Истинность как проклятие

1. Кто влюбился в профессора Реннальда?

Не знаю, что может быть мрачнее и прекраснее, чем профессор Аллеон Реннальд, который рвет и мечет почти в буквальном смысле у стола, заполоненного милыми розово-белыми открыточками, коробками конфет и скрученными в трубочку записками с ленточками, которые он явно не читал.

― С прошлого года творится это безобразие! ― говорит он все громче и громче, и я всерьез боюсь за его голосовые связки. ― Что ни день, то письмо с признанием… в вечной любви. ― Он будто выплевывает эту фразу, и тут же со всех сторон несутся сдавленные смешки. ― Целый год кому-то было очень смешно, ― профессор обводит грозным взглядом адепток, сгрудившихся в кабинете травнического дела, ― но смеется тот, кто смеется последним. Виновнице лучше признаться сейчас ― это смягчит наказание. Итак, я жду.

Смешки и перешептывания затихают. Девушки быстро переглядываются друг с другом и опускают головы ― наверное, чтобы не расхохотаться в голос. Да вот только мне не до смеха. Я старательно прячусь за долговязой Кассией в самом заднем ряду у стены и почти не дышу. Дело в том, что профессор Реннальд собрал всех адепток Академии Целительства с первого по пятый курс в своем кабинете, чтобы выяснить, кто ему шлет любовные записки. Причем, как он выразился, хитро зашифровывает почерк, что никакое заклинание не может выявить нарушительницу его покоя.

― Что ж, превосходно, ― холодно и мстительно произносит Реннальд в наступившей гробовой тишине. ― Я сам найду эту бесстыдницу, и тогда ей не поздоровится.

― Вот умора, ― шепчет стоящая рядом Мейра, моя соседка по комнате. ― Кому это понадобилось так над ним шутить? Никак среди нас самоубийца нашлась…

― Не скажи, ― перебивает ее Алика. ― Думаю, какая-то дурочка и правда голову из-за него потеряла, а признаться в глаза не может.

Мейра тихо фыркает и тут же опасливо поглядывает на профессора.

В чем-то я с ними согласна. Пусть Аллеон Реннальд, глава факультета Травничества, и выглядит, как роковой мужчина: сведенные на переносице черные брови, убийственный взгляд темных глаз, каштановые густые волосы, разделенные на пробор, идеальная фигура, еще и молодой, лет тридцать с хвостиком ему, не больше, но характер… похуже, чем у Урожайной Ведьмы из легенды. Спасибо, что хоть метки истинности никому не ставит, а вот годовой балл понизить по своему предмету ― так это он запросто.

― Все свободны, ― цедит Реннальд. Толпа адепток вздрагивает, прокатываются облегченные вздохи ― и мой в том числе. ― Адептка Хант, задержитесь на несколько минут, ― доносится до меня.

Оглядываюсь вокруг, чтобы увидеть эту невезучую, как вдруг сталкиваюсь с жалостливым взглядом Мейры и понимаю: адептка с фамилией Хант здесь одна. И это ― я.

― Удачи, Лайра, ― шепчет подруга и быстренько ретируется, оставив меня один на один с профессором, который терпеть не может мануальщиков. Да и менталистов тоже, считая единственно правильным способом лечения ― настойки и снадобья из трав.

Его не переубедишь.

К тому же профессор Реннальд обычно меня игнорирует на своих занятиях, давая первое право высказаться адептам своего родного факультета, а уж потом ― всем остальным. Я даже думала, он фамилии моей не знает…

― Адептка Хант, у меня к вам… пикантная просьба, ― откашливается он, как будто в горле что-то застряло, а я стою ни жива, ни мертва. ― В общем… мне нужна помощь.

Такие, как профессор Реннальд, не просят о помощи. Для них это сродни признаться в некомпетентности как профессора и целителя. Но все же он просит о чем-то… меня? Адептку факультета Мануального целительства? Да это шутка какая-то. Или я сплю.

Подхожу к нему на негнущихся ногах. От него приятно пахнет лавандой и мятой. А еще старым пергаментом. Во мне на миг все замирает.

― Я вся внимание, профессор. ― Удивляюсь, как мой язык не заплетается и говорит вполне внятно.

― Мне нужно распознать почерк и найти виновницу всего этого беспредела. ― Он недвусмысленным жестом обводит стол с «наглядным пособием». ― И вы мне в этом поможете.

Сказано уже твердым голосом, без права на споры и отказ.

― Но я… ― беспомощно лепчу и развожу руками.

― Да, вы ― найдете мне ее, а взамен я готов поднять ваш заключительный балл по травническому делу… пожалуй, до десяти.

Сглатываю не в то горло и долго кашляю. Никогда еще профессор Реннальд не ставил наивысший бал адепту чужого факультета. Своим еще куда ни шло… и то, заработать у него даже восьмерку травникам было довольно-таки сложно и нервозатратно.

― Десять баллов и устройство в Центральную лечебницу с моей рекомендацией, ― провозглашает тот, наблюдая за моей реакцией. ― Как видите, я готов платить высокую цену, чтобы это безобразие прекратилось.

― Извините, профессор, но нет, ― с трудом произношу я. ― Я не настолько сильна в заклинаниях, а уж тем более… в шпионских делах, чтобы разгадать загадку, с которой даже вы не справились.

― До сего времени вы считали себя безупречной во всем, особенно, что касается магических знаний. ― Тот буравит меня взглядом. ― Разве не так?

Только стискиваю зубы. Кажется, все эти пять лет он изучал меня, хотя делал вид, что не замечает.

― Я… просто хочу знать, что вы сделаете с этой девушкой? ― задаю вполне резонный вопрос.

― За такие издевательства, ― он бросает очередной гневный взгляд на стол, ― ее следовало бы исключить. Но… может, я и пожалею ее и не стану настаивать на исключении. Зато снижу балл по моему предмету и не допущу к экзамену.

Реннальд выглядит вполне довольным собой.

― Но что скажет ректор… ― пытаюсь воззвать к его здравому смыслу.

― И пусть выкручивается, как знает! ― перебивает он. ― Никакой ректор не заставит меня изменить решение, будьте уверены.

― Но почему вы так уверены, что она издевается? ― пытаюсь понять. ― Может… эта девушка и правда… влюблена?

Реннальд смотрит на меня взглядом, в котором сложно прочесть эмоции.

― Меня нельзя любить, ― говорит он. ― Все считают меня неприятным и мерзким типом ― и они правы. А этой пигалице, ― он снова переводит взгляд на стол, но чуть менее грозный, ― явно что-то от меня нужно. Те же баллы, например, или помощь с устройством на хорошую должность… не удивлюсь, если она отпетая двоечница, ― кривит он губы.

2. Наваждение

― То есть… ― Его слова повисают в воздухе, а у меня в довершение всего начинает стрелять в висках. И вообще, я пережила непростой учебный день, а тут на меня нападают с расспросами и заставляют делать дополнительную работу ― ну куда это годится?

― Да, это я, я, понятно? ― кричу я и даже топаю ногой. ― Если бы вы только знали, как я устала от вашего равнодушия и от того, что мне приходится скрываться! И теперь, когда вы знаете правду, можете снимать свои баллы и так далее. Ведь вы получили, что хотели!

Собираюсь что-то еще крикнуть в лицо этому безразличному к любви и всему доброму человеку, но вместе этого позорно плачу, присев на стул у профессорского стола, на котором все еще высятся горы неуничтоженных любовных записок.

Ожидаю какого-то похожего всплеска от Реннальда ― в плане психов и возмущений, ― но тот лишь подходит ко мне вплотную и молчит. Его рука… она только что была у моего плеча, я не могла ошибиться! Но уже ее нет. Будто испугался своего порыва. Будто я прокаженная, и ко мне лучше не притрагиваться.

― Не ожидал от вас, Хант, ― говорит он тихо и как-то печально, чего я точно не ожидала. ― Это не иначе как наваждение.

Я в ответ мотаю головой и не могу произнести ни слова.

― Вот скажите, что во мне есть такого, во что можно было влюбиться? ― продолжает он допрос.

― Все, ― дурацки всхлипываю я.

― Даже мой дурной характер?

― Ваша искренность может свести с ума, вы об этом не думали? ― тихо говорю я и только сейчас осознаю, что это меня и покорило. Реннальд никогда не пытался казаться тем, кем не является и это очень подкупало. А еще интеллект, начитанность, умение держать внимание аудитории и огромная любовь к своему предмету… ну и красота, конечно. И вся эта его недоступность-неприступность. Ах…

Может, и наваждение. Может.

Профессор только хмыкает.

― Я б еще понял, если бы сейчас была весна, и это помутнение в вашей голове из-за весенней любовной лихорадки, как ее называют… но весна не бывает круглый год, и сейчас, как ни странно, октябрь.

― Значит… это что-то большее, ― упавшим голосом говорю я.

― Мне жаль, ― говорит он, все так же стоя рядом.

― Что? ― поднимаю на него глаза. Чего-чего, но этого не ожидала от него услышать.

― Мне жаль, что я, возможно, спровоцировал в вас этот всплеск, ― говорит он, спустя небольшую паузу.

― Вы ничего не провоцировали, ― растерянно говорю я и даже плакать перестаю.

― Я знаю, о чем я говорю, ― твердо произносит он. ― То, что я был с вами холоден, не обращал на вас внимания, не вызывал вас на своих занятиях ― все это заставило вас думать обо мне слишком много. Возможно, поначалу вы злились, и мысли обо мне были только гневными, но потом… ― он замолкает, словно подбирая слова, ― когда слишком много думаешь о ком-то, может показаться, что человек не так уж и плох. Вскоре он начинает вам нравиться, и вы додумываете ему несуществующие черты. Именно это произошло с вами, адептка Хант, не спорьте. Поэтому мне жаль. И я искренне прошу у вас прощения.

Медленно встаю. Сложно поверить, но профессор травничества и правда выглядит подавленным. А еще он смотрит мне в глаза, чего не случалось раньше.

― Простите меня, ― повторяет он, и его взгляд становится расфокусированным. ― С завтрашнего дня я перестану вас изводить и буду вести себя по отношению к вам так же, как любой другой профессор. Вы будете отвечать на каждом моем занятии. Не могу пообещать, что буду лоялен ко всему вашему факультету, но страдать от невнимания вы точно не будете. И все пройдет очень быстро, я вас уверяю.

Слушаю с колотящимся сердцем, но последняя фраза выбрасывает меня в реальность. Аллеон Реннальд будет уделять мне внимание только ради того, чтобы я от него отстала? Чтобы больше не получать от меня писем и избавиться от навязчивого внимания?

Кажется, Реннальд видит во мне… только объект, который что-то там учит, старается, пыжится, жаждет профессионального внимания и признания. А не живого человека, который вообще-то умеет чувствовать, и эти чувства просто так не перечеркнешь.

― Вы… вы просто не можете… ― начинаю задыхаться от боли и несправедливости. ― Вы до сих пор любите ту женщину, которой уже нет, а я…

― Что? ― Глаза Реннальда сужаются. ― С чего вы взяли?

До боли закусываю язык. Только что я чуть не предала своего лучшего друга Лео. Или… предала?

Глаза Реннальда темнеют еще больше. В них я вижу зарождающийся гнев. Он медленно отходит, глядя на меня, а потом резко разворачивается и идет к выходу.

― Нет! ― бросаюсь за ним. ― Вы все неправильно поняли, я… я всего лишь предположила… Откуда мне знать…

Все это выглядит жалко и неправдоподобно, но я не знаю, что еще сказать. Мысли путаются, мечутся, как испуганные зайцы. Реннальд оборачивается. Застывшая маска на его лице выглядит так, будто вот-вот треснет, и наружу выйдет все то, что он годами скрывал.

― Мне известно ― откуда, ― едва слышно, но как-то страшно произносит он.

― Нет! ― хватаю его за руку. ― Не ходите… ничего не делайте… я объясню…

Я совсем не хочу, чтобы он навредил Лео. Ведь он мне доверился, а я… Боюсь, если он узнает, что я сболтнула и кому, он больше не захочет быть моим другом. А ведь он ― единственный мой близкий человек, которого знаю с детства и который всегда был рядом и не смотрел на то, что я сирота безродная.

Реннальд вырывает руку, но я становлюсь перед ним, не позволяя пройти, и смотрю на него со всей мольбой, какую только могу вложить во взгляд. Профессор сужает глаза, как будто бы решаясь на что-то, потом взмахивает рукой, из-за чего я вмиг перестаю чувствовать тело.

Реннальд тут же подхватывает меня и уносит в дальний угол класса, где нагромождены столы и стулья. Садит на один из стульев, придвигая ближе к стене и столу, чтобы была опора.

― Временная анестезия, ― поясняет он, а я даже слова сказать не могу ― язык тоже оцепенел. ― Через полчаса эффект пройдет. Вы сами напросились, Хант, я этого не хотел.

3. Урожайная Ведьма

Давным-давно, примерно лет сто назад, в день Урожая, когда все жители радуются спелым плодам и достатку, собираются на площадях, украшают дома, пляшут и поют, юная целительница Элоди Веян ожидала прилюдной помолвки со своим женихом ― сыном одного из приближенных ко двору королевства Артинии. Да только парень оказался не промах: быстро променял бедную травницу на дочь придворного министра. Он опозорил Элоди, назвав ее ведьмой насылающей проклятия и предложив сжечь на костре.

В те времена магия была не в чести, и травники приравнивались к темным колдунам, которым не место в приличном обществе. Элоди изгнали из городка, где она родилась, и куда бы она ни подалась ― нигде не находилось ей места. С тех пор она поселилась в дремучем лесу и превратилась в настоящую ведьму. Каждый год, начиная с середины октября, когда люди украшают улицы и дома ко дню Урожая, она приходит в неведомом никому образе и проклинает девушек, которых ненавидит всей душой, видя в каждой разлучницу.

Урожайная Ведьма, как ее прозвали, насылает метки истинности, соединяя девушек с мужчинами, которые даже не смотрят в их сторону или вообще живут в других городах. Как распознать свою пару? Рисунок метки подскажет. А если не найдешь вторую половинку, предназначенную судьбой, умрешь в двадцать первый день своего рождения когда куранты пробьют полночь.

Никто не знает, кто следующий. Некогда светлый и радостный праздник Урожая превратился в день защиты от злых сил, когда семьи боятся за своих юных дочерей и не выпускают из дому. Танцы и пляски прекратились. Жители Артинии сидят по домам, затаившись, в надежде, что ведьма пройдет мимо. Лишь тыквы с горящими внутри свечами и злобными лицами стоят во дворах ― как призраки былых украшений. Считается, что они отпугивают ведьму, и она не сунется в дом.

Но лет тридцать назад все изменилось. То ли ведьма перестала творить зло, то ли ослабели ее силы, то ли, как поговаривают, дитя у нее родилось ― ведь живет же больше века и не стареет. Да только легенда эта сошла на нет: верить в нее перестали. Вернулся праздник Урожая с его песнями, танцами на площадях, пышными представлениями и пирами. Снова дворы начали украшать спелыми овощами и фруктами, оставив между ними тыквы-фонарики, но больше для смеху. Магия вошла в обиход, и особенно развилось целительство. А о том, была ли на самом деле ведьма Элоди, можно только строить догадки: процветающая Артиния вошла в свой золотой век.

***

Дурацкие слезы. Текут, когда их не просят, а я даже вытереться не могу. Мое бесчувственное тело кренится на бок: еще чуть-чуть, и свалюсь со стула, подпорки что-то плохо работают.

Конечно, Реннальд об этом не подумал. Ему все равно. И те «услуги», которую он готов был мне оказать ― не что иное, как самозащита. Чтобы его перестали дергать. Перестали ему писать. Оставили в покое.

Ну почему меня угораздило влюбиться в этого надменного эгоиста?! Что со мной такое, почему не думала головой? Почему не включила свой гениальный мозг, когда плыла за чувствами, когда мечтала о нем, представляла встречи, разговоры… поцелуи? Сошла с ума ― самое верное объяснение. Дура, просто дура.

Полчаса. За эти полчаса может произойти много всего. Лео… только бы с ним все было хорошо!

Конечно, циник-профессор не верит ни в какие легенды ― как и многие жители Артинии. Я тоже не особо-то верила. До определенного момента.

Он просто не знает, что неделю назад по дороге из Центральной лечебницы, где прохожу практику, я увидела полумертвого ворона, который лежал на обочине пузом к верху и едва дышал. Остановилась, чтобы его исцелить ― ведь могу же, так почему бы не помочь маленькому существу? Как только положила на него руки, ворон ловко извернулся, клюнул меня чуть выше кисти правой руки и улетел. А на том месте сразу начал расцветать рисунок ― священное пламя, будто запертое в кольце и пронизанное копьями.

В это сложно поверить, но оно ― у меня на руке, вот, можно посмотреть, только рукав сначала задерите, потому что я сама не могу. И все не так страшно, если бы не одно но: у меня как бы не осталось времени… ни на что. Через пару недель ― праздник Урожая, тридцать первого октября. И это тот самый день, когда мне исполнится двадцать один. Совпадение?

Тот самый роковой день, когда я погибну, если моя «истинная пара» не подарит мне заветный поцелуй.

Самое интересное, что поцелуй ― это только начало. В течение месяца мы должны пожениться, причем не фиктивно, а по-настоящему. Тогда метка исчезнет и перестанет быть угрозой для жизни.

Пока есть время, прокручиваю у себя в голове легенду, которая записана в «Сказаниях Артинии» и которую можно найти в любой библиотеке. За эту неделю я выучила ее наизусть, пытаясь найти в неутешительных словах хоть какую-то зацепку, которая подарит надежду, что все не так ужасно, как кажется.

Но никакой зацепки не было.

Раньше я думала, что если ведьма и впрямь существует и эти метки истинности ― тоже, то она приходит к тебе в реальном обличии, притрагивается к руке или произносит заклинание. Но кто б мог подумать, что спасение невинной, на первый взгляд, птицы обернется такой трагедией!

И не расскажешь же никому ― не поверят. Точнее, метка на руке считается почти что проказой, а некоторые поговаривают, что она появляется как знак внебрачной связи со многими мужчинами. Стыд и позор тем, кто получает такое клеймо. Впрочем, целительство шагнуло далеко вперед, лекари пытаются даже лечить метки ― но об этом не говорят повсеместно, скорее, на углах, шепотом, передавая друг другу как сплетни. И девушкам такое лечение помогает разве что продлить немного жизнь. Или мучения. Рано или поздно, не найдя истинную пару, они чахнут, слабеют и умирают.

А еще у лекарей негласно принято не распространяться о легенде. Если девушка умирает от метки, нужно приписать ей любую «нормальную» болезнь ― и дело в шляпе.

Да только проблему это не решает.

4. Осеннее обострение

Облегченно вздыхаю, когда вижу в конце коридора знакомую фигуру с раскрытой книгой в руке и небрежно перекинутой через плечо сумкой.

― Лео! ― бегу к нему. Тот оборачивается, и я чуть не сбиваю его с ног.

― Профессор Реннальд… ― начинаю я.

― …только что стоял на этом самом месте, ― продолжает он за меня, указывая на пол у окна.

― Значит… ― с трудом сглатываю, ― он говорил с тобой о…

И без того серьезное лицо Лео мрачнеет.

― Да вот, наехал на меня на ровном месте, ― говорит он, пожимая плечами. ― Книгу вырвал из рук, замахнулся даже…

― Ого… ― подношу ладони ко рту.

― Сначала я пытался нормально выяснить, что ему от меня надо, а потом сказал, что если он так сильно любил Эвиану, то, наверное, считает нормальным бить ее близких родственников. Реннальда это немного остудило, и он ушел, хотя все еще кипел от злости.

― Он сошел с ума, ― тихо говорю я, теребя пуговицу на форме друга и глядя на медальон у него на груди, который Лео никогда не снимал. Этот медальон выглядит так, будто сделан из битого стекла.

Если Реннальд не называл моей фамилии, не стоит мне пока признаваться, что в его злости виновата я и что случайно предала доверие Лео, сама того не желая.

Друг недавно рассказал мне о связи Реннальда с его старшей сестрой Эвианой. Что когда она сильно заболела, профессор проводил на ней эксперименты, давая непроверенные снадобья собственного сочинения. В итоге Эвиана умерла, а она была для Лео единственным близким человеком после бабушки, которая воспитывала их обоих, когда родители погибли во время шторма море: оба были заядлыми путешественниками.

В медальоне Лео хранит портрет любимой сестры и, как он говорит, не любит никому его показывать и вообще попусту открывать стеклянную крышечку: внутри якобы запечатлено не только изображение, но и воспоминания об Эвиане, которые греют ему душу. А если попусту открывать и закрывать ее, они быстро выветрятся.

С тех пор, как сестры не стало, Лео с Реннальдом на ножах, хотя неясно, почему профессор так относится к брату бывшей возлюбленной, будто ненавидит его.

Мало того, смерть Эвианы выглядела очень таинственной, ведь, по словам Лео, она просто ослабела, а снадобья ее доконали. Я даже предположила, что у нее была метка, но друг все отрицал, утверждая, что это выдумки и пережитки прошлого.

― Кажется, у него осеннее обострение, ― подтверждает Лео, ускользая взглядом, и я понимаю: ему не хочется говорить о сестре, это слишком больно, хотя она умерла уже лет восемь назад. ― Мне даже его жалко стало, ― продолжает он, ― он выглядел таким несчастным и вроде никогда еще не проявлял таких эмоций в открытую.

― Лучше обходи его десятой дорогой, ― советую я. ― Нам ведь нужно выпуститься из Академии с хорошими баллами, не то…

― Разумеется, я больше с ним сталкиваться не стану, ― подтверждает Лео, опираясь о стену возле окна. ― Ведь Реннальд отказал мне в преподавании травнического дела, и теперь я не сдам экзамен по его предмету, а мое место мануальщика в Центральной лечебнице займет кто-то другой.

Он говорит это таким обыденным, равнодушным, даже насмешливым тоном, что я не сразу понимаю смысл.

― Нет, Лео, этого не может быть! ― хватаю его за рукав.

― Еще как может, ― пожимает тот плечами и усмехается. ― Лучше бы он меня ударил, честное слово, чем… это.

В его голосе все яснее слышится горечь. Мой друг детства, который всегда был рядом и выручал меня из сложных ситуаций, растерян и подавлен и очень пытается это скрыть. И самое главное ― это все из-за меня. Из-за моих глупостей. Теперь у Лео нехилые проблемы. Теперь он не сможет осуществить мечту ― устроиться в Центральную лечебницу, чего хотят многие выпускники, да только места там достаются лучшим из лучших.

Лео ― один из лучших. Так же, как и я.

Да только я не стремилась особо к лаврам. Буду рада работать в лечебнице где-то на периферии… если выживу, конечно.

― Вот что, я с ним поговорю, ― твердо решаю исправить свою оплошность.

― Ты к ректору пойдешь? ― Лео поднимает брови. ― Да брось, себе еще проблем получишь…

― Не к нему ― к Реннальду. ― Мой голос звучит резко и бьется о каменные стены коридора.

― Постой. ― Он хватает меня за руку, когда я уже развернулась, чтобы уйти. ― Не делай глупостей, Лайра. ― Он слегка притягивает меня к себе. ― Сироту легко обидеть. Ты ведь знаешь, мы можем полагаться только на себя.

― Мне он ничего не сделает, ― говорю я и сама не понимаю, откуда такая уверенность.

Чтобы Лео больше не пытался меня задержать, быстро ухожу, оставив его одного стоять в недоумении, откуда во мне столько дерзости проснулось.

Нахожу Реннальда в профессорской. Сердце подводит и начинает колотиться сильнее.

― Чего вам, Хант? ― Резкий голос выводит меня из оцепенения. Оказывается, профессор вышел и увидел меня здесь, будто я шпионю за ним. Как-то неловко вышло.

― Профессор Реннальд, разрешите Лео посещать ваши занятия! ― выпаливаю я, пока еще не успела, как следует, испугаться.

Его взгляд мрачнеет, что само по себе недобрый знак.

― Если вы об адепте Леонардо Дигриме, то можете не стараться ― он переступил черту. ― С голосе Реннальда звучит сталь. ― Некоторые вещи не прощают, Хант. И вам не стоит за него заступаться

― Но… почему, ― сжимаю руки в кулаки. ― Что он вам сделал?

Его глаза сверкают.

― Этого вам лучше не знать.

Почему-то от его тона у меня мурашки бегут по коже. Профессор явно блефует: не мог мой друг сделать что-то настолько ужасное, чтобы тот спал и видел, как бы его от занятий отстранить и до экзаменов не допустить.

― Что мне сделать, чтобы вы изменили решение?

Стою перед ним, не давая пройти. Я виновата, брякнула, что не должно, и теперь сделаю все возможное, чтобы спасти Лео от печальной участи.

Реннальд подходит ближе и двумя пальцами подцепляет мой подбородок, глядя в глаза.

― А… на что вы согласны?

5. Час от часу не легче

Единственное, что меня сейчас радует ― практика в Центральной лечебнице. Это место, где я не чувствую себя адепткой, которая вряд ли выпустится из Академии с позолоченным дипломом из-за дурацкой метки на руке. Или последней дурочкой, влюбившейся в гордого и холодного профессора. Там я просто Лайра. Та, чьи руки лечат, дарят утешение и избавляют от боли. Там я по-настоящему нужна.

Я хожу туда по вторникам и пятницам и сегодня как раз пятница. Лечу в лечебницу, словно на крыльях, мечтая отвлечься от всего, что со мной произошло за последнюю неделю. От нелепого признания Реннальду, от мыслей о нечаянном предательстве друга, от стыдливых воспоминаний о своем колотящемся сердце и горящих щеках рядом с профессором. И от леденящего душу осознания, что дни мои сочтены.

Подхожу к знакомому забору, выкрашенному в веселый зеленый цвет, прикладываю магический бейдж с моим именем к магическому аппарату у калитки, чтобы система считала невидимые руны и пропустила меня.

Но ничего не происходит.

Моргаю. Прикладываю бейдж снова, посильнее. Может, сбой системы? Раньше такого не было.

― Эй! ― кричу я и тут же зажимаю руками рот. Не стоит пугать больных своими криками. Лучше подожду кого-нибудь, может, дворник выйдет или кто-нибудь из лекарей…

Топчусь у ворот уже битых полчаса, но так никто и не вышел. У меня закоченели ступни в тонких ботинках, а рук я вообще почти не чувствую: середина октября больше напоминает начало зимы, чем разгар осени.

Нет смысла стоять дальше. Лучше вернуться в Академию, до которой идти всего ничего ― минут пятнадцать, ― и обратиться к профессору Лийсен, главе факультета Мануального целительства. Пусть заменит мне бейдж: кажется, он сломался.

Но не успеваю отойти от ворот, как к нему подходит один из служащих, спокойно прикладывает карту, после чего калитка перед ним легко открывается.

Я застываю, а потом срываюсь с места и быстро иду по направлению к Академии, давя в себе нехорошие предчувствия.

― Вряд ли он сломался, ― задумчиво произносит профессор Лийсен, осматривая со всех сторон мою карту пропуска. Глава нашего факультета ― миниатюрная, юркая и довольно приветливая, в отличие от Реннальда. ― Руны обычно не дают сбоя, если только в них не внести корректировку…

― Но я никому не давала свой бейдж, ― возражаю я, чувствуя, как к горлу подкатывает болезненный ком от мысли, что произошла какая-то несправедливость.

― Корректировки могли внести в саму систему… Тебе лучше обратиться к ректору, Лайра, ― извиняюще пожимает та плечами, возвращая мне карту. ― Уверена, он разберется, что к чему, и выдаст тебе новый бейдж в случае необходимости.

Она сама проводит меня на третий этаж, где своем кабинете неизменно восседает ректор Роуэн.

Я, признаться, его чуточку побаиваюсь. Пусть он не такой холодный и строгий, как Реннальд, но в его выдержанной манере говорить и исключительном спокойствии есть что-то внушающее уважение и даже трепет.

― Мне жаль, адептка Хант, ― произносит ректор, проверив бэйдж, ― но вы отстранены от практики в Центральной лечебнице.

Сердце начинает биться где-то в горле, громко и неровно. Но почему? Я же ни в чем не провинилась! Наоборот, меня всегда хвалили за усердие. Заведующий мануальным отделением в лечебнице буквально недавно мне сказал, что я одна из лучших на практике.

Мысли несутся, путаются, и среди этого хаоса всплывает одно-единственное лицо. Сведенные черные брови. Холодные, темные глаза.

«Вам несказанно повезло, что после такой дерзости я не запретил вам посещать мои занятия... но вы уже на шаг к этому».

Но занятия — это одно. А лечебница... Это же не его территория! У него нет никакого права…

Или есть?

Невольно вспоминаю слова Лео: «...мое место мануальщика в Центральной лечебнице займет кто-то другой».

― Профессор Реннальд пожаловался на ваше неподобающее поведение, и я позволил ему отключить вам допуск в Центральную лечебницу, ― продолжает тот, развеивая мои сомнения. Значит, все-таки Реннальд. Это он поработал.

― Но он не глава моего факультета и не может меня отстранить!

Мой голос звучит жалко, потому что с каждой секундой осознаю, что любые мои действия сделают только хуже, чем было.

― Увы, но может, ― огорошивает меня ректор. ― Профессор Реннальд курирует Центральную лечебницу ― как и все профессора Академии, которые так или иначе связаны с нашими целительскими заведениями и подают туда отчеты о выпускниках.

Час от часу не легче. И почему я узнаю об этом в последний момент ― на пятом курсе? Кажется, Реннальд всерьез за меня взялся.

Я тут до меня доходит самое ужасное. Дэнни.

Маленький мальчик в одиночной палате. В том самом отсеке, куда кладут безнадежных, чтобы другие пациенты их не видели и не пугались. Бедняжка каждый раз так ждет моего визита! А в этот вторник я обещала ему показать фокус со светящимися шариками, чтобы его развеселить. Его милые серые глаза светились такой надеждой...

Он слабеет с каждым днем. Официальный диагноз — «истощение жизненных сил», редкий случай, не поддающийся обычным снадобьям. Лекари разводят руками, дают поддерживающие отвары и ждут. Только… чего? Ведь даже я вижу, как с каждым днем тускнеет его взгляд, кожа становится пепельно серой, как ему тяжело сидеть даже с подушками, которыми он обложен со всех сторон. Даже в воздухе я ощущаю его угасающую энергию. Мануальное целительство — единственное, что может помочь.

Но мне нельзя лечить пациентов тем способом, который запрещен его родственниками. А отец Дэнни категорически против мануальщиков ― у каждого свои тараканы.

На самом деле это ужасно, когда способен помочь, но не можешь ― будто руки связаны. А теперь мне запретили еще и приходить.

В отчаянии закусываю губу. Предательские слезы подступают к глазам. Наскоро прощаюсь с ректором и уже в коридоре обессиленно прислоняюсь спиной к холодной стене коридора, закрывая лицо руками.

6. Преступление

― Лайра, ты здесь?

Боюсь пошевелиться: от сидения в кустах все тело затекло. Но оно того стоит, ведь Лео, мой верный друг, узнав о моей беде, тотчас вызвался помочь.

А именно ― пробраться в Центральную лечебницу нелегально.

Сотрудники заходят с заднего двора, который огражден высоким забором со всех боков. Если я войду с главного, меня тут же направят в регистратуру, как пациента. Даже если удастся сбежать от назойливой регистраторши и лекарей, оттуда все равно нет входа в отсек смертников.

Это означало, что мне надо попасть в лечебницу исключительно с заднего двора.

Я хотела просто перелезть забор, когда никто не видит ― найти лестницу и дело в шляпе. Но Лео предупредил, что там встроена сигнализация, что, впрочем, неудивительно. Так что мой план, который поначалу казался Планом с большой буквы, накрылся до его осуществления.

― Вот. ― Лео сует мне в руки бейдж с незнакомым мужским именем. Сам он нарядился в высокий черный котелок, усы прилепил, у кого-то стащил ― на время, конечно ― зеленый бархатный костюм, так что выглядит он весьма эпатажно и совсем не похож на адепта Академии. Неизменный медальон из битого стекла он предусмотрительно спрятал под рубашку.

― Сначала скажи, где ты это взял, ― шепчу я, не прикасаясь к бейджу.

― У санитара, у кого же еще, ― хмыкает тот. ― Дал ему снотворное ― и дело в шляпе.

― И он согласился выпить?

Не верю, чтобы медработники были столь наивны.

― Я разговорился с ним о пользе и вреде энергетических напитков и предложил попробовать снадобье якобы моей матушки, дающее бодрость на весь день, ― поясняет он. ― Но это легкий состав ― хватит минут на двадцать… может, на полчаса.

― Тогда я пойду, ― беру у него бейдж, в который раз поразившись тому, как Лео умеет везде найти выход и помочь мне там, где, казалось бы, вариантов нет.

Друг хватает меня за руку и приближает к себе.

― В день Урожая все изменится, вот увидишь: главная помеха будет устранена, ― тихо говорит он.

― Э… хорошо, ― бормочу я, не совсем понимая, что он имеет в виду.

Ведь он же не знает про мою влюбленность и про метку. Я думала как-то ему сказать, но… не сейчас.

― Если что, я свистну. ― Голос Лео вырывает меня из оцепенения.

Бросаю на него еще один взгляд, на его дурацкий наряд, который очень пришелся кстати ― и бегу к калитке.

Слышу заветный щелчок — и калитка с тихим скрипом отъезжает в сторону. Сердце шумно колотится: надеюсь, лекарей еще не оповестили, что мне нельзя сюда приходить.

Вот и заветная палата, дверь которой обклеена по периметру черной изолентой. Сегодня она слегка приоткрыта. Я замираю на пороге, заглядывая внутрь. Каждый раз я боюсь увидеть пустую постель. Но Дэнни на месте. При сумрачном дневном свете, прибивающемся сквозь занавески, он кажется еще меньше и хрупче, чем обычно. Его густые каштановые волосы растрепаны, а ресницы, такие длинные, отбрасывают тени на бледные впалые щеки.

— Ты не спишь? — шепчу я, переступая порог.

Его веки вздрагивают, и он открывает глаза. Они кажутся огромными на его осунувшемся личике.

— Лулу? — Его голосок слаб, звучит, как шелест листвы. — Ты пришла! А я думал, ты про меня забыла...

Он сам придумал меня так называть. Каждый раз умиляюсь, когда слышу от него свое новое прозвище.

― Ну что ты, мой хороший, — сажусь на край кровати, сжимая его маленькую, горячую ручку в своей. — Я же обещала показать фокус. Помнишь?

Он кивает, и в его глазах зажигается тот самый огонек, ради которого я и затеяла всю эту безумную авантюру. Огонек, который глупые лекари и недальновидный отец этого малыша, могут погасить, если срочно не поменяют способ лечения.

Малыш смотрит, как в моих руках подпрыгивают и переливаются всеми цветами сотканные из воздуха шарики, радуется и хлопает в ладоши.

― Дэнни, расскажи о папе, ― предлагаю я, когда он вдоволь насмотрелся и навеселился: все же излишняя эмоциональная активность ему может навредить. Но, кажется, тему выбрала не слишком подходящую: мальчик хмурится и отворачивается к стенке.

― Не хочу… что про него рассказывать, ― бубнит он. ― Он… странный, не такой, как другие отцы...

― Он тебя навещает? ― тихо спрашиваю я, поправляя его одеяло.

Тот только пожимает плечами.

― Наверное, когда я сплю, ― говорит он все так же в стену, не глядя на меня. ― Мне об этом тетя Мина говорила и дядя лекарь с бородой, Ларис его зовут.

Смотрю в осунувшееся лицо Дэнни и понимаю, что, скорее всего, так оно и есть. Возможно, отец все же приходит к нему и каждый раз застает спящим: малыш и впрямь спит очень много, аномально много для ребенка его возраста.

Да вот только когда прихожу я, Дэнни всегда бодрствует.

И лично я еще никогда не видела его отца. Просто очень не хочется верить в плохое.

С улицы доносится свист. Я вскакиваю.

― Милый, мне пора, ― наклоняюсь к малышу и целую его в лоб. За короткий период он мне стал как родной, и я бы его забрала к себе, если отцу он не нужен. Конечно, в том случае, если у меня появится хоть один малюсенький шанс на то, что я выживу.

Слыша за дверью шаги, подхожу к окну, быстро распахиваю его и сигаю прямо в клумбу. Благо, что первый этаж. Успеваю прикрыть кое-как окно, пригибаюсь, бегу к дорожке и после уже степенным шагом иду к калитке: с той стороны она тоже открывается строго по бейджу.

***

― Лайра, там тебя… с тобой… хотят поговорить, ― на всем лету врывается Мейра в нашу общую комнату, которую мы делим уже пятый год.

― Кто? ― встаю с кровати, отложив в сторону учебник по менталистике. Сердце тут же начинает неприятно ныть. Неужели кто-то узнал о моей вылазке в больницу?

― Там Реннальд, ― говорит Мейра, едва отдышавшись, и выглядит так, словно за ней гнались. ― Он сейчас идет сюда, попросил тебя позвать и… лучше тебе выйти к нему, он зол, как Урожайная Ведьма или кто еще похуже…

Да уж, звучит неутешительно. Кажется, он все узнал о моем «преступлении», и теперь меня ждет неприятный разговор. Очень неприятный.