Из ребра змеи

Глава I. Кто стоит по левую руку Бога.

»…И явится Женщина, подобная мраку, в чёрном золоте.

И не узнает человек, любит ли он её или боится,

ибо душа её не соткана из времени».

— из апокрифов алхимика Александра Хельвигиуса, 1582

Он не любил свечей. Не любил, как пламя дрожит — предательски, как будто знает что-то. И не любил, как тени под стенами тянутся, сливаются в нечеловеческие очертания. Уж лучше бы темнота была полной — честной, как смерть.

Но они настаивали. Они, его верные, его тени, его Вальпургиевы рыцари. Им нужны были свечи — чтобы видеть, чтобы чувствовать хоть что-то знакомое. Им нужна была иллюзия.

Он позволил.

Пусть будет свет.

И свечи были зажжены — тринадцать, по числу их собрания, и ещё одна — четырнадцатая, высокая, чёрная, поставленная у трона. Четырнадцатая — для той, чьё присутствие никто не решался обсуждать вслух. Даже Беллатрикс, даже Люциус, даже Макнейр — все, кто в своё время позволял себе шепот за спиной Тёмного Лорда, теперь не осмеливались даже моргнуть, когда она входила.

Лорелея.

Имя её не было объявлено. Оно просто возникло в головах, будто зашептала сама магия, и никто не посмел в нем усомниться. Она вошла в круг первый раз два месяца назад. С тех пор все вечера у трона были с ней.

Она никогда не говорила первой. Не ела. Не сидела. Не менялась в лице. Но каждый, кто видел её, ощущал внутри себя щёлкающее, ледяное, старое — будто древнее эхо падения. Что-то в ней было такое, что не рождалось в лоне женщины.

Она была из чего-то другого.

Из идеи, может быть. Из ошибки.

В этот вечер она вошла последней.

Как всегда — тишина. Как всегда — колебание свечи, будто она прошла сквозь огонь и огонь признал её своей сестрой.

Как всегда — Люциус отступил. Беллатрикс склонила голову. Рабастан судорожно сглотнул. А он, Том Реддл, который уже не был Томом, а был Лордом Волан-де-Мортом, вскинул взгляд — и впервые за неделю чуть заметно подался вперёд. Он ненавидел это движение. Оно было непроизвольным.

Она стояла. Прямая. Всё в чёрном — длинное платье без единой застёжки, как будто ткань облекала не тело, а мысль. Волосы — тяжёлые, цвета смолы. Глаза — не были глазами. Тьма. Но тьма не злобы, а нечто глубже. Отсутствие. Абсолют.

— Мы готовы, — наконец выдохнул Люциус.

Она не ответила.

Она посмотрела на Волан-де-Морта.

Он не отвёл взгляда.

Он никогда не отводил.

Он не боялся её. Нет. Он был выше страха. Он был господином страха. Но что-то в ней было…

Он однажды пытался назвать это. Он сидел в тишине, один, и пытался дать определение: что именно не даёт ему покоя, когда она рядом. И понял. Это — ошибка.

Она была его ошибкой.

А он — не совершал ошибок.

— Сегодня решается судьба Министерства, — сказал он вслух, уже не глядя ни на кого, кроме неё. — Министер мёртв. Его слуги дрожат, как крысы. Останется один удар. Ты будешь с нами?

Она не ответила.

Беллатрикс изогнула губы в ядовитую улыбку:

— Она никогда не говорит. Зачем он спрашивает её, как женщину?

— Замолчи, — произнёс Рудольфус.

— Это не женщина, — сипло сказал Макнейр. — Это…

Но он не договорил. Потому что она посмотрела на него. Просто перевела взгляд — и Макнейр замолк. Рот его ещё оставался приоткрытым, но звук оборвался, как будто кто-то взял горло в ледяную руку.

— Да, — тихо сказала она. Это было впервые. Впервые — её голос.

Он был как удар по пустому колоколу. Глухой. Без тембра. Без интонации. Но Волан-де-Морт замер.

Он не ждал. Не знал, что она заговорит.

Никто не знал.

Слова её повисли в воздухе, как приговор, и одновременно — как спасение. Они будто не принадлежали ни ей, ни этому миру. Сказанные — и сразу ставшие чем-то большим, чем звуки. Как заклятие, как древняя печать, внезапно сорванная с гробницы.

«Да».

И всё изменилось.

Казалось бы, ничего не произошло — ни света, ни движения, ни вспышки магии. Но все тринадцать Пожирателей ощутили, как под ногами незримо дрогнула земля. Лишь на мгновение. Как если бы само пространство, сама ткань времени, на секунду приостановилась — и затем продолжила своё движение в ином направлении.

В сторону, в которую указала она.

Волан-де-Морт медленно выдохнул. В нём бушевала буря. Он не позволял себе чувств — но сейчас, в ней, было нечто, что вызывало чувства помимо его воли. Он хотел бы уничтожить это. Он хотел бы сокрушить её — как сокрушал всех, кто слишком долго смотрел ему в глаза.

Но с ней — было иначе.

Она смотрела — и не отводила взгляд.

Она смотрела — как будто знала его.

И как будто он… был уже ею прощён.

— Тогда — действуем, — выговорил он наконец.

Люциус чуть кивнул. Он понимал: сейчас — время отдавать приказы. И всё же не мог отвести взгляда от Лорелеи. Как будто она окутывала собой весь зал — тенью, мягкой, всепоглощающей, такой, что под ней не оставалось места для воли.

— Ты, Долохов, поведёшь ударную тройку. Мы нанесём его в полночь. Эйвери, ты отвлечёшь внимание в Святом Мунго. Люциус, тебе — внутренняя стена. Ты знаешь, где ключ. Белла и Рабастан — с ним, — сказал Волан-де-Морт. — Остальные — ждут моего сигнала. Я сам дам знак, когда всё будет готово.

— И она? — не выдержал Яксли. Его голос был осторожен, но в нём таилась настоящая тревога. — Что будет делать она?

Вопрос повис.

Беллатрикс чуть хихикнула. Напряжённо, будто нервный тик.

Глава II. Лик без души.

«…И сотворил он сосуд без имени, дабы возложить в него душу из собственного ребра.

Но забыл он — что плоть чужая не вмещает полноты тьмы, рожденной в человеке».

— из трактата «Corpus Eve: Искусство создания женщины», приписываемого Мелузине де Шартр, 1326

Он ненавидел запах лаванды.

Не потому что аромат был слишком женственным или удушающим, не потому что напоминал ему чьи-то руки или чужой платок — нет. Лаванда в магазине Горбин и Бёрк пахла не живым цветком, а чем-то искусственным, навязчиво-дешёвым, будто маска, наложенная на лицо разлагающегося тела. Эта лаванда пыталась скрыть сырость старых магических артефактов, запах золы, ртути и крови, вбитой в трещины пола, — но не скрывала. Никогда.

Он не переносил ложь в вещах.

В людях — давно привык. Люди лгут, как дышат. И он научился дышать с ними в унисон, так, что никто не мог отличить его вдох от их лжи. Но ложь в вещах… Это было хуже. Вещи, по его мнению, обязаны были быть честными. Кольцо должно было помнить пальцы хозяина, палочка — кровь первого убийства, зеркало — взгляд того, кто всматривался в него накануне смерти.

А лаванда — лгала. Пахла миром, которого не было. Покоем, которого не заслужить.

Он стоял за прилавком, скучая и выпрямляя вилками шнурки на безжизненной марионетке — манекене, одетом в мантии чёрного бархата. Эта дрянь прибыла утром из Бельгии, и Бёрк, потирая руки, заявил, что манекен ходил сам и танцевал на костях. Том же видел только грубо сработанное заклятие анимации, неуклюжее, как хмельной призрак. Но спорить не стал. Он давно научился молчать.

День шёл на убыль. Зимний Лондон за окном был сер и беззуб. Он смотрел на улицу как в вату — сквозь плотную, вязкую вату мира, в котором не было смысла.

— Том! — позвал Бёрк из-за перегородки, где он возился с очередной дрянью из поместья Флинтов. — Погляди на это. Настоящее мясо алхимии. Притащили сегодня из старого аббатства в Нормандии. Что-то латинское, едва не сгнило. Думаю, тебя заинтригует.

Том не ответил. Он встал — без спешки, без интереса. Он привык: Бёрк часто находил что-то «великое», но за последние два года Том не видел ни одного по-настоящему опасного предмета. Лишь пустые реликвии мракобесов — обугленные книги, обвешанные волосами куклы, банки с тухлой кровью, в которых будто плавала смерть — но только будто.

Однако в этот раз было иначе.

Он вошёл в заднюю комнату — тесную, как склеп. Лампа качалась под потолком, отбрасывая тощие тени. Бёрк держал в руках свёрток, обёрнутый в кожу — не пергамент, а именно кожу, с порами и редкими волосками, высохшую и потрескавшуюся, как лицо старухи.

Том взял свёрток, не спрашивая разрешения. Его пальцы скользнули по обложке — и он почувствовал, как внутри его что-то отозвалось. Нет — не вспыхнуло. Не зажглось. А именно отозвалось — как будто он когда-то уже держал это в руках. В другой жизни. В другом теле.

Книга была стара, но не пыльна. Она будто не подчинялась времени.

На корешке было выбито:

Corpus Eve: Ars Fabricandi Alterum Cor. Тело Евы: Искусство Создания Второго Сердца.

— Знаешь, что это? — спросил Бёрк, придвигаясь ближе.

Глаза его блестели.

— Запрещена во всей Европе. По слухам, сожгли автора — ведьму, Мелузину де Шартр. Но не до конца: говорят, её прах был использован для создания одного из разделов. Там — про оживление. Про создание женщины. Не голема, не инфернала, не гомункула. А… другого сердца. Сердца из души.

Том не ответил.

Он уже читал.

Он читал, поглощал, как голодный волк. Страницы были написаны разными почерками, местами на чистом латинском, местами на среднефранцузском, местами — на языке, который не принадлежал ни одному из известных. Некоторые слова шептали. Некоторые страницы дышали. Он чувствовал это. Особенно одну, которую его пальцы нащупали вслепую:

Caput XIII: Quomodo Sanguinem Flectere et Formam Dare.

Как заставить кровь повиноваться и придать форму.

Он не слышал, как Бёрк вышел. Не чувствовал холода. Не замечал, как закат превратился в ночь.

Он читал.

Он был уверен, что она ожила в нём — та, чья душа была создана не по воле богов, не из любви, не из рождения, а по воле человека, по воле алхимии и ненависти к одиночеству.

Слова книги слипались с его мыслями.

Создать женщину не из плоти, но из воли.

Не для любви — для силы.

Не для утешения — для вечности.

Том закрыл книгу.

Он больше не чувствовал скуки.

Он чувствовал, как впервые не он смотрит в бездну, а бездна — глядит на него в ответ.

Он шёл по Косой аллее, как тень — неслышно, сквозь шорохи, сквозь вечернюю жизнь, застывшую в окнах. В левом кармане его мантии лежал свёрток — Corpus Eve.

Книга будто грела ему бок, как скрытая язва, как уголь под кожей.

Бёрк разрешил.

— На пару дней. Только не потеряй, — буркнул он, не глядя. — Сгинет, и сгинешь ты вместе с ней.

Конечно, не потеряет.

Он чувствовал, что эта книга уже не принадлежит ни Бёрку, ни Нормандии, ни той ведьме, что сочиняла её в подвалах аббатства, а принадлежит ему — Тому Реддлу. И только ему.

Он поднялся по скрипучим ступеням к себе — в съёмную мансарду с низким потолком, щербатым умывальником и зеркалом, в котором его отражение всегда казалось каким-то другим — старше, прозрачнее, не тем.

Он зажёг лампу, запер дверь на два замка, наложил заклинание молчания, чтобы даже половицы не доносили звука, и положил свёрток на стол.