Исповедь. Тяжесть мëда на кончике языка

Пролог

Иногда кажется, что жизнь — это чужая одежда. Надел — и вроде сидит хорошо, скроена добротно, даже смотрится красиво. Но где-то под мышкой давит, воротник трёт шею, а ткань пахнет чужими духами. Я носила такую одежду тринадцать лет. Её звали Замужество. Материал — Стабильность. Фасон — Приличия.

Мой дом был аквариумом с идеально отфильтрованной водой, где я плавала по кругу, ударяясь носом о прозрачные стены. Снаружи все ахали: какая чистота, какая красота! А я внутри медленно задыхалась. Мой муж был смотрителем этого аквариума. Он следил, чтобы стекло было чистым, корм подавался вовремя, а я не делала резких движений.

А потом в воду просочился яд. Старый, выдержанный, с терпким вкусом прошлого. Он не убивал сразу. Он медленно оживлял. Он будил спящие клетки, заставляя вспомнить, что когда-то это тело умело не просто плавать по кругу, а нырять на глубину, где темно, холодно и опасно. Где можно захлебнуться. Но и можно — почувствовать.

Мы с ним были сломаны одним и тем же молотом — жизнью. Наши трещины идеально совпадали. Его боль находила во мне отклик, как нота, взятая на расстроенном инструменте. Мы не говорили об этом вслух. Мы узнавали это в прикосновениях, которые были грубее ласки, во взглядах, которые были прямее слов.

Мы были знакомы давно. До аквариума. До смотрителя. Тогда мир пах не стерильной чистотой, а пылью и дождём. И в том, другом мире, я помнила вкус иного воздуха. Он был горьким. И оттого — настоящим.

Теперь этот вкус вернулся. Сладкий и тяжёлый, как мёд на кончике языка. Он обжигал. Он сулил боль. Но он был единственной правдой в моей вымытой, вычищенной, продезинфицированной жизни.

И я сделала глоток. Зная, что это яд. Зная, что после сладости наступит тяжёлое, удушающее похмелье. Но кого волнует завтра, когда сегодня — ты наконец-то чувствуешь, что жив.

Глава 1.

Я стояла под его дверью, прижав ладонь к холодному дереву, словно пытаясь прощупать биение сердца по ту сторону. В кармане пальто — зажатый билет на самолет. Я всегда покупала два: один — до него, другой — прочь от него. Это была наша традиция — тихое самоуничтожение, красиво упакованное в слово «встреча».

«Зачем? — сухо спрашивал внутренний голос, что носил костюм-тройку и вёл учёт моим разбитым надеждам. — Он — сигарета на голодный желудок. Сладкая, кружащая голову, но за ней последует только тошнота».

Но тело не слушало. Оно помнило. Помнило тяжесть его взгляда, скользящего по коже, как бархатная рукавица. Помнило вкус его пота — солёный и горьковатый, как слёзы. Оно тянулось к этому огню, словно мотылёк, уже обжёгший крылья, но забывающий боль в сиянии пламени.

Я сделала выдох. Больше не было сил бороться. И нажала на кнопку звонка.

Он открыл почти мгновенно, будто стоял в ожидании. В проёме, залитом тёплым светом из квартиры, он казался огромным. На нём были простые спортивные штаны и футболка, натянутая на рельеф грудных мышц. От него пахло гелем для душа и чем-то неуловимо мужским, его собственным, от чего у меня свело внизу живота.

— Опоздала на семнадцать минут, — произнёс он. Его голос был низким, без упрёка, скорее с оттенком знакомой усталости. Он не улыбался. Его глаза, цвета тёмного шоколада, пробежались по мне, от растрёпанных от ветра волос до каблуков, и в них вспыхнула искра. Искра собственника. Искра голода.

— Пробки, — соврала я, снимая пальто. Руки дрожали.

Он взял пальто, и его пальцы на миг коснулись моей шеи. Электрический разряд пробежал по позвоночнику. Дверь захлопнулась, отсекая мир с его правилами и предосторожностями. Мы остались в прихожей, в густом молчании, которое было слаще любых слов.

Он не стал ничего говорить. Не спросил, как дела. Не поинтересовался, надолго ли. Его рука скользнула за мою шею, властно притягивая. Наши взгляды встретились, и в его глазах я прочитала всё: и «я скучал», и «ненавижу тебя за это», и «не могу без тебя». И тогда наши губы слились.

Этот поцелуй не был нежным. Это было нападение и капитуляция одновременно. Его язык властно вошёл в мой рот, горьковатый от кофе, который он всегда пил слишком крепким. Я ответила с той же яростью, впиваясь пальцами в его коротко стриженные волосы, чувствуя, как знакомый огонь разливается по жилам, сжигая стыд и сомнения. Мы двигались, спотыкаясь, не разрывая поцелуя. Моя спина ударилась о косяк двери в гостиной, и я тихо вскрикнула, но это только подлило масла в огонь.

— Тише, — прошептал он, но в его голосе не было призыва к тишине, а было что-то похотливое.

Его руки скользнули под подол моего платья, нашли поясок чулок. Пальцы провели по коже выше, к самой чувствительной части бедра. Я вздрогнула, издав звук, средний между стоном и рыданием. Мы сбросили с себя одежду, как ненужные кожухи. Его футболка полетела в угол, моё платье повисло на дверной ручке. Он прижал меня к стене, его горячее, уже возбуждённое тело вдавилось в меня. Я чувствовала каждым нервом, каждым мускулом.

— На колени, — его приказ был тихим, но не терпящим возражений. В его глазах плясали чертики. Он любил эту игру. Любил доминировать. А я… я обожала подчиняться. В этом была наша разрушительная алхимия.

Я опустилась перед ним на колени. Паркет был холодным и жёстким. Он стоял надо мной, и я чувствовала его взгляд на себе, тяжёлый, как свинец. Его пальцы вплелись в мои волосы, направляя, но не принуждая.

— Скажи, зачем ты прилетела, — потребовал он.

Я подняла на него глаза. Гордость утекала сквозь пальцы, как песок.
— Я не знаю.
— Врёшь. Ты всегда знаешь. Скажи.

Его рука сжалась в моих волосах чуть сильнее. Слабая боль, острая и сладкая.
— Я… я не могла не прилететь.
— Почему?
— Потому что… потому что я твоя, — выдохнула я, и в этих словах было столько стыда и столько освобождения, что мир поплыл.

Он грубо притянул меня к себе.
— И никогда об этом не забывай.

Его пальцы снова вплелись в мои волосы, на этот раз уверенно направляя мое лицо к его возбужденной плоти. Дыхание перехватило, когда я оказалась так близко, чувствуя его напряжённую мускулатуру бёдер и терпкий, возбуждающий запах его кожи. Я коснулась губами его горячей тверди, скользнула языком по нежной коже, ощущая, как он вздрагивает. Он издал тихий, сдавленный стон, и это придало мне смелости. Я приняла его в рот полностью, погружаясь в ритм, который он сам же и задавал, двигая моей головой. Мир сузился до этого места, до этого вкуса, до низких стонов, которые я вырывала из него. Я была вся — служение и власть, покорность и дарение неистового наслаждения. Он был напряжён как струна, его пальцы сжимали мои волосы, и я чувствовала, как он приближается к краю, но он резко отстранил меня, не дав закончить.

После этого он сам опустился на колени, откинул меня назад, на ковёр в гостиной. Его горячее дыхание обожгло кожу на внутренней стороне бёдер. Его пальцы, сильные и уверенные, впились в мои бедра, раздвигая их, обнажая меня перед ним полностью — и физически, и морально. Его взгляд, тёмный и бездонный, заставил меня замереть. В нём было обещание такого наслаждения, что можно сойти с ума.

И он выполнил его.

Его язык коснулся меня, как хлыст. Властно, требовательно, без церемоний. Это не была ласка; это было посвящение. Погружение в пучину. Он знал каждую складку, каждую точку, каждый нерв. Его язык выписывал сложные узоры, то замедляясь, то ускоряясь, то замирая в самом эпицентре чувствительности, доводя до исступления. Я вскрикнула, опершись локтями о пол, пытаясь встать, но он крепко держал меня, не давая и миллиметра отступления.

—Лежи, — его голос донёсся до меня приглушённо, и я повиновалась, вся растворяясь в ощущениях.

Он был безжалостным режиссёром моего удовольствия. Он доводил меня до самого края, до той тонкой грани, где уже начинается оргазм, и затем отступал, оставляя в смятении и пустоте. Слёзы выступили у меня на глазах от этого сладкого издевательства. Мои стоны превратились в непрерывный, подавленный вой. Ноги дрожали.

Глава 2.

Сознание возвращалось обрывками. Сначала — сквозь сладкую, липкую мглу сна — до меня донесся звук щелчка. Зажигалка. Потом — запах. Горький, обжигающе знакомый аромат только что смолотых кофейных зерен. Он ворвался в мои легкие, вытаскивая меня на поверхность быстрее, чем любой будильник.

Я не открывала глаза. Притворялась. Вжималась в подушку, впитывая последние секунды этого самообмана, где я все еще могла быть просто женщиной в его постели, а не участницей нашего бесконечного спектакля. Сквозь ресницы я различала его силуэт у большого окна. Он стоял неподвижно, задернув штору ровно настолько, чтобы в комнату проникал не свет, а лишь серый, предрассветный сумрак. Перед ним на подоконнике стояли две фарфоровые чашки . Пар от них клубился в прохладном воздухе.

Он шагнул к кровати. Поставил одну чашку на прикроватную тумбочку. Звон фарфора о деревянную столешницу прозвучал оглушительно громко в утренней тишине. Это был сигнал. Начало нашего прощального ритуала.

Я сделала вид, что только что проснулась, потянулась, и тут же тело напомнило о себе. Глухая, приятная боль в мышцах бедер, ноющий след от его пальцев на запястьях, чувствительная ссадина на внутренней стороне губы. Мое тело было живым свитком, на котором он вчера вечером вывел историю нашего падения.

— Спасибо, — мой голос прозвучал хрипло и тихо.

Он не ответил. Просто повернулся и посмотрел на меня. Его взгляд был другим. Не тем ночным, пожирающим пламенем, а холодным, усталым, отстраненным. Он скользил по моему лицу, плечам, груди, не как любовник, а как следователь, изучающий место преступления.

Мы пили кофе. Тишина в комнате была тяжелой и плотной. Она давила на уши, нависала между нами физической гранью.

Он допил свой кофе до дна, поставил чашку на подоконник. Подошел к кровати и сел на край. Пружины матраса жалобно скрипнули под его весом. Его рука, большая, с проступающими венами, протянулась ко мне. Пальцы коснулись моего горла, провели по коже, нащупывая, проверяя. Он искал следы. Следы своей власти. Это была инвентаризация.

— Встань, — его голос был ровным и тихим, но в нем не оставалось места для неповиновения.

Я отбросила одеяло. Холодный воздух комнаты обжег кожу. Я спустила ноги с кровати и встала перед ним на прохладный паркет. Я была абсолютно обнажена. И не только телом. Я стояла, опустив руки по швам, стараясь дышать ровно, зная, что каждый мой вдох, каждая микроскопическая дрожь в мышцах будет замечена.

Его глаза медленно, с ног до головы, скользили по мне. Он искал слабину. Трещину в моей броне покорности.

— Повернись.

Я повернулась, подставив ему спину. Я знала, что он видит — красные полосы от его ногтей на моих ягодицах, следы от зубов на задней поверхности бедер, легкие синяки, проступающие сквозь кожу. Его метки. Его клеймо.

Я услышала, как он встал. Он подошел сзади так близко, что я почувствовала исходящее от его тела тепло, но он не прикасался ко мне. Его дыхание опалило мой затылок.

— Ты помнишь, кто ты? — его шепот был обжигающе тихим.

Я зажмурилась.
— Твоя

Его руки легли на мои плечи, а потом скользнули вниз, обхватывая талию, прижимая мою спину к его груди. Его губы коснулись моего плеча — не поцелуй, а некое тавро, печать.

Он развернул меня и положил обратно на кровать. Утренний секс начался с медленного, почти церемониального действа. Его ладони скользили по моей коже словно растворяя границы моего тела и сознания.

Он начал с моих стоп. Его большие пальцы с невероятной силой впивались в свод, разминая каждый мускул, каждую связку. Боль была острой и сладкой, заставляя меня вздрагивать.
— Лежи смирно, — сказал он, не глядя на меня, полностью сосредоточившись на своей работе.
Его руки поднимались выше, к икрам, к подколенным сухожилиям. Он разминал мои мышцы, будто замешивал тесто, с такой силой, что по телу пробегали судороги. Это было не лаской.

Это было напоминанием о том, кто контролирует каждое волокно моего существа. Он добрался до внутренней стороны бедер. Его пальцы впивались в нежную кожу, оставляя свежие красные отпечатки рядом со вчерашними синяками. Я закусила губу, чтобы не застонать, но сдавленный звук все равно вырвался. Уголки его губ дрогнули в подобии улыбки.

— Посмотри на меня, — сказал он, опускаясь на меня.

Он вошел медленно, невыносимо медленно. Каждый сантиметр его продвижения был отдельным испытанием, отдельным откровением. Я чувствовала, как растягивается моя плоть, как напрягаются мышцы, как всё мое существо приспосабливается к нему, принимает его. Мы замерли. Его взгляд был прикован к моему, и в этой тишине, в этой неподвижности, был весь наш роман.

— Скажи, зачем ты вернулась, — снова потребовал он, начиная двигаться. Его толчки были глубокими, выверенными, неумолимыми.

Я не могла ответить. Я могла только смотреть на него.

— Ты вернулась, потому что тебе нужна эта боль? — он ускорил темп. — Потому что без нее ты не чувствуешь себя живой?

— Нет… — попыталась я выдохнуть.

— Не ври мне. Ты любишь это. Любишь чувствовать, как я ломаю тебя. Ты боишься той холодной, собранной женщины, которой притворяешься с другими. А здесь ты можешь быть никем. Моей.

Каждое его слово было ударом. Каждое движение подтверждало его правоту.

— Повтори, — настаивал он, и его пальцы впились в мои бедра. — Повтори, кто ты.

— Я… твоя, — сдавленно выдохнула я, и по моему лицу потекли горячие, беззвучные слезы. — Только твоя.

Тогда его ритм изменился. Он стал жестче, быстрее, почти яростным. Он выходил почти полностью, чтобы с новой силой войти в меня, ударяясь о самую глубь. Одной рукой он прижал мои запястья к изголовью, лишая меня последней возможности двигаться. Другой рукой он схватил меня за подбородок, заставляя неотрывно смотреть на него.

— Смотри на меня, — рычал он, и его дыхание стало прерывистым. — Смотри, как ты принадлежишь мне.

Оргазм накатил всесокрушающей волной капитуляции. Это была не победа, а полное, тотальное поражение. Судороги пробежали по всему моему телу, вырывая из горла тихий, надрывный стон. Я не кричала. Я просто смотрела на него сквозь пелену слез, чувствуя, как что-то окончательно и бесповоротно обрывается внутри.

Глава 3.

Самолёт оторвался от взлетной полосы, и я почувствовала, как что-то внутри меня обрывается. Не связь с городом, а последняя нервная нить, державшая меня в состоянии хоть какой-то собранности. Теперь оставалась только пустота, густая и тягучая, как смола. Я закрыла глаза, пытаясь поймать в памяти его запах — сандал, пот, но вместо этого в носу стоял только стерильный воздух салона, пахнущий озоном и пластиком.

Где-то там, внизу, оставался он. Тот, кто не давал мне обещаний, кроме одного — права чувствовать. Пусть это были боль, стыд, унижение или краткие вспышки всепоглощающего наслаждения. Все было лучше, чем ничего. Все было лучше, чем та онемелость, в которую я погружалась, возвращаясь домой.

Домой. К Андрею.

Мысль о муже вызвала знакомую усталость. Андрей не был монстром. Он был… корректным менеджером нашей совместной жизни. Он хорошо зарабатывал, не пил, обожал наших детей. И он искренне не понимал, чего мне, собственно, не хватает.

Наша история началась с залета, как грубо, но точно выразилась моя мать. Беременность, стремительная свадьба, попытка играть в счастливую семью. Андрей, думаю, любил меня тогда. По-своему. Он видел во мне яркую, немного взбалмошную девчонку, которую он, успешный и состоявшийся, приручил и ввел в свое русло. Он хотел, чтобы бунтарка стала образцовой женой. И когда я не справилась с этой ролью, его любовь постепенно выцвела, сменившись на чувство обязанности и смутного разочарования.

Он был холоден не потому, что злой. Он был холоден, как пустой чайник на выключенной плите — функциональный предмет, в котором просто нет огня. Его страстью была работа. Наш брак — одним из успешных проектов. А я — сотрудником, который плохо справляется со своими обязанностями.

«Обязанности». Я мысленно перечислила их. Встречать его с ужином, даже если он звонил за пять минут до своего прихода. Участвовать в бесконечных корпоративах с его коллегами и улыбаться. Заниматься детьми, школой, развивашками. И раз в неделю, обычно в субботу вечером, после того как дети засыпали, заниматься скучным, предсказуемым сексом. Он подходил ко мне, обнимал, целовал в шею с каким-то деловым усилием, и весь процесс напоминал отработку супружеского долга по утвержденному регламенту. Ни тебе безумия, ни тихой нежности, ни даже простого желания. Процесс. Еще одна галочка в списке успешной недели.

Я открыла глаза и уставилась в иллюминатор на сплошную белую пелену. Другая женщина на моем месте, возможно, была бы счастлива. Стабильность, надежность, хороший отец для детей. Но для меня эта стабильность была клеткой с бархатными стенами. В ней было душно. Мне было скучно до физической тошноты. Его разговоры о работе, о деньгах, о новых покупках… они вызывали во мне желание закричать, разбить что-нибудь, просто чтобы нарушить этот удушающий, размеренный порядок.

Мой внутренний голос, циничный и уставший, пробормотал:

«Ну вот. Снова нагулялась? Получила свою дозу драмы? А теперь — обратно, в золотую клетку. К мужу, который тебя содержит. К детям, которым ты нужна. К жизни, которую ты сама когда-то выбрала. Вернее, в которую вписалась по инерции».

«Я не выбирала это, — мысленно парировала я. — Это случилось со мной».

«Перестань себя жалеть. Ты могла бы бороться. Искать в нем что-то. Или уйти. Но ты не борешься и не уходишь. Ты просто сбегаешь. На два дня. Чтобы потом вернуться еще более несчастной. Это трусость. И она дорого тебе обходится».

Он был прав. Это была трусость. Я боялась разрушить эту конструкцию, этот фасад благополучия. Боялась ранить детей. Боялась остаться одной. Боялась признаться себе, что тринадцать лет моей жизни прошли рядом с человеком, который мне безразличен. И потому я искала спасения не в решении проблемы, а в бегстве к тому, кто эту проблему лишь усугублял, но зато давал иллюзию жизни.

•••••

Такси подъехало к нашему дому. Аккуратный, современный, с ухоженным подъездом. Клетка. Я расплатилась и медленно пошла к лифту.

В квартире пахло едой. Я прошла в гостиную.

На диване, подложив под ноутбук папку с бумагами, сидела наша няня, Лидия Петровна.

— Риточка, здравствуйте! — она поднялась. — С детьми все в порядке, уснули в девять. Поужинали, искупались. А Андрей Анатольевич звонил, сказал, что прилетает завтра к ужину.

— Хорошо, спасибо, Лидия Петровна, — я постаралась улыбнуться. — Вы можете идти.

Проводив няню, я зашла в комнату младшей дочери. Соня спала, разметавшись, зажав в руке плюшевого зайца. Ее дыхание было ровным и безмятежным. Мое сердце сжалось от приступа острой, ревнивой любви и чудовищного чувства вины. Наши дети были единственным светлым и настоящим в этом браке. И ради них я и терпела все.

Я постояла над ней еще несколько минут, потом вышла, прикрыв дверь. Тишина в квартире снова навалилась на меня. Я не пошла в нашу с Андреем спальню. Я легла на диван в гостиной, накрылась пледом и, не раздеваясь, провалилась в тяжелый, безсновидный сон.

•••••

Следующий день я провела с детьми, пытаясь вытеснить из себя остатки вчерашнего. Мы лепили из пластилина, читали, гуляли в парке. Их смех, их вопросы, объятия — это было единственным лекарством.

К семи вечера я начала готовить. Не из желания быть образцовой женой, а из чувства долга и чтобы занять себя. Я механически резала овощи для салата, когда зазвенел дверной звонок.

Я вздрогнула, отложила нож и пошла открывать.

В дверях стоял он. Андрей. В дорогом, слегка помятом после перелета костюме, с кейсом в руке. Он не улыбался. Его взгляд быстро скользнул по мне, оценивающе, и я непроизвольно поправила волосы, почувствовав себя школьницей, вызванной к директору.

— Привет, — сказал он, переступая порог. Он поставил кейс на пол, снял пальто и повесил его в шкаф, не глядя. — Дети где?

— Уже спят. Мы сегодня рано встали, гуляли долго.

— Я бы с ними повидался, — в его голосе послышался легкий упрек. — Надо было предупредить, чтобы подождали.

— Они устали

Он промолчал, прошел на кухню, увидел на столе салат и замороженные котлеты, которые я собиралась разогревать.

Глава 4.

Я стояла возле зеркала и расчесывала волосы, когда Андрей вошёл в спальню, и воздух сгустился, наполнился молчаливыми ожиданиями и невысказанными претензиями. Он раздвинул их, как занавес.

— Ложись, — сказал он, и в его голосе не было ни властности любовника, ни нежности супруга. Это была констатация. Пункт в расписании. «23:00 – сон».

Я легла на спину, на свою половину кровати, ту, что была моей вот уже тринадцать лет. Холод простыни пробирался под тонкую ткань ночной рубашки. Он раздвинул одеяло, его тело, пахнущие зубной пастой и нейтральным дезодорантом, легло рядом. Ритуал начался.

Его рука легла на мой живот. Плоская, тёплая ладонь. Не требовательная, не исследующая, а просто… лежащая. Как рука врача, ждущего, когда пациент успокоится, чтобы начать осмотр. Я зажмурилась, притворяясь, что расслабляюсь. А внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок.

«Сейчас, — прошептал внутренний голос в костюме-тройке, закуривая виртуальную сигарету. — Начинается спектакль под названием «Супружеский долг». Главная роль – твоя. Играй хорошо. Не дай заметить, что твоя душа в другом городе, припавшая губами к чужой коже».

Его губы коснулись моего плеча. Сухие, быстрые. Поцелуй-отметка. «Сделано». Он перевернул меня на бок, прижав к себе спиной. Его дыхание опалило шею. Я чувствовала каждое движение его тела, каждое прикосновение как отдельный, лишённый смысла жест. Его рука скользнула под ночнушку, нашла грудь. Пальцы сжали её без страсти, с техничной точностью, будто проверяли спелость фрукта на рынке.

— Андрей… — попыталась я прошептать, но голоса не было. Звук застрял в горле комом стыда и отчаяния.

— Мм? — он не расслышал или не захотел расслышать. Его дыхание участилось, но это было физиологическое возбуждение, лишённое души. Как у станка, который набирает обороты.

Он приподнял меня, уложив на спину, и его тело оказалось надо мной. В темноте я не видела его глаз. Да он и не смотрел на меня. Его взгляд был устремлён куда-то в пространство над изголовьем, в страну его отчетов и графиков. Он вошёл в меня. Резко, без прелюдий, без того томительного, невыносимого ожидания, что сводило с ума в объятиях другого.

Это было похоже на то, как вставляют вилку в розетку. Контакт. Есть ток. Всё.

Моё тело, предательски обученное другим, на мгновение онемело от несоответствия, а затем включился автопилот. Мышцы живота напряглись, таз начал отвечать на его ритмичные, неглубокие толчки. Я издала звук, похожий на стон, но в нём не было ни капли наслаждения. Это был стон актёра, уставшего от своей роли.

Внутри меня бушевал циклон из мыслей. Я представляла его. Виталика. Его тяжёлый, пожирающий взгляд. Его руки, впивающиеся в бёдра, оставляющие синяки-автографы. Его шёпот, обжигающий, как раскалённое железо: «Скажи, кто ты». Я представляла его так ярко, что губы сами сложились в беззвучное «Твоя». Слеза скатилась из уголка глаза и потерялась в волосах. Солёная. Настоящая. Единственная подлинная вещь в этой лживой церемонии.

Андрей ускорился. Его дыхание стало прерывистым, хриплым. Он искал своё удовольствие, как искал нужную строку в таблице Excel – методично и целеустремлённо. Я обняла его за спину, притворяясь, что меня захлёстывает страсть. Притворяясь, что это он, а не призрак, сотканный из воспоминаний, заставляет моё тело двигаться.

— Да… — прошептала я в подушку, и это было самым горьким признанием моего поражения.

Он кончил с коротким, сдавленным вздохом, больше похожим на облегчение, чем на экстаз. На мгновение его тело обмякло на мне, тяжёлое и потное, а затем он откатился на свой бок.

— Всё хорошо? — спросил он через пару мгновений, глядя в потолок. Его голос был ровным, деловым.

«Нет. Всё ужасно. Я только что изменила тебе с тобой же, потому что с другим я – живая, а с тобой – функциональная кукла. Я ненавижу себя. И тебя. И этот дом, ставший мне тюрьмой».

— Да, — сказала я, поворачиваясь к нему спиной. — Всё хорошо. Спи.

Через несколько минут его дыхание стало ровным и глубоким. Он спал. Спал спокойным сном человека, выполнившего ещё один пункт из списка жизненных обязанностей.

А я лежала и смотрела в темноту, чувствуя, как пощёчина собственного предательства жжёт мне щёки. Его семя вытекало из меня, и это ощущение было противнее, чем любая грязь.

Я поднялась с кровати, как автомат. Ноги сами понесли меня на лоджию. Ночь была прохладной, город затих, лишь где-то вдали мигал огонёк рекламы. Я прикупила сигарету.

Первая затяжка вонзилась в лёгкие, как нож. Я закашлялась, но не остановилась. Вторая, третья… Я курила одну сигарету за другой, словно пыталась выжечь из себя этот вечер, этот дом, эту жизнь. Дым смешивался с паром от дыхания, уплывая в чёрное небо. Слёзы текли по моему лицу беззвучно, безнадёжно, как осенний дождь. Они были солёными, как его пот, и горькими, как осадок на дне этой жизни.

«Зачем? — сухо поинтересовался внутренний голос, поправляя галстук. — Ты знала, на что идешь. Ты сама построила эту клетку и теперь плачешь, что в ней тесно. Драма – твой любимый наркотик. Наслаждайся похмельем».

Я достала телефон. Палец сам нашёл его имя в мессенджере. Я написала: «Я не могу дышать без тебя». Слова, от которых меня тошнило, но они были единственной правдой в эту секунду. Сообщение ушло. Я уставилась на экран, ожидая трёх точек - «печатает» , ответа… чего угодно.

Ничего. Экран оставался чёрным и безразличным. Он спал. Спал там, в своей квартире, где ещё витал наш общий запах, и ему не было дела до моей истерики в двух четырёхстах километрах от него. Он дал мне свою дозу, и до следующего раза я была ему не интересна. Я была сигаретой, которую выкурили и бросили окурок в урну.

Отчаяние, острое и физическое, скрутило меня в тугой узел. Мне нужно было чувство. Любое. Лишь бы не эта онемелость. Лишь бы не это вакуумное безразличие собственного дома.

Я прошла в ванную, заперла дверь. Включила воду, льющуюся в пустоту, чтобы заглушить звуки. Потом зажгла несколько свечей, купленных когда-то для романтических ужинов с Андреем, которые так и не состоялись. Пламя затанцевало, отбрасывая на стены пляшущие тени. В полумраке моё отражение в зеркале казалось призрачным, чужим.

Глава 5

Новый день начался в семь утра, с пронзительным голосом Лизы, доносившимся из коридора: «Мама, я не найду свою белую блузку!». Этот звук впивался в сознание, как шип, выдергивая меня из липких объятий воспоминаний. Я лежала с открытыми глазами, еще до сигнала будильника, чувствуя, как реальность вползает в спальню вместе с бледным светом, пробивавшимся сквозь приоткрытые шторы. Рядом, спиной ко мне, посапывал Андрей. Его спина, загорелая и гладкая, была непроницаемым бастионом, стеной, отделявшей мой мир хаоса от его мира порядка.

«Вставай, — сухо скомандовал внутренний голос, уже одетый в свой безупречный костюм-тройку. — Спектакль продолжается. Первый акт: «Идеальная мать».

Я поднялась, и тело тут же напомнило о себе. Не только вчерашние восковые ожоги, пекущие под пижамой, а ту более глубокую, мышечная память. Память о его руках, о его весе, о той бездонной пустоте, которая осталась после него. Это было похоже на фантомную боль. Ампутировали часть души, а нервные окончания все еще посылали в мозг сигналы о ней.

Дети, как всегда, стали моим спасением и моим крестом. Двенадцатилетняя Лиза, уже почти подросток, с ее вечным недовольством и испытующим взглядом, стояла посреди коридора, словно грозный ангел-хранитель моего чувства вины.
— Белая блузка висит в шкафу, в моей секции, — сказала я, пытаясь обойти ее. — Ты ее не любишь, потому что она «немодная».

Она промолчала, но ее взгляд, скользнувший по моему лицу, казалось, видел все: и мою усталость, и ту тень, что я привезла из другого города. В ее молчании был немой укор. Она была в том возрасте, когда дети начинают подозревать, что их родители — не боги, а живые, слабые, поломанные люди. И я боялась этого дня больше всего на свете.

Семилетний Марк, серьезный и не по годам собранный, уже сидел за столом и раскладывал учебники.
— Мам, у нас сегодня контрольная по математике, — сказал он, не глядя на меня. — Ты проверила мое домашнее?
В его тоне было что-то от Андрея. Та же деловая интонация. Я почувствовала укол вины. Он так старался быть похожим на отца. На того, кто не кричал, не плакал, а просто составлял графики и достигал целей.

— Конечно, проверила, солнышко.

Пятилетняя Соня, моя радость, вихрем влетела на кухню.
— Мамочка, а можно мне сегодня косу, как у принцессы? С ленточкой! — ее голос был колокольчиком, который на секунду разгонял мрак.

Я уткнулась лицом в ее пушистые волосы, пахнущие детским шампунем, и вдохнула этот чистый, невинный запах. Это был единственный аромат, который мог перебить призрачный шлейф сандала и пота, преследовавший меня. В эти мгновения я ненавидела себя больше всего. За то, что целую ее, а в голове у меня — воспоминание о том, как его губы обжигали мое плечо.

Завтрак прошел в привычной суматохе. Лиза, уткнувшись в телефон, демонстративно отодвинула тарелку с овсянкой. Собирание портфелей, поиск сменной обуви, уговоры Сони доесть кашу. Андрей вышел, свежий и отдохнувший, потрепал Марка по голове, бросил Лизе короткое: «Не сутулься», и поцеловал меня в щеку — сухой, быстрый поцелуй в воздух, едва задевший кожу.

— У меня рейс скоро, позавтракать не успеваю.
— Хорошо, — кивнула я, чувствуя, как каменею изнутри. Он улетит. Сегодня. Значит, сегодня вечером квартира будет принадлежать только мне. И моим демонам.

Я отвезла Марка в школу, Соню — в сад. Лиза вышла из машины молча, не попрощавшись, лишь бросив на меня короткий, ничего не выражающий взгляд через окно. Она отдалялась с каждым днем, и я понимала, что это естественно, но в ее холодке я видела наказание за свою раздвоенность. Целуя Соню на прощание у дверей группы, я снова ощутила тот же надрыв. Она обняла меня так крепко, так доверчиво. Ее маленький мир был построен на мне. А мой — на лжи. А мир Лизы, похоже, уже начинал трещать по швам, и я боялась, что первой трещиной станет раскол во мне самой.

И вот я вернулась. Ключ повернулся в замке с тихим щелчком, который прозвучал громче любого хлопка. Я вошла в квартиру. Тишина. Густая, тягучая, давящая тишина, которую не могли разогнать даже детские голоса. Она обволакивала, как паутина. Я прошлась по комнатам, будто впервые видя их. Безупречный порядок. Ни пылинки. Интерьер в стиле «современная классика» —бездушный, как гробница. Все вещи лежали на своих местах, будто приклеенные. Здесь не было жизни. Здесь была ее инсценировка.

Я подошла к большому панорамному окну, за которым кипел город. Люди спешили по своим делам, строили планы, смеялись. Они жили. А я стояла за стеклом, как экспонат в музее собственной жизни. Рука сама потянулась к телефону в кармане. Он был моим наркотиком, моим спасательным кругом и моим якорем, тянущим на дно. Я достала его. Мессенджер. Его имя. Последнее сообщение так и висело в пустоте, безответное: «Я не могу дышать без тебя».

Стыд, острый и жгучий, скрутил желудок. Какая я была жалкая. Унизительная, отчаянная попытка достучаться до того, кто уже выключил меня из своего поля зрения. Я хотела бросить телефон, выбросить его, разбить это зеркало, отражавшее мое унижение.

И в этот миг экран вспыхнул. Загорелись три заветные точки. «Печатает». Сердце остановилось. Весь мир сжался до размера экрана моего телефона. Воздух перестал поступать в легкие. Я ждала, впившись в светящийся прямоугольник.

Прошла вечность. Сообщение.

Он: Дышишь?

Это было так на него похоже. Не «привет», не «как ты». Удар ниже пояса. Провокация. Проверка на прочность. Он знал, какая власть у него надо мной. И он играл с этой властью, как кошка с мышью.

Мои пальцы задрожали. Я хотела написать что-то колкое, гордое, чтобы отыграться. Но тело было умнее. Оно жаждало продолжения игры, даже унизительной.

Я: Нет.

Он: Значит, моя работа сделана хорошо.

По телу пробежала волна жара. Воспоминание о его «работе» — о его языке, его пальцах, его неумолимой власти над моим телом — ударило по мозгам, как наркотик. Внизу живота заныла знакомая, предательская пустота. Возбуждение и ненависть к себе смешались в один коктейль.

Глава 6

Я вышла из душа. Полотенце, грубое о шершавую кожу, было продолжением экзекуции. Я вытиралась с ожесточением, словно стирая с себя не влагу, а тот слой кожи, что помнил его прикосновения. В запотевшем зеркале проступало чужое лицо — бледное, с синяками под глазами, в которых стояла тихая паника загнанного зверя. Это было лицо женщины, которая только что, стоя под обжигающими струями, пыталась силой тела изгнать демонов души, и проиграла.

Одиночество мастурбации в душе было горче, чем любое унижение с его участием. То было соучастие двух изгоев, а это — жалкая пародия, самообман.
Я накинула халат, и его мягкий, пушистый ворс вызвал отвращение. Он был частью этого мира — мира уютного, безопасного, вымеренного. Мира, в котором не было места той дикой, животной правде, что обнажалась в его квартире. Там я была почвой, по которой проходился плуг, оставляя глубокие, болезненные, но плодородные борозды. Здесь же я была гладким, ухоженным паркетом, по которому скользили в тапочках.
Я вышла из ванной, и тишина квартиры обрушилась на меня всей своей физической тяжестью. Она не была пустой; она была наполнена до краев немым укором вещей: идеально сложенные журналы на кофейном столике, ровные ряды книг в стеллаже, безжизненное растение в углу. Это был музей нормальной жизни, где я выполняла роль главного экспоната.
Мой внутренний цензор в костюме-тройке, уже сидел в своем бюро, листая папку с грифом «Последствия». Он посмотрел на меня поверх невидимых очков.

«Ну что, удовлетворила зверя? — спросил он, постукивая карандашом по столу. — Купила себе еще пару недель относительного спокойствия? Прекрасная сделка.».

Я прошла на кухню, чтобы заварить чай. Руки сами выполняли движения: щелчок чайника, клацанье шкафчика, звон ложки о фарфор. Это был автономный режим, включившийся, чтобы спасти то, что осталось от моего «я».
Я села на стул у окна, кутаясь в халат, и вдруг осознала, что тело мое — не просто сосуд для переживаний. Оно — ландшафт, на котором разворачивалась наша война. И сейчас, когда адреналин ушел, а нервные окончания устали посылать сигналы тревоги, началась фаза восстановления. Мышцы ныли приятной, знакомой усталостью, как после долгой, изматывающей тренировки. Каждая клеточка, кажется, помнила вес его тела, давление его пальцев, траекторию его движений. Это была память не ума, а плоти — более честная и неумолимая.
Я прикоснулась пальцем к оконному стеклу. Холодная поверхность была гранью между двумя мирами. Там, снаружи, кипела жизнь с ее настоящими, а не выдуманными драмами. А здесь, внутри, была я — женщина, которая только что, в душе, кончила с криком, придушенным шумом воды, и теперь пила чай с бергамотом, слушая, как тикают часы.
И вдруг, сквозь этот шум, до меня донесся другой звук. Тихий, едва уловимый скрежет. Он шел не извне, а изнутри. Словно где-то в глубине, в самых потаенных кладовых души, сдвинулась с места какая-то массивная, ржавая шестерня.

Очередной механизм защиты, поставленный на охрану моего здравомыслия, дал сбой и замер, издав предсмертный хрип.
Этот звук был страшнее любой боли. Потому что боль — это свидетельство жизни, пусть и уродливой. А этот скрежет был звуком распада. Тихой, методичной катастрофы, происходящей в безвоздушном пространстве.
Я поняла, что мы с ним — не просто любовники в извращенной связи. Мы — соавторы апокалипсиса, который пишем для двоих. Каждая наша встреча — это не глава романа, а очередной акт разрушения. Мы не строили ничего, кроме руин, в которых нам было так сладко и так больно укрываться от реальности.
Я допила чай до дна. На дне чашки осталась густая, горькая темнота. Я поставила ее в раковину. Звон фарфора прозвучал излишне громко в наступившей тишине.
Завтра будет новый день. Я буду хорошей матерью. Буду улыбаться мужу. Буду делать вид, что та трещина, что прошла сегодня через все мое существо с этим тихим внутренним скрежетом, — всего лишь игра света.
Но я-то знала.
Это был не скрежет.
Это был хруст льда. Льда, на котором я пыталась построить свою нормальную жизнь. И он треснул. И теперь я медленно, неотвратимо погружалась в темную, ледяную воду правды. А правда заключалась в том, что я не хотела спасаться. Я хотела тонуть, потому что на дне этой бездны был он.

Но даже тонуть нужно было как-то по-человечески. Не в истерике на кафельном полу, не в восковых ожогах, а с последней попыткой достучаться. До кого? До него? Он был частью бездны. До Андрея? Он жил в другом измерении, за звуконепроницаемым стеклом. До детей? Я не смела осквернять их мир этим своим грязным отчаянием.

Остался только Сергей.

Я подняла телефон. Экран был холодным и тяжелым, как надгробная плита. Я нашла его имя в списке контактов и нажала на значок трубки.

Он взял почти сразу, после второго гудка. В его голосе не было удивления, лишь знакомая, усталая готовность принять мой выстрел.

— Алло?

Я не смогла издать ни звука. Воздух застрял в горле колючим комом. Я просто дышала в трубку, короткими, прерывистыми вздохами, слушая, как на том конце тихо шумит его жизнь — может, телевизор, может, улица.

— Рита? — его голос стал тише, настороженнее. — Ты где? С тобой все в порядке?

Этот простой вопрос «с тобой все в порядке» сломал что-то последнее. Из горла вырвался нечто среднее между стоном и хриплым, беззвучным смехом.

— Нет, — прохрипела я, и это было первое честное слово, сказанное мной за сегодня. — Нет, Сереж. Ничего не в порядке.

— Глубоко вдохни.

— Не могу. Я... я тону. Понимаешь? Я слышала, как лед треснул. И я просто... иду ко дну. И мне даже страшно не... а спокойно. Потому что это конец. И это легче, чем пытаться плыть.

Он помолчал. Я слышала, как он зажигает сигарету, делает затяжку.

— Слушай мой голос, — сказал он ровно. — Это я. Сергей. Тот, который знает, какая ты сволочь на самом деле. И который все равно тут. Ты не на дне. Ты в своей гостиной. Сидишь на диване. И ты не тонешь. Ты просто наконец-то перестала притворяться. И это так чертовски больно, потому что правда всегда больно.