Истоки тьмы

Глава 1

В жизни каждого человека существует такой этап, взойдя на ступень которого, он обретает зависимость от чужого мнения. Подобно болезни, смешанные чувства терзают изнутри, создавая с каждым днём всё новые иллюзии. Но что делать, когда мнимость фальши отторгается собственным разумом, и всё происходящее вокруг является явью? По неизвестным причинам мнение родного или близкого по кругу общения человека может кардинально поменяться. Лишь одно событие, и вы перестаёте существовать в его памяти как светлая личность, к которой подобает проявлять благодушие. Вот она: изменчивая жизнь актёров-лицемеров и их таких же жалких, ещё более ничтожных, кукол-марионеток. Каждое новое событие в моей жизни словно новый сценарий, но я ли в нём режиссёр? Кто посмел выдать мне эту никчёмную роль тряпичной куклы? Ах, да, конечно же, мои нити зацеплены к пальцам лишь одного человека, вопрос в том, можно ли его вообще за такового счесть.

Как же моя жизнь начала зависеть от кого-то, кто начал дёргать за ниточки?

Был прекрасный, тихий весенний вечер, я ждала родителей, но неожиданный звонок, кажется, разделил мою жизнь на до и после. Я жадно глотала воздух, в попытке произнести хоть слово.

— «С прискорбью сообщаю, что Ваши родные попали в аварию и выжить им не удалось. Вы можете подъехать на опознание?» – телефон падал из моей руки, как в замедленной съёмке фильма, я пыталась проснуться, но ничего не выходило.

После похорон мне пришлось переехать в дом к дядюшке, где меня ожидала новая жизнь, новые разочарования в семейных ценностях, которые намертво были разрушены моим братом, тогда-то я и осознала, что не живу своей жизнью, а лишь существую для потехи другого человека.

Рафаэль – мой брат, являющийся единственным ребёнком так же моего дяди. Смазливый на внешность, имеет хорошее телосложение и неплохие физические данные, в общем, стандартный любимец всех девушек с гнусной душой и безразличием ко всему живому. Это мнение намертво засело в разуме, на что были основополагающие причины.

Что говорить о ранее упомянутом дядюшке Александре — он был добродушным мужчиной средних лет, хорош собой, по доброте душевной не уступающий моему родному отцу, с ним я не чувствовала себя так ужасно и всё бы хорошо, если бы не одно «но»: в его доме хозяином себя считал самовлюблённый и эгоистичный сынок. Именно Рафаэль являлся моей проблемой номер один. Его несносный характер порядком надоедал, а острые подколы выводили из себя даже самого спокойного умиротворённого человека.

Так вот, что касается меня и моего уживания с братом: после переезда в их дом многое изменилось в моей жизни, но, к сожалению, далеко не в самую лучшую сторону. С каждым днём упрёки Рафаэля становились всё обидней, а издёвки на публику перед его друзьями изящней и унизительней. Факт того, что его отец являлся по совместительству директором школы, в которой мы числились как ученики старших классов, казалось, его не волновал совсем. Он умело маневрировал, уходя от предупреждений и наказаний, исходящих со стороны Александра в пользу моей защиты. Так прошёл год с того дня, как моя нога переступила порог их дома. Пожалела ли я об этом? Что ж, да у меня и выбора другого не было, впрочем, сейчас мало, что поменялось. Боль смешалась с обидой из-за несправедливого отношения ко мне. Первые шесть месяцев депрессии и нескольких опрометчивых попыток завершить эту чёртову жизнь были самым тяжёлым временем в моей жизни.

Но, смотря на все старания, дядюшки приободрить мой дух, я постепенно отпускала прошлое, выпрямляясь под сильным порывом ветра жизненных реалий. Однако, Рафаэлю доставляло удовольствие наблюдать за страданиями других, поэтому в его планы моё душевное спокойствие уж точно не входило.

Раньше всё было иначе: помнится мне, как бойкий мальчишка был готов сразить любого, кто смел обидеть меня, он был смел и отважен. Где тот прежний старший брат, что являлся моим покровителем, на чьё плечо я могла полагаться и с уверенностью произносить «я тебе доверяю»?

Я опять не спеша иду с занятий домой, стараясь как можно дольше оставаться в пути, в моей голове уже достаточно мыслей для того, чтобы предположить исход сегодняшнего дня. От холода зябнут пальцы, что крепко сжимают поручень зонта — одна из немногих вещей, оставшаяся от отца. Вот уже несколько часов капли, подобно небесным слезам, звонко ударялись о нейлоновую поверхность, растекаясь и падая вниз, а ветер с каждым новым порывом плотней касался открытых участков кожи лица, отчего щёки и нос покрывались румянцем. Кажется, самое время для мысленного торжества в честь осеннего равноденствия.

До дома осталось всего лишь несколько небольших шагов, а тело уже ломило изнутри, заставляя чувствовать себя более, чем не удобно. Всё начиналось с неприятного пульсирования в висках, затем скручивания живота и наконец затаивания дыхания перед тем, как коснуться пальцами мокрой ручки стальной калитки. Вновь несмелые шаги вперёд. Кажется, ещё совсем немного и я сорвусь на бег, лишь бы подальше удалится от этого места. Вопреки моим ожиданиям порыв ветра усилился и закружил пёструю листву в воздухе. В глазах начинало рябить из-за гонимых листьев, благодаря чему напряжение во взгляде сменилось на умиротворённость. Остановившись, я подняла голову на дерево, ещё минуту назад на котором виднелась алая листва, и в пол голоса, словно мантру, произнесла: «Дай мне сил стерпеть остаток дня». Эти слова я произносила каждый день с момента смерти родителей, утешая себя, что всё могло быть гораздо хуже. Тяжёлый вздох, вновь шаги через преодоление себя, и вот я уже стояла на пороге дома, захлопывая за собой дверь. Подобно вору, я действовала тихо, будто заранее опасаясь чего-то ужасного.

Глава 2

Солнечные лучи, пробиваясь сквозь неплотно задернутые шторы, вырвали меня из сна. Я с трудом открыла глаза, ощущая тяжесть в голове и ноющую боль в теле, словно всю ночь меня преследовали кошмары. Воспоминания о прошедшей ночи нахлынули на меня, и я резко села на кровати. Чувство досады и обиды, тлевшее во мне, вспыхнуло с новой силой, заставляя сжать кулаки.

Я бросилась к телефону, и увидела на экране десяток пропущенных звонков от дяди и ещё столько же от подруг. Мое сердце бешено заколотилось, и я почувствовала, как по спине пробежал холодок. Я знала, что дядя беспокоится, и я должна была как можно скорее вернуться домой, и попытаться сгладить тот тревожный след, который оставило мое молчание.

Медленно, стараясь не издать ни звука, словно подкрадываясь к гнезду спящей змеи, я направилась к кухне, и то, что я увидела, заставило меня замереть на месте, словно превратив в соляной столп.

Рафаэль и Ориана, словно два хищника, утопающие в своих страстях, сплелись в объятиях на кухонном столе, не обращая внимания ни на что вокруг. Рафаэль, с расстегнутой на груди рубашкой, обнажавшей его загорелую кожу, и растрепанными черными волосами, казался олицетворением животной силы. Ориана, с раскрасневшимся лицом, растрепанными светлыми волосами и сползающей с плеч шелковой блузкой, казалась его соблазнительной жертвой. Их тела, извиваясь, словно змеи в брачном танце, казались мне неловкими, а их стоны и смех, звучащие как фальшивые ноты, пронзали меня диссонансом. Смущение и неловкость, словно липкая волна, захлестнули меня с головой, и я почувствовала, как кровь, словно кипяток, приливает к щекам.

Я сжала кулаки, до боли вонзая ногти в ладони, чтобы сдержать восклицание, рвущееся из моей груди, словно раненый зверь. Я не хотела мешать их грязному действу, и тем более становиться невольным свидетелем их… активности. Медленно отступила назад, стараясь двигаться бесшумно, словно тень, скользящая по стенам, и направилась к выходу из дома, оставляя их в своем непристойном танце, в котором я больше не хотела принимать участие.

Оказавшись на улице, я глубоко вдохнула свежий утренний воздух, пытаясь успокоиться и взять себя в руки. Мне нужно было сосредоточиться на своих мыслях, и я не должна была позволять их действиям отвлекать меня от моих целей и планов. Я поймала такси и назвала адрес своего дома, и, глядя в окно на проносящиеся мимо улицы, я поймала себя на мысли, что хочу наконец изменить всё. И тут, словно удар током, меня пронзила острая, щемящая ностальгия. Воспоминания, словно осколки разбитого зеркала, пронеслись перед глазами: мама и папа, их теплые улыбки, наши счастливые мгновения. А потом…

Память о том дне, как ноющая рана, снова открылась, причиняя невыносимую боль. Мне было лет тринадцать, может, четырнадцать. Мы с Рафаэлем учились в одной школе. Я стояла у своего шкафчика, когда он подошел, окруженный своей компанией. Я помню его лицо, искаженное странной смесью презрения и злорадства, и его глаза, сияющие каким-то холодным огнём. Он был выше меня, сильнее, и я чувствовала себя совершенно беззащитной перед его наглостью. Он начал говорить громко, так, чтобы слышали все вокруг, высмеивая меня, мои интересы, мои увлечения, мою одежду. Его слова были остры, как осколки стекла, и с каждым произнесенным словом мои щеки горели, а сердце билось всё быстрее. Я пыталась сделать вид, что его слова меня не трогают, но слезы уже подступали к глазам. Он продолжал, словно наслаждаясь моим унижением, заставляя меня чувствовать себя ничтожной, посмешищем на потеху толпе. Его друзья смеялись вместе с ним, словно стая шакалов, добивая меня своим злорадством. Я помню, как меня охватил стыд и отчаяние, когда я поняла, что все вокруг смотрят на меня, и никто не собирается мне помочь.

Наконец, не выдержав, я огрызнулась, что-то выкрикнула в ответ, что-то язвительное, что-то, чего я сама до сих пор не помню. Возможно, это была глупая попытка защититься, или просто выплеск накопившегося раздражения. Но именно это спровоцировало его, и именно тогда я впервые увидела его таким.

Он резко развернулся, его лицо стало багровым от ярости. Он схватил меня за руку, сжимая так сильно, что я почувствовала острую боль. Он резко развернул меня к себе, и, не сдерживаясь, замахнулся и ударил меня по щеке. Удар был резким и сильным, словно плетью хлестнули. Я почувствовала жгучую боль и вкус крови во рту. Я помню, как отшатнулась, а он, лицо его было перекошено от ярости, с презрением смотрел на меня, заставляя чувствовать себя еще более униженной и беззащитной. Школа, коридор, люди — всё расплылось перед глазами от нахлынувших слез и обиды. Это был первый раз, когда Рафаэль проявил ко мне такое жестокое отношение. До этого мы могли ругаться, подшучивать друг над другом, но никогда, никогда он не позволял себе подобного. И по сей день я не знаю, что заставило его так пересмотреть отношение ко мне.

Это воспоминание, словно ядовитая стрела, пронзило меня насквозь. Я часто старалась его забыть, но оно всегда возвращалось, преследуя меня, словно призрак.

Я часто задавалась вопросом, что произошло с тем мальчиком, которого я знала. Глупо, наверное, было рассуждать о его нынешнем отношении, после того, что произошло. Но что, если все это – лишь маска, скрывающая нечто большее? Что, если есть причина для его жестокости? Однако пока мне не известно ничего, может когда-то, мне откроется истина.

Когда я добралась до дома, меня никто не встретил. Тишина, окутывающая дом, казалась непривычной. Я не увидела дядю, и его отсутствие показалось мне странным. Обычно он всегда был дома, особенно когда знал, что я вернулась поздно. Мое сердце тревожно забилось, и я быстро достала телефон, чтобы позвонить ему, но в тот же момент пришло сообщение. Оно было от Рафаэля.

Глава 3

Пробуждение было резким — будто меня вырвали из вязкой дремы и швырнули обратно в реальность. Сердце колотилось в груди с безумной скоростью, и каждый его удар отзывался глухой болью под рёбрами. Комната, что обычно дарила ощущение покоя, теперь казалась выморочной декорацией — знакомой лишь наполовину. Свет, сочившийся сквозь неплотно задернутые шторы, отсекал предметы острыми тенями, превращая их в искажённые силуэты.

Я лежала, глядя в потолок, не сразу осознавая, где нахожусь. Волосы — русые, спутанные — прилипали к разгорячённой щеке, подушка была влажной — то ли от пота, то ли от слёз. Кожа на руках покрылась испариной, простыня скомкалась где-то у ног. Лёгкая пижама — тёмно-синяя, с серебристыми вышивками по краю — липла к телу. Казалось, будто я прошла сквозь пекло и вернулась обратно. Но не совсем.

Сознание металось, как испуганная птица в клетке. Перед глазами вспыхивали осколки сна — кровавые, пугающие: руки, сжимающие моё сердце, глаза Рафаэля, холодные, как лёд. В его взгляде отражалась власть. И бездна. И наслаждение от разрушения.

Я зажмурилась. Это был всего лишь сон. Ужасный, выматывающий кошмар.

Всё же, поднявшись, я опустила ноги на прохладный пол. Внутри дрожь — липкая, затухающая, как послесвечение молнии. Оглядевшись, я узнала свою комнату — уютную, с книгами на полках, мягкими пледами и подушками. Но даже она теперь казалась чужой. На полу лежали пакеты с покупками — мы с девочками принесли их вчера, болтая и смеясь. И всё же... Я не помнила, как вернулась домой. Как переоделась. Как заснула. Между моментами — зияющий провал.

Я натянула на плечи тёплый кардиган, выцветший от частых стирок, и осторожно вышла в коридор. Шаги отдавались гулко, как в старом театре после финального акта. Из кухни доносились голоса, аромат поджаривающегося хлеба и чего-то тёплого, пряного.

На пороге я замерла.

Александр стоял у плиты. Высокий, с прямой, почти выточенной спиной, он выглядел как человек, привыкший контролировать каждый свой жест. Его чёрные волосы были коротко подстрижены и зачёсаны назад в аккуратной, строгой причёске, подчёркивавшей линию лба и скул. На лице — лёгкая щетина с проблесками седины, придающая ему зрелость и сосредоточенность. Тёмная рубашка, закатанные до локтей рукава, неброский кухонный фартук — и всё же в его облике не было ничего «домашнего». Он казался не хозяином кухни, а человеком, привыкшим повелевать даже за завтраком.

А рядом — Рафаэль. Его сын.

Он полулежал на табурете, облокотившись на столешницу. Его поза — нарочито расслабленная, но в каждом движении читалась скрытая пружина. Чёрные волосы — густые, чуть растрёпанные — свободно падали назад. Лицо — красивое до неприличия, но это была не мягкая, притягательная красота. Скорее — вызывающая. Угрожающая. Черты острые, будто высеченные из мрамора. Глаза — такие же зелёные, как у Александра, но в них не было ни капли тепла. Только холод. Пронзительный, изучающий, слегка насмешливый. Он был в обычной серой футболке и мягких домашних брюках, но даже в этой одежде выглядел как человек, способный одним взглядом поставить на колени.

– Проснулась? – произнес он, словно это был совершенно обычный, ничем не примечательный день. Его голос звучал ровно и спокойно, как всегда, без малейшего намека на беспокойство или же на какой-либо эмоциональный отклик. Он казался монументальным и сдержанным, высоким, с точеными чертами лица, обрамленными черными волосами, с легкой сединой на висках, которая лишь добавляла ему аристократичности и некоторой мрачности. Его зеленые глаза, всегда казавшиеся внимательными и проницательными, смотрели на меня с невозмутимой внимательностью. На его лице виднелась легкая щетина, придававшая ему несколько небрежный, но все же благородный вид. На нем был его неизменный, несколько поношенный, но идеально выглаженный фартук, который нисколько не портил его благородную осанку.

Рафаэль, обернувшись, бросил на меня лишь короткий, презрительный взгляд, словно я была назойливым насекомым, которое стоит отмахнуть.

– Ты что, вчера с карусели навернулась? – произнес он, небрежно отмахнувшись от меня, как от чего-то раздражающего. – Выглядишь так, будто тебя асфальтоукладчик проутюжил.

Все было слишком… обычно, слишком правильно, чтобы быть правдой. Словно кто-то переключил меня в другую реальность, где кошмары остались лишь в воспоминаниях. Мой разум разрывался между двумя мирами, и я не понимала, где же я нахожусь на самом деле.

Я стояла на нижней ступени лестницы, словно застывшая статуя, и слова Рафаэля, словно ледяные иглы, вонзались в мою растерянную душу. «Из карусели выпала? Выглядишь так, будто тебя асфальтоукладчик проутюжил», – его сарказм, как всегда, был острым. Но сейчас, почему-то, его слова не вызывали во мне привычной ярости, а лишь усиливали ощущение нереальности происходящего. Все казалось каким-то искаженным, словно я смотрела на мир через мутное стекло.

– Рафаэль, оставь её в покое, – проговорил дядя Александр, его голос прозвучал немного резче, чем обычно, словно он устал от нашего вечного противостояния. – Ты же видишь, что с ней что-то не так.

– Да ничего с ней не так, – отмахнулся Рафаэль, продолжая с невозмутимым видом помешивать яичницу на сковороде. – Просто она, как всегда, летает в облаках, воображая себя героиней любовного романа. Или, может, ей просто привиделся какой-нибудь очередной бред в её псевдо-интеллектуальных снах?

– Может и привиделся, – проговорила я, стараясь придать своему голосу хоть немного уверенности, хотя внутри меня всё дрожало от страха и непонимания. – Может, мне привиделось, как ты…

Глава 4

Резкий, настойчивый стук — словно кто-то яростно пытался разнести дверь на щепки — выдернул меня из вязкой пелены сна. Он не был обычным. Этот звук будто пришёл из другого измерения, где боль и тревога сплетаются в музыку пробуждения. За ним последовал голос дяди — глухой, но властный, словно доносился не через дверь, а изнутри самого черепа:

— Ева, пора вставать! Ты же опоздаешь в школу!

Слова обрушились на меня, как хлёсткий удар по оголённому нерву, разорвав нити сна — спутанные, тяжёлые, как водоросли на дне.

Сердце билось в груди, будто хотело вырваться наружу. Виски пульсировали, отбивая неумолимый, тревожный ритм — почти военный марш. Комната, где я обычно находила утешение, казалась теперь чужой, словно я проснулась не в своей постели, а в театральной декорации, слишком тщательно скопированной с реальности. Всё было не так.

Оглядываясь, я словно собирала осколки разбитого зеркала: обрывки сна дрожали на грани осознания. Неясные, но острые, как стекло. Я не помнила, как уснула. Как оказалась здесь. Было чувство, будто кто-то подменил ночь, вырезал её кусок и вложил в мою память чернильное пятно.

Фрагменты кошмара вновь всплывали, как грязь со дна:
Рафаэль, лицо его перекошено, звериное, наполненное первобытной яростью.
Дядя — с глазами, полными испуга,
и — нити. Черные. Ползущие из моего бедра, как паутина, сотканная из тьмы и боли.

Я схожу с ума.

Эта мысль билась в голове, как мотылёк о стекло. Постоянно. Неумолимо. Без пауз. И с каждым повтором — казалась всё более правдоподобной.

Моё тело не слушалось. Каждое движение было будто чужое — механическое, кукольное. Я встала с кровати с трудом, чувствуя, как ноги налились свинцом. В зеркале на меня смотрела не я — бледное лицо, глаза впалые, в их глубине стояла хрупкая, тревожная тень, словно я только что вернулась с границы между мирами.

Я быстро оделась, не всматриваясь в своё отражение. Не хватало смелости. Собрав сумку, вышла из комнаты, нацепив маску спокойствия. Но внутри всё дрожало — тонко, незаметно, как лес перед бурей.

Суета, звонки, гул голосов. А я будто двигалась в замедленной съёмке. Среди толпы — Лекси и Кристиана. Они стояли, как два ярких символа реальности, которые кто-то забыл стереть из сна.

Лекси — с огненными, растрёпанными волосами, что казались живыми, и россыпью веснушек, как солнечные искры на фарфоре. Она смотрела на мир с тем озорством, которое не может быть подделкой — и потому всегда тревожит.
Кристиана — с косой, чёрной как полночь, и глазами, полными тихого участия. Её взгляд напоминал руки, которые можно было бы обнять, если бы внутри не было такой пустоты.

— Ну, наконец-то, соня, — фыркнула Лекси, будто смеясь, но в её голосе пробежала странная нотка — тревожная, словно едва уловимая фальшь в мелодии, — Мы уж думали, ты сбежала в царство снов.

— Прости… — голос мой прозвучал глухо. Я попыталась улыбнуться, но губы не слушались. Всё казалось натянутым, чужим. — Просто... не выспалась.

Весь день протекал в странной полубессознательности. Я сидела на уроках, но слова учителей проходили мимо, как поток воды сквозь пальцы. Алгебра была бессмысленным жужжанием. История — шелестом мертвых страниц. Даже литература — моя отдушина — стала чужим, сухим голосом, не знающим ни боли, ни ночей.

А в голове — всё тот же сон. То же лицо. Та же темнота. И снова эти нити. Я ловила себя на том, что смотрю на Рафаэля. Слишком часто. И каждый раз, когда он поднимал взгляд, мне казалось, он знает. Помнит. Что он был там.

Но он — спокоен. Холоден. Лицо — привычное. Ровное. Слишком ровное, чтобы быть настоящим. Зеленые глаза — мимо меня. Ни капли ярости. Ни тени признания. Только усталость и что-то, отдалённо напоминающее скуку.

И это, как ни странно, было… утешительно. Лучше — равнодушие, чем демонический оскал. Лучше пустота, чем поглощающая тьма.

На большой перемене я, по договоренности, всё-таки поделилась с девочками своим сном. Но говорила отстранённо. Будто читала чужой текст. Будто исполняла роль, а не признавала правду.

Я описала чудовище с лицом Рафаэля, неестественные нити, страх, охвативший меня. И в процессе — вдруг услышала, насколько это звучит абсурдно. Почти смешно. Почти.

— Может, ты просто перенапряглась? — осторожно предположила Лекси. — Ты в последнее время ходишь сама не своя.

— Да, это может быть стресс. Ты же всё на себе тащишь, — добавила Кристиана. — Учёба, дом, сны… Это может вылиться в такую психосоматику.

Я кивнула. Их слова звучали разумно. Они были простыми. Без мистики. Без демонов.
Как глоток обычной воды после отравленного вина.

Возможно, всё правда. Возможно, всё это плод усталости.

Но почему тогда... лицо Рафаэля всё ещё преследует меня даже с открытыми глазами?

Я взглянула на Лекси и Кристиану — по-настоящему. Не просто как на подруг, а как на нечто большее в этот момент. В их глазах — ни насмешки, ни усталости от моих страхов, только тревога, тихое сочувствие и желание понять. Они не отмахнулись, не отпустили дежурных фраз, не свели всё к «подумаешь, кошмар». Их внимание, их принятие — словно мягкое прикосновение в темноте, когда не знаешь, проснулась ли ты на самом деле. И в этом касании я на мгновение обрела почву под ногами.

Глава 5

Сознание медленно всплывало из глубины, словно луч света, пробивающийся сквозь плотную завесу утреннего тумана. Глаза не хотели открываться — веки налились тяжестью, будто их придавили чем-то вязким и влажным. Я чувствовала, что лежу на чём-то мягком — вроде бы это была ткань сиденья машины, теплая и впитавшая в себя остатки дневного солнца. Под спиной — едва ощутимое покачивание, а ноги упирались во что-то твёрдое и холодное, отчего по икрам побежали покалывающие мурашки. Всё тело ныло, словно после долгой дороги или сна в неудобной позе.

Память возвращалась рывками — не внятной лентой, а короткими вспышками: лестница в доме, запах старой бумаги, поспешные шаги, тревожный взгляд дяди... Лица, голоса, обрывки фраз. Всё словно плыло под мутной водой. Я пыталась ухватиться за что-то конкретное, но вместо ясности — лишь смутное, липкое предчувствие. Оно не отпускало с самого вечера, затаилось где-то в груди, словно что-то сломалось, и теперь жило своей жизнью — беспокойной, тревожной.

Сквозь это туманное напряжение проступало лицо дяди: вежливое, собранное, немного усталое. Его улыбка казалась правильной — доброжелательной, как всегда, но почему-то в ней теперь ощущалась неестественная тишина, как в пустой комнате после хлопка двери. А взгляд Рафаэля... холодный, выверенный. В этом взгляде не было жизни — только сухое внимание, будто он смотрел не на человека, а на то, что мешает ему идти дальше.

Я вспомнила, как мы ехали в машине — все трое, молча, как чужие. За окнами шевелились тени от фар, и только ветер, врывавшийся в салон, придавал хоть какую-то реальность происходящему. Я помню, как пыталась не смотреть в сторону брата, как вжималась в кресло, чтобы стать незаметной. Помню... и то, как закрыла глаза, будто это могло защитить.

И вдруг — резкий толчок. Я села, резко, будто кто-то выдернул меня за плечо. Глаза открылись сами. Передо мной — темнота. Я по-прежнему в машине, на заднем сиденье. Обивка тёплая, мягкая, под боком лежит Граф — наш огромный пёс. Он приоткрыл глаза, наблюдая за мной, будто ждал, когда я проснусь. Воздух пах ночной сыростью, окна распахнуты, и снаружи — чёрный лес, словно чёрнила разлились за границей фар.

Я резко поняла: нас трое в машине не осталось. Рафаэль и дядя исчезли.

Где они? Сколько времени прошло?

Паника нарастала медленно, но уверенно. Мышцы свело от напряжения. Я выглянула наружу — темнота. Даже лес, казалось, затаил дыхание. Тени между стволами шевелились, хотя ветра почти не было. Что-то шевельнулось слева. Я прижалась спиной к двери, всматриваясь — и вдруг, в самой гуще темноты, вспыхнули два красных огонька. Потом ещё пара. И ещё.

Мой голос застыл в горле.

Но прежде чем страх захлестнул окончательно, в тишине раздался голос:

— Ева?

Он прозвучал будто издалека — низкий, приглушённый, знакомый. Я не сразу поняла, что это дядя. В следующее мгновение он уже стоял рядом. Тёплая рука скользнула по моему плечу — бережно, будто проверяя, на месте ли я.

— Ты как?

Я кивнула, не отводя взгляда от леса.

— Там что-то было. Вон там, между деревьями...

— Здесь ночью всякое чудится. — Он спокойно взял меня за руку и повёл к машине. — Нельзя было выходить, лес — не место для прогулок.

Я не стала спорить. Он усадил меня на заднее сиденье, где уже дремал Граф. Я облокотилась на тёплую, уютную шерсть — и будто снова провалилась в ту зыбкую, хрупкую тишину.

Он появился из темноты беззвучно, словно тень, вынырнувшая из глубин ночного леса. Я услышала, как открылась передняя дверь, и сердце предательски дрогнуло. Рафаэль сел рядом с дядей, на пассажирское место, молча захлопнул за собой дверь и откинулся на спинку кресла. Он не посмотрел ни на меня, ни на Графа, который поднял голову, зарычал еле слышно и тут же замолчал, словно почувствовал — не стоит.

Сквозь зеркало заднего вида я увидела его профиль: напряжённая линия челюсти, холодный блеск глаз, неподвижность, как у хищника, замершего перед прыжком. Он не шевелился — только взгляд его, казалось, был устремлён куда-то сквозь лобовое стекло, в самую глубь ночи.

— Мы почти дома, — сказал дядя, пристёгиваясь. — Если хочешь — поспи ещё.

Рафаэль бросил хриплое:

— Поехали.

И это слово было не просьбой, не предложением — приказом. Он даже не посмотрел на нас. Я вздрогнула.

Я вжалась в угол заднего сиденья, прижимаясь к тёплой шерсти Графа, словно он мог защитить меня. Пёс не шевелился, лишь лёгким толчком головы подтолкнул мою руку, будто напоминая: я рядом.

Александр завёл двигатель. Машина дрогнула, плавно тронулась с места. Мы снова поехали — сквозь мрак, по узкой дороге, освещённой только фарами. И всё это время Рафаэль не произнёс ни слова. Только сидел, без движения, и от его молчания в салоне будто сгущался воздух.

Внезапно, словно молния, меня пронзило воспоминание. Я вспомнила, что произошло в школе, каким был мой брат. Страх, ледяной и липкий, охватил меня, заставляя сердце биться в панике. Я невольно сжалась на сиденье, пытаясь сдержать дрожь.

Мое нервное ерзанье не укрылось от внимания дяди.

— Тебя что-то беспокоит? — спросил Александр, его голос звучал озадаченно, а взгляд по-прежнему был устремлен на дорогу.

Глава 6

— Дядя, умоляю, не оставляй меня с Рафаэлем, — я пыталась зацепиться за хоть что-то в голосе Александра, что могло бы выдать сомнение, мягкость, каплю сочувствия. Но он оставался непоколебим, словно его решение давно высечено на камне.

— Ладно, — сказал он с той своей загадочной полуулыбкой, в которой сквозил хищный прищур. — В крайнем случае разрешаю тебе использовать оружие.

Я не сразу поняла, шутка ли это. Наверное, да. Хотя, с Рафаэлем — кто знает?
«Чем чёрт не шутит», — машинально подумала я, не сводя с Александра отчаянного взгляда. Казалось, я выпрашивала не разрешения, а пощады.

— Надеюсь, вы всё-таки как-то наладите отношения, — продолжил он, спокойно, даже с лёгкой усмешкой. — Пожалуй, наедине вам будет полезно.

Его слова будто ударили по лицу. Нервный смех вырвался сам собой — резкий, натянутый, почти истеричный. Я не смогла остановить его сразу.

— Ты серьёзно? — выдавила я, когда смогла снова говорить. — Мы и так еле терпим друг друга. И то, только благодаря моему ангельскому терпению. Помнишь, как заканчивались наши «уединения» дома? Это чудо, что мы ещё живы.

Он не отвечал. Только смотрел, не отводя взгляда, и чем дольше молчал, тем сильнее во мне закипало раздражение и бессилие.

— Даже если я скажу, что за два дня мы развяжем третью мировую, ты всё равно уедешь? — спросила я, уже зная ответ.

Он кивнул. Коротко. Уверенно. Как судья, выносящий приговор.

— Послушай, — сказал он наконец, тоном, в котором мне почудилось что-то искусственно спокойное, — я поговорил с Рафаэлем. Серьёзно. Он пообещал тебя не трогать.

Я хрипло рассмеялась. Уж кто-кто, а Рафаэль и слово «пообещал» — это из разных миров. Он не сдерживал ничего, кроме, может быть, ярости. А теперь, получается, мне остаётся верить в чудо воспитательной беседы?

Спорить было бесполезно. Всё решено. Всё подписано и запечатано.

Я пожелала ему хорошей дороги, хотя губы еле повиновались. Когда машина скрылась за поворотом, я осталась стоять, будто в пустоте. Брошенная. Выданная на растерзание.

Но одно я знала точно — скучать мне не придётся.

В голове бушевал хаос: что происходит с Рафаэлем? Что творится со мной самой — с моей памятью, с этими провалами, с нарастающей тревогой? И как давно наша семья стала напоминать тонущий корабль, на котором уже не осталось капитана?

— Похоже, я не ошиблась, — пробормотала я, толкнув массивную дубовую дверь. Она со скрипом распахнулась, и я оказалась в библиотеке, будто вырезанной из другой эпохи.

Слово «большая» не описывало даже десятой части увиденного. Это место невозможно было представить снаружи дома. Казалось, я вошла в пространство, спрятанное между слоями реальности — туда, где логика уже не работает.

Я сделала шаг внутрь. Воздух был тяжёлым, пах пылью, старой бумагой и влажной древесиной. Каменные ступени по левой стороне уходили вниз, ведя к читальным столам и стеллажам, которые поднимались выше человеческого роста, тянулись вверх до самого стеклянного купола. Через его прозрачный свод проглядывали звёзды, холодные и прекрасные, словно инкрустация в чёрном бархате.

Я замерла, задрав голову. Купол был округлым, почти церковным, и, стоя под ним, я ощутила странный покой — как будто на мгновение всё тревожное отступило.

Спустившись вниз, я ощутила, как каждый шаг отзывается глухим эхом. Библиотека казалась живой. Молчаливой, но внимательной. Я провела рукой по корешкам старинных книг — и в тот же миг с моих пальцев сорвались золотистые искры, как будто пыль, смешанная с утренним светом. Они исчезли в воздухе, но на коже осталось покалывание, как от лёгкого разряда.

Я отдёрнула руку. Что это было?

Повторила движение — и снова. Искры. Живые, яркие, тревожные.

Это место точно было не просто библиотекой.

Любопытство, как хищная птица, склонившаяся к добыче, пересилило страх. Я отмахнулась от сомнений и потянулась к старой книге на верхней полке. В голову залетела шальная мысль: а если я схожу с ума? Галлюцинации? Но тяжесть тома в ладони была слишком настоящей. Обложка из грубой, потрескавшейся кожи источала запах пыли и старого дерева — как сундук, запечатавший в себе дыхание ушедших эпох. Вместо названия — резное изображение филина. Его глаза будто следили за мной из темноты, холодно и пронзительно, как взгляд стража, не знающего сна.

Я смахнула пыль. И тогда сердце сбилось с ритма. Филин на обложке вдруг заискрился — словно вспыхнул изнутри. В следующее мгновение яркая вспышка, как удар молнии, ослепила меня. Я инстинктивно отшатнулась, книга выскользнула из рук и с глухим стуком упала на пол.

— С книгами нужно обращаться бережнее, — раздался скрипучий, хриплый голос откуда-то сверху, как будто сам воздух решил заговорить.

Я резко вскинула голову. На верхнем стеллаже, среди книг, сидел крошечный старичок — сухой, как пергамент, с бородой до самого пола. Он смотрел на меня с нескрываемым недоверием, прищурившись, словно мудрец, пытающийся разглядеть во мне смысл.

Я невольно отступила, прижавшись к краю массивного стола, не сводя с него глаз. Он тоже изучал меня — без слов, но с той сосредоточенностью, с какой ветер щупает занавески перед бурей.