Сводником.

Мальчишка представился типичным для Империи именем Тьег. Он охотно ударился в разврат, с легких вин быстро перешел на кижару и скоро утонул в объятьях двух потасканных, но все еще симпатичных шлюх. Вчера Адир прогнал всех прочих клиентов, так что бордель был в их полном распоряжении. Юношу выследили, приманили, осталось только подстрелить.

Несмотря на солнечное утро в зале стояли сумерки, как в пещере. За утопленным в тени столиком курлыкала парочка рыбомордых. Краем глаза Асавин видел, как блестела их светло-серая кожа, испещренная дымчатыми волнами по всему торсу и рукам — они не носили доспехов или рубах, только кожаные портупеи, на которых крепилось оружие. Тяжелые белые косы, перехваченные ремнями, струились между сильных лопаток и мощно разведенных плеч. Их сложению можно только позавидовать, но лица подкачали. Треугольные, широкоскулые, с плошками серебристых глаз, расчерченных кошачьими зрачками, и полная пасть острых зубов. От одного их вида пробегала толпа мурашек по позвоночнику, но ильфесцы уже давно привыкли к ним, да и в «Негоднице» они частенько появлялись и даже снимали шлюх, что посмелей. Вот и сейчас они скалились девушке с кувшином пива, то ли очаровывая, то ли запугивая, кто поймет этих морских драконов.

Адир сам поставил перед Асавином тарелку с жареной рыбной мелочью и кружку чуть теплого вина, пронзив многозначительным взглядом. Асавин улыбнулся и кивнул ему. Сегодня старый развратник получит солидную долю от рубийца и поэтому не скупился на грубые любезности вроде бесплатного завтрака.

2. Позорное бегство (Ондатра)

Ондатра не любил Угольный порт и этот пляж, покрытый мусором и мелкой галькой. От мутной воды шел запах нечистот и тухлятины, его чувствительный нос улавливал в этой какофонии оттенки гниющей человеческой плоти. Плавать в такой грязи — все равно что в луже, поэтому Ондатра прохаживался по берегу, превозмогая жару. Да, в Ильфесе Небесный Мореход чересчур сильно гневался на всех, кто живет внизу. Но Ондатра слышал, что южнее есть еще более жаркие края, целые океаны песка без капли влаги, и ему было сложно представить подобный мир.

В Нерсо, откуда Ондатра прибыл месяц назад, гораздо прохладней. Возможно, дело в обилии тенистых деревьев прямо у кромки воды. Здесь же к берегу лепились человеческие норы, а прохладные рощи таились далеко в глубине человечьего рифа. Ему не разрешалось покидать район Акул, но иногда он пренебрегал этим запретом и уходил далеко за пределы рифа, к прохладному озеру Веридиан. Этой водой так приятно дышать, что молодой охотник хмелел от одной мысли об этом месте и возвращался снова и снова, несмотря на риск быть обнаруженным. Его единственная отдушина, сокровенная тайна, которую он доверял только красному зверю.

Путь из Нерсо до Ильфесы представлялся ему легким морским приключением, однако, когда Ондатра ступил на землю, то понял, что здесь не будет ни тенистых заводей, ни дневной охоты, ни священных обрядов. Жизнь резко переменилась, из ежедневных ритуалов осталось лишь подношение крови, чистая вода превратилась в пахнущую разложением муть, от которой жабры стали болезненно бледными, а сердце сжалось, как высушенная на камнях медуза. Поморщившись от этой мысли, Ондатра почесал бледно-розовые жаберные щели в ключичных впадинах.

Пришлось лишиться и своего имени. Люди неспособны говорить на певучем языке племени, поэтому изо дня в день молодому охотнику приходилось учить их грубое наречие. Когда он освоил азы, ему приказали выбрать имя на языке людей. Теперь он – Ондатра, названный в честь юркой водяной крысы, живущей на берегах озера Веридиан. Непритязательное имя, под стать его скромному росту, однако в нем скрывался двойной смысл. Зверьки процветали несмотря на кажущуюся слабость, и Ондатра питал надежду на собственное процветание.

Первые дни в Ильфесе, чтобы не сойти с ума от обилия чуждых образов, он судорожно искал вокруг нечто знакомое, и, найдя, обрел уверенность. Вот и сейчас Ондатра отождествлял людей с морскими гадами, занятыми повседневными заботами. Коричневые от загара нищие в одних ветхих набедренных повязках и головных платках копались в прибрежном песке в поисках ценного мусора. Это — мелкие креветки, рачки, стоит оскалиться на них, и они тотчас разбегутся, роняя немногочисленное добро. А вот тот, кто прожигал его спину взглядом, притаившись под навесом для лодок — рыба другого сорта. Этот вцепится в спину, стащит с мертвого тела портупею из блестящей акульей кожи, чтобы продать на человечьем рынке.

Ходило много слухов о пропавших без вести кораблях и охотниках, что навсегда потерялись в лабиринтах человечьего рифа. Племя принимало потери. Борьба — неотъемлемая часть жизни, а смерть – неизбежная жертва богам и главному из них, Вечному Шторму, Дающему и Отнимающему. Погибнуть во время охоты или костяной ловли, пролить последнюю кровь в горячке боя – это ли не желанная участь любого воина? Только чаще всего люди дарили скверную смерть, уродовали тела или употребляли в пищу, что недозволено сухопутным тварям. Вылазки за Красной Платой на несколько лет поубавили пыл людей, но все равно время от времени кто-нибудь пропадал.

От этих мыслей Ондатра поежился. Страх — удел слабых, но он уже давно смирился, что далек от идеала племени. Ростом молодой охотник уступал своим братьям и сестрам. Они должны были сожрать его еще до формирования первичных легких, однако Ондатра выжил. Почему боги дали ему вырасти? Все равно из-за своего дефекта он никогда не станет равным прочим воинам племени и не найдет пару для продолжения рода. Даже старейшины не могли ответить на мучивший его вопрос.

Иногда Ондатра с тоской вспоминал Нерсо. Там, на далеком северном оконечье острова, он родился, отрастил свои первичные легкие, научился рыбной охоте и искусству сражения. Там прошел его обряд посвящения в молодые охотники и ритуальная ловля исполинской акулы. Приятный солоноватый привкус воспоминаний заполнил рот. Детство прошло, теперь он — мужчина, а мужчина должен уметь все, в том числе — вести дела с двуногими рыбами.

— Плывут, — сплюнул человек из-под навеса, кутаясь в длинную серую хламиду, скрывающую торс и руки.

Лицо со шрамами. Щербатый, словно скалистое побережье, пахнущий чем-то прокисшим и солью застарелого пота. Платок плотно обматывал голову, подбородок и шею. Этот, если что, оскалится в ответ и кинется прямо в лицо, словно бешеная корабельная крыса. Ондатра глянул на него исподлобья. Ему не нравилось общаться с этим человеком, но этот щербатый — часть другой семьи, что делит с племенем один охотничий ареал. Спустя месяц мучительного привыкания к новому климату, зубрежки чужеродного языка и обычаев, стая доверила ему задание — встретить корабль с «грузом» после шумного человеческого праздника. Его первое самостоятельное дело! Молодой охотник чувствовал тяжесть лежащей на нем ответственности. Если он справится с заданием, возможно, ему доверят дело, достойное мужчины.

На горизонте показалась ветхая баржа. Зрачки Ондатры сузились до двух тонких полосок. Он приметил, что корабль пережил столкновение со стихией. Его человеческий компаньон свистнул, и на воду опустили лодки, устремившиеся к барже. Старейшины говорили, что этот груз очень важен для племени и его совместных дел с людьми. Ондатра ловил слова, словно рыбу, не задумываясь о причинах и следствиях. Его дело принять груз и проследить за его сохранностью, остальное — не его забота.

3. Третий оборот (Кеан)

Глаза Кеана Иллиолы открылись за несколько секунд до побудки. Он сразу затянул первую утреннюю молитву. Его тело, как давно отлаженный механизм, оделось само, а губы ни разу не прервали череду ритуальных слов.

Помимо койки, больше похожей на скамью, письменного стола и умывального таза в крошечной комнате находился тусклый медный диск на стене, заменяющий зеркало, маленькое окошко, напоминающее бойницу, и старый сундук под кроватью. С улицы просачивался предрассветный сумрак и запахи свежего хлеба из трапезной. Умывшись, Кеан отточенными движениями надел красную тканевую маску, скрывающую верхнюю половину лица.

Кеан Иллиола вышел из кельи и спустился по широкой винтовой лестнице, по пути столкнувшись с группой послушников. Они робко отсалютовали ему и зашуршали между собой, когда он продолжил путь. Их зеленые маски соответствовали голосам — юным и самонадеянным. Каждый из них свято уверен, что скоро сменит цвета, и все они напоминали Кеану птичьих слетков[1]. Больше половины из них вскоре навсегда покинут Ильфесу без права вернуться домой и поведать миру, что они пытались стать протекторами. Они дали клятву, когда на них возлагали зеленую маску, и должны оставаться верными ей до смерти, или более успешные братья ускорят ее приход.

После подкрепления сил и утренней тренировки пришло время облачиться для исполнения наказания. Поверх красно-черного камзола легла до блеска начищенная кираса с выгравированными на груди постулатами Закона Благодати. После Кеан спустился во внутренний двор.

Протекторат представлял собой форт, окруженный крепостной стеной и глубоким рвом. В центре — белокаменный замок с высокой центральной башней, на вершине которого стоял исполинских размеров духовой рог. Внизу располагались конюшни и кузницы, а на заднем дворе — стрельбище и тренировочное поле. Камень давно уже утратил снежную белизну, раскрошился, покрылся островками мха и плюща.

Конюх вывел уже оседланного белого жеребца, крупного и угловатого, словно статуя, вытесанная из стены Протектората. Упрямая и вспыльчивая скотина. Иногда Кеан думал, что кто-то навел на него порчу: ему никогда не везло с конями. Однажды он сказал об этом магистру Симино. Тот посмотрел на него, как на дурака, и сказал: «Если б не твое собачье чутье на еретиков, давно бы уже выращивал рис на одной из колоний. Куда только смотрел Эрмеро, когда нарекал тебя Кеаном? Ты же недалекого ума!». Ум! Зачем протектору ум, если есть вера?

Кеан приторочил к седлу палицу на длинном древке с навершием, похожим на эпифиз[2], и «аспида» со стволом, украшенным цитатами из Закона Благодати. Протектор всегда должен быть во всеоружии, когда выезжает из обители в царство греха.

По аллее, высаженной лимонами, Кеан выехал за ворота по мосту над зеленеющим рвом. Конь порысил по брусчатке района Стали, к площади Наказаний. Рабочие всю ночь трудились, сооружая помост для казни, и толпа зевак уже стянулась поглазеть на смерть. Кеан не любил роль палача, но таковыми были обязанности рыцаря-протектора. Мало найти и обезвредить врагов Маски. Следовало смять всяческое сопротивление, показать превосходство истиной веры. Протекторы ловили еретиков и бунтарей, изменников и вредителей, хранили Благодать в городе. Им не было дела до воров, убийц и прочей грязи.

На помост поставили дворянское кресло. Издалека оно показалось Кеану слишком кособоким. Больше похоже на табурет в клоповнике. Все в Протекторате постепенно ветшало, даже орудия смерти, и с этим приходилось мириться.

Толпа опасливо расступилась перед Кеаном, словно волна бормочущей плоти. Он тайно ненавидел эту жадную до зрелищ массу. Они напоминали ему червей в ране, скользких пиявок, алчущих крови и страданий. Эти люди даже не осознавали, от какой опасности каждый день защищал их Протекторат. Им лишь бы есть, пить, размножаться и смотреть на чужую боль. Город, прогнивший насквозь, полный бездумных насекомых. Лишь одна сила удерживает его от гибели — Протекторат.

Эвулла наконец взошла над Ильфесой. Привели заключенного. Дорогое платье на нем уже порядком пообтрепалось. Во рту кляп, в глазах — небывалый ужас. Лорд Мариу Челопе, отпрыск богатых фабрикантов и сам хозяин фабрики по производству «гадюк», был пойман на деятельности против Всеблагого, настигнут пьяным в трактире на полпути к Иосе. Во время допроса он долго сопротивлялся приговору, но сломанные пальцы и каленое железо развязывали и куда более упрямые языки. Высокое положение не позволяло казнить его с жестокостью, хоть он и совершил страшное злодеяние. Согласно найденным уликам, он пытался улучшить механизмы завода по имперскому образцу. Как известно, стремление улучшить совершенство — это плевок в сторону Всеблагого.

Бывшего лорда усадили на кресло, руки продели в отверстия и связали за спиной, а на шею накинули шелковую петлю, прикрепленную к верху спинки. Герольд в маске и цветах Протектората, прочистив горло, принялся зачитывать вереницу прегрешений. Слова текли, словно веридианские водопады. В глазах людей горела неподдельная жажда чужих страданий.

Кеан почти инстинктивно уловил краткую паузу в потоке слов герольда и понял, что пришло его время. Встав за спинкой кресла, он медленно начал крутить поворотный механизм, затягивая петлю на сидящем. Один оборот, и нить впилась в гортань господина Мариу. Тот захрипел, отчаянно взбрыкнув ногами.

Второй оборот. Тело осужденного задергалось, пытаясь вырваться из пут. Отчаянные, безнадежные попытки, когда разум не может признать очевидного — деньги и положение в этот раз не спасут, как не спасают никого, кто попался в руки Протектората.

4. Поединок равных (Ондатра)

осле случая в Угольном порту Ондатра несколько дней просидел в норе, без возможности выйти наружу и глотнуть свежего воздуха. Он успешно принял груз и приложил все усилия, чтобы тот не утонул, но дело до конца так и не довел. Наказание старейшины оказалось не таким жестоким, каким могло бы быть. Ондатра получил несколько крепких ударов по жабрам и душное заточение в качестве расплаты за ошибку. Ему давали только мертвую пищу, отчего очень скоро он готов был кидаться на стены. Оголодавший красный зверь то и дело тревожил разум, взрывался внезапными вспышками ярости и жгучим желанием что-нибудь разрушить. Он требовал крови, не важно чьей.

Послышался скрип, и дверь открылась нараспашку. Никто не зашел внутрь, из светлого портала потянуло запахами стаи и гулом голосов. Молодой охотник понял, что его заточение окончено. Ондатра вылез из норы, пошатываясь, словно больной, и упал на груду подушек, раскиданных на полу общего зала стаи.

— Наконец-то! Мы думали, старейшина сожрал тебя.

Ондатра приоткрыл глаз. Над ним склонились два знакомых силуэта. Старые приятели по несчастью. Их называли ущербными братьями, хотя все трое принадлежали к разным выводкам. Дело было в их общей беде — они слишком отличались от эталона племени, и если проблема Ондатры состояла в росте, то Дельфин и Буревестник не имели никаких физических изъянов.

Они познакомились, когда старейшина впервые приписал Ондатру к сбору и обработке водорослей, нитей жизни. Труд тяжелый и кропотливый, слишком грязный, чтобы его выполняли матерые самцы племени. Им занимались подростки, а еще — те, кому никогда не стать ловцами. Молодые самцы собирали длинные связки водорослей у северного оконечья бухты, затем нарезали их на полосы, высушивали на солнце, следя, чтобы морские птицы не испоганили улов. Грузили на корабли, что увозили их на северо-запад, прямиком в Нерсо.

— У тебя слишком бледные жабры, — сказал Дельфин, присаживаясь рядом. — Сколько дней ты не подносил зверю крови?

— Три, может, четыре… Я сбился со счета, мне не приносили живой пищи с первого дня…

— Мы не видели тебя дней двенадцать, — сказал Буревестник. – Ничего, сейчас поправим.

Что-то булькнуло рядом с головой Ондатры. Он почувствовал щекой прохладу мокрого дерева. Кадушка. Приподнявшись, молодой охотник с головой нырнул в нее, чем вызвал взрыв хохота у своих приятелей:

— Не подавись!

Вынырнув, Ондатра с хрустом раскусил зажатую в зубах трепыхающуюся рыбину. Холодная кровь потекла в горло, нос заполнил солоновато-горький запах. Он застонал от удовольствия, вторя радостному рычанию красного зверя. В ушах громыхнуло — стук сердца стал оглушительным.

— Все не сожри, — проворчал Дельфин, пытаясь выловить из кадушки верткого угря. Ондатра зарычал на него, ощерив острые зубы.

— Ладно-ладно…

Кто угодно в племени ответил бы на вызов, но не Дельфин. Он предпочитал избегать поединков и подчиниться воле сильного. Ондатра не вполне понимал, почему, ведь силой Дельфин мало чем уступал ему или Буревестнику. В племени это считалось трусостью. Дельфин слыл чудаком еще и потому, что питал симпатию к двуногим рыбам.

Ондатра проглотил еще две рыбины и наконец сыто вздохнул, откинувшись на подушки. Зверь все еще голодно ворчал, но уже не так терзал разум и тело.

— Говорят, ты сбежал, словно увидел Извечного. Что случилось? — поинтересовался Буревестник.

— Меня коснулся человек, который очень странно пах.

— Не стоит переживать, — ответил Дельфин. — Человеческие болезни нам не угрожают.

— Нет… Он пах приятно. Я сразу вспомнил Нерсо, ясельные заводи, цветущие кораллы. Первый человек, которых пах подобным образом, вот и растерялся. Стоило убить его за прикосновение, но этот запах…

Приятели переглянулись между собой и снова засмеялись. Ондатра оскалился:

— Ничего смешного!

— Нет, конечно, нет. — Дельфин гибко потянулся на подушках. — Это ведь женщина?

Ондатра беспомощно оскалился в ответ, и Дельфин продолжил:

— Ты еще очень молод. Скоро твой первый гон. Он приходит внезапно, падает на тебя, словно орел-рыболов, вырывает из привычных вод и швыряет на раскаленный песок непреодолимого желания. Скоро красный зверь будет просить не только крови.

— Бедняга, — вздохнул Буревестник. — Первый гон очень силен. Со временем ты научишься это контролировать, но есть какая-то несправедливость в том, что тебе придется пережить его здесь. Среди нас нет самок!

— Люди торгуют собой, как свежей рыбой. — Дельфин загадочно улыбнулся. — Он может пойти и купить кого пожелает.

— Люди… — Буревестник брезгливо поморщился.

— Другие, но ничем не хуже. Мягче, хрупче, но их не надо завоевывать. Им плевать на рост и скольким ты выпустил кишки.

— Так, я не желаю слушать о спаривании с людьми, — отрезал Буревестник. — Это омерзительно.

— Мы очень многое у них позаимствовали, а ты говоришь «омерзительно». Стоит терпимее относиться к тем, с кем делишь одну территорию. — лицо Дельфина немного помрачнело. — Это всего лишь выгода. На юге Нерсо уже давно ладят с людьми, а мы все упрямимся. Разве это хорошо?

5. Соколиная Башня (Кеан)

Внутренний двор палаццо Всеблагого высажен пальмами, гранатовыми деревьями и синими полевыми цветами, люпинами. Последнее немного удивило Кеана. Чудно́ видеть любовно выращенный сорняк, в то время как в деревнях полуострова его безжалостно выкорчевывали. Только вот Маске, похоже, эти синие «кипарисы» на толстом зеленом стебле очень нравились. Протектор поправил себя: «Нравятся». Погибло только тело, а божественная сущность ждет следующего воплощения, томясь в клетке бесплотности. Кощунственные мысли все чаще закрадывались в голову Кеана, лишая обычного равновесия. Это расследование нравилось ему все меньше и меньше.

Усмехнувшись, он вспомнил, с каким энтузиазмом принялся за дело почти две недели назад. Его глаза горели, как у бегущего по следу пса, тело не знало усталости, а душа пылала желанием найти виновного. Первым делом Кеан заявился в этот злосчастный палаццо. Он бывал здесь и раньше в качестве одного из учеников Симино и претендентов на титул магистра. Главный зал подавлял своими размерами. Покрытый золотыми бликами множества лампад, он напоминал ясное звездное небо. Массивные колонны, подпирающие купол, переходили в мощные опоры, с которых свисали чадящие курильницы. Воздух был плотен от запаха дорогих благовоний. Стояла страшная духота, несмотря на свежий ветер с побережья, гуляющий по залу. Кеан лежал на полу, изнывая в раскаленной кирасе, словно вареный лобстер. Краем глаза он видел многоступенчатый трон и фигуру Его Благодати, застывшую, словно эбеновое изваяние. Его вид показался Кеану кощунственно обыкновенным. Просто хрупкий человек, с ног до головы замотанный в черный балахон. «Как же ему, наверное, жарко», — мелькнуло в голове молодого протектора. После этого он несколько дней изгонял из себя эти крамольные мысли в холодной исповедальне, читая Закон Благодати и каясь в слабости собственной веры.

В этот раз все неуловимым образом изменилось. Те же палаццо и зал, та же густая сладкая духота, только трон осиротел, и Кеан больше не стелился по полу, словно ручная собачонка. Он въехал в главные ворота с горделивою осанкой рыцаря, бросил поводья слугам и прогремел:

— Протектор Кеан Иллиола, прибыл по делам расследования.

Суета придворных, их заискивающие взгляды и льстивые любезности с непривычки ласкали слух, но очень скоро первый дурман развеялся, и рыцарь осознал, что это дело ему так просто не раскрыть. Все-таки он по большей части выслеживал, преследовал и карал, а там, где приходилось применять ум, пасовал.

Для начала Кеан опросил всех свидетелей события, от первого вельможи до последнего чашника. Это заняло несколько душных дней. Перепуганные гости, запертые в благочестивой роскоши эдиктом[1] Протектората, охотно шли на контакт и говорили все подряд, в этом потоке сложно было вычленить важные детали. Одним из самых поразительных людей, которых ему пришлось допросить, был сам Линшех Обрадан, посол Священной Империи, или как там себя называют эти странные рубийцы. Осанистый старик проявил недюжинную выдержку, несмотря на постоянную необходимость пить какие-то снадобья, отвечал по существу и сохранял спокойствие, словно глыба мрамора, чего нельзя было сказать о магистре Симино. Каждый вечер он вызывал Кеана в свой кабинет и допрашивал о ходе расследования, проявляя признаки нетерпения.

— Рубийцы — наши союзники, — ворчал магистр. – Полудохлые, но все еще опасные. На наше счастье, посол сдерживает своих людей, но дряхлое сердце может не выдержать жары и — Бум! — Старик театрально всплеснул руками. — Наши улицы наводнят озверелые имперцы, корабли в Жемчужной бухте откроют огонь по дворцу, и ушлые вельможи во главе с его ручным адмиралом устроят нам Гаялту…

Ситуацию усложнял тот факт, что сын посла отсутствовал в замке на момент убийства. Глупое нарушение этикета или предосторожность человека, знавшего о готовящемся покушении? Да, между Ильфесой и Империей держался мир, но Рубия могла и выиграть от этого несчастия. Может быть, кто-то захотел избавиться от старого посла? Может даже его пропавший сын? Младший Обрадан испарился, словно призрак, и это плохо. Да еще и время играло против Кеана.

Опросив гостей, протектор перешел к прислуге. Он узнал, что в эту ночь на кухне палаццо готовили пришлые кулинары, в том числе и Эстев Соле со своими лучшими работниками. Знаменитый пекарь и один из его помощников в ту же ночь тоже загадочным образом исчезли, что казалось почти невероятным. Палаццо подобен неприступной крепости. Все входы и выходы прекрасно охранялись. Остальные работники пекарни, грязные, усталые и перепуганные, так и не смогли сказать ничего дельного, даже когда Кеан воспользовался пыточными инструментами. Молодой пекарь был невзрачным толстяком, помешанным на Законе Благодати, а Брэдли — конченым кретином. Повара, как правило, не травят господ, которых идеологически поддерживают, но почему тогда Соле сбежал и, главное, как? Заговор вельмож? Кто-то изнутри организовал покушение и помог виновнику исчезнуть? Караул недосчитался и двух стражников дворца. Слишком много сомнительных совпадений.

После допроса всех политически важных фигур и их помощников, Иллиола уверился, что палаццо — не место для таких простаков, как он. Меньше всего ему понравился благодатный советник Черной Маски, Игнацио Антера. У этого господина такие ледяные глаза, что даже Кеан ловил себя на крамольных мыслях. Мог ли Антера получить выгоду от убийства бога?

— Поскорей, молодой человек, — чеканил Его Милость. — Вы отвлекаете меня от очередного заседания.

Да, советник оказался неприятен, но судя по усталым складкам вокруг глаз и бледным впалым щекам, он, как и Кеан, не спал несколько дней подряд. Антера не готовился к произошедшему, и за ледяными словами скрывалась вселенская усталость. Выборы нового сосуда — дело трудоемкое. Спланируй он смерть старого, у него почти наверняка сразу нашлась бы замена. Однако в Протекторате шептались, что заседания советника в последнее время проходят каждый день. Что за жаркие там, наверное, споры!

6. Рыжая Салмао (Асавин)

Асавин снимал несколько комнат в разных частях города. В каждой из них он жил не больше трех дней, а после получения хорошего барыша — не больше суток. Боялся, что темные делишки всплывут, что собутыльники очнутся и обратятся к серым плащам, да и мало ли, вдруг кто-то прознает, что он внезапно разжился деньгами, и пожелает отобрать честно заработанное? Однако Асавин не суетился, не скрывал лица и не срывался в кутеж. В общем, не делал ничего, чем мог бы привлечь излишнее внимание к себе.

Прошло почти две недели с той кровавой бани в «Негоднице». После смерти хозяина бордель продолжал работать как ни в чем не бывало. Бизнес взяла в руки маман Гардения, трупы благополучно потонули в море, но рано или поздно пропажа Адира будет обнаружена. Объявятся какие-нибудь его дружки, поставщики хлеба, рыбы, ильфедры или родственники разной степени дальности. Сейчас шлюхи молчат, как могилы безымянных солдат, но кто знает, как они запоют, надави на них стражники. Это беспокоило Асавина, и он время от времени прохаживался мимо «Негодницы» в непопулярные часы. Через несколько дней после инцидента он подловил вышедшую по воду Лаванду, чтобы навести справки. Тогда-то он узнал весьма неприятный факт.

— Мальчик вернулся, — сказала девка, поворачивая скрипучий ворот[1]. — Тебя спрашивает, так никто не знает, где ты живешь. Он и сейчас тут. Позвать?

— Нет. Слышь, Лаванда, не говори ему, что я приходил.

Между его пальцами показалась одна золотая монета, затем вторая, и он с ловкостью заправского фокусника запустил их между туго стянутых корсажем[2] грудей брюнетки. Та кокетливо махнула ресницам:

— Да что ты, я даже не помню, как тя звать.

С тех пор он обходил бордель десятой дорогой, и теперь, выждав достаточно времени, готовился снова поспрашивать о новостях, а после пообедать в одном из любимых заведений Медного порта. В неурочный час в зале было темно и пусто. Он ожидал увидеть за стойкой Гардению или Лаванду, но там стояла совершенно незнакомая девушка.

Из-под темно-зеленого капюшона, скрывающего голову и плечи, виднелись локоны такого рыжего цвета, словно сама Эвулла поцеловала их. Острое личико и носик, молочная кожа, усыпанная веснушками, словно золотыми монетками, зеленые глаза, которые тут же прожгли его подозрительным взглядом. «Какая красавица», — подумал Асавин.

— Че надо? — грубо рыкнула незнакомка хрипловатым голосом.

— Ничего невозможного. Всего лишь узнать имя прекрасной леди.

Рыжая смерила его презрительным взглядом:

— Зачем? Ты что, принял меня за шлюху?

«Какая своехарактерная», — подумал Асавин, а вслух добавил, все еще обворожительно улыбаясь:

— Я принял вас за прекрасную леди.

Она оперлась о стойку так, что взгляду блондина открылся туго зашнурованный лиф ее платья. Совсем не местная мода.

— Уна Салмао, — ответила она и, словно прочитав что-то в его глазах, продолжила: — Вижу, тебе это что-то говорит. Знался с моим отцом?

— А ты проницательна. Не слышал, что у него есть дочь…

— Мы были не шибко близки. Теперь, когда знаешь мое имя, почему бы тебе не снять шлюху или заказать пожрать? Иначе выметайся отсюда. Тут тебе не исповедальня, чтобы чесать языком.

«Вот грубиянка!» — восхитился Асавин.

— А ты не слишком любезна, — с усмешкой ответил он. — Тебя что, звери воспитывали?

Уна гневно посмотрела поверх амбарной книги:

— Ага, дикие собаки. — Ее руки легли под стойку. — Выметайся. Третий раз предупреждать не буду.

Асавин не сомневался, что под стойкой у нее припрятано оружие, которым она, вероятно, хорошо владела, но это только раззадорило его.

— Что у тебя там, милая? Арбалет?

— Какой догадливый. — Она подняла руки, и в Асавина уставился железный наконечник взведенного болта[3]. — Я соврала. Меня воспитывали разбойники, а не собаки, так что я не промахнусь. Не раз приходилось отстреливать таких вот шакалов…

— Шакалов? Милая, но ты ведь совсем ничего обо мне не знаешь.

— Знаю достаточно, — прошипела Уна, махнув арбалетом. — Пришел разодетый, знаешь моего отца… Издали чувствую падаль. Приличные люди не стали бы с ним знаться. А звать тебя, небось, одним из местных бабских имен. Начинается на «а», заканчивается на «н», да?

Эльбрено поперхнулся от возмущения, и тут с лестницы позвал знакомый голос:

— Асавин!

Девушка прыснула от смеха. Улыбающийся от уха до уха Тьег протянул Эльбрено ладонь для рукопожатия.

Уна опустила арбалет:

— Так это тот друг, которого ты ожидаешь? — Она хмуро глянула на Асавина. — Что, нельзя было сказать, что у тебя здесь встреча? Я ведь могла тебя продырявить.

— Спасибо, Уна! — На лице мальчишки все еще сияла улыбка. — Мы будем благодарны, если ты сваришь нам кувшин ильфедры, а после мы поднимемся в номер.

Рыжая махнула рукой и дала распоряжение служанке. Через несколько минут Асавин поднялся по лестнице следом за Тьегом, снедаемый любопытством. В комнате их ожидал рыжий узкоглазый мальчишка.

7. Слежка (Мышка)

Скрываясь в тени, став невидимым, серым и холодным, словно стены вокруг, Мышка следил за оживленной улицей в районе Стали. В кузницах стоял звон, запах дыма и угля пропитал раскаленный воздух. Пестрая толпа энергично текла вдоль улицы, просачиваясь между мастерскими, бурлила и клокотала, словно кровь из рассеченной артерии. Вот разодетые купеческие сынки в модных нынче цветах золота и благородного пурпура выбирали новые шпаги. Эфесы легко скользили в ладонь — холодные, гладкие. В проулке черный, как уголь, нищий поджимал разбитую ногу, весь в обрывках Кехет знает откуда взятой мантии алхимика. Женщина с туго сплетенными волосами, в которых поблескивал жемчуг, скучающе слушала разглагольствования грузного господина с поясом, украшенным гранатами. Звонко кричали зазывалы, тут же подковывали огромного коня. Грохот, жара, суматоха. Живая стихия города. Золотые глаза сфокусировались на белом жеребце, который, словно корабль, курсировал по дороге, заставляя толпу расступаться. Улыбки и поклоны, у кого искренние, у кого полные ненависти и страха. Протектор.

Спина его добычи, скрытая спадающими складками плаща, была прямой и твердой подобно стальному древку булавы. Следить за ним проще, чем за любым купцом или дворянином. Рыцарь словно соткан из убеждений, камня, холодного железа и оголенной белой кости. Мышке понравился этот образ, перекатывающийся на языке, словно кусочек сахара. Накинув капюшон пониже, чтобы серое лицо полностью утонуло в тени, он скользнул в переулок. Одним легким движением перемахнул через нищего в мантии, который ничего не заметил, увлеченный своей почерневшей ногой. Мышка прокрался из одного переулка в другой и вновь нашел глазами белую лошадь, остановившуюся на коновязи у здания гильдии Алхимиков. Что могло понадобиться протектору у этих книжных червей?

Он уже три дня умирал от скуки, занимаясь этой глупой слежкой. Лучше бы ему поручили проникнуть в архив Протектората. Мышка подобрался поближе к дворцу алхимиков. Сев в проулке, он и сам притворился нищим, ссутулившись над землей. Благо, потертая серая хламида, в которой утопало его тело, легко отводила от него любопытные взгляды. Искоса блестя золотыми глазами из-под капюшона, он с интересом отметил количество чумазой босой мелюзги, шныряющей вдоль улицы. Необычно для района Стали. Хоть густая толпа и хорошее подспорье для маленьких карманников, а холеные господа под завязку набиты золотом, Мышка хорошо знал, что малышня предпочитала орудовать вокруг Арены, рынков или на площадях Певчих Птиц, где народ был куда расслабленней.

Поглядев, как один из них наклонился почесать тощую чумазую коленку, Мышка невольно подумал о себе. Воспоминания о детстве были туманными и далекими, словно из прошлой жизни. Жара, голод, жажда, боль в ссадинах и ушибах, огромные-огромные люди. Вкус плесени и гнилья на губах с примесями рвоты и засохшей крови. Отчаянье, иссушающее даже самый большой страх. Боль. Много боли. Она оставила длинный глубокий шрам на его шее и навеки превратила голос в шепот ветра и шелест песка. А после — ворота в поглощающем солнце сером камне и сокровенная тайна о том, как люди становятся вакшамари. Долгие вереницы дней тянулись, пока он горел в лихорадке магического бреда. Мышка помнил запах свечей, мела и крови, прикосновения холодной стали к обветренной коже. Соль, боль и жизнь. Множество губ бормотали в тишине. Так Мышка переродился под крылом Кехет.

Сколько ни напрягался, он не мог вспомнить старое имя. Да и было ли оно у него? Была ли семья до Соколиной Башни? Мышка иногда задумывался об этом и неизбежно приходил к выводу, что это неважно. В пахнущей кровью темноте его нарекли Серым Мышеловом, в честь маленького полевого сокола, которого он выследил и убил согласно ритуалу. Имя быстро стало коротким, словно собачья кличка. Мышка, мальчик на побегушках. Ничего, рано или поздно его кожа покроется золотыми узорами. Времени впереди еще много, а терпения у Мышки было, что у змеи, не в пример многим.

— П-шел отсюда, доходяга, — рявкнуло над головой.

Солнце скрыла массивная тень, и Мышку обдало запахом чеснока и перегара. Стражник. Они внимательно следили за районом Стали и выпроваживали попрошаек куда подальше. Вот и беспризорная мелочь уже куда-то испарилась. Вряд ли вернутся. Здесь, с такой охраной, нужно быть профи.

— А-а-а?! — воскликнул стражник, дернув Мышку за хламиду.

Тот податливо приподнялся, расслабленный, словно гибкая плеть.

— Не бейте, господин, — плаксиво пролепетал он не своим голосом. – Уже ухожу!

— Что б больше тебя здесь не видел!

Грубый тычок под ребра. Мышка упал, откатился в сторону и слился с тенью подворотни. Стражник растерянно почесал затылок, приподняв шлем. Был доходяга и словно испарился…

Мышка смотрел ему в спину с другой стороны улицы. Дождавшись, пока уйдет восвояси, бросил взгляд на коновязь. Белый все еще на месте. Протектор необычайно задерживался, нужно навести справки… Краем глаза вакшамари увидел знакомых беспризорников, пытающихся слиться с толпой. Большие карие глаза с интересом пожирали протекторского скакуна, и Мышку осенило. А этот Кеан просто нарасхват, осталось только выяснить, кому еще понадобилось следить за ним. Это могут быть и Кривой Шимс, и Мару Податель, и Висельники, а может и сам Морок, чтоб ему пусто было.

8. Грешник в бегах (Эстев)

Едва прогремели жестокие слова, ноги сами метнулись прочь из кухни, сбивая на пути зазевавшихся разносчиков. Уже в проходе Эстев растерянно остановился. Куда бежать? Ниже только погреба, колодец и слив, а выше путь закрыт. Бежать было некуда. Вот-вот нагрянет стража.

— Господин! — послышалось за спиной.

Брэдли, пустоголовый аделлюрский помощник, бежал следом. Зачем он увязался?

— Господин, — крикнул догнавший. — Куда же вы? У нас в запасе мало времени. Скорей к сливу! — Он схватил Эстева за локоть и потянул в противоположный проход. — Ну же! Вам жить надоело?

Последняя фраза сделала ноги послушными. Эстев не знал, что задумал этот недоумок, но позволил увлечь в тупик. Соле помнил расположение слива. Каменное кольцо с воротом, поворот к холодным кладовым, зловонная дыра: все, как и в любом другом палаццо. Сливной канал спускался в зловещую темноту. Брэдли пихнул пекаря к этой дыре в полу:

— Полезайте!

Эстев непонимающе посмотрел на дурачка. Неужели он не видит, что слив, хоть и широкий, но узковат для его фигуры? И пусть он каким-то чудом пролезет — канал заканчивался решеткой. Одолеть ее голыми руками невозможно. Хотя откуда такому неотесанному деревенщине знать об этом?

Эстев заикнулся было, что это дохлый номер, но его отвлек топот множества ног.

— Ну, скорей же! — настаивал Брэдли.

Ощутимый толчок в спину лишил Соле равновесия. Грузное тело накренилось, и он с ужасом осознал, что падает прямо в зловонное отверстие. Послышался треск материи, болью обожгло лодыжку, тело скользнуло по резкому скату. Сзади закричал Брэдли, но крик быстро оборвался.

К удивлению, Эстев не застрял, а бойко заскользил вниз. Он растопырил руки в попытке зацепиться за стены, но ладони не находили опоры. Омерзительно! Эстев отдернул кисти и тотчас заскользил еще бодрее. Почему так скользко, разве так должно быть? Отчетливо несло тухлой водой, помоями и экскрементами, но к этому примешивался запах масла. Оливковое. Эстев не спутал бы этот аромат ни с чем другим. Прогоревшее масло ни за что не вылили бы в помои, но все же тоннель был щедро сдобрен им.

Спуск занял не больше десяти секунд и закончился болезненным ударом о железную решетку. Резкий скрип, щелчок, верхняя часть ковки отошла от камня. Еще одна невероятная удача! Несколько ударов по решетке, и она со звоном отвалилась. Эстев вывалился из слива и, не удержав равновесие, покатился по крутому склону. Резкий удар о камни наполнил голову каленой болью. Белое зарево застлало глаза, рот наполнился металлическим вкусом. Вода залила ноздри, обожгла ссадины. Эстев с трудом приподнялся на коленях и посмотрел на возвышающуюся над ним стену палаццо и зев сливного отверстия. Он выбрался, а что дальше? Куда ему бежать? Ближе всего до особняка, но там будут искать в первую очередь. Лучше всего покинуть город, бежать как можно дальше. Туда, где власть Протектората не так сильна. Мысли все еще перепуганно скакали и путались.

А ведь ему казалось, что жизнь только начала налаживаться.

Эстев Соле слыл толстяком и трусом. Он не преуспел ни в одном из дел, достойных его благородного происхождения. На лошади Эстев держался, как мешок с мукой, шпага в его руках выглядела не страшней вилки, он спотыкался на ровном месте и заметно заикался, стоило заговорить с прелестной дамой. Несмотря на это, именно Эстев прославил мало чем известную в Леаке дворянскую фамилию Соле, открыв свою первую пекарню. Как оказалось, единственным его талантом была кулинария.

Ильфеса... На семейном совете многочисленная родня воспротивилась его решению переехать в этот город. Клоака Побережья Кассиуса, где по улицам вместе с честным народом ходили нелюди: свирепые авольдасты и богомерзкие вакшами. В Ильфесе процветала легальная Гильдия Убийц, а в районе Угольного порта, словно насекомые, копошились люди самого низкого достатка и достоинства, не имеющие понятия о чести. Там стоял мрачный город мертвых, и по ночам любого могли погубить златоглазые твари.

Однако Эстев видел нечто иное: огромные возможности, рынки, изобилующие товарами со всего побережья, многочисленные фабрики и сталелитейные заводы, и, главное, обитель Черной Маски. Именно в Ильфесе Всеблагой сверг Царя-Дракона, утопил его трон в свинцовых водах бухты, выгнал за стены захватчиков-нелюдей и отдал мир в руки человечества. Там Он лишился мирского имени и возложил на лицо маску, став бессмертным владыкой и единственным достойным почитания богом. Еще ребенком Эстев вычитал это в Законе Благодати и уже тогда вдохновился верой в силу человеческой воли. Соле мечтал стать протектором, верным рыцарем бога-человека, лишенным лица и имени, чтобы хранить Закон Благодати, и то, что он не годился на эту роль, стало первым в его жизни настоящим разочарованием. Тогда он посвятил всего себя кулинарии, мечтая однажды соприкоснуться со священной для него личностью, как и требует Закон Благодати. Быть полезным винтиком великого механизма — вот настоящее счастье истинно верующего.

Переезд и последующие два года тяжело дались Соле. Местная гильдия пекарей долго не желала признавать пришлого мастера, продажи шли из рук вон плохо, вдобавок ко всему жаркий приморский климат доводил Эстева до изнеможения. Но в итоге все начало идти на лад. До этого момента.

— Эй, сюда!

Эстев шарахнулся от подбежавшего к нему мальчишки, поскользнулся и рухнул на живот. Чумазый семилетка с торчащим хохолком потянул его за рукав пропитавшегося маслом дублета:

9. Сладкий вкус (Ондатра)

— А ну, ты! — проорал багровый от гнева человек, замахнувшись кулаком на Ондатру.

Тот легко увернулся и подставил древко копья под заплетающиеся ноги противника. Драчун обдал его волной смрада и кувыркнулся с лестницы, прямо в сточную канаву. Молодой охотник щелкнул зубами. Об этот мусор не стоит марать руки. Удостоверившись, что человек жив и относительно цел, молодой охотник вернулся под крышу, и его тотчас охватили духота, чад табака и густой смрад множества людей. Ондатра облокотился о стену и оглядел зал. За столиком в углу бойко стучали костяшками какой-то непонятной человеческой игры. На столешнице разрастались узоры из разноцветных квадратов, люди галдели, звенели желтыми кругляшками, рычали друг на друга и много пили, проливая часть на пол. Ондатра не понимал смысла этой игры, да и вообще, что это за удовольствие, сидеть в четырех стенах и стучать, стучать, стучать по дереву, пока тебя не выкинут, бессознательного и нагого. Не понимал он и страсть людей к выпивке, от которой те становились либо шальными, либо вялыми, как выброшенные на берег морские звезды.

Несколько людских компаний заигрывали с пробегающими мимо девушками. Полуголые самки, похожие на ярких коралловых рыбок, дрейфовали между столов, охотно присаживаясь на свободные колени. Их разукрашенные лица напоминали гальюнные фигуры[1] людских кораблей. Ондатра не переставал думать о рассохшейся древесине и облупившейся краске, изъеденной солью и корабельными червями. Девушки и сами не жаловали ни молодого охотника, ни других членов племени, а ведь именно они оберегали в этой рачьей норе хрупкое подобие порядка.

Ондатра вздохнул. Скучная работа, за которую он ничего не получал, кроме возможности стать значимым членом племени. Заведение открывалось после обеда и принимало посетителей, пока ночь не сменялась предрассветными сумерками. Каждый день он кого-то запугивал, вышвыривал или бил. Серьезно вредить людям ему было запрещено. Периодически заглядывали соплеменники, уединялись в темных боковых комнатах с подозрительного вида двуногими рыбами, что-то с ними обсуждали. Ондатра страшно скучал и мечтал только, чтобы в эту нору заглянул действительно стоящий противник, хоть и понимал, что находится здесь не за этим. Со старейшиной Поморников, Эсвином, у них моментально возникла стойкая взаимная неприязнь. Именно с этой шальной корабельной крысой он тогда встречал злополучную баржу. Ондатре чудилось, что Эсвин воспринимал его присутствие, как посягательство на старшинство в его стае, но его враждебность оставалась скрытной, холодной и бескровной. На это легко закрыть глаза. На что закрыть глаза оказалось сложнее, так это на несоответствие повадок главаря и его слов. Сам о себе он говорил, как о благородном герое, спасающем людей из далеких мест от страшной участи, но вел себя не лучше крысы, дерущейся с другими крысами на куче отходов. Было и кое-то еще, что настораживало Ондатру: Эсвин никогда не снимал платка, обмотанного вокруг головы. Двуногие рыбы шептались, что так он скрывает «безобразные шрамы». Молодой охотник никак не мог понять, как шрамы могут быть безобразными.

Сначала местные шарахались от Ондатры, но вскоре осмелели. Время от времени ему приносили свежую чистую воду и мокрую тряпицу, чтобы приложить к разгоряченным жабрам. Сначала Ондатра не знал, как реагировать на это, затем стал отвечать сдержанными кивками. У людей принято улыбаться, но вид его зубов пугал их до трясучки. К тому же, они неспособны отличить дружелюбный оскал от агрессивного. Мальчишку, что носил ему воду, он мысленно прозвал Водолеем. Бойкий угрюмый подросток, от которого пахло едой и дымом. Пожалуй, он был по душе молодому охотнику.

Полированное древко ласкало руку. Копье он держал подле себя постоянно. У людей, как правило, пропадало всякое желание огрызаться, глядя на белый наконечник, похожий на зуб Извечного. Каждый вечер он натирал его до влажного блеска. Молочная белизна напоминала ему пляжи Нерсо с выброшенными волной ракушками.

Парень, похожий на покрытого ржавчиной морского конька, продолжал исторгать из инструмента в руках истошные звуки. Некоторые неодобрительно морщились, но большинство веселилось, и скоро нестройное бренчание потонуло в топоте множества ног. Еще один непонятный обычай – притоптывать и прихлопывать. Не похоже ни на сражение, ни на тренировку, и Ондатра решил, что это часть ритуала ухаживания. Затопать самку, пока она не выбьется из сил. Другой интересный ритуал – напоить ее горькой водой до бессознательности. По всем признакам с самками людей не все так просто, раз самцы боятся спариваться с ними, не прибегая к подобным ухищрениям.

— А-а-а! Сил моих нет! — проорал огромный рыжебород за столом играющих.

Шарах! — железный поднос полетел прямо в морского конька, да так резко и метко, что тот не успел отреагировать. Парня опрокинуло, жалко брякнул его инструмент, охнуло несколько самок. Рыжебород стоял, перекатывая мышцами под тканью, здоровенный, словно матерый морской лев. Копье Ондатры уставилось ему в грудь.

— Ты. Уходить!

Игральные кости прыснули, стуча по полу — в сторону молодого охотника полетела обшарпанная столешница. Ондатра, оседлав красного зверя, легко уклонился от нее, на ходу перехватив копье двумя руками. Древко вонзилось в грудину рыжего, а второй удар пришелся по затылку. Охнув, лев повалился на пол, прямо на рассыпавшиеся кости. В ноздри ударил запах крови, заставивший красного зверя жадно виться внутри тела. Осмотрев драчуна, Ондатра с облегчением отметил, что не убил его. А вот морскому коньку повезло меньше. Падая, он неосторожно ударился головой о ступеньку, и теперь под ним натекла большая лужа крови. Его обступило несколько служащих, но что будет дальше, Ондатру не интересовало. Ухватив здоровяка, он поволок его прочь из норы. Его приятели не стали вмешиваться, только прожигали опасными взглядами, но Ондатра не боялся их. Вооруженный копьем, он мог без труда раскидать несколько человек.

10. Танец с чашами (Асавин)

Тьег скучал. Он отложил потертый томик стихов Треалора на залитую воском столешницу и уставился на Асавина. Тот вольготно устроился в кресле некогда благородного темно-зеленого цвета, укрывшись от юноши книгой по истории Аделлюра. Неужели мальчик не понимает, что прекрасно отражается в кувшине с лимонной травой? Как только в него лезет эта гадость…

— Асавин…

— М-м-м?

— Знаешь, что я прочитал?

— Я знаком с творчеством старины Треалора. Думаю, нечто неприличное.

— Асавин! — Тьег попытался вырвать из рук Эльбрено книгу по истории, но тот ловко уклонился.

— Полегче, парень…

— Вино, веселье, праздность юных дней — нет слаще мига в памяти моей, — продекламировал Тьег. — Моя молодость пропадает в четырех стенах, в этой кошмарной пылище!

Асавин посмотрел поверх книги:

— В который раз напоминаю: одного я тебя не пущу, а вместе со мной ходить — только наживать неприятности на Ваше Сероголовое Величество.

— Я не наследник престола, — насупился Тьег. — Хватит уже. Я — Ациан, твой племянник.

— Ну хорошо, Ациан, чего же ты хочешь?

— Хотя бы ненадолго выбраться отсюда. Прогуляться по апельсиновой аллее, заглянуть в несколько лавок…

— Мельком глянуть на Лазурное Поместье…— продолжил за него Асавин, и мальчик насупился. — Ты для меня, что эта книга. — Мужчина постучал по истрепавшейся обложке. — Честно говоря, романчик из тебя так себе, банален до оскомины.

Мальчишка забегал из угла в угол их маленькой сумрачной комнатушки.

— Пойми! — воскликнул он, всплеснув руками. — Я больше не могу сидеть сложа руки! Ты сказал мне подождать, и я ждал. Каждый день я ждал новостей! И что я узнаю? Что отец уплыл! Он уплыл! – Тьег резко махнул рукой, портьера качнулась, исторгнув облако пыли. – Как я теперь попаду домой?

Асавин вздохнул. Да, такого поворота он не предугадал. Эльбрено ловил слухи, пытаясь вычленить из них правду о происходящем в палаццо. Кто-то говорил, что во время праздника имперцы совершили какое-то преступление и были задержаны. Мол, они уже давно пытались насадить в Ильфесе свою религию и наконец были пойманы с поличным, предстали перед судом Протектората, но тот обошелся с ними слишком мягко. Другие рассказывали, что посол захворал и поэтому спешно покинул Ильфесу, но зато оставил младшего брата, Каменного Фиаха, и тот навел такого шороху, что пришлось перегородить бухту эскадрой адмирала Фуэго. Одно понятно: произошел какой-то конфликт, и Священная Империя, несмотря на слабость и годы дружбы, готова вцепиться Ильфесе в глотку. Асавин чувствовал, что мальчишка играл в этом конфликте не последнюю роль. Отдать его в руки Протектората? А попадет ли он домой или осядет в казематах, как заложник Ильфесы? Отдать советнику? Та же история. Асавин надеялся найти способ связаться лично с имперцами, но время было безнадежно упущено.

— Прости, Тьег, — ответил Эльбрено. – Я пытаюсь придумать способ, но эмоции здесь не помогут. Давай-ка еще раз пройдемся по твоим родичам…

Парень издал похожий на рычание звук и со всей дури пнул портьеру. Его можно понять. Кипящую воду сложно удержать в маленьком сосуде. Она требует действий, а не разговоров, тем более, если разговоры повторяются по кругу. Тьег рассказал обо всем необъятном семействе Обраданов, от самых близких до дальних родичей и смежных кланов, которые могли быть заинтересованы в помощи. Только все они очень далеко. Один из дальних родичей заседал в Совете Иллалика, но это на другом конце полуострова. Оставался только Фиах Обрадан. Каменный Фиах… Асавин не единожды проверил побережье и окрестности на возможность передать ему весточку, но городские клинки оцепили территорию плотным кольцом из стали и пушек. Связаться через Фуэго? Как сделать это и не попасться в руки солдат? Асавин судорожно ломал над этим голову. Он хотел получить выгоду и не хотел потерять свободу.

После встречи в «Негоднице» Эльбрено приодел молодого дворянина в менее приметные тряпки и привел в одну из комнатушек на границе Медного и Угольного порта. Дом с сомнительной репутацией. Хозяйка и ее муж, господин и госпожа Дарио, а также все их необъятное семейство скупали краденое и знались с контрабандистами, хотя умело маскировались под обычных горожан. Пыльная маленькая комнатушка, пара коек, сундук, набитый книгами и свечами, умывальник: вот и все нехитрое убранство. Сундук принадлежал Эльбрено. Однажды он обнаружил, что кто-то аккуратно вскрыл замок и покопался в книгах, при этом ни одна не исчезла. Прекрасное гостеприимство и потрясающая недалекость. Некоторые из книг можно продать за крупную сумму, но хозяева явно были не в курсе, почем нынче фунт знаний. Сам Асавин не очень-то берег свои бумажные сокровища. Во-первых, все это он уже читал и не раз. Во-вторых, ни одну он не купил.

Страсть к чтению возникла у него еще во времена рано загубленной юности. Стихи, истории, алхимические формулы… В те времена ему было плевать, что читать, лишь бы на время забыть тяжесть цепи, боль натертой кожи, смрад и ощущение сырой обволакивающей безнадеги. Каторга — жестокая кузница, либо ломает тебя, либо закаляет, но никогда не оставляет прежним. Чтение, живой ловкий ум и умение приспосабливаться помогли ему выжить, в то время как многие, гораздо сильнее и смелее его — превратились в смрадную груду, залитую известковым раствором. Асавин не страдал сентиментальностью. Когда прочие тряслись, рыдали и молились, он думал, как выжить. Это словно игра в крейнирский пакс — не столько важно, какие у тебя карты на руках, сколько умело пустить пыль в глаза и заставить всех действовать так, как ты того хочешь. Главное, что нужно усвоить: нет хороших или плохих поступков — есть выигрышные и провальные комбинации.

11. Зеленая кровь (Эстев)

Эстев проснулся, когда кто-то дотронулся до его ноги. Подтянув колени к животу, он испуганно посмотрел на лысого узкоглазого старика, который привез его на лодке.

— Не дергайся, — сказал нерсианин. — Я рану твою хочу обработать.

Говорил он плавно, нараспев, словно декламировал стихи. Эстев неуверенно вытянул ногу, которую разбил, пока летел вниз по смрадной трубе. Старик продолжил смазывать ее пахучей мазью, а затем заматывать порезанной холстиной. «Откуда у них чистая ткань?» — подумал Соле.

— Вот твоя старая одежда, — старик кинул ему небольшой мешок. – Требует чистки и починки, но ткань больно хороша. Пригодится.

Старик с кряхтением вылез из будки Эстева, оставив лишь едкий запах трав. Ногу щипало, но болела она не так сильно, как вчера. За рваным пологом слышался гул голосов. Эстев покрылся потом от страха, когда вспомнил, где находится. Об Угольном порте он слышал только самое жуткое. О нищих, ворах и убийцах, трупоедах и гигантских крысах, способных утащить человека. Эстев заскулил. В любом случае нужно было выбираться из этой будки. Не успел он подумать об этом, как полог отъехал в сторону, и внутрь просунулось чумазое лицо мальчишки, что провел его сюда. В руках он держал миску с дымящимся варевом.

— О, вижу, коновал уже посетил. На вот, поешь, а то скоро все дочиста выскребут. — Он протянул толстяку миску с ложкой. — Ешь-ешь! Тебе силы нужны. Еще бы, такое пережить, а сколько еще впереди!

Эстев зачерпнул ложку, положил в рот и скривился. На вкус чистый жир с какой-то разваренной до неузнаваемости крупой. Ни соли, ни специй, да еще и горькие подгоревшие кусочки.

— Меня Зябликом зовут, — продолжал щебетать малыш. — Я — важная шишка. — Он гордо напыжился. — Ты ешь-ешь скорей. Мне еще все тебе показывать.

Задержав дыхание, Эстев постарался проглотить противную кашу. Имя шло мальчику, он и правда напоминал маленькую громкую пичугу со взъерошенным хохолком. Как только ложка заскребла по дну миски, Зяблик нетерпеливо вырвал ее из рук Эстева.

— Ну все, пошли!

Глаза обожгло ярким светом. Пахло дымом, варевом, сырым деревом, песком и сладковатым сеном. Этот запах был таким умиротворяющим, что у Эстева невольно заслезились глаза от грусти. Оглядевшись, Соле увидел ряды однотипных лачуг, что громоздились друг на друга, словно пытаясь повторить изящество многоэтажной застройки в Ильфесе. Только здесь это больше походило на осиное гнездо с бумажными сотами. Они карабкались вверх по холму, пестрея разноцветными пологами вместо дверей.

— Где мы? — спросил Соле. — Это Угольный порт?

— Да, — ответил Зяблик. — Червивый Город. Мы на самом краю, у северо-западного склона. Это Цитадель, — добавил он с гордостью.

Эстев никогда не слышал ни о Червивом Городе, ни о Цитадели, и от мыслей об Угольном порте ему становилось худо.

— Пошли. — Зяблик потянул Соле за обрывок рукава. — Велено показать тебе все, а потом приобщить к работе, но у меня самого дел завались, — с важным видом сказал мальчуган. — Так что смотри внимательно. Вот здесь мы едим. — Он указал на столы под навесами недалеко от собранной из разнобокого камня печи. — Утром и вечером. Лучше не опаздывать, иначе все сожрут. Кашеварим по очереди.

Тощие детишки тащили куда-то несколько грязных котлов и собирали миски со столов.

— Здесь, — Зяблик указал на одну из хибар, — коновал наш, Аринио, ты его видел... В его сад ходить нельзя! — Он строго погрозил пальцем. — Все равно там нет ничего вкусного, а палкой по спине получишь будь здоров.

Рядом с хибарой, которая разжилась дверью, и правда ютилась маленькая калитка, ведущая к грядкам, поросшим зеленью. Эстев краем глаза выхватил несколько знакомых сортов.

— Туда не ходи, — мрачно сказал Зяблик, указав на домик, из которого курился подозрительный голубой дым. — Там лаборатория, Дуан никого туда не пускает.

За дверью раздалась хриплая ругань, и Зяблик зашагал быстрее.

— Не люблю его! — громко сказал мальчик. — Воняет своими порошками, орет и еду еще ему носить надо. Тоже мне, прынц… Тут конюшня, здесь Рихард работает. — Мальчик оглядел Эстева. — Ты здоровый, как вол, тебе надо к нему. Ты с лошадями ладишь?

Эстев отрицательно помотал головой.

— Да ладно, что там уметь? — фыркнул Зяблик. — Главное по лбу копытом не получить.

Эстев покрылся мурашками от этого замечания. Откуда здесь конюшня? Такое чувство, что попал в замок землевладельца, а не в лагерь нищих.

— Что, растерялся? — проницательно заметил ребенок. — Сначала и правда тяжело, а потом привыкнешь. Здесь лучше, чем на улице. Главное, старшого не злить. Он у нас лютый. Сейчас еще ворота покажу.

— Ворота? — переспросил Эстев.

— Ну да, — кивнул Зяблик. — Мы же вчера их проходили. Ты чего, не помнишь? Ладно, смотри.

Ворота оказались удивительно большими и добротными, словно в крепости. Лагерь обнесен высокой стеной в несколько слоев разномастного дерева и земли, к которым вели лестницы и крепились помосты для караульных. У ворот прохаживалось несколько человек со взваленными на плечи «аспидами».

— У вас есть оружие? — поразился Эстев.

12. Избранник Жертвенного Рыцаря (Кеан)

Иногда Кеан думал, что останься он в деревне, стал бы кузнецом, как когда-то его отец. Или травником-змееловом, как мать. Ведьмино наследие тяготело над ним, как черная туча. Иначе почему Жертвенный Рыцарь за столько лет так и не почтил его своим присутствием?

«Я… недостоин своего имени? Плод черни и ереси».

После того как он нагрянул в главную башню гильдии Алхимиков и устроил там обыск, работа гильдии была остановлена на сутки, это затормозило какие-то там процессы, что-то там, связанное с ними, рухнуло… Кеану было плевать. Парочка-lругая погибших предприятий — ничто по сравнению с его священным поиском. Что до гильдии Алхимиков, то эти тщедушные крысы в рясах не столько тряслись, когда он ненароком разбивал их хрупкую посуду, сколько, когда он вскрывал их тайники с сушеными травами и странными порошками. Во всей этой мешанине запрещенных веществ не нашлось жуков-звездочетов, поэтому он шел дальше, разорять другие тайники, ориентируясь на дрожь слабовольных. В этих стенах варят не только эликсиры, но и отраву для сердца и души, в этом Иллиола уже не сомневался. На их счастье, его это не интересовало. Когда с обыском было закончено, он ткнул гильдмастеру в нос листок с названием яда.

— Что необходимо, чтобы приготовить подобное?

Тот, уставший кричать от возмущения, уже смирился с равнодушием в черных глазах протектора.

— Жуки…

— Помимо жуков, — резко оборвал его Кеан.

— Набор тонких инструментов для препарирования насекомых, — ответил тот. — Вертикальный перегонный аппарат, нестандартный, медная трубка… вроде этой… — Он со вздохом поднял с пола изящный кусочек покореженного металла. — Разумеется, специальная печь или жаровня, стекло для готового продукта и холодное место, где его можно хранить.

— Так просто? — хмыкнул Кеан. — Это сложно приобрести?

— Алхимия не входит в перечень запретных наук. — Гильдмастер кинул обломок трубки обратно на пол. — Но для большинства людей это слишком дорогое занятие. — Он ехидно посмотрел на протектора. — Вы сами сможете убедиться, когда мы вышлем счет.

— А кто изготавливает?

— В Ильфесе есть единственная мануфактура, которая занимается расходниками — Белое Древо. Свои производители есть в Айгарде, Аделлюре, Священной Империи — в каком угодно цивилизованном сообществе.

— Хм, а кто регулирует поставки подобных материалов из других краев?

— Это вам к гильдии купцов, — устало махнул алхимик. — Они ведут учет всего товарооборота.

Он явно мечтал избавиться от протектора. Счет был действительно баснословный, и Кеан получил грандиозную выволочку от магистра Симино за столь грязную работу. Разжившись в Протекторате необходимыми бумагами, Кеан съездил в Белое Древо и раздобыл список всех частных лиц, купивших оборудование. Он оказался удивительно скуден: всего два имени, и те оказались конкурировавшими парфюмерами. Мимо. Последовала следующая порция бумаг из Протектората, визит в штаб-квартиру гильдии купцов. Тридцать три уровня бюрократического ада и наконец — долгожданный визит к гильдмастеру. Снова ничего. Ощущение, что истина ускользает юрким червяком между пальцами, казалось тошнотворным.

Кеан вернулся в Протекторат как раз к вечерней проповеди, обязательной для послушников. Однако сегодня он решил поприсутствовать. Отец Эрмеро всегда отличался краткостью. Не каждый день выпадает честь послушать духовного лидера Протектората и главу всех церквей Ильфесы в одном лице.

Старик в длинной черной хламиде и белой атласной маске вскарабкался на кафедру и с грохотом опустил на нее распахнутую книгу. Зеленые маски перешептывались на своих скамьях, их гул, подобный рою сонных пчел, сгущался под потолком.

— Я зачитаю вам известный отрывок из Книги, дабы вы никогда не забывали, что призваны защищать, — сказал отец Эрмеро.

Он ткнул сухим пальцем в страницу и принялся читать:

…Узрите! Маестат[1] его из камня,

Что попирал небесные чертоги.

Престол гордыни, алчности и мрака,

Что на керстах[2] людских стоял и тенью

Своею накрывал мольбы и стоны.

Глаза его и сталь, и кость пронзали,

А крылья закрывали свет Эвуллы,

И звезд небесных, и луны полночной.

То было время, черное, как бездна.

Земли запретной воины косили

Людей во славу Короля-Дракона.

Запретный край, что Оранган зовется,

Рождал их сразу воинами в доспехах,

Не знающих ни жалости, ни страха.

А колдуны с поганой черной кровью

Не счесть сколь много жизней погубили,

Окрасили все море красным цветом.

Священный город погрузился в стоны.

Несчастных души ждали нолхиане,

Ловили их владычице Гаялты

Отравленными длинными хвостами.

От криков боли раскололось небо!

И из-за моря корабли приплыли…

13. Струны (Ондатра)

Скучные дни заканчивались вечерами в компании Итиар. Их с Ондатрой робкие попытки общения вскоре превратились в увлекательную игру. С каждым новым вопросом молодой охотник открывал для себя совершенно незнакомый мир подводных теней, сложных ритуалов и непонятных подтекстов. Под шорох уборки, ругань местных и сладкий вкус ильфедры на губах он узнавал новые грани странного пестрого существа, сидящего напротив.

— Почему ты так высокомерен с Керо? — спросила Итиар во время их второго разговора.

— Нет, — отрезал Ондатра. — Высокмирье нет.

Некоторые слова давались ему с большим трудом.

— А он говорит, что ты киваешь ему, словно герцог. Не знаю, как принято в вашем племени, но среди людей это похоже на снисходительность.

— Как надо?

— Всегда можно сказать общепринятое слово вежливости: «спасибо».

— Что он тут делать? Ходить, критьать. Давно пора утьиться воин!

— Он сирота, кухарки его пригрели, — объяснила девушка. — Отца нет и не было, некому учить… Одна у него судьба…

Ондатре потребовалось несколько секунд, чтобы вспомнить, что такое «кухарка», а слово «сирота» он и вовсе не понял.

— Семья утьить, — настаивал он.

— Так нет у него семьи.

Молодой охотник моргнул от удивления.

— Нет. Семья. — Он распростер руки в стороны, словно собирался обнять несколько человек за раз. — Семья… Стая! — вспомнил он, наконец, нужное слово.

Итиар покачала головой:

— Не понимаю, что ты пытаешься сказать, но у людей семья — это родители, кровные братья и сестры.

Это заставило Ондатру задуматься о том, как же много люди придают значения родственным связям и родной крови. Сложно это принять. Для него все люди были носителями общей на всех жизненной силы, и это превращало их в племя, разделенное на общины поменьше, под старшинством сильного вожака. Разве эта нора со всеми ее обитателями не является такой стаей?

Молчание затянулось, Итиар осмелилась задать вопрос:

— Ондатра, а что для авольдастов семья?

— Стая, — важно отметил он. — Братья и сестры, а наверху — старейщина.

— Это ты говоришь о своем… клане, но у тебя ведь были родители, так ведь?

— Так.

— Кем они были?

— Ловцы, раз выводить. Только ловцы могут размнозаться.

— Ты их не знал? — удивилась Итиар, а затем спохватилась. — Они погибли?!

— Не знать, — ответил Ондатра. — А надо знать родители? Кто родить разве вазно?

— Погоди-ка… Вы не заботитесь о своих детях?

— Заботиться! — возмутился Ондатра. — Выбирать тихая заводь, где много еда, защищать от рыба и птиса, пока не отрастит первитьные легкие. Потом семья утьить охотиться, сразаться, обряды. Семья — это кровь, сила. Кто родить не вазно.

Лицо Итиар превратилось в непроницаемую раковину.

— Значит, вы совсем не любите своих детей? Ни капли?

— Мы любить все дети семья, — ответил Ондатра. — Не разлитьать, всех утьить.

Уголки ее губ приподнялись, непроницаемость лица сменилась более знакомой Ондатре теплотой.

— Вот как. У вас все дети общие. Поэтому вы такие дружные. Не то что люди.

— Люди по-другому?

— Да, — грустно сказала она. — Я знала своих родителей. Отец был отсюда, с Ильфесы, а мать с Гергеру, и я родилась на плантации ильфедры. Там жарко и влажно, несколько месяцев в году идет непрерывный дождь, воздух полон воды. Я часами бродила по плантации или играла на леаконе.

Ондатра внимательно слушал ее, пытаясь вообразить сказанное. Перед его внутренним взором плантации ильфедры были зарослями длинных водорослей, колыхающихся на волнах, а по песчаному дну шагала Итиар, вдыхая кристально прозрачную воду. В волосах у нее были красные морские анемоны, а вместо одежды — традиционная портупея из акульей кожи на голое тело.

— А потом разразилась эта война с Шутаном… Война Змеи и Обезьяны. Мне было десять. Управляющий отца отвез меня в Андинго... Там я узнала, что дом сгорел, плантация разграблена, а родители сгинули.

Перед глазами Ондатры предстало сумрачное дно. Серый песок, из которого выглядывали обломки белых китовых костей, в воде — взвесь отмирающей плоти. Они медленно падали на черные волосы Итиар. Мертвенно и грустно.

— Оказалось, что отец плохо вел дела. Мало того что я лишилась дома, так еще и стала наследницей долгов. Я до сих пор их отрабатываю. Чего только ни приходилось делать. К несчастью, в Андинго я заболела и вскоре ослепла. У меня остался только леакон. Однако и в Андинго я больше не могла оставаться. Теперь я здесь.

Ондатра увидел слепого дельфина, что безуспешно звал свою стаю. Обреченный зверь, но девушка напротив него улыбалась. Она была полна решимости жить дальше, несмотря на увечье. Разве это не сила? Не отвага?

— Ты работать тут из-за долг?

Итиар кивнула.

14. Зверь или щенок? (Асавин)

Асавин знал, где нора рыжей лисицы, осталось проверить, у себя ли она. Мысли кирпичик за кирпичиком выстраивались у него в голове, пока он шел к «Негоднице».

Бордель тих и пуст. Лаванда и еще несколько подручных девок убирались в сумрачном зале, сметая в горку черепки. Кто-то здорово повеселился ночью. Лаванда вскрикнула, когда Асавин схватил ее за руку.

— Не ори, дурында, — прошипел он. — Хозяйка тут?

— Еще не поднималась, — пролепетала девка, вырывая руку. — А вы не крадитесь, как мышь, ору и не будет.

— Я подожду здесь, — вздохнул Асавин, расположившись на стуле у лестницы.

Со второго этажа послышался тихий скрип половиц.

— А, госпожа, к вам этот… господин Эльбрено, — сказала Лаванда, исполнив самый ужасный на веку Асавина поклон. Пышка явно насмешничала. Неужто не люба девкам новая хозяйка?

— Пошла на хер! – сдавленно прорычала Уна.

Ей шла легкая небрежность прически. Рыжие волосы во всей красе, легкий розовый румянец, припухшие губы и недовольные зеленые глаза, пронизывающие, словно отравленные дротики. На плечах накидка, скрывающая исподнюю рубашку в пол. Как неприлично, сразу видно — не леди. Несмотря на горячую ночь и сытость плоти, Эльбрено невольно почувствовал желание. Как же хороша плутовка, чудо, как хороша…

— И вы вон! — рыкнула Уна тем, кто убирался, те тотчас прыснули прочь. Запугала их рыжая.

— Ух, как страшно, — усмехнулся Асавин, поднимаясь со стула. — Поджилки затряслись.

— Ты у меня весь щас затрясешься, — просипела рыжая, облокотившись о стойку. Рубашка на ней была расшнурована. Надо же, на груди у нее тоже веснушки. — Уматывай подобру, пока Иноло не поднялся.

— Ах ты моя свинопаска. — Он наклонился к ней и прошептал. — А ты не нервничай, дыши спокойно. Я отсюда никуда не уйду, пока не скажешь, куда увела мальчика.

— Какого еще мальчика?

Взгляд Асавина похолодел:

— Не надо этих игр, милая. Сыт по горло. Я знаю, ты вчера приходила в квартал Звонарей и куда-то увела Курта. Я знаю, ты, милая, самозванка. Никакая ты не дочка Салмао, и какая удача, что начальник стражи Медного порта здесь, можно разобраться на месте.

— Брешешь, каторжник! — прошипела красотка. — Сам ведь пострадаешь!

— Да ну? — ухмыльнулся Асавин. — А что на меня есть помимо пустых наговоров? А вот в тебе, милая, я сомневаюсь. Поди, нет у тебя нужных бумажек или они не в порядке. Одно дело обманывать неграмотных шлюх, а начальник стражи знает, что к чему… Так что валяй, зови своего борова. А мне плесни винца.

Едва заметным движением бровей она выдавала свою внутреннюю борьбу. Прикидывала, надежно ли охмурила Иноло, чтобы рискнуть. Затем рот у нее искривился, будто она сейчас изрыгнет поток оскорблений. Вслед за ртом перекосило и красивое личико, и она перешла на глухой сбивчивый шепот.

— Сучий ты потрох, ну ладно! Думаешь, никто не знает, что вы тут с Тьегом устроили? На твое счастье, шум никому не нужен. Я тебя, мразь, предупреждаю по доброте душевной — не лезь в это дело. Иди, дальше обстряпывай свои жалкие делишки, а сюда сунешься — яйца оторвут.

— Фу, как грубо, — наигранно оскорбился Асавин. — Но я верю, ты это не со зла, а от усталости. Всю ночь свиней пасти! Выпей ильфедры, милая, чтобы прийти в себя, а я подожду.

— Забудь про него, — прошипела Уна. — Не было никакого мальчика. — Ее рот вдруг пересекла недобрая усмешка. — Впрочем… можешь копать дальше… Посмотрим, что из этого выйдет.

Асавину не понравился ни ее взгляд, ни зловещий тон. Блеф или замешаны силы, которым лучше не переходить дорожку? Кто-то, кого она боится больше, чем Иноло.

Асавин изобразил испуг.

— Не было, говоришь, мальчика? — переспросил он. — Все так серьезно?

— Пошел… на… хер, — прошептала Уна таким сладострастным голосом, что у Асавина по затылку пробежали мурашки.

— Любовничку привет, — сказал он прежде, чем ретироваться из борделя.

Пройдя пару кварталов, Асавин затаился в подворотне, откуда видно оба входа «Негодницы». Слова Уны мало походили на блеф. Стоило выяснить, на кого работала эта проходимка и какое у нее задание.

Асавин простоял так несколько часов, раздумывая о возможных последствиях собственного любопытства. Вот зачем кому-то нужен мальчик-слуга хрен пойми какого по счету принца? В чем тут вообще выгода? Ладно б Тьег… От этого дикого несоответствия голова Асавина трещала по швам.

Наконец после полудня его ожидания вознаградились. Уна выскользнула в подворотню, в сторону главной улицы района Певчих Птиц. Асавин узнал ее, несмотря на темно-зеленую накидку с капюшоном, скрывающим лицо. Выждав несколько секунд, он осторожно двинулся следом. Она вышла на шумную Игровую. Отовсюду лилась веселая музыка. У ярко раскрашенного колодца развлекал мерно текущую толпу уличный жонглер с бубенцами на манжетах. Зазывалы приглашали в питейные, игровые и публичные дома. Цокали копыта. Игровая была достаточно широкой, чтобы по ней без труда разъезжали маленькие трехместные коляски. Уна помахала рукой извозчику.

— К Изморной, — донеслось до Асавина.

15. Праведник в Цитадели (Эстев)

Эстев был смышленым малым, ему не составило труда уловить новые для себя связи тесного сообщества Цитадели, занять свою нишу и подстроиться под нехитрый ритм, похожий на стук молотка. Он читал, что человек привыкает ко всему и быстро учится воспринимать новые обстоятельства как норму. Так случилось и с ним. Ранние побудки, изматывающая работа до темноты, жирная безвкусная кормежка быстро стали обыденностью, притупили ужас перед тем, что произошло, и перед неизвестностью будущего. Эстев провонял потом, свиным салом и конским навозом настолько, что скоро сам стал неотличим от бродяг, работающих на Морока. Такие же заскорузлые пальцы с грязными ногтями, небритые щеки, волосы, свалявшиеся в колтуны. Не хватало только черных зубов и злого животного блеска в глазах. Наверное, из-за его округлой доброй физиономии местные ребятишки охотно тянулись к нему, а их в Цитадели было неожиданно много. Малышня роилась, словно гнус. Все они были приобщены к посильной работе. Кто-то вечно дежурил на кухне, драил котлы, кто-то карманничал и попрошайничал, пополняя «казну», а особая каста самых смышленых и ловких почти весь день пропадала за стенами по секретным поручениям Морока. Что они там делали, Эстев не знал.

— Скажи, Зяблик, — спросил он однажды, — а откуда тут столько детей?

— Морок собирает беспризорных, — пробормотал мальчик, набивая рот горячей лепешкой. — Дает кров, еду, защиту и работу. А что еще надо? Спать не на земле и есть досыта. Уже хорошо.

— Его трудно назвать сердобольным, — осмелился сказать Соле. — Для чего вы ему?

Мальчик пожал костлявыми плечами:

— Морок — это Морок. Что у него в голове, никто не знает. А надо ли знать? Ну недобрый он, и что? Толку с этого сердоболия… Дадут монетку или сухарик и вали с глаз долой, а потом ходят гоголем, что совершили мешок добра… — Зяблик сплюнул по-взрослому. — А Морок изменил наш уклад, дал опору. Да пусть хоть штабелями этих свиней укладывает, мне все равно.

Соле покачал головой, глядя на Зяблика. На вид ему не больше семи, но, может, дело в недостаточном питании, поэтому он такой тощий и мелкий. Бранился он не хуже матроса, а в глазах порой вспыхивали кровожадные угольки, свойственные людям, обозлившимся на жизнь. У Эстева были племянники его возраста. Толстощекие здоровенькие мальчишки, разодетые в несколько слоев шелка. Они любили сражаться на деревянных шпагах, но стоило одному прищемить пальчик, и начиналось представление с ревом. Зяблик ходил, вечно покрытый коростой ссадин и царапин. Аринио только и успевал ловить его и мазать, мазать, мазать, стращая столбняком и септической лихорадкой. Эстев часто видел, как Зяблик дрался с другими мальчишками и неизменно выходил победителем. Другие дети безоговорочно принимали его лидерство, а сам малец, разинув рот, ходил за Мороком, как утенок за уткой. По вечерам, к ужасу толстяка, он прикладывался к бутылке травяного самогона, поставляемого стариком Аринио.

— Отец мой пил много, — сказал Зяблик однажды, когда самогон совсем его победил, — сколько себя помню. Ползу по грязи, и он лежит и бац меня! — Он резко махнул рукой, чуть не заехав Соле в пах. — Бац! Он меня никак не звал. И мать никак не звала. Когда я ползал, у нее уже сверток был на руках. Как ходить научился, ушел и потерялся. А они и не искали. Может, решили, что свиньи заели.

Вот и весь рассказ о жизни, но Эстев услышал достаточно, чтобы понять — в Цитадели Зяблику было хорошо, а Морока он любил, как преданный пес своего хозяина, каким бы жутким тот ни был. Вожак никогда не сюсюкал с ним или с другими детьми Цитадели. Говорил, как со взрослыми, и спрашивал, не делая скидку на возраст, и это поддерживало в Зяблике горячий энтузиазм. Веру, что он уже без пяти минут воин обожаемого лидера.

— Скорей бы руки окрепли, и я мог взять в руки «аспид», — вздыхал он, глядя на караульных у ворот. — Я бы, знаешь, как был бы ему полезен?

Наверное, он желал одобрения Морока, его признания, того самого, что не мог получить у родного отца. Бедный мальчик. В каком жестоком мире он жил.

Эстев быстро подружился с великаном Рихардом. Совместные труды на конюшне часто сопровождались долгими разговорами, как и последующие посиделки с мехом самогона. Это был простой фермерский парень, охочий до юбок и выпивки, а еще — приключений.

— Я пыл пастухом, — рассказывал Рихард. — В Айгарде я переконял польшие поколовья на мнокие мили, из корота в корот, и все на кранице с Ателлюром, а ты знаешь, какие в тех лесах разпойники? Да разпойничать — национальное развлечение этих уплютков… Прихотилось отпиваться. Я стольких разпойников положил!

Эстев сомневался в его правдивости. Напившись, Рихард любил травить байки, да такие, что заслушаешься. Зяблик и детвора были в полном восторге. То он рассказывал страсти про королеву-вакшами, бассейны и фонтаны в чьем замке были полны свежей крови. То, как своими глазами видел индевика на границе Вечноосеннего леса.

— Нолхи-то эти… Нолхиане, — плел Рихард, хлебнув лишку. — Ну мы их еще жуками зовем, потому что, коворят, живут они, как пчелы. Все цветные, а сертца у них из тракоценного камня, которые топывают из слез матерей, что вители смерть своих тетей. Коре лютское — их жизнь и тыхание.

— Нолхиане — чудища из Закона Благодати, — не выдержал Эстев. — Хватит заливать.

— У вас они чутища, — пожал плечами айгардец, — а у нас — сосети.

— Эстев прав, хватит на сегодня небылиц, — холодной распорядился проходивший мимо Морок. — Услышу еще раз про нолхиан — ухо отрежу.

16. Кровавый танец (Мышка)

По изменению взгляда и осанки протектора Мышка сразу определил, что случилось нечто необычное. Рыцарь с такой остервенелой яростью надел латные перчатки, словно спустя минуту собирался врубиться во вражеское войско, а потом так пришпорил коня, словно за ним гнались гаи. Скольжение в тенях отнимало много крови. Мышцы свело ручейками холода. Скоро сила потребует его собственной жизненной энергии. Мышка сжал зубы. Надо просто перетерпеть. И дышать. Правильно дышать.

Когда протектор метнулся к мосту через Близняшку, Мышка застонал от досады. Теней на мосту — раз, два и обчелся. Пришлось лавировать между прохожими, безнадежно упуская из виду наездника. Куда он так спешит? Неужели в Соколиную Башню, за очередным наставлением мастера? Когда Мышелов достиг берега, протектор уже здорово оторвался от него. Нет, он не свернул к Некрополю, продолжал упрямо скакать вперед, в Угольный порт. Там ему точно нечего делать!

Мышка задрожал от озноба, кончики пальцев пронзило невидимыми иглами. Парень облокотился о стену, тяжело дыша. Сила исчерпала запас крови и перешла на его плоть, с упоением поглощая ее. Вот что отличало его от узорных, истинно посвященных. Он был еще недостаточно опытен в управлении силой, бездумно тратил кровь.

Мышка голодно покосился из-под капюшона. Вечерний переулок был удручающе пуст. Здесь, на границе с Угольным портом, старались закончить свои дела до сумерек, до наступления часа хищников. Звенели колокола, зовущие к вечерней молитве. Бом! Бом! От этого звука ужасно ныли десны, кровь в жилах трепетала и скалилась, превращая тело в клубок оголенных нервов. Скорее, нужно уйти отсюда. Мышелова отвлек глухой звон медного колокольчика в руках бродячего проповедника Его Благодати. В черной залатанной сутане, прохудившихся сандалиях, с коробкой для милостыни. Идеально.

Мышка зажал ему рот и уволок в бархатную темноту глухого тупика. Звякнул упавший колокольчик, повалилась из рук коробка. Блеснул нож, плоть разъехалась за левым ухом священника. Маленькая красная ранка, из которой сразу потекла тонкая струйка. Мышка голодно облизнул губы, ощущая биение пульса под пальцами. Как быстро трепыхается, словно струна гитары. Прищурив золотые глаза, Мышка с упоением облизнул окровавленный нож и тут же почувствовал знакомое раздвоение сознания. Он был одновременно и убийцей, и жертвой. «Успокойся!» — мысленно приказал он, и священник в его руках послушно обмяк, и тогда Мышка потянул за тонкую ниточку жизненной силы, мысленно наматывая ее на пальцы, растворяя в себе и заполняя собственные жилы благодатным чужим дыханием. Ах, сколько в нем еще было упоительно сладких непрожитых лет. Прекрасное здоровье, разве что злоупотреблял самогоном. Жертва тихо хрипела и корчилась, пока Мышка не высушил ее до дна. Убивать обычных жителей — последнее дело, но нужда требует крайних мер.

Мышка хрипло вздохнул над скрюченным трупом, который практически мгновенно окоченел в позе эмбриона. Первые секунды после жатвы — самые прекрасные мгновения. Мышка пребывал в эйфории. Куда тут наслаждению, даруемому Красным Поцелуем. Нет, от убийства и жатвы оно было куда острее и ярче. Теперь Мышка чувствовал себя полубогом, способным уничтожать армии. О, это обманчивое чувство всесилия, столь краток его миг. Мышка заставил себя сосредоточиться на задаче. Он прекрасно знал, что этот подъем продлится недолго, нужно с умом потратить отнятую жизнь. Парень кинулся в погоню за протектором. Сейчас он за много миль мог учуять его алую ярость, неистовую, словно строптивый конь. Мышка рванул по следу, перескакивая из тени в тень, невидимый, неслышный и несуществующий для окружающих.

Еще издали он услышал первый выстрел, ржание коня, крики людей, лязг стали. Еще два выстрела, уже совсем близко, буквально за углом. Мышка вынырнул в переулок и увидел, как подрагивает в конвульсиях искалеченная лошадь, перегораживая проход. Неподалеку от нее лежало три тела, одно все еще скребло по земле скрюченными пальцами. Целая толпа похожих на крыс бандитов насела на протектора, вооруженного длинной палицей. Густо пахло кровью, да так, словно по воздуху можно ею рисовать. Нож по рукоятку вошел в сочленение доспехов протектора, и тот рухнул на землю. Время для Мышки замедлилось. Как поступить? Ясно как день. Гильдия находится в дружественных отношениях с Протекторатом. Надо действовать.

Мышка вынырнул из тени за спиной у самого крайнего. Взмах ножа, вспоротое горло раскрылось в широкой улыбке, исторгая чудный аромат. Это похоже на бальный танец в палаццо богатых господ. Шаг назад — исчез, шаг вперед — возник сбоку от второго, взмах, и снова струи крови, похожие на бурные овации. Следующая секунда — остальные заметили, как в мановение ока двое рухнули с перерезанным горлом. Закричали, тыкая ножами в пустоту. Сброд. Однако священник в его венах стремительно иссякал, а их еще… раз... два… три… Десять.

Протектор застонал. От него так сладко пахло подступающей смертью, но сейчас это было некстати. Времени мало. Мышка выскочил из тени. Взмах ножа, лезвие вскользь чиркнуло по щеке одного, по переносице другого. Выпучив глаза, крысы прыснули от него в разные стороны. Щелчок взведенного арбалета. Стрела пронзила тень и отскочила от каменной стены, беззубо упав на землю. Мышка пырнул стрелка под ребра, возникнув прямо за его спиной. Очень-очень удачное место. Тени густые и бархатные, безупречные.

Стук крови в висках. Один, второй, третий. Очень мало времени! Мышка ускорился, сам стал бесформенной тенью, серой, златоглазой. Он возникал, чтобы нанести кровавый удар и исчезнуть. Пятый, шестой, седьмой… Ну же! Нет, слишком мало времени! Мышка почувствовал, как мышцы свело судорогой. Священник почти на исходе. Он облизнул нож… а затем приказал крови раненых течь, словно бурная река. Волна дрожи прошла по его мышцам, и он неловко выпал из тени, прямо в неистовый поток красной влаги. Несколько болтов пролетело над его головой, один все-таки чиркнул по черепу, сорвав полоску кожи. Крики. Мышка сжал кулак, стягивая воедино тугие нити текущей крови. Его противники были теперь заняты тем, как заткнуть собственные дырки. Даже мельчайший порез на носу превратился в хлещущую под напором струю, разрывая кожу и мягкий хрящ. Мышка потратил на это последние капли священника. Со следующим противником он дрался уже как обычный человек, нож против ножа, ловкость против ловкости. Двое присоединились к танцу, все трое кружили вокруг него, ощерившись длинными ножами. Мышка ощутил, как пахнет смертью от протектора. Стиснув зубы, он пустил на жатву собственную кровь, и тени снова мягко расступились перед ним. Два еле заметных рывка, два трупа, на последнем мышцы сковало льдом, и вместо решительно удара получился тычок в челюсть. Нож вошел в щеку крысы, пронзил язык и выглянул с другой стороны лица. Бандит заорал, а Мышка вдогонку со всей дури зарядил ему в пах.

17. Не сбежать (Асавин)

— Тим!

Голос матери дрожал от страха. Он глухо доносился издалека, может быть, с первого этажа. Тим разлепил веки. Сумрачно, еще далеко до рассвета, и петухи не звали на работу. Так зачем же мать решила разбудить его? Мальчик бросил взгляд на койку неподалеку — брата там не было.

Тут внизу раздался грохот посуды, крики и топот, затем страшный крик. Кажется, это был Бастиан, его брат. Истошный визг матери. Так кричит свинья, которую тащат на убой. Тим скатился на пол и забился под пыльную кровать, содрогаясь всем телом от ужаса. Если папа снова напился, то следует хорошо спрятаться… Снова будет бить, не жалея подпруги.

Топот по лестнице, и несколько пар сапог вошли в комнату. Нет, таких добротных, подбитых сталью у отца не было. Незнакомцы невнятно переговаривались на имперском, а затем кровать перевернулась, словно щепка. Мальчик закричал от неожиданности. Несколько мужчин в странных широкополых шляпах, один из них засмеялся, шевельнув клинком, на котором темнела кровь.

Отцовы пьяные побои научили Тима быстро соображать и реагировать. Еще не до конца понимая, что происходит, он юркнул между мужчинами и что есть мочи припустил вниз по лестнице. Воздух колыхнулся возле его шеи. Пытались схватить.

Мальчик сбежал на первый этаж, ноги шлепнули по лужам. Все красное. Бастиан лежал с широко открытыми глазами. Тим потряс его за плечи:

— Вставай! Тут бандиты! Где папа с мамой? — но старший брат был мягкий, словно соломенный тюк. В нем была небольшая красная дырка, прямо в груди. Тим вспомнил, как закалывали свиней, и лицо у него скорчилось от слез. Бандиты кричали, топая по ступенькам, они были совсем рядом. Мальчик со всех ног припустил во двор. Надо спустить на них собак.

Роса на траве холодила ноги, голые ступни скользили по ней. Он упал, а когда поднялся, увидел, что псы лежат без движения, все багрово-красные. Сзади слышался топот, все ближе и ближе, а потом женский крик. Обернувшись, Тим увидел, как мать в окровавленной ночной рубашке, кинулась на тех, кто бежал за ним. Длинные иглы стали вонзались в нее, а она все кричала и кричала. Мальчик совсем не разбирал слов от ужаса, но, кажется, она приказывала ему бежать, и он опрометью кинулся прочь. Сзади раздались топот и храп коней, крики. Он запнулся о корягу, упал… и проснулся.

Мокрая от пота грудь Асавина вздымалась так часто, словно он и правда долго бежал от смерти. Он провел пальцами по лицу. Какой кошмарный сон. Словно вывернули наизнанку ужасные детские воспоминания, переврали, исковеркали. Асавин не видел труп брата и как мать пронзали шпагами, только ее тело, но абсолютно точно знал — в ту ночь все умерли, даже отец. Дом сгорел, заменив погребальный костер, а он перестал быть Тимом.

Асавин аккуратно приподнялся с кучи сена, чтобы не разбудить двух пригревшихся девок. Пошарив в стогу, нашел свой эскарсель. Достал перстень с красивым дымчатым камнем и птичьим орнаментом. Металл приятно холодил руку и словно успокаивал. Покрутив кольцо, он вернул его в эскарсель и снова посмотрел на девок. Эту, чернявую, кажется, звали Фрезией, а ту, узкоглазую… Забыл.

Он встретил их вчера, когда на пути из прачечной заскочил в общественную баню в Медном. Там терлось несколько шлюх, и Эльбрено выбрал двух наименее потасканных, для себя и Тьега, да только мальчишка оказался совсем не в настроении резвиться. Жаль, Асавин хотел подбодрить его.

Асавину пришлось пережить ужасную ночь после злосчастного поединка. Лекарь, которого он нашел, был стар, пьян и еле шевелил руками. Нож, которым целитель срезал с плеча Тьега лохмотья плоти, давно стоило заточить. Парень кричал, вырываясь из рук, а этот горе-лекарь не смог уложить его с первого удара деревянным молотком. После того, как пьянчуга прижег рану кипящим маслом, он дал пучок какого-то сена и велел воскурять для выздоровления. От удара по голове парня сильно тошнило, но лекарь говорил, что так выходит его хворь.

Френсис сдержал свое слово. Асавину приходилось отчитываться о каждом своем шаге, о каждом проведенном в городе часе. О личных махинациях пришлось забыть, он полностью погрузился в изматывающие поручения Френсиса, ощущая спиной и затылком, что куда бы он ни пошел, кто-то вечно следил за ним. У Висельников, несмотря на жуткую репутацию, хватало ушлых прикормышей. Асавин понимал, что у него нет больше права на ошибку.

Что до Тьега, то убив Таонгу, он заработал кровавое уважение. Он держал гордую осанку, несмотря на ранение, ведь левая его рука разила ничуть не хуже правой. Стоило признать, что принц пользовался странной симпатией Френсиса, и поэтому его опасались трогать, а сам Тьег удивительным образом не показывал своей слабости.

Однако Асавин знал, чего это стоило. Они сильно сблизились за последний месяц, пока в паре работали на Висельников. Парень не мог шевельнуть рукой, страдал от ночных болей так сильно, что напивался почти до беспамятства. Мало ел, мало спал и был круглые сутки до лихорадочности взбудоражен. До кровавого пота тренировал левую руку, грубил без причины и бесстрашно рвался в драку. Френсис называл его волчонком, трепал по крашеной голове, но внимательных глаз не спускал. Наедине Асавин отмечал, что безумная наглость Тьега быстро уступала место пустоте в глазах. Банда еще не принудила его ни к чему, о чем действительно стоило бы раскаиваться. Да, он охранял Асавина, пока тот торговал Красным Поцелуем, когда надо – доставал клинок и применял его против наглецов, бандитов, бродяг и воров Угольного, но смрад и грязь этого места постепенно проникали под кожу принца.

18. Акульи зубы (Ондатра)

— Нет! Дерзать дистансия!

Вытерев кровь из разбитого носа, Керо сдвинул густые брови.

— Эй, полегтье, — шикнул Дельфин на Буревестника.

— Нет, пусть тьуять вкус своя кровь, — оскалился тот. — Знать сьена любой ощибка.

Керо распрямился, поднял руку: знак того, что все в порядке. Дельфин только цыкнул сквозь зубы и посмотрел на Ондатру, наблюдавшего за учебным поединком. Тот одобрительно кивнул, позволив продолжать. Удар легкий. Буревестник просто учил инстинктивно остерегаться уязвимых позиций, а ничто так не учит, как память о собственной боли.

Вечный Шторм благоволил им. Старейшина так и не обнаружил пропажи золотой чешуи, а когда братья взялись тренировать Водолея, Ондатра получил в свое распоряжение больше времени для общения с Итиар. Стало еще лучше, чем прежде. Жизнь напоминала вкус свежей крови. Теперь он постоянно видел и братьев, и человечку, выполняя при этом полезную для семьи работу. Не хватало только открытого океана, порывов свежего соленого ветра, наполняющего ноздри, и заплывов в попытке поймать ныряющего в море Небесного Морехода. Разговоры с Итиар за чашкой сладкой ильфедры стали родней ритуала подношения крови. Ондатра ловил себя на мысли, что подолгу разглядывает девушку, словно полируя глазами ее диковинные черты. Ее коричневая кожа напоминала мокрую древесину, а блики от свечей, играющие в темных глазах, походили на огоньки небесного океана.

— Скажи, — сказала однажды Итиар, наматывая на палец прядь волос. — Я слышала, у авольдастов длинные косы. Это правда?

— Да, — отозвался он, наблюдая за медленными движениями ее пальца. Оборот, еще один оборот… Что она делает?

— Зачем вам такие? Из разговоров с тобой, я поняла, что вы мало что делаете просто так, без причины.

Ондатра задумался.

— Так заведено, — наконец сказал он. — Музтьина долзен… длинные волосы. Это красиво. Знак… Сила. Здоровье. Хорощий наследие.

— А женщины? — спросила она.

Ондатра вспомнил девушек стаи, оставшихся в Нерсо.

— Нет. Гладкий, как кость.

Брови Итиар поднялись, и она отпустила прядь. Он сказал что-то не так? После этого девушка впала в задумчивость, а затем обескуражила его вопросом:

— Скажи, а я красивая?

Ондатра приоткрыл рот, не зная, что ответить. По меркам племени Итиар была неказистой. Низкая, узкоплечая, слабая, с по-мужски длинными волосами, не приспособленная к сражениям и охоте. Желанная добыча для морских тварей и беззащитная жертва разгула стихии. Удивительно, но именно это и пленяло Ондатру, как танец лепестка на поверхности воды, между двух миров и состояний: жизнь и смерть. Беззащитный цветок ничего не может поделать с тем, что невидимая сила неумолимо тянет его на дно, но продолжает источать сладкий аромат сквозь толщу воды, словно говоря: «Мне все равно. Я живу, чтобы ты мог несколько секунд насладиться моей красотой».

— Красивая, — шепнул он. — Как светок.

Ее лицо просияло, она нащупала его ладонь, обхватила и прижала к щеке, легко водя пальцами по тонким перепонкам. Этот момент ярко вспыхнул в его голове сочетанием сладкого аромата, красного и желтого цвета, что сплелись, как пестрые морские змеи, и шуршания метлы, напоминающего прибой. Прикрыв глаза, Ондатра позволил красному зверю вить петли в его груди. Это было приятное трепетание, словно ветер в парусах на рассвете.

С тех пор Итиар часто касалась его. Иногда это было легкое колыхание волос по коже или тепло прижатого к телу плеча, а порой она брала Ондатру за руку и держала, перекатывая ее в ладонях.

— У тебя очень приятная кожа, — призналась девушка. — Такая гладкая.

А молодому охотнику, наоборот, нравилась легкая шероховатость ее ладоней и слегка загрубевшие кончики пальцев, напоминающие прикосновения теплой гальки. Они странно волновали в области сердца и живота, словно задевали невидимые струны, заставляя их вибрировать. Ондатра часто представлял себя леаконом в руках Итиар, издающим глубокие трели от уверенных движений рук, и это странным образом волновало. Иногда они могли подолгу молчать, держась за руки, и тогда парню казалось, что они общаются кожей, как растения и ветер.

Братья тихо посмеивались, наблюдая за ними, и подтрунивали над Ондатрой.

— Ты низкий, как дитя, а она слепая, — заметил однажды Буревестник. — Вы друг друга стоите.

Тогда они сцепились в драке, и Ондатра доказал братцу, что его рост — не такая уж и большая помеха, чтобы надавать кому-нибудь тумаков. Дельфину пришлось разнимать их.

— Прекратите! — кричал он. — Ондатра, не убей его! Буревестник, шутка слишком похожа на оскорбление!

Они еще несколько минут недовольно скалились друг на друга

— Ладно, — фыркнул брат-задира, — я был неправ.

— А я погорячился, — вздохнул Ондатра. — Как только ты сказал это, меня словно накрыло волной.

— Гон делает гневливым, — объяснил Дельфин, — но ты должен думать, на кого выплескивать накопившуюся злость.

Ондатра с лихвой изливал ее на двуногих рыб, что не подчинялись установленным в «Гнезде чайки» правилам. Его уважали, опасались и за глаза прозвали Сторожевой Акулой.

19. Сделка с нечестивцем (Кеан)

Кеан плыл в холодной воде. В памяти вспыхивали яркие картины. Вот он прыгает с песчаного обрыва в речушку рядом с деревней или уходит в степь с мешком и рогатиной, чтобы ловить ядовитых змей. Жар родительской кузни, мерный стук. Тук-тук, тук-тук… Нет, это всего лишь его сердце… Вода вязкая, черная, пахнет пряной травой, от этого запаха свербит в носу.

Протектор вспомнил первые дни в Ильфесе. Как проехал сквозь Ворота Пахарей на скрипучей телеге и до самого постоялого двора не мог захлопнуть рот от удивления. Район Стали показался ему огромным термитником, полным людей, звуков и запахов, не сравнить со Змеиным Устьем. Дымок благовоний в церкви, голос священника множился от эха и казался неземным. Одухотворенные лица святых, выступающие из белого камня, и могучие протекторы в масках. Как же Кеан мечтал стать одним из них. Нести справедливость, искоренять зло и невежество, карать еретиков и нечестивых монстров. Когда на него возложили зеленую маску, он почувствовал, будто сам Всеблагой коснулся его плеча, прошептав еле слышно: «Ты должен стать моим рыцарем». Затем Кеан отпил из большой церемониальной чаши вино, символизирующее единство всех послушников под белой крышей Протектората. Странный вкус… Жидкая-жидкая похлебка. Женщина шептала… Откуда там была женщина?

Кеан сразу вспомнил Настурцию. Аромат розового масла, гладкое тело, скользящее в такт с его, въедающиеся в память несимметричные брови. Стало вдруг грустно, словно он что-то забыл сделать, и ее образ, окутанный золотым светом, начал исчезать. Кеану хотелось что-то сказать ей, но он не мог. Получалось только странное мычание. «Тише-тише, — слышал он шепот издалека, — все скоро пройдет, потерпи». В круге света появлялось лицо, только черты он никак не мог разобрать. Странно, похоже на святого, но нет ни единой женщины-святой.

Картины стали мелькать быстрее, протектор еле поспевал за ними. Кассий хлопает его по плечу тяжелой лапищей, да так, что отдается в груди, и от него пахнет винным перегаром. Хруст дробящихся костей еретика. Ему было нехорошо, когда он впервые услышал этот звук. Долгие взгляды на луну, тоска по дому, запах жженой аякосы на стрельбище… Нет, это был переулок… Конь визжал от боли… Боль. Боль! Она раскаленной иглой проникла в тело, заставила метаться и трепетать, утопая в черной воде. Точно, однажды он чуть не утонул. Прыгнул с крутого обрыва и неудачно ударился головой, и тогда его кто-то спас. Кто? Кажется, его звали Адонио. Он вытянул Кеана из воды, в золотистом круге света, как святой, под мелодичную молитву Веридане. Нет, стой… Адонио — это его старое имя.

Кеан всплыл к свету, вцепившись в тонкую руку с изящным запястьем.

— Тише! — приказал мягкий женский голос. – Сломаешь же!

Кеан послушно разжал пальцы, и его взгляд, наконец, сфокусировался. Над ним склонилась девушка с пушистыми волосами, на которых вспыхивали золотом отблески свечей. Она промокнула ему лицо прохладной тряпкой. Кто она? Лицо незнакомое и явно иностранное. Кеан попытался сказать хоть слово, но не вышло.

— Не надо, — сказала она, положив ладонь ему на лоб. — Тебе еще рано. Спи.

И он заснул, словно голос девушки обладал странной волшебной силой. Нет, магии не существует, она уничтожена в жестокие времена Царя-Дракона, а деревенские вещуньи, что раскидывали косточки полевых птиц и воскуряли травы… Это другое… Они нагадали ему однажды три вещи: что он будет сражаться бок о бок с богом, лишится имени и умрет из-за любви. Ничего из этого так и не сбылось. Магии нет, она мертва.

Кеан очнулся во второй раз от яркого солнечного света и пения девушки. Она толкла что-то едкое в ступке у изголовья его постели. Сильно хотелось пить, горло было сухим, как пергамент. Шевельнувшись, он ощутил тупую боль.

— Снова проснулся? — сказала девушка. — Что-то принести?

— В-воды, — выдавил из себя Кеан.

Ее бледные бровки взметнулись вверх:

— Совсем пришел в себя? Хорошо.

Она принесла ему плошку теплой воды с привкусом травяной горечи, помогла выпить, а затем прикоснулась к бинтам на теле. После воды стало хорошо, несмотря на боль. Пальцы у нее были холодные.

— Кто… ты? — выдавил из себя протектор, разглядывая лицо незнакомки.

Приятная внешность, но не красавица. Лицо сердечком, большие глаза, вздернутая верхняя губа, чем-то похожа на кролика. На ней темно-серая сутана и медальон с женским лицом. Жрица Вериданы.

— Я Дивника. Я тебе уже раза три представлялась.

— Не помню… — признался он.

— Знаю, — улыбнулась она. — Ты был в беспамятстве, бредил. На мгновение приходил в себя и тут же забывался. Но сейчас, думаю, ты быстро пойдешь на поправку.

— Где я?

— В моем доме, — ответила Дивника, продолжая толочь травы в ступке. — Тебе пока нельзя ходить, но я могу передать весточку твоей семье. Родным, другу или жене. У парня с такой внешностью точно должна быть жена-раскрасавица.

Кеан похолодел. Она видит его лицо?! Дернулся прикоснуться к маске и застонал от боли.

— Чего ты? — обеспокоенно прошептала Дивника, склонившись над ним.

— Ты видишь… мое лицо? — шепнул он в ответ, не скрывая ужаса в голосе.

— Да. — Девушка с улыбкой погладила его по щеке. — Не переживай, оно не пострадало. Каким был красавчиком, таким и останешься. Ну так что? Кому мне передать весточку?

20. Колокол в ночи (Эстев)

Эстев открыл глаза. Над головой высился потолок дома на дереве, оранжевый в лучах вечернего солнца. Эстев встал, потирая ушибленный затылок. Лежал он там, где и упал в обморок, только хозяин уже куда-то запропастился. Взгляд ненароком зацепился за сложенное в несколько раз покрывало, заботливо подложенное ему под голову. От него едко пахло зеленью. Соле вышел на балкон и остолбенел: лагерь напоминал потревоженный муравейник. Столы и скамьи нагромоздили друг на друга, выстраивая широкую цепочку баррикад, отгораживающих стены от жилых построек. Люди таскали бурдюки на ворота, «аспиды» выглядывали из деревянных бойниц, целясь за пределы Цитадели. В лачугах заколачивали оконные проемы. Наполняли водой бочки у стены, а затем поливали ею ворота и внешние ограждения. Белели оперения в связках стрел, что грузили тут же, у бурдюков и «аспидов». Складывалось впечатление, что Цитадель готовилась не к нападению бандитов, а к осаде вражеской армии. Мелюзга, женщины и старики прятались в лачугах.

Эстев спустился во двор, прокручивая в голове последний разговор с Мороком. Это ж надо, хлопнулся в обморок от звука знакомого голоса. Стыдно. Следовало бы давно включить голову и понять, что Брэдли, так или иначе, был связан с бандой Морока. О Всеблагой, наверное, именно он и подмешал злополучный яд живому божеству. Эстев прекрасно помнил, как выглядел его помощник. Сутулый, длинноносый аделлюрец с косоглазием и явными умственными проблемами. Очевидно, что негодяй просто разыгрывал дурачка, но сложно было представить более разных людей, чем Брэдли и Морок. Сутулый и прямой как шпага, смуглый от загара и бледный, как утопленник. У одного медные волосы крупными волнами, у другого — полночно черные и прямые. Рост, комплекция, черты лица — все разное, такое не сыграть. А ведь Эстев чуть было не поверил, что перед ним Брэдли, так хорошо Морок сымитировал и голос, и интонацию!

Эстев отвлекся от мыслей, увидев пробегающего мимо Зяблика. Тот тащил до краев наполненные ведра к бочкам, откуда воду на блоках поднимали на верхний ярус стены.

— Стой! — крикнул Соле, поймав мальчика за плечо. — На нас что, нападают?

— Не мешай! — огрызнулся Зяблик, вывернувшись из его хватки. — Не видишь, что дело у меня? Давай потом! — И потащил ведра дальше, а за ним поспешила парочка крепких парней, тоже нагруженных водой, едва не сбив Соле с ног.

Эстев рассеянно запустил пальцы в спутанные кудри и побрел в сторону дома лекаря. Старик командовал возведением баррикад.

— Что происходит? — спросил у него Эстев. — Я могу чем-то помочь?

— Можешь гвоздь забить? — Пекарь отрицательно помотал головой, Аринио цыкнул языком: — Ладно, помоги таскать доски.

Эстев безропотно встроился в цепочку носильщиков тяжестей, все еще недоумевая, что происходит. Страх нарастал, словно ком в горле. А если и ему придется сражаться? От этой мысли все валилось из рук, под забористую брань напарников. Подтащив очередное бревно, Эстев увидел в толпе строителей знакомую фигуру Рихарда, значительно возвышающуюся над остальными. Соле потянул его за рубашку:

— Может, хотя бы ты подскажешь, что происходит?

Взмыленный айгардец удивленно обернулся, и через секунду его лицо расплылось в улыбке:

— Ночью кто-то напатет, ты не слыхал? Вроте пы, мальчишки перетали весть…

— А где Морок?

— Не знаю. — Великан вытер пот со лба. — Вител только, что он взял нескольких строителей, те попросали что-то в запряженную телеку, и вместе с Мороком они уехали.

«Неужели смотал удочки?»

— Аринио и Дуан взялись верховотить, — устало продолжил Рихард. — Спасу нет от этой старой развалины…

— Я все слышал! — прикрикнул внезапно возникший из-за доски Аринио.

— Та я… о молотке, — стушевался великан, а затем снова повернулся к Эстеву. — В опщем, какие-то темные тела. Поюсь, ночь пудет тяжелой.

«Мальчишки передали весть… Значит, надо все-таки расспросить Зяблика», — подумал Эстев. Он зачарованно понаблюдал за странными манипуляциями арбалетчиков. Те с помощью болтов протягивали над лагерем целую сеть веревок, от одной крыши к другой.

Эстев дождался, когда Зяблик присядет передохнуть, и устроился рядом с ним:

— Рассказывай.

Зяблик вздохнул:

— Что тут рассказывать… Чудо, если переживем ночь. Видал я так-о-о-о-е. В общем, вакшами, убийцу. Он один целый отряд порезал… да как! — Мальчик всплеснул руками. — Кровища во все стороны, как дождь! — Он сжался в комок и задрожал. — И глаза такие… какие, наверное, у всяких призраков бывают. Смертью наполненные. Я думал, выблюю себе все кишки, так было страшно. Морок послухал и сказал, что сегодня ночью они точно придут по нашу душу. Вожак сказал, что прорвемся, я ему верю, только чую — крови будет океян. — Зяблик вдруг хищно улыбнулся. — Одно радует: будет возможность показать вожаку, какой я боец.

Эстев задрожал. Как и все живущие в Ильфесе, он много слышал о вакшами, Гильдии Убийц. Им приписывали сверхъестественные силы, невероятную жестокость, недаром же они звались в честь чудовищ из Закона Благодати. Как глубоко религиозный человек, Эстев верил, что магия давно уничтожена во благо всего человечества. Чистый рациональный разум, напитанный стремлением приносить пользу обществу — защита от любых суеверий, но отчего-то рука сразу потянулась к несуществующему оберегу и губы зашептали формулу:

21. Красная Плата (Ондатра)

Семейная нора вибрировала от напряжения и разноголосых бормотаний, на все лады повторяющих одно и то же: «Мщение!». Кровь требует крови, все это знают. Там, где прольется капля, вскорости океан расцветает алым. Кровь множится, захлестывает, топит, а когда отхлынывает, словно утренний отлив, оставляет только самых сильных. Однако двуногие рыбы пролили отнюдь не каплю. Они открыли кровавые шлюзы, осквернив тела охотников, надругались над их сутью. Это бормотание скорби, клокотание злости, словно кипящая вода, поднимающаяся из жерла подводной горы. Стихия, которую невозможно остановить. Остается только оседлать и попробовать не рухнуть с пенного гребня.

Железные панцири действительно прибежали на крики, да только не сразу поняли, что к чему. Куски острого металла уперлись в грудь братьев, и, если бы не кухонные рыбы, пришлось бы вступить в новое сражение. Панцири унесли тела и сказали, что разберутся, а потом пришел Эсвин и нарычал на них:

— Целых три акулы и такое побоище!

Удивительно, но местные рыбы и тут встали на защиту братьев, в красках описывая толпы врагов и неминуемую гибель, если б не троица. Ондатра не был уверен, что это убедило Эсвина, но рычать он перестал, а потом и вовсе унесся следом за панцирями.

Когда братья принесли в нору мешочки с зубами и скорбные вести, все побережье Акул всколыхнулось в едином порыве. Все семьи, что покинули Нерсо и остались на этой проклятой земле, объединились под крышей одной норы, и только усилиями старейшин удалось усмирить вскипающий пыл. Резонный вопрос — кто виноват и кого убивать — волнорезом разъединил мнения. Кровавой Платы не требовали уже несколько лет, негодование накопилось. Кто-то желал смерти каждому человеку, живущему на побережье, кто-то понимал, что одна стая может быть непричастна к тому, что делает другая, а связки циклов, потраченные на освоение этой земли, не должны пропасть впустую. Так говорил Дельфин, и Ондатра отчасти соглашался с ним. Вечерние разговоры с Итиар не прошли даром. Да, он желал вырезать всех виноватых, но как же Итиар и Керо? Они тоже люди, они тоже живут на побережье Акул, и они точно так же могли погибнуть.

Наконец здравый смысл возобладал над гневом, и было принято решение обратиться к Эсвину, старейшине стаи Поморников. Эти скользкие мурены прекрасно знали побережье и каждый кусочек двуногой падали на нем, к тому же, сами пострадали от нападения. Эсвин разразился потоком непереводимых слов, а затем сказал следующее:

— Это был Кривой Шимс.

Это имя ничего не говорило Ондатре, но, к счастью, Эсвин поспешил добавить:

— Когда-то он был главным контрабандистом Ильфесы, да и за пределами тоже. Промышлял от Иллалика аж до Крейнира. А теперь ему приходится делиться со мной… и с вами, и эту дележку старая падаль проигрывает из года в год. Совсем, видать, обезумел от ненависти к вашей братии, раз открыл охоту.

Таким образом, ответ на вопрос, кого убивать, был найден. Старейшины всех местных семей долго обсуждали полученную информацию и пришли к выводу, что поганую рыбу нужно выпотрошить. Уничтожить враждебную семью на корню. Единственным препятствием оставалось то, что жили они за пределами района Акул, глубоко во владениях людей, обладающих огромными каменными гнездами и такой же ужасающей властью над этой землей. Пока лучшие воины племени обсуждали детали предстоящей вылазки, братья сидели поодаль, тихо переговариваясь между собой.

— Чую неладное, — сказал Дельфин, потирая ногу, перетянутую лечебными водорослями. — Стоит осторожней относиться к словам людей.

— Не ты ли восхищался ими? — язвительно процедил Буревестник. — А теперь разонравились?

— Восхищаться и бездумно доверять — не одно и то же. Люди меняют окраску, словно каракатицы. Эсвин мне не нравится. Больно мутная вокруг него вода.

«Крыса, что кинется прямо в лицо», — вспомнил Ондатра свое первое впечатление о нем, но все же сказал:

— Он тоже пострадал. Наверное, мы с ним ненавидим друг друга, но он не так глуп, чтобы идти против всей мощи племени.

Дельфин промолчал, только кивнул в задумчивости, а Буревестник приобнял обоих за плечи, горестно вздохнув:

— Не о чем тут разговаривать, нам все равно не дано поучаствовать в Кровавой Плате, а другим воинам твои, Дельфин, предостережения покажутся очередной отговоркой труса.

И он залился трелью смеха, в которой, однако, было больше горечи, чем веселья. Дельфин продолжал молчать, пребывая в океанах своих мыслей. За их движениями Ондатра и рад был уследить, но не мог. Собственные мысли возвращались к Итиар, ее перепуганным невидящим глазам, когда она услышала их с братьями хищную песню. Следовало поговорить с ней, что-то сделать, но в голову ничего не приходило, и его глаза рассеянно блуждали по общему залу, полному собравшихся воинов. После заката они отправятся вплавь, прямо в гнездовье двуногих рыб. Длинный путь по мутной воде, вдоль побережья, до того места, где люди, живущие морем, строят свои лодки. Там вечно пахнет дымом, деревом, прогорклым жиром и рыбьими потрохами, а еще — насквозь просоленной кожей. Эсвин показал им карту побережья и ткнул заскорузлым пальцем в пятнышко на хлипкой разрисованной шкурке:

— Это доки района Моряков, рядом с Адмиралтейством. Ночью там тихо, как в могиле, Шимс любит обстряпывать делишки при полной воде. Незадолго до отлива они укладываются на боковую. Тут их и накроете. Но торопитесь, со светом будет сложней оставаться незамеченными.

22. Ученик жреца (Мышка)

Прошел месяц с того момента, как Мышка приволок раненого протектора в дом целительницы, и ровно две недели с заключения сделки между ними. С той поры они редко разговаривали. Молодой убийца не пылал желанием вести долгие беседы с рыцарем, предпочитая из тени наблюдать за ним. Вакшамари не сомневался, что рыцарь не убьет свою спасительницу. Рука не поднимется, и стальные жерди принципов, заменяющие, ему, кажется, кости и плоть, не позволят пасть так низко. Было забавно наблюдать за его душевными метаниями. Мышка в любом случае останется в выигрыше. Если Кеан не посмеет убить целительницу, то еще крепче увязнет в долге Гильдии Убийц, а если все-таки удивит его… то можно поиграть на его принципах и чувстве вины, а затем понаблюдать, как эта, казалось бы, непреодолимая стена рушится от маленьких метко забитых колышков. В этом не было необходимости, но после всего, что случилось, Мышке хотелось сполна отыграться на протекторе.

Та ночь, в которой растворились четверо, чтобы принести священный поцелуй Богини Убийств, поделила его жизнь на до и после, словно обряд обращения. Но если ритуал, несмотря на всю болезненность и мрачность, дарил новую жизнь, то эта ночь подарила горечь осознания — вакшамари тоже смертны. В их маленьком тесном сообществе потерять хотя бы одного члена означало потерять великую драгоценность. В ту ночь погиб Стрела, был ранен Филин, Канюк вернулся в смятении, а мастер заперся в зале переговоров, собрав всех менторов и жреца. Аколиты и неофиты остались на несколько часов один на один с тишиной огромной темной башни и страхом столь бесславной гибели, что постигла Стрелу. Мышка долго не мог отойти от шока. Как человеческий сброд отбил атаку четверых вакшамари уровня менторов?

Он продолжал исправно выполнять возложенное на него поручение и с каждым разом все больше уверялся, что протектор — причина всех возможных бед. Сама Богиня Убийств сидит у него на плече и косит без разбора любого, кто неосторожно подберется поближе.

На следующую ночь после нападения на логово людей Мышка выудил доспехи протектора из канавы, чтобы вода их не испортила, и припрятал на чердаке одного из заброшенных домов. Рано или поздно дружок встанет на ноги, и ему потребуется его облачение.

Через несколько дней после этого Канюк вдруг разомкнул плотно сжатые губы и сказал:

— Хорошая работа. На сегодня ты свободен, но прежде я хочу, чтобы ты помог Луню провести ритуал.

Мышка опешил. Его никогда раньше не просили помочь жрецу, поэтому он не имел представления, что ему делать. Однако он почтительно поклонился и отправился прямо в храм.

Мышка и Канюк редко находили общий язык. С первого дня ученичества молодой убийца прочел на дне глаз учителя необъяснимую зависть. Чему может завидовать ментор его уровня, облаченный в золотые узоры Кехет? До недавнего времени Мышка не понимал этого. Теперь же начал догадываться. Столько десятилетий, а то и столетий Канюк овладевает силой? Немыслимое количество времени. За плечами Мышки меньше двух десятков лет, и он уже чувствовал, что вот-вот догонит учителя. Поняв это, Канюк сделал самое трусливое, что только мог в качестве учителя. Он оттеснил Мышку, сделал его мальчишкой на побегушках. Замедлил его развитие на годы, а может и на десятилетия. Трусливый старикашка не может с достоинством признать, что какой-то аколит однажды во всем превзойдет его. Кучка зловонной падали, а не учитель.

«Я никогда не стану таким».

Казалось, что Лунь никогда не покидал своего храма, словно опасаясь пропустить хоть слово, что могут проронить каменные уста статуи. Если бы крылатое изваяние ожило и рухнуло на него, он бы широко распростер руки, принимая неминуемую смерть. Загадочный, красноречивый и капельку безумный вакшамари всегда вызывал у юноши неподдельное любопытство вперемешку с небезосновательным страхом. Не стоит привлекать лишнее внимание того, на чьем плече сидит Несущая Смерть.

В храме было тихо. У альковов молилась парочка неофитов. Их бормотания бесстыдно просили удачи в охоте. Мышка давно понял, что у Кехет ничего нельзя просить. Нужно красться в ее тени, став продолжением когтей и клюва, но стоит обратить на себя внимание — уничтожит, как блоху.

Луня он обнаружил у самой большой статуи. В руках он вертел потемневшее от времени кадило. Жрец прохаживался вдоль статуй, окропляя их кровью. Лунь заговорил.

— Нас стало меньше на одного ментора, — сказал он. — Канюк считает, что ты не готов. А как считаешь ты?

Мышка нутром почуял, что сейчас важно сказать правильные слова. Он сосредоточился на движении кадила перед глазами, сделал вдох.

— На все воля Богини Убийств, —ответил он. — Если она повелит, я стану ее смертоносным когтем.

Ответ, достойный смиренного ученика. Изборожденное шрамами лицо улыбнулось ему.

— Я долго наблюдал за тобой. Ты прилежен в работе, но в остальном не отличаешься прилежанием.

Гаялта! Старый жрец видит его насквозь. Мышка поднял глаза на лицо статуи, потемневшее от кровоподтеков.

— Вы правы, Канюку достался плохой ученик. Вечное бельмо на его горделивом глазу.

«Вечная заноза в его истлевшей заднице».

Лунь рассмеялся:

— Мне нравится твой ответ. По-юношески дерзкий. Этого не хватает ордену.

«Бессмысленно юлить», — подумал Мышка и посмотрел жрецу прямо в бледные глаза.

23. Исход Благодати (Кеан)

День ото дня Кеан чувствовал себя все лучше и лучше, только это совсем его не радовало. В голове на все лады проносился набат горьких слов: «Ты должен убить ее, если хочешь сохранить секрет». Протектору не раз приходилось исполнять роль палача. Под его могучей рукой с треском ломались кости и вопли боли расплескивались по эшафоту вместе с поганой кровью нечестивцев. Меж стонов он слышал мольбы, проклятья и посулы, переплетающиеся в тугую бессвязную нить. Но Протекторат вот уже пятьсот лет не казнил женщин. Они — безвольные рабы своих отцов и мужей, поэтому тех, кто постарше, ссылали в аскетичные горные монастыри, а тех, кто покраше и помладше — нести службу, как Сестры Отдохновения. Женщин убивали только в стародавние времена, за колдовство. Однако, магия нынче мертва, да и Дивника, хоть и еретичка, занимается не проповедями, а помощью людям, тем самым поддерживая постулаты Всеобщей Благодати.

Кеан тряхнул головой. Нет, прекрати, не оправдывай ее поступков. Какими бы благими намерениями она ни руководствовалась, у нее не было на это права. В Ильфесе существуют законы, которые нельзя переступать. Сделаешь поблажку в одном, и в образовавшуюся брешь тут же хлынет безостановочный поток грязи. Законы созданы, чтобы соблюдать порядок, а ты протектор – тот, кто защищает установившийся уклад.

Так его настроение и скакало, от жалости к девушке до ненависти, от желания пощадить до полной уверенности, что она достойна смерти. Ожесточенный поединок с самим собой. В конце концов, Кеан сдался. Он не мог убить ее. Сколь благородным бы ни был повод, подлинная причина оставалась гнилой — попытка скрыть собственную оплошность, потерю Благодати. Совершив такую подлость, он убьет не только целительницу, но и рыцаря в душе, станет подобен той человекоподобной грязи, что чуть не убила его. А, может, и того хуже — подобным серокожим ублюдкам. Разве можно вернуть Благодать подобным поступком?

Проклятые уроды, заносчивые и дерзкие! Каждый раз, когда Кеан видел златоглазого ублюдка, ему хотелось лично поработать клещами над его зубами, чтобы улыбка не казалось такой самодовольной. Но этому нелюдю он тоже был обязан жизнью, и от этого каждый вдох, несмотря на сладость подступающего выздоровления, был пропитан ядом осознания, что долг придется отрабатывать. Ах, Кеан, когда-то ты ловил огромных карпов у Змеиного Устья, а теперь пришло время и тебе барахтаться на крючке… И что же теперь станет с орденом, когда он совершил такой грех? Солнце днем и звезды по ночам не казались уже такими яркими, а у сердца поселился страх за себя, свою судьбу и за братьев.

После того, как целительница ушла, Кеан, облачившись и, спрятав на груди конверт с печатью Соколиной Башни, отправился в Протекторат, проигрывая в голове выстроенную убийцами легенду, чтобы привыкнуть к этому гадкому привкусу во рту. Они ловко сплели правду и вымысел, чтобы Кеана было сложней подловить на лжи.

У моста господа уступили ему экипаж. Это было кстати — путь предстоял еще долгий, а его больная нога ныла, не переставая. Он рассеянно благословил их, а заодно поинтересовался, какой нынче день.

— Тридцатый день Золотой Песни, — ответили они.

Вот как… Он провалялся целый месяц, две трети лета за плечами, а ведь это его любимая пора. Господа раболепно кланялись, не скрывая страха в глазах. Удивительно, что он, в помятых латах и разорванном плаще, без шлема и оружия способен наводить на людей такой ужас. Эти люди не знали, что это – всего лишь видимость. Оболочка рыцаря.

В районе Стали он отпустил экипаж и сам дошел до моста. Стража тотчас задержала его. Кеан выглядел так, словно подобрал маску и доспехи с мертвого тела. После недолгих разбирательств, ворота перед ним открылись, и он облегченно вздохнул, оказавшись во внутреннем дворе, но ненадолго — его тотчас сграбастали в крепкие медвежьи объятия. Ноги на секунду оторвались от земли. Тело сковало болью.

— Живой! — громыхал в ухе голос Кассия.

— Кас… Полегче… Я ранен… — выдавил из себя парень.

— Ранен? — Здоровяк отстранился, внимательно разглядывая его черными глазами в прорезях маски. — Да ты выглядишь так, словно тебя волокли за конем по всему полуострову! — Тяжелая ладонь грохнула по наплечнику, как раз там, где проделал дырку вражеский болт. Кеан поморщился. — Я искал тебя, клянусь Всеблагим! Но эти и слышать ничего не хотели, списали тебя…

«Вот как», — с горечью подумал Кеан. Что ж, ему стоило это предугадать. Он надолго пропал, его сочли мертвым. Скорей всего, некролог укладывается в один абзац из нескольких скупых строк: когда вступил в братство, когда был посвящен и когда, предполагаемо, убит, а его имя высвободили, чтобы наречь следующего послушника.

— Как же я все-таки рад, — снова пророкотал бородач и, забывшись, стиснул Кеана в объятьях, которые, казалось, сомнут кирасу, как бумагу. — Ладно, все после. Старикан, наверное, жаждет услышать твою историю.

Симино и правда сгорал от нетерпения, но ему пришлось прождать, пока Кеан снимет доспехи и преодолеет ступени в башне магистра, проклиная непослушную ногу. Поэтому, когда Иллиола постучал в дверь, старик сам распахнул ее, да так резко, что Иллиола невольно отшатнулся.

— Я заждался, мальчишка! Ты, верно, привык не спешить?

— Прошу прощения, я ранен в ногу.

Старик пожевал губами и жестом пригласил Кеана внутрь. Закрывшись на щеколду, он тихо проговорил:

— Не ожидал вновь увидеть тебя, парень. Когда бесследно пропадает протектор, это, обычно, говорит о том, что он освободил имя. Садись. — Он указал на стул в углу.

24. Народный любимец (Эстев)

Застывший взгляд Рихарда гипнотизировал Эстева. В чувства привел грубый пинок:

— Вставай! Он мертв! Хватай ведро и займись делом!

Марсэло. Командирский крик привел Соле в чувства, в груди заклокотала ярость, но ударивший в нос запах гари отбросил на второй план все мелочное. Схватившись за ручку ведра, Эстев побежал к колодцу, стараясь не смотреть на занимающиеся огнем дома. Почерневшие от копоти жители Цитадели выбегали из своих лачуг, огнеборцы под руководством Аринио выстроились в цепочку. Эстев вклинился в эту гусеницу, аккурат между двумя парнями, и весь превратился в действие.

К рассвету с огнем было покончено. Он уничтожил несколько лачуг и даже подпортил лазарет Аринио. Все это время заунывно выл колокол, лишая сна всех бродяг Червивого. Эстев посмотрел на свежие алые мозоли на руках, размял натруженную спину. Начал накрапывать отвратительный мелкий дождь, налетел промозглый ветер. Эстев зябко поежился в мокрой от пота рубахе. Мимо него молнией пролетел Морок и опрокинул на себя целое ведро колодезной воды. Одежда облепила его длинное жилистое тело, и он присел на каменный парапет перевести дух. Его лицо было бледнее обычного, с пугающим оттенком синевы, и Эстев всерьез задумался, не болен ли он. Послышался шорох юбок, и, оттолкнув Соле, к Мороку подскочила Уна, растрепанная, в наспех зашнурованном платье, из-под которого выглядывала заляпанная грязью сорочка, словно это она была погорелицей. Уна бесстыдно обхватила Морока за шею, чуть не уронив в колодец, и осыпала его худое лицо градом быстрых поцелуев. Он попытался отвернуться, но тщетно. Девушка была подобна рыжему урагану.

— Я прибежала, как только смогла! О, слава всем богам и меньшим сущностям, ты цел! Я боялась!

— Незачем было, — вставил Морок между сбивчивыми причитаниями, пытаясь оторвать ее руки от своей шеи. – Я дал тебе задание и буду недоволен, если ты его провалишь.

Уна тотчас отпустила его, сделав пару шагов назад.

— Зачем ты так? — спросила она. — Я правда очень сильно боялась за тебя…

Эстев почувствовал себя неловким свидетелем того, что не должны видеть чужие глаза и слышать чужие уши. А еще на сердце отравленным червячком шевельнулась ревность.

— Я устал повторять, но, пожалуй, освежу тебе память. Не прикасайся ко мне. Между нами ничего нет и не будет. Возвращайся в бордель и, будь добра, принеси хоть немного пользы!

Последнее он почти выкрикнул. Эстев увидел, как затряслась нижняя губа у девушки, словно она сейчас расплачется, а потом она снова чуть не снесла его ворохом юбок, убегая прочь. Морок устало потер глаза.

— Зря вы так с ней, — не выдержал Эстев. — Она же от чистого сердца…

— Я спрошу, если мне понадобится совет, — процедил Морок. — Или ты тоже любитель одаривать непрошенным?

Эстеву стало обидно, но не за себя, а за девушку. Как можно так хладнокровно топтать искренние порывы сердца? Каждый достоин любви, ласки, понимания. Если бы взгляд мог прожигать, то у Морока появились бы две аккуратные дырки между лопаток.

Небо побледнело, и в этом дождливом мареве Цитадель выглядела скорбно. От лачуг все еще вился сизый дымок, слышался женский вой, плач детей. Аккуратные шеренги накрытых мешковиной тел напоминали клумбы в парке, где когда-то любил прогуливаться Эстев. Он прошел вдоль них, останавливаясь напротив тех, с кем успел разговориться за эти три недели. Когда очередь дошла до Рихарда, в глазах предательски защипало. Эстев мысленно уговаривал себя не плакать и пытался загнать горькую влагу обратно. Рихард был хорошим человеком. Грубоватым, но добрым, никогда не дразнил его боровом или тюфяком, относился с пониманием. Что теперь станет с его семьей? И как же конюшня? Задумавшись, Эстев упустил момент, и слезы все-таки увлажнили щеки, и он постарался тут же оттереть их, размазывая по лицу копоть. Издали разносились распоряжения Морока:

— Колокол подвесить! Вы! На вас восстановление домов. В первую очередь лазарет! Аринио, список необходимого! Вы! Копайте могилы! Чтобы к вечеру все было готово. Ты!

Эстев вздрогнул, осознав, что это «ты» относится к нему.

— Ты! До вечера необходимо восстановить столовую. И чтобы ужин был готов к сроку! Аринио! Что у нас с запасами самогона?

Морок умчался, меряя двор широкими шагами, словно и не был до смерти уставшим. Позавидовав его энергии, Эстев поплелся к баррикадам, чтобы вернуть на место столы и скамьи. «А надо ли это делать? — невольно думал он, выдирая гвозди. — А если они вернутся?». Несколько крепких парней помогли ему в борьбе с гвоздями. Панические мысли продолжали крутиться в голове. Когда с баррикадами было покончено, и столы вернулись на законное место, Эстев, не выдержав, пошел искать Морока. Ему нужны были ответы.

Морока он обнаружил в лаборатории Дуана. Алхимик как раз хлопотал над колбой бледно-зеленой вязкой жидкости. Старясь не думать, что это за отрава, Эстев сразу взял гору с наскока:

— Морок, нам надо поговорить. Об этом нападении …

К удивлению Соле, вожак отреагировал непрошибаемо спокойно. Уголки плотно сжатых губ на мгновение дернулись вверх.

— Как можно отказать Убийце бога? — с усмешкой ответил он. — Что там у тебя?

Глянув на Дуана, который не собирался оставлять их наедине, Эстев сделал вдох и выпалил:

— Я боюсь, что без баррикад мы будем беззащитны перед новым нападением.

25. Прекрасное озеро (Ондатра)

После морского погребения, когда тело старейшины со всеми почестями предали на съедение богам, стая содрогнулась в конвульсиях. Каждый день вспыхивали ожесточенные поединки между претендентами на старшинство, серые шкуры окрасились свежими алыми шрамами, доски пропитались кровью и солью, воздух вибрировал от рокота красных зверей, мечущихся, словно ветра перед штормом. Ондатра возблагодарил счастливый случай, что работа удерживала его и братьев далеко от норы. Агрессивные самцы, жаждущие крови и власти, способны ненароком покалечить молодняк.

Когда гроза отгремела, стая, обескровленная и усталая, склонила голову перед новым старейшиной. Ондатра щелкнул зубами, когда узнал, кому теперь вить накидку из пестрых водорослей. Скат. Он оказался самым выносливым, сильным и дерзким, и молодой охотник не удивился его победе. Он был сильнейшим воином стаи после погибшего старика, многократно возглавлял рейды за морской костью, танцуя на зубах Извечного. К тому же, после вылазки он обзавелся удивительным круглым шрамом на груди, который называл меткой Вечного Шторма, знаком избранника пучин. Многие уверились в этом и с охотой покорялись воле Ската.

— Да, силы ему не занимать, — процедил Дельфин сквозь бритвенный оскал, — а хватит ли ума вести дела с людьми?

Скат неглуп. Дурак, пусть даже самый сильный, не выживет в схватке с Извечным и не добудет ценной морской кости. Однако в чем-то Дельфин прав. Скату было далеко до странных изощренных путей, которыми плавали мысли людей.

Что до старейшины Поморников, тот заметно приосанился после рейда на его старых врагов, словно их поголовное истребление было его заслугой. Он сдержал слово, вылазка за Кровавой Платой так и осталась тайной. Ондатра стал чаще замечать его в «Гнезде чайки», за дележом желтой чешуи и других непонятных предметов, пахнущих холодом и камнем. Поморники преуспевали в своих делах благодаря стае, и Скат стремился к более тесному союзу, но Ондатра помнил — эта двуногая рыба может вцепиться прямо в лицо. С ним нужно соблюдать осторожность.

Итиар вела себя так, словно с ней ничего не произошло, но Ондатра замечал, как она вздрагивала от каждого скрипа, резкого вскрика и внезапного хохота, вжимая голову в плечи. Страх поселился за ее правым плечом, давил и преследовал, омрачая мгновения их общения. Когда она прикасалась к молодому охотнику, то так сильно сжимала пальцы, словно надеялась, что он защитит ее от этого мрака, наполненного страшными образами. Ондатра чуял это, как вязь простирающихся над землей запахов, и красный зверь пульсировал в венах, изменив свой танец. Его тягучая песнь стала совсем другой. Она начиналась нарастающим гулом в ушных отверстиях, плавно скользила в груди, стягивалась в тугой узел в животе и спускалась ниже, заставляя дыхание становится нестерпимо горячим, словно кипящая вода у жерла вулкана. Она заставляла жаждать не крови, а долгих прикосновений, вдыхать запах Итиар и думать о ее теле, укрытом складками ткани. Ондатра грезил об этих странных чужеродных изгибах, рука сама тянулась вдоль силуэта, по коже цвета мокрого дерева, и это было новое для него чувство. Он был в смятении. Прикасаться без дозволения нельзя, но и попросить почему-то не поворачивался язык. Что если еще сильней напугается? Подумает, что он хочет ей зла?

Ондатра поделился с братьями своими раздумьями. Ближе них в стае никого не было, они старше и знали больше. Буревестник хмуро сказал, что ничего хорошего с ним не происходит, а Дельфин, оскалившись во все зубы, вынес вердикт:

— Это все гон, красный зверь подталкивает к спариванию. Тебе повезло. Кажется, твоя человечка благосклонна. Только людские самки хрупки, изнежены и могут не оценить напора красного зверя, как и остроту наших зубов. Ты должен быть аккуратен.

Ондатра смутился еще сильней:

— Я совсем ничего не знаю о ритуалах спаривания у людей. Итиар избегает подобных тем. Кажется, в их культуре это табу. Но ты ведь… спаривался с людьми? Как мне поступить, чтобы не напугать? Мне кажется, она боится любого плеска.

— Но не тебя. — Дельфин щелкнул зубами. – Ты для нее — скала, растущая из пучины. Так и будь ей. Пусть упрется о тебя, почувствует твердость и надежность. — Он ненадолго задумался. — А еще не помешал бы дар. В этом мы с людьми похожи. Самки любят дары и внимание, красивые тихие заводи, удачные для выведения потомства.

Ондатра задумался. Перед глазами сразу представилось побережье горного озера в лучах розового заката. Деревья на берегу купают длинные плети в прозрачной воде. Слышно, как плещется рыба и шуршат меж листьев засыпающие птицы. Как давно он был там в последний раз. Наверное, Итиар понравилось бы это место, только как отвести ее туда? Кроме того, старик и Эсвин потребуют откуп за ее временное отсутствие.

Было тихое утро, и девушка льнула к его руке с особой охотой. Ондатра, не выдержав, убрал прядь волос с ее лица, увидел, как заблестели ее темные глаза, и с губ сорвалось само:

— Я хотьу отвести тебя в одно место.

— Куда же? — тихо отозвалась она, голос звенел ручейком.

— Это озеро. Красиво. Вода… как воздух. Тищина, только трава по брегу. — Он издал звук, имитирующий шуршание камыша на ветру, Итиар звонко хихикнула. Он не выдержал и тоже растянул губы в оскале. — Так красиво. Ты потьуять,

— Как это мило с твоей стороны, — ответила Итиар. — Я бы отправилась с тобой куда угодно, даже в пустыню… — Голос у нее был странный, низкий и задумчивый.

— Нет! Озеро, не пустынь, — поспешил заверить ее Ондатра, чем вызвал очередную вспышку смеха. Что это с ней?

26. Угольный Собор (Асавин)

Шаги с криками становились все ближе и ближе. Асавин отошел от лестницы в подвал, выглянул из-за угла, стряхивая с себя выбившуюся из тюфяка солому, и сразу увидел бойцов Френсиса. Их было трое. Этих Асавин знал пугающе хорошо. Лысый, с бельмом на глазу и кровавой улыбкой, словно у дикого зверя, был немногим лучше Френсиса, а двое других – амбалы-подпевалы, тупые, словно куски трухлявого дерева. Один из них волок тощего упирающегося мальчонку. Обычный взлохмаченный беспризорник, каких пруд пруди на улицах Угольного. Асавин замешкался, раздумывая, что эти трое собираются делать с мальцом, и отлетел к стене, когда несущий ребенка оттеснил его плечом:

— Пшел отсюда.

— П-у-у-у-сти! — выл мальчишка, пытаясь вывернуться из медвежьей хватки великана, а затем выдал несколько бранных слов, достойных сына матроса и портовой шлюхи.

Раздался хруст, словно сломали несколько хворостин, ребенок разразился бранным воем, амбалы заржали, а лысый сказал:

— Поосторожней, Френсису ничего не оставишь.

Что-то внутри сжалось от криков боли. Страх, липкий, холодный, словно туман и роса на траве. Но за кого? Асавин зачарованно последовал за ними, невольно вспоминая злополучное алое от крови утро.

Они поднялись на второй этаж, и великан швырнул мальчишку в угол. Тот скорчился, лелея обвисшую руку.

— Интересно, что он вам сделал? — усмехнулся Асавин, поднимаясь следом. — Кинул камнем?

— Это шпион Морока, — раздалось у него за спиной.

Асавин обернулся. Френсис шел за ним, бесшумный, словно лесной кот. Перепаханное шрамами лицо, испачканное красным порошком, напоминало церковные фрески, иллюстрирующие козни монстров Гаялты. Асавин прижался к перилам, пропуская его вперед. Сейчас вставать у него на пути особенно опасно.

— Ошивался, разнюхивал тут, — лениво тянул Френсис, медленно поднимаясь по ступеням. — И попался.

Главарь Висельников подошел к мальчику. Ребенок затих, исподлобья глядя на возвышающегося мужчину, будто маленький волчонок. Френсис со всего размаху пнул его в грудь, и легкое тельце отлетело к стене. Мальчик зашелся криком вперемежку с кашлем.

— Даже если так, — сказал Асавин, — ты его скорей убьешь, чем допросишь.

Френсис обернулся, сверкая пьяными глазами:

— Зачем? Думаешь, эта падаль что-нибудь знает? Просто мелкий кусок дерьма, — Он снова пнул мальчишку, и тот скорчился, хрипя в спазмах боли. — Ой, ну что ты? Не подыхай так скоро… — Френсис обернулся. — Кто-то же должен заплатить за наши потери. Или что ты предлагаешь? Дать ему коврижку и отпустить?

Асавин покрылся холодным потом. Этот показной дружелюбный тон — лицо самой лютой ипостаси Френсиса. Таким голосом он разговаривал со шлюхами, превращая их лица в кровавое мочало.

— Ну что ты замолчал? — повторил главарь. — Язык проглотил?

— Нет.

— Тогда я жду ответа! — Схватив мальчишку за чуб, Френсис полок его в сторону Асавина, тот обмер от ужаса.

— Ты, разумеется, прав, — ответил Эльбрено, стараясь обуздать непослушное лицо.

— Я всегда прав, — прорычал безумец.

Развернувшись, главарь потащил мальчика в комнату с красными стенами, пропитанную запахом застарелой крови. Дверь громко захлопнулась, подняв облако пыли, и сердце Асавина наполнилось острым, как бритва, облегчением. «Не я, — думал он. – Я еще немного поживу». Перед внутренним взором разливались океаны крови, стекающей со второго этажа по ступеням, ведущим к варварскому алтарю, возведенному, чтобы утолить страшный голод монстра по имени Френсис. Бешено трепетавшее сердце плавно замедлилось. Отлегло.

Асавин поспешил спуститься на первый этаж, прислонился к стене и снова прислушался к сердцебиению. Тук-тук, тук-тук. Мерно и спокойно, словно звук копыт по пыльной колее. Сверху полились крики, от которых скрутило живот, но и это отлегло. Сколько таких вопило в красной комнате, на потеху Френсиса? Когда сбиваешься со счета, черствеешь к чужой боли. Случилось не с тобой — и отлично. Страшнее оказаться на месте мальчишки.

Подтянулись другие головорезы, сели пить самогон, играть в хурук и обсыпать звериные рожи красным порошком. Асавин осел прямо на пол, прикрыл глаза, пытаясь забыться сном. Крики мешали, но скоро они оборвались, словно струна гитары. Френсис спустился с окровавленными по локоть руками, хмурый и молчаливый, не утоливший своей чудовищной жажды.

— Асавин! — подозвал он.

Тот заставил себя встать и подойти к нему, переставляя ватные ноги. Пальцы, покрытые свежей кровью, впились в лицо Асавина, словно желая сорвать его. Мерзко.

— Ты грамотей, полезное приобретение, — процедил Френсис, — но вот твой поганый язык… Я вырежу его. — В руке Френсиса блеснул короткий кривой нож, по рукоять покрытый кровью. — Я вырежу твой язык и изувечу лицо так, чтобы даже искусная швея не смогла собрать его по лоскутам.

Нутро Асавина сжалось от страха, а Френсис вдруг ехидно заржал, обдав его брызгами красной слюны:

— Видел бы ты свое лицо! Ты, часом, не обмочился?

Его головорезы разразились шакальим смехом. Главарь отпустил Эльбрено и похлопал по щеке, оставив жирный кровавый след:

27. Бунт на Бронзовой площади (Кеан)

Каждое утро Кассий встречал молодого протектора у входа в столовую.

— Все, как и вчера, — угрюмо бурчал он.

Что ж, даже ссора не могла заставить Кассия прекратить слежку, обернутую в душный плащ опеки. Кеан не попросил прощения, его товарищ тоже избегал говорить о той драке, словно ничего и не случилось, но в их отношениях что-то переменилось. Сердце снедали сомнения. Кеан старался выкинуть из головы слова Настурции о том, что его друг — подлец, подставивший целое семейство и его любимую женщину.

Любимая женщина… Вкус этих двух слов слаще запретной сливовой настойки в погребах форта, яблочных пирогов матери и сахарных леденцов на деревенской ярмарке. Слаще переспелых груш, что лопаются от сока на зубах и текут по подбородку. Вкус запретного. Кеан осознал, что проиграл эту борьбу, и при виде темных жгучих глаз готов выполнить любое желание. Сердце безоговорочно верило Настурции, и было бы проще, обвини она любого другого из братьев под маской, но Кассий… Даже несмотря на их драку, он все еще оставался другом.

Они с Настурцией решили пока воздержаться от встреч. Девушке и так несладко. Ходили слухи, что старшая из Сестер Отдохновения, крепкая, злая старуха, лично наказала Настурцию, и что ее под конвоем водили в башню магистра для допроса. Прочие девушки шептались об этом, не скрывая яда. Никто не хотел оказаться на месте Дайре. Кеан видел ее лишь мельком, и каждый раз предавался горьким раздумьям. Как она там? Вдруг посадят в темницу? Эти мысли сбивали его с концентрации, он мазал на стрельбище, и Кассий вместе с инструктором разражались потоками брани.

Стачивало изнутри и ядовитое, стылое чувство, что он изменник, предатель, без права носящий святое имя. Каждый вечер он думал покаяться, каждое утро заставлял себя забыть об этом. Он надеялся, что все само собой образуется, как круги на воде, что со временем утихают, и в то же время понимал, что обманывает себя и тянет время.

Вечером пятого дня Зарева, вернувшись в келью, протектор обнаружил неожиданного серого посетителя. Двери в жилом крыле никогда не запирали, да и красть в комнатах нечего, но как он прокрался через ров, стену и несколько залов с галереями? Однако факт оставался фактом — наглый нелюдь таился в углу, блестя золотыми глазами, словно кот.

— Здравствуй, дружок, — сказал он, клыкасто улыбнувшись. — Не скучал?

С силой захлопнув дверь, Кеан стремительно сократил расстояние до наглеца, схватил его за грудки и угрожающе пророкотал:

— Что ты здесь забыл, нечисть? Я выполнил свою часть сделки, письмо у Симино, и не моя вина, что он послал вас в Гаялту.

Серый кот ухмыльнулся:

— Думаешь, на этом все? Увы, гильдии ты еще нужен. — Он кивнул в сторону окошка. — К тому же, мой труп, как ни старайся, не пролезет в бойницу. Так что попридержи коней.

Кеан медленно расцепил пальцы.

— Что вам нужно?

— Сущая безделица. — Вакшамари вынул из-за пазухи небольшую книгу с потертой обложкой. — Спрячь ее в форте там, где она не испортится и ее никто не найдет.

Кеан взял книгу, провел пальцами по обложке. Шершавая, старая, без заглавия и автора. Он машинально распахнул ее. Похоже на дневник, на первой же странице вязь рукописного текста на неизвестном языке и схематический рисунок. Кеан захлопнул ее одним движением:

— Вы просите меня спрятать запретную книгу в форте Протектората? Зачем?

— Наметанный глаз, да? — ухмыльнулся нелюдь. — Да, дружок, ты все верно понял. А зачем, не знаю, приказ гильдмастера. Ну что, сделаешь?

Кеан еще раз посмотрел на книгу, потом на вакшамари и вздохнул. Спрятать предмет, путь даже и запретный, не такое уж и большое преступление.

— Сделаю.

— Отлично. Тогда я пошел, дел по горло. — Он замер у двери. — Кстати! Насчет той девки не переживай, я ее прикончил.

Вакшамари выскользнул за двери, растворившись, словно призрак, и оставил протектору лишь горечь мыслей. Жаль молодую целительницу. Ее стараниями Кеан остался жив и быстро возвращался к былой форме. Все-таки он отплатил смертью за доброту. Появилась предательская мысль, что ее затронуло проклятье Неблагодати. Как же стыдно.

Однако горечь горечью, а руки, словно раскаленный уголь, жгла запретная книга. На всякий случай Кеан пролистал ее от корки до корки, проверяя, нет ли тайника или послания меж страниц. Книга да книга, разве что обложка толстая, крепкая, словно созданная для более внушительного фолианта. Где ее спрятать? Можно в библиотеке форта, там она затеряется в океане книг. А если его попросят ее передать кому-нибудь или перепрятать? Нет, так не пойдет. В келье — глупо, да и некуда.

Дождавшись ночи, Кеан прокрался в женское крыло и спрятал книгу в заброшенной молельне, в узкую щель между стеной и скульптурной композицией, а затем долго сидел, надеясь, что дверь распахнется, и зайдет его Дайре, освещенная золотом дрожащей лампадки, смоет с него эту гильдийскую грязь, утешит словом и теплым прикосновением. Время шло, а тьма оставалась все такой же безжизненной. Смирившись с тем, что она не придет, Кеан вернулся в келью. В груди неприятно ныло.

Утром двенадцатого дня Зарева, спустя четырнадцать дней после возвращения в Протекторат, Кеан получил распоряжение Кассия:

— Собирайся. Сегодня поедем усмирять толпу. Думаю, ты уже готов.

28. Выживает приспособленный (Мышка)

Логика власть имущих похожа на капризы погоды. Кажется, что можешь предугадать ее, но вот внезапно налетают тучи, мгновенно набухая дождем, и ты стоишь мокрый и в дураках, недоумевая, что же пошло не так.

Мышка не понимал, что вокруг него происходит. Сообщество вакшамари, доселе напоминающее труп, мирно разлагающийся в гробу, вдруг всколыхнулось, и красивая посмертная маска запузырилась от червоточин. Мышка ощущал вокруг себя кипение и гул потревоженного роя, но низкий ранг не позволял ему вникнуть в суть этой вибрации. Беркут недосягаем, Канюк только приказывал, поэтому Мышелов раз за разом возвращался к жрецу, чтобы получить маленькую крупицу его опыта и немного информации.

— Мы даже не пытаемся снова напасть, — сетовал Мышка, заменяя ароматную смолу в кадиле. — Неужели эквийцы настолько сильны?

— Не верю, что Канюк плохо учил тебя. Ты хочешь услышать подтверждение?

Ничто не укроется от этих бледно-золотых глаз. Мышка коротко кивнул.

— Они очень могущественны. Источник их силы чужероден нам.

— Но вы сами сказали, что они…

— Да, они питательней людей. Пшеница гибнет как без солнца, так и при слишком знойном солнце. Источник их силы способен лишить нас разума, поэтому с ними стоит держать ухо востро, даже если там всего один эквиец.

— Вы подозреваете кого-то?

— Думаю, это сам Морок или кто-то из его ближайшего окружения. — Жрец сложил костлявые руки за спиной, глядя на лицо самой большой из статуй. — После нападения гильдмастер распорядился шпионить за Цитаделью, и мы обнаружили нолхианские письмена по стенам. Предупреждение. «Еще раз нападете, и мы раздавим ваше гнездо, а с ним и последних вакшамари этого мира». Эквийцы общаются на нолхианском.

Глаза Мышки округлились.

— Да, мальчик мой, это угроза, и мы ей вняли. — вздохнул Лунь. — В отличие от людей, мы умеем ждать. Ну, я потешил твое любопытство?

— Простите, — пробормотал Мышелов, почтительно склонив голову.

— Не стоит просить прощения. Некоторые считают, что только глупцы задают вопросы. У тебя живой ум. Учись это хорошенько скрывать, иначе кто-то может решить, что ты чересчур хорош.

«Канюк», — сразу мелькнуло в голове молодого вакшамари. Он удивился этой мысли, а затем увидел хитрый взгляд Луня.

— Твой учитель — великий вакшамари, — продолжил жрец, — но ему не тягаться с Беркутом и его видением будущего нашего клана. Канюка устраивает старый порядок вещей, мавзолеи и тлеющие кости. Люди бегут от ужасающей засухи на север, бросая древние города и могилы своих отцов. Скажи, что думаешь ты?

Жрец все равно прочитает сокровенные мысли. Так стоит ли юлить?

— Выживает тот, кто приспосабливается, — ответил Мышка.

— Я так и знал, — улыбнулся Лунь. — Ты был обращен относительно недавно, в тебе еще много от человека. Порой многовековая тактика перестает работать, и приходится ее менять… Мастер хочет обращать уже взрослых людей. Отчаянные времена требуют отчаянных мер. Ты ведь знаешь о Уоррене Варантае?

— А кто не знает?

Да, кто не знает об основателе Гильдии, первом из вакшамари, что построил Соколиную Башню? По легендам, он стал частью построенной башни, оттого она и пьет солнечный свет.

— До нас дошли лишь отголоски древних сказаний, ведь после Восшествия Черной Маски случился Исход.

Исход… Огромный кровоточащий пробел в истории Гильдии, когда в одночасье сгорели все архивы и погибли те, кто помнил. Шептались, что нынешняя Гильдия — трехтысячелетний чахлый росток прошлого величия. Мышка не особо в это верил. Даже вакшамари подвержены особому проклятию людей — вздыхать по мифическому Золотому Веку.

— Все, что мы знаем — он был вакшами, — продолжал Лунь. — Вакшами, что принял веру в Богиню Убийств и научил этой вере всех нас. Великий шаг, которого не оценили остальные вакшами. Настолько не оценили, что до сих пор угрожают нам из своих северных нор. Так и шаг Беркута, призванный усилить нас, многие не оценят.

Мышка долго раздумывал над словами жреца. Оскорбляла ли его идея обращать взрослых людей? Нет. Любопытно было посмотреть на дураков, раболепно выполняющих приказы за посулы великой мощи, бессмертия и вечной молодости, а затем в муках подыхающих во время ритуала. Даже среди детей смертность была высока, а ведь они больше по вкусу избирательной Богине.

Мышка потратил много крови на то, чтобы ловко проникнуть в нужную келью Протектората, а еще больше крови, чтобы проследить, куда Кеан спрячет порученную ему книгу. Иногда приказы Канюка казались ему совершенно непонятными, как и сейчас. Вернувшись, он доложил учителю об увиденном, не выдержав, добавил:

— А зачем это было?

— Не твоего ума дело. Приказ мастера есть приказ мастера.

Мышка рассмеялся про себя. Его учитель в ярости, а, значит, это как-то связано с идеями гильдмастера. Разве Беркут не понимает, что нажил себе врага? Канюк может осмелиться пойти против него, и что тогда?

Тут Мышка всерьез задумался. Если дело дойдет до противостояния Беркута и Канюка, какую сторону ему стоит принять? Уж не на это ли намекал ему Лунь?

29. Костяная ловля (Ондатра)

Ветер трепал тяжелую от влаги косу. Соленые брызги летели в лицо, резкие и острые, словно сельдяные зубы. Запахи открытого моря дурманили, заставляя красного зверя трепетать спущенным парусом. На очередном гребне Ондатра перекинулся через борт, любуясь пенными узорами, улыбнулся во все зубы и рассмеялся. Его переливистую трель подхватили Дельфин и Буревестник, остальные только снисходительно покачали головами — мол, молодежь, что с них взять.

Тринадцать дней назад они покинули пыльную жаркую гавань человечьего рифа и устремились в сторону Нерсо, на самую опасную из всех охот. Добыча морской кости — древний ритуал, сродни жертвоприношению, поскольку море забирало даже умелых охотников. Однако, чтобы вести дела с людьми, требовалось чем-то обмениваться.

Сказывали, что в давние времена, двадцать коралловых нерестов назад, племя ходило на охоту, вооружившись лишь сетями да копьями, и победа над Извечным была невероятной милостью богов. Потом люди научили премудростям управления кораблями, и промышлять стало значительно легче. Однако все равно каждую охоту кто-то да погибал, и его тело становилось пищей морской пучины. Старейшины сказывали, что такова красная плата за бесценные дары глубин.

Произошедшее на озере резко изменило жизнь Ондатры. Он твердо вознамерился выкупить девушку, но как выполнить обещание? Эсвин запросил целую меру морской кости, столько не украсть, не выменять у соплеменников. Для того, чтобы добыть столько, есть только один путь — стать обманщиком богов, погонщиком волн, ловцом морской кости, да только туда берут самых сильных и выносливых, и Ондатра задался целью доказать свою ценность Скату. Он стал похлеще Буревестника лезть на рожон, дерзко вызывая соплеменников на поединок, и шкура его покрылась паутинкой шрамов.

— Зачем ты так, — вздыхала Итиар, любовно поглаживая каждый рубец на гладкой серой коже. – Однажды ты можешь покалечиться.

— Я аккуратно, — возражал он. — Я долзен показать сила.

Она кивала, будто понимая, но Ондатра сомневался. В ее мире двуногие рыбы тоже частенько дрались друг с другом, но чаще нападали из засады, словно донные удильщики. А в племени демонстрация силы и крепости тела — это путь к признанию, пропуск к желанной ловле.

Ондатра клял себя за нерасторопность. Лето иссякло, уступив место осенним дождям. Сезон ловли подходил к концу, соплеменники на Нерсо вовсю собирали кровавый урожай. Его шансы таяли день ото дня, ускользая водой сквозь пальцы. Возможно, потребуется ждать следующей миграции, а может и той, что последует за ней, нерест за нерестом. Даже для терпеливого Ондатры это — долгий срок, да и продержится ли Итиар? Девушка никогда не жаловалась, стойко сносила любые невзгоды. Она была сильной. Несмотря на внешнюю хрупкость, ее хребет тверже камня. Ондатра не сомневался, что Итиар способна вынести очень многое, но он желал ей свободного моря и дыхания полной грудью. Он желал ей счастья.

Они стали проводить еще больше времени вместе и засыпали теперь, переплетаясь телами. Ондатра пытался описать свои чувства братьям: «Словно за раз расцвел весь коралловый риф, все вспыхнуло красками, только внутри меня». Они посмеивались над ним, но беззлобно, с легкой завистью. Их гон еще никогда не завершался взаимностью.

Морские боги прихотливы. Порой они жаждут крови не героев и мудрецов, а зеленых юнцов. Иначе нельзя было объяснить, почему в первых днях осени Скат подозвал Ондатру в свою нору и молвил:

— Ты переменился. Я помню тебя мальком, заморышем, чудом не сожранным в ясельной заводи. Недорослью, на голову ниже всех прочих. Ты выжил, и я все еще не понимаю, как, учитывая твой изъян. Боги, наверное, любят шутить, и ты — их очередная забава.

Посмотрев на старейшину исподлобья, Ондатра злобно оскалился. Оскорбительно. Неважно, на каком уровне иерархии ты находишься, но уважение к тому, кто стоит выше, не равняется унизительному копошению у его ступней. Он не какой-то морской червь.

— Вызываешь меня? — губы Ската растянулись в неожиданном оскале улыбки. — Ты не такой, каким я тебя считал. Раньше мне казалось, что старик зачем-то оберегал тебя. Поврежденное наследие не должно стать частью племени, и я старался изжить тебя… Старик мертв, а ты все еще здравствуешь, да еще и побеждаешь в поединках тех, кто выше. Как это объяснить?

Он испытующе посмотрел на Ондатру, и его зрачки в полумраке норы казались двумя черными безднами.

— Я сильный, — прорычал молодой охотник, — и рост тут ни при чем. Копье, разделенное пополам, остается смертоносным.

Скат снова оскалился:

— Да будет так. Пусть решают боги. Я хочу, чтобы ты отправился на последнюю в этом сезоне ловлю морской кости. По обычаю, ты можешь выбрать себе правую и левую руку.

Ондатра затрепетал от радости.

— Моя правая рука — Дельфин, а левая — Буревестник.

Так он и попал на борт безымянного промыслового судна, а с ним и его старшие братья. Теперь каждый из них имел шанс стать полноценным ловцом племени, завоевать возможность размножаться. Каждый из них осознавал риск, и никто не отказался.

Утром дня отправления, когда небо меняло окраску, словно огромная каракатица, Итиар провожала Ондатру в дорогу. Долгие объятия, ласковые слова и сладкий запах заставляли красного зверя ликовать. Ради этого стоило идти в море, на риск, на кончики зубов Извечного. Итиар погладила молодого охотника по плечу, а затем повязала на него длинную красную ленту. Ондатра провел по ней пальцами, ощущая ритмичный выпуклый рисунок.