Измена. Ее секрет.

Глава 1

Тишина в «Balletica» после семи вечера была особенной. Пустые залы с зеркалами во всю стену, замершие станки, пылинки, танцующие в лучах закатного солнца, пробивающихся сквозь высокие окна премиального московского бизнес-центра – все это хранило эхо дневной суеты: топот детских ног в пуантах, щелчки репетиций, строгие голоса преподавателей, смех. Теперь здесь царила торжественная, почти священная тишина храма после службы. Храма, который построила она, Марина Земляникина, в самом сердце столицы.

Марина вздохнула, поправляя кашемировый шарф на шее, пока лифт плавно спускался с парковки. Чертова забывчивость. Папка с контрактами на поставку новых станков и костюмов для осеннего спектакля осталась в сейфе кабинета. Без нее завтра утром – никуда, встреча с поставщиком. Пришлось разворачивать свой белоснежный Lexus — подарок Макара на последний юбилей, практичный, но роскошный, как и все, что он для нее выбирал — и нырять обратно в вечерние пробки из их престижного района к центру.

Ключ плавно повернулся в замке парадной двери школы. Знакомый запах – дорогого паркета, свежей краски, легкой пыли мела и чего-то неуловимого, своего, балетного. Она щелкнула выключателем в холле – загорелись лишь дежурные светильники, создавая островки теплого света в полумраке просторного помещения. Ее кабинет был в дальнем конце коридора, за большим залом. Туфли на невысоком каблуке от Jimmy Choo тихо постукивали по идеальному паркету, нарушая тишину. Мысли витали где-то между списком продуктов и планом ремонта душевых в раздевалках.

И вот она уже подходила к двери своего кабинета, доставая связку ключей. Рука сама потянулась к выключателю внутри... но замерла. В тишине пробился другой звук. Оттуда, где был небольшой, но уютный кабинет секретаря. Анфисочкин кабинет.

Оттуда лился приглушенный, но отчетливый звук современной музыки, с навязчивым, пульсирующим битом. И... смех. Легкий, девичий, серебристый, знакомый до боли – Анфисы. И другой. Мужской. Глуховатый, сдержанный, но... Марина замерла, как статуя. Сердце вдруг екнуло, послав тревожный импульс куда-то в подложечку. Этот смех... Нет, не может быть. Ей показалось. Наверняка показалось. Макар же звонил час назад, сказал – важная встреча с поставщиком из Питера, задержится, может, даже до ночи. Любимая отмазка деловых мужиков.

Она сделала шаг в сторону кабинета Анфисы. Дверь была прикрыта, но не закрыта наглухо. Яркий свет из-под двери полосой ложился на темный паркет коридора. Музыка стала чуть громче. И смех – тоже. А потом... Потом послышались другие звуки.

Причмокивания. Влажные, страстные, ненасытные. Поцелуи. Глубокие, с присвистом. И снова смех Анфисы, уже томный, задыхающийся, игривый.

Марину будто облили ледяной водой от макушки до пят. Ноги стали ватными. Она инстинктивно прижалась спиной к прохладной, фактурной стене, стараясь дышать тише, хотя внутри все сжалось в тугой комок, и воздуха катастрофически не хватало.

Нет. Нет-нет-нет. Это не он. Это кто-то другой. Просто кто-то... курьер... монтажник... – бессвязно метались мысли, пытаясь найти хоть какое-то рациональное объяснение. Но сердце, это предательское сердце, знало. Оно билось так, будто хотело вырваться из груди, гулко отдаваясь в висках, заглушая музыку.

Звуки за дверью набирали оборот. Шепот, прерывистый, страстный. Мужское бормотание, низкое, хриплое, неразборчивое. Шуршание одежды – дорогой, тонкой ткани. Стук – будто ручка или стакан упал со стола. И вот уже слышались не только поцелуи, а нечто иное. Тяжелое, прерывистое дыхание, короткие, высокие стоны Анфисы, глухие, животные вскрики мужчины. Звуки занятий любовью. Нет, не любовью. Сексом. Агрессивным, стремительным, безудержным. Прямо здесь. В ее школе. В кабинете ее помощницы.

Марина зажмурилась, но это не помогало. Картины лезли в голову сами, подсказанные жуткой звуковой дорожкой. Она чувствовала, как по спине ползут мурашки, а внутри все сжимается в тугой, невыносимо болезненный комок. . Оно было здесь, за этой дубовой дверью, в ее мире. Горячее, влажное, постыдное.

Уйти. Сейчас же уйти. Не видеть. Не знать. Сесть в Лексус и рвануть куда глаза глядят. Но ноги не слушались. Какая-то мазохистская сила, холодная и неумолимая, приковала ее к стене. Она должна была увидеть. Убедиться. Чтобы потом не было сомнений, не было места для его лживых оправданий. Медленно, будто в страшном замедленном кино, преодолевая дрожь, она наклонила голову, поднесла глаз к узкой щели между дверью и косяком.

И мир рухнул окончательно. Треснул, как хрустальная ваза, ударившаяся о мраморный пол их роскошной московской квартиры.

Кабинет Анфисы был залит ярким светом дизайнерской настольной лампы. И прямо перед дверью, на широком, дорогом кожаном офисном кресле, откинутом почти горизонтально, сидел... нет, лежал, раскинувшись, ее муж. Макар Морозов. Его мощная спина, обтянутая дорогой льняной рубашкой, которую она выбирала, была прижата к спинке кресла, голова запрокинута, глаза закрыты. Лицо, такое знакомое, любимое до боли, было искажено гримасой животного наслаждения. Рот полуоткрыт. Руки, сильные, привыкшие командовать миллионными оборотами его сети магазинов, сжимали, буквально впивались пальцами в обнаженные бедра девушки, сидевшей на нем верхом. Анфисы.

Платиновая блондинка, ее «милая» помощница, почти дочка, которую она одаривала платьями от Miu Miu, сумками Saint Laurent, спа-уикендами в Barvikha, была полуобнажена. Узкая юбка-карандаш от Prada съехала к бедрам, обнажая кружевные трусики черного цвета. Шелковая блузка была расстегнута до пояса, а то ли стащена вверх, обнажая упругую грудь в таком же черном кружевном лифе. Ее тонкие, натренированные руки вцепились в могучие плечи Макара. Она двигалась в бешеном, хищном ритме, подчиняясь биту музыки и собственному желанию. Ее тело изгибалось, длинные светлые волосы раскачивались, как белое золото. На лице – блаженная, торжествующая улыбка победительницы.

Марина увидела, как руки Макара скользнули ниже, впились пальцами в ягодицы Анфисы, помогая ей, направляя, подчиняя себе этот безумный танец. Услышала громкий, влажный шлепок кожи о кожу. Увидела, как Макар резко приподнял бедра, вогнав себя в нее глубже, сильнее. Анфиса вскрикнула – не от боли, от дикого наслаждения, от чувства власти.
И вот тогда сквозь музыку и стоны прорвались их голоса, хриплые, прерывистые, чужие:

Глава 2

Стук каблуков по мраморному полу их пентхауса в престижном районе Москвы прозвучал слишком громко в гробовой тишине. Звук эхом отразился от высоких потолков, от панорамных окон, за которыми горел ночной город – море огней, безразличное к личной драме. Марина вошла, не включая света. Ей хватило отблесков мегаполиса, падающих в огромную гостиную, чтобы не споткнуться.

Тишина здесь была иной, чем в «Balletica». Не затаившей дыхание, а мертвой. Пустой. Как склеп. Склеп их любви, их семнадцати лет. Запах дорогого парфюма, который она любила, смешанный с ароматом свежих пионов, теперь казался удушающим, приторным. Фальшивым.

Она стояла посреди гостиной, не двигаясь. Тело дрожало мелкой, неконтролируемой дрожью, как у загнанного зверя. Но внутри – ледяное спокойствие. Та самая холодная ясность, которая наступает после самого страшного удара, когда боль еще не успела разгореться, а шок парализовал все чувства, кроме инстинкта выживания. Бежать. Сейчас же бежать.

Марина двинулась к спальне. Механически. Ноги несли ее сами. По дороге взгляд упал на большую фоторамку на консоли. Их свадебное фото. Семнадцать лет назад. Она – юная, сияющая, в облаке кружев, с огромными «лесными» глазами, полными безграничного счастья и доверия. Он – чертовски красивый, харизматичный, в идеальном смокинге, смотрел на нее так, будто она – центр его вселенной. Его рука крепко держала ее талию. «Моя Ягодка. Моя жизнь», – шептал он тогда, целуя в висок, и она верила каждому слову.

Теперь она видела эту фотографию иначе. Видела его руки, которые всего час назад впивались в бедра Анфисы. Видела его рот, который выдыхал хриплое «Да... ты... огонь...» в такт движениям той девчонки. Видела его глаза, закрытые в момент животного наслаждения, пока он обещал ей: «Скоро... очень скоро... обещаю...»

Рука сама потянулась к рамке. Не дрогнула. Просто взяла. И швырнула об мраморный пол. Хрустальное стекло разлетелось с оглушительным треском на тысячу острых осколков, похожих на осколки ее жизни. Фотография упала лицевой стороной вниз. Марина не стала ее поднимать. Прошла мимо, не глядя на хаос.

В гардеробной царил безупречный порядок – полки с аккуратно разложенными вещами, ряды обуви, шкафы с сумками. Роскошь, которую он ей дарил, которую она носила с удовольствием, потому что это был знак его любви. Теперь все это вызывало тошноту. Физическую, реальную тошноту. Она схватила большую дорожную сумку Louis Vuitton (подарок на прошлый Новый год) и начала набивать ее, не глядя, не выбирая. Брала то, что попадалось под руку: джинсы, футболки, теплый свитер, белье. Никаких вечерних платьев, никаких «балетных» туник. Только простое, удобное, теплое. Для деревни. Для Журавинки. Для жизни после него.

Затем – документы. Паспорт. Свидетельство о браке — оно обожгло пальцы, но она сунула его в папку. Права. СНИЛС. ИНН. Заграничный паспорт. Свидетельство о регистрации ИП «Balletica». Документы на Lexus. Страховки. Все, что могло понадобиться, чтобы существовать автономно. От него. От их общейжизни. Она действовала быстро, методично, как запрограммированный робот. Ни одной лишней мысли. Только действие: взять, положить, закрыть молнию.

Сумка была готова. Она постояла секунду, оглядывая огромную спальню с их огромной кроватью. Вспомнила вчерашнюю ночь. Его страсть, его шепот «Ты моя навсегда, Котенок», его руки на ее теле... Те самые руки. На теле Анфисы. Сжатие в горле стало невыносимым. Она резко отвернулась и вышла.

В кабинете Макара — он занимал целую комнату с видом на Москва-Сити — она знала, где лежат наличные. Небольшая сумма «на черный день», которую он всегда держал в сейфе. Она взяла все. Его деньги. Для ее побега. Это казалось справедливым. Она также прихватила ключи от Lexus – это была ее машина, оформленная на нее.
Она спустилась на подземный паркинг. Ее Lexus RX, белый и надежный, стоял на своем месте. Рядом – пустое место его Porsche Cayenne. «Важная встреча с поставщиком из Питера», – эхом прозвучало в голове. Горькая усмешка скривила губы. Важная встреча. Да. Очень важная. В кабинете ее помощницы.

Марина села за руль, завела двигатель. Теплый, знакомый гул немного успокоил дрожь в руках. Она выехала из паркинга на ночную московскую улицу. Огни, реклама, редкие машины. Город жил своей жизнью. Ее жизнь рухнула.

Она взяла телефон. Экран ослепительно ярко вспыхнул в темноте салона. Куча уведомлений. Несколько пропущенных вызовов от абонента МАКАР. И смс:

«Котенок, где ты?» «Марин, ты дома?» «Ягодка, перезвони!» «Марина, что случилось? Где ты?!!»

Он звонил с того самого момента, как она выскочила из «Balletica». Наверное, услышал хлопок двери? Или Анфиса сказала? Неважно. Она открыла настройки. Нашла пункт. «Отключить устройство». Подтвердила. Экран погас. Навсегда. Для него. Мир сузился до лобового стекла, дороги и огней, уходящих назад.

Только когда Lexus вырвался на МКАД, набрал скорость, унося ее прочь от центра, прочь от кошмара, ледяной панцирь внутри дал трещину. Первая слеза скатилась по щеке. Потом вторая. Потом они хлынули потоком – горячие, соленые, горькие. Она не сдерживалась. Не вытирала. Просто ехала сквозь ночь, сквозь темноту, сквозь боль, которая наконец накрыла с головой, сжимая горло рыданиями. Слезы катились по лицу, падали на дорогий кожаный руль, на ее руки, сжимающие его до побеления костяшек.

Она видела их. Снова и снова. Его руки на ее бедрах. Ее торжествующую улыбку. Слышала его хриплый стон «Да...» на вопрос «Я лучше?». Его страшное, предательское «Скоро... очень скоро... обещаю...». Каждое слово – нож в сердце.

Она давила на газ, словно пытаясь убежать от этих картинок, от этого голоса. Москва осталась позади, сменившись сначала пригородными пейзажами, а потом и вовсе темнотой трассы, уходящей вглубь области. Огни стали реже. Небо – чернее. Звезды – ярче. Она ехала на север. В Журавинку. К Бабе Зине. К единственному человеку, который любил ее просто так. Безусловно. К единственному месту, где не было лжи и предательства. Где пахло не дорогим парфюмом, а настоящей землей, хлебом и добротой.

Глава 3

Белый Lexus, покрытый слоем дорожной пыли и следами ночного шоссе, медленно катился по ухабистой грунтовке, ведущей в Журавинку.

Москва с ее неоновым безумием и предательством осталась далеко позади, за сотни километров. Здесь, в предрассветной дымке, царил другой мир. Мир, где время текло медленнее, воздух пах свежескошенной травой, дымком и речной сыростью, а единственные огоньки – это редкие окна деревенских домов да бледнеющая на востоке полоска зари.

Марина свернула на знакомую, утоптанную колеями дорожку, ведущую к крайнему дому с резными наличниками и палисадником, утопающим в пионах и мальвах. Дом Бабы Зины. Крепкий, добротный сруб, покрашенный в небесно-голубой цвет, с высокой крышей, на которой важно восседал аист-подранок, сделанный когда-то руками самого Макара (ирония судьбы кольнула больно). Во дворе – аккуратные грядки, теплица, бочки для воды. Порядок и уют, созданные неутомимыми руками ее бабушки.

Она заглушила двигатель. Тишина деревенского утра обрушилась на нее, оглушительная после рёва мотора и городского гула. Только пение первых птиц да ленивое мычание коровы где-то вдалеке. Марина сидела за рулем, глядя на знакомый крыльцо. Силы, что несли ее сквозь ночь, казалось, иссякли. Осталась только свинцовая усталость и та ледяная пустота внутри, которая временами сменялась острыми приступами боли, как только перед глазами вновь вставала мерзкая картина из кабинета Анфисы.

Дверь дома скрипнула. На крыльцо вышла фигура в ватнике, теплом платке на плечах и больших резиновых сапогах. Баба Зина. Невысокая, жилистая, с лицом, изборожденным морщинами, но с ясными, не по годам острыми глазами. Она прищурилась, всматриваясь в незваную машину в столь ранний час.

— Кого это принесло нелегкая? – донесся ее хрипловатый, но твердый голос.

Марина глубоко вдохнула, собирая волю в кулак. Открыла дверь. Холодный утренний воздух ударил в лицо, заставив вздрогнуть.

— Бабка, это я, – голос прозвучал хрипло, чужим.

Баба Зина замерла на крыльце, как вкопанная. Глаза ее расширились от изумления.

— Земляничка?! – вырвалось у нее. – Господи помилуй! Что случилось-то? Такоё время! Да ты одна? Макар где?
Марина подошла ближе, волоча за собой дорогую сумку, выглядевшую здесь, на деревенском дворе, нелепо чужеродной. Она пыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса.

— Все нормально, бабка. Просто… отпуск решила взять. Внезапно. Соскучилась. – Слова звучали фальшиво, даже ей самой. Она избегала смотреть бабушке в глаза.
Баба Зина не сводила с нее пристального взгляда. Ее старые, мудрые глаза сканировали внучку с головы до ног: помятое дорогое пальто, бледное, осунувшееся за ночь лицо, тени под огромными, обычно сияющими, а сейчас потухшими «лесными» глазами, следы высохших слез на щеках. И главное – эту нездоровую напряженность во всей ее фигуре, будто струну натянули.

— Отпуск? – фыркнула Зина, не веря ни единому слову. – В мае? Когда у тебя школа, дети? Да и приезжают в отпуск днем, с чемоданами да улыбками, а не в пятом часу утра, одна, на своем железе, с лицом как у приведения. – Она спустилась с крыльца, подошла вплотную. – Говори правду, Маринка. Не балаболь. Что стряслось?

Марина почувствовала, как комок подкатывает к горлу. Она потупила взгляд, разглядывая узоры на валенках бабушки.

— Просто устала, бабка. Очень. Нужно… побыть одной. Тихо. Здесь. – Она сделала шаг к крыльцу, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости и эмоционального истощения. – Можно я зайду? Очень замерзла.

Баба Зина молча кивнула, пропуская ее вперед. Ее взгляд не отпускал спину внучки. В доме пахло свежим хлебом, топленым молоком и сушеными травами. Тепло печки обволакивало, как целительный бальзам. Знакомый до боли запах детства, безопасности, безусловной любви. Марина остановилась посреди горницы, вдыхая этот запах, и на мгновение ей показалось, что она снова маленькая, беззаботная девчонка, а не женщина с разбитым сердцем.

Воспоминание (Марины):

Лето. Жарко. Ей лет шесть. Она, вся в царапинах и синяках, с разбитым коленом, ревет благим матом во дворе. Баба Зина, тогда еще совсем не старая, сильная, выбегает из дома, хватает ее на руки, несет на крыльцо.

– Ну что, Земляничка моя спелая, опять с вишни свалилась? – бабушка приговаривает, промывая ранку теплой водой из ковшика. Вода щиплет, но Марина уже перестает реветь, уткнувшись носом в бабушкину теплую, пахнущую сеном и солнцем кофту.

– Больно, баба!

– Знаю, знаю, солнышко. Больно – значит, живая. Вот и хорошо. – Бабушка приклеивает подорожник, заворачивает коленку в чистую тряпицу. – Зато вишенку-то достала?

Марина, сквозь слезы, кивает, доставая из кармашка платья смятую, теплую ягодку.

– Умничка! – Баба Зина целует ее в макушку. – Боль пройдет, Земляничка. Все пройдет. А вишенка – сладкая. Вот и держись за сладкое. Марина жует вишню, и правда – сладко. И боль уже не такая сильная.

Вернувшись в настоящее, Марина почувствовала, как на глаза снова наворачиваются предательские слезы. Сладкого не было. Только горечь и боль.

— Садись, садись, – засуетилась Зина, сдергивая со стула вязаную кошку-игольницу. – Я самовар растоплю. Хлебца свежего отрежу. Сметанки. Озябла ведь, поди, дуреха, ехала ночь-то какую!

Марина опустилась на жесткий, знакомый стул у печки. Сложила руки на коленях, чтобы скрыть дрожь. Смотрела, как бабушка ловко, привычными движениями колет щепки, сует их в топку уже теплой печи, ставит на заслонку старый, блестящий медный самовар. Каждое движение – знакомое, родное, успокаивающее.

— Москва-то... как там? – спросила Зина, не глядя, сосредоточившись на растопке. – Макар? Здоров? Работает, поди, без продыху?

Услышав его имя, Марина вздрогнула, будто ее ударили. Сжала руки так, что побелели костяшки пальцев.

— Да... – прошептала она, глотая комок в горле. – Работает. Все... все нормально.

Баба Зина выпрямилась, отряхнула руки от щепок. Самовар начал тихо посапывать. Она подошла к столу, взяла каравай черного хлеба, отрезала толстый ломоть. Но не подала его сразу. Она поставила хлеб на стол и повернулась к Марине. В ее глазах не было ни осуждения, ни паники. Была только глубокая, пронзительная тревога и безграничная любовь.

Визуалы

Дорогие читательницы!

Добро пожаловать в мою новую историю!! Будет очень эмоционально, больно и непросто. Но героиня обязательно получит ХЭ❤️а пока познакомимся с нашим героями❤️

Макар Морозов - 40 лет

Марина Морозова (Земляникина) - 36лет

Анфиса Яблонская - 22 года

Глава 4

Адреналин и ярость пылали в крови, когда я вылетел из «Balletica». Слово Анфисы – «Показалось!» – звенело в ушах фальшивой нотой. Показалось?Какой черт! Этот хлопок двери был слишком реальным, слишком... зловещим. В глазах этой стервы читалось торжество. Она знала что-то.
Я рванул к своему Porsche Cayenne, припаркованному у входа. Москва ночная, мокрая от недавнего дождя, блестела огнями. Я врубил зажигание, двигатель взревел. Куда?

Домой.Сейчас же домой. К Марине. Нужно было видеть ее глаза. Убедиться, что она дома. Что это был просто кошмар, игра воображения на фоне стресса и чувства вины за ту пьяную глупость с Анфисой месяц назад.

Я давил на газ. Огни фонарей сливались в длинные полосы. Мысли путались: ее шепот «Когда бросишь свою?», мой идиотский ответ «Скоро... обещаю...», этот чертов хлопок... И ее лицо. Ее «лесные» глаза. Что, если она...?

На повороте колесо чуть не вырвало из рук. Я резко вывернул руль, Porsche занесло, он скользнул по мокрому асфальту, едва не зацепив отбойник.

Сердце бешено колотилось где-то в горле. Соберись, Морозов! – прошипел я себе. Но холодный пот выступил на спине. Страх. Настоящий, животный страх потерять ее.
Я притормозил у обочины, дрожащими руками схватил телефон. Надо позвонить. Сейчас же. Услышать ее голос.

Набрал номер. Долгие гудки. Раз. Два. Пять... Десять... Ни ответа. Ни сброса. Просто гудки в пустоту.

«Котенок, где ты?» – отправил смс, пальцы едва слушались. Значок «доставлено» загорелся.
Тронулся с места, едва не глохну. Снова набрал. Снова гудки. Бесконечные.

«Марин, ты дома?» – еще смс. Доставлено.

Трасса. Давлю на газ сильнее. Третья попытка звонка. Опять гудки.

«Ягодка, перезвони!» – отправил почти умоляюще. Доставлено.

Паника сжимала горло тисками. Почему она не берет трубку? Спит? Или... Или она не дома? Мысль ударила, как током. Я набрал снова, вжав педаль газа в пол. Гудки. Все те же проклятые гудки!

«Марина, что случилось? Где ты?!!»– последняя смс, крик души. Доставлено.

Ни ответа. Ни одного синего галчка «прочитано». Только серые «доставлено», как надгробия надежды. Почему?! Она никогда не игнорировала звонки так долго. Даже если злилась.
Въехал в свой район. Подземный паркинг пентхауса. Ее белый Lexus... вроде на месте??. Слабая надежда тепляком тронула сердце. Значит, дома. Спокойно спит. Не слышит телефон. Сейчас войду, она будет сонная, сердитая, что я разбудил... И я упаду перед ней на колени. Сейчас же. Объясню про Анфису. Про этот чертов вечер. Про то, что это была ошибка. Однажды. И больше никогда. Про то, что слова... эти ужасные слова... они вырвались неосознанно, под напором страсти и вины. Я люблю только ее. Мою Ягодку. Мою жизнь.

Лифт поднялся бесшумно. Я вставил ключ в дверь, глубоко вдохнул, пытаясь успокоить бешеный ритм сердца. Вошел.

Тишина. Не просто отсутствие звука. Мертвая, гнетущая тишина. Тяжелее свинца. Пахло... пустотой. И пионами, которые я ей привез вчера. Но их запах теперь казался приторным, чужим.

— Марин? – голос сорвался, неуверенный. Эхо в большой гостиной. Ни ответа.

И тут я увидел. У консоли. Осколки. Хрустальные осколки от нашей большой свадебной фотографии в дорогой раме. И сама фотография – лицом вниз. На мраморном полу. Как брошенный труп.

Ледяной ком прокатился по спине.

— Нет... – выдохнул я, подходя. Ногой, дрожа, перевернул рамку. Мы. Молодые. Счастливые. Она смотрела на меня с безграничным доверием... А теперь? Теперь она видела... это.

Рванул в спальню.

— Марин?! — Пусто. Кровать заправлена слишком идеально. Не по-ее. Гардеробная. Рванул дверь. Полки ее секции... Опустошены. Не полностью. Но пропали джинсы, футболки, тот старый уютный свитер, который она обожала дома. Нет дорожной сумки LV. Туалетный столик. Пусто. Нет косметички. Нет ее духов. Только одинокая помада.

Пустота.

Физическая, зияющая пустота в ее пространстве. И страшная, леденящая пустота внутри меня. Она не просто ушла. Она собрала вещи и ушла. Сознательно. Зная все. Игнорируя мои звонки, мои отчаянные смс.

Паника переросла в ужас. Я схватился за дверной косяк, чтобы не упасть. Куда? КУДА ОНА ПОЕХАЛА?! У нее есть друзья, но так... с вещами? Ночью? Баба Зина? Но она так не любила туда ездить зимой или в межсезонье, говорила, скучно. Да и зачем так далеко?

— МАРИНА! – заорал я в пустоту пентхауса. Голос сорвался на хрип. Ответила только гулкая тишина.
Я отшатнулся назад, в гостиную, к осколкам свадебного фото. Нога наступила на осколок. Резкая боль. Физическая. Но она была ничто. Ничто по сравнению с тем, как разрывалось сердце. Я поднял фото. Молодые, счастливые лица смотрели на меня с немым укором. «Свою»... Эхо ее презрительного шепота пронзило мозг.

— Куда ты, Ягодка? – прошептал я, падая на колени среди осколков своего счастья, сжимая в руках фотографию разбитой жизни. – Куда?

Вопрос висел в мертвом воздухе роскошной тюрьмы. Ответа не было. Только страх. И осознание: он потерял ее. Навсегда? И понятия не имел, где искать.

****

Самые прекрасные читательницы❤️😍, если начало вам понравилось, не забудьте, пожалуйста, добавить книгу в библиотеку и нажать на звездочку!

И отдельная благодарность тем, кто оставляет комментарии! Это очень важно для меня❤️😍люблю вас❤️❤️

Глава 5

Тепло, идущее от раскаленной печки, и терпкий запах свежего, только что вынутого из нее хлеба медленно оттаивали ледяное оцепенение Марины. Она сидела за деревянным столом, обхватив руками глиняную кружку. Баба Зина налила туда парящего молока «для согреву» — белая пенка чуть колыхалась на поверхности. Пальцы все еще дрожали, но уже не так сильно. В горнице царила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в печи и неугомонным стрекотом сверчка где-то за ее теплой спиной. Баба Зина, присев напротив, с хрустом резала душистый каравай толстыми ломтями. Она молчала, но ее пристальный взгляд, острый как шило, буравил внучку, требуя ответа громче всяких слов.

Марина опустила глаза на золотистую пенку в кружке. И вдруг... солнечный блик на молочной глади ожил. Заиграл, засверкал, превратившись в ослепительное солнце, что пробивалось сквозь листву старых лип Центрального парка в тот давний майский день.

Воспоминание 2004 год

Семнадцать лет. Возраст, когда легкая дрожь восторга живет в каждом вздохе, а тело, вымуштрованное балетом, кажется послушным и невесомым. Марина только что блестяще сдала сложнейший экзамен по дуэтному танцу в училище. Мир искрился, как шампанское. С подружками по классу — Амалией, Катей и Леной — они дурачились на лужайке, забыв на время о строгих педагогах и изнурительных репетициях. Анфиса, дочь Амалии, в тот момент была всего лишь трехлетней малышкой, оставленной с няней — тенью в другой жизни, не имевшей отношения к их беззаботному веселью в парке.

— Марин, ну покажи! — задорно, чуть срываясь на визг, крикнула Амалия. Ее длинные темные волосы развевались на ветру. Несмотря на раннее материнство, сегодня она выглядела такой же озорной девчонкой. — Тот пируэт из «Жизели»! Тот самый, из-за которого ты чуть лодыжку не сломала на репетиции!

— Да ну тебя! — засмеялась Марина, отбрасывая каштановую прядь с лица. Но азарт уже зажег искру в ее лесных глазах. Она скинула легкие балетки, встала босиком на прохладную, упругую траву. — Ладно, смотрите! Но только не смейтесь, если упаду плашмя!

Она сделала несколько разминочных плие, почувствовав, как уставшие за день мышцы все же послушно отвечают на знакомые команды. В голове зазвучала томная мелодия второго акта «Жизели». Разбег... легкий, упругий прыжок... и вот он — сложный, стремительный пируэт. Первый виток — идеально. Второй... Трава и голубое небо слились в изумрудный водоворот. Третий... И тут — острая, предательская боль в голеностопе. Уставшая связка не выдержала. Равновесие было потеряно мгновенно.

— Ой! — только и успела выдохнуть Марина, понимая, что падает не на мягкую лужайку, а на жесткую асфальтовую дорожку. Она инстинктивно зажмурилась, подставляя спину удару.
Но боль не пришла. Вместо нее — сильные, уверенные руки, резко подхватившие ее на лету. Ее прижали к твердой, широкой мужской груди. Запах ударил в ноздри — дорогой парфюм с нотами кожи, сандала и чего-то неуловимо мужского, теплого. Голос над головой — низкий, бархатистый, с легкой, но незлой насмешкой:

— Феям лучше летать подальше от асфальта. Гравитация здесь беспощадна.

Марина открыла глаза. И утонула. Утонула в самых темных, самых пронзительных глазах, какие видела в жизни. Они смотрели на нее с неподдельным интересом, смешанным с искоркой азарта. Лицо незнакомца было смугловатым, с резкими, словно высеченными скулами, твердым подбородком с едва заметной ямочкой и губами, тронутыми легкой улыбкой. Он был высокий, широкоплечий, в безупречно белой рубашке с закатанными по локти рукавами и темных джинсах. От него исходила волна уверенной силы, но в этот момент во взгляде читалось лишь восхищение и живой интерес. Ему явно было не больше двадцати одного.

— Я... я... — Марина пыталась что-то сказать, но язык заплетался. Она все еще была в его объятиях, ощущая жар его ладоней сквозь тонкую ткань футболки, слыша ровный, сильный стук его сердца под ухом. Голова кружилась сильнее, чем от падения. — Спасибо... Кажется, подвернула...

— Кажется? — Улыбка незнакомца стала шире, обнажив белые зубы. Он аккуратно поставил ее на ноги, но руку под локоть оставил для поддержки. Его пальцы были сильными и удивительно нежными. — Проверим?
Он сделал движение, будто собираясь осмотреть щиколотку. Марина смущенно отдернула ногу, чувствуя новый прилив жара к лицу.

— Нет-нет! Все в порядке! Просто... неловко вышло.

Он отпустил ее, но его взгляд продолжал держать в плену. Он изучал ее — запыхавшееся лицо, растрепавшиеся каштановые волосы с медными искорками на солнце, огромные, чуть испуганные глаза цвета лесной чащи после дождя. В его взгляде была такая концентрация, что Марине стало не по себе и сладко одновременно.

— Балерина? — спросил он. Вопрос прозвучал не как банальность, а с искренним любопытством, будто он разгадывал загадку.

— Пока только ученица, — смущенно улыбнулась Марина, опуская глаза. Подружки, затаив дыхание, наблюдали. Амалия подошла ближе, ее темные глаза оценивающе скользнули по фигуре незнакомца. В них мелькнуло восхищение, но и легкая, едва уловимая тень... ревности? Или просто досады, что внимание досталось не ей? Катя и Лена перешептывались, не скрывая интереса.

— Марин, цела? Ого, какой рыцарь на белом... джипе? — воскликнула Амалия, ее голос прозвучал чуть громче и натужнее, чем обычно. Она явно старалась привлечь внимание.
— Цела, — прошептала Марина, чувствуя, как жар заливает щеки под пристальным взглядом спасителя. Его присутствие ощущалось физически, как теплый ветер.

— Макар, — представился он просто, кивнув. Имя прозвучало как удар гонга — твердо, властно, навсегда врезаясь в память. — Рад был подставить плечо. Особенно под ножку будущей звезды.
Сердце Марины бешено заколотилось. Она опустила глаза, не зная, куда деть руки.

— Марина. Спасибо.

— Марина... — Он протянул ее имя, будто пробуя на вкус дорогое вино. Голос стал чуть глубже. — Красиво. Как лесное озеро в лунную ночь. Спокойное и глубокое.

Визуалы

Юные герои

Макар - 21 год

Марина - 17 лет

Амалия - 22 года

как вам юные герои???

Глава 6

Звонкий смех Амалии из прошлого еще витал в ушах Марины, когда резкий, настойчивый сигнал кнопочного мобильного телефона Бабы Зины врубился в тишину горницы. Современная, пусть и простая, «звонилка» лежала на резном дубовом комоде рядом с ее новеньким планшетом. Марина вздрогнула, чуть не опрокинув кружку. Баба Зина, до этого молчаливо наблюдавшая за внучкой, с хмурым видом отложила ломоть свежего, еще теплого хлеба.

— Кому бы это названивать? — пробурчала она, направляясь к комоду. — Небось, Нюра про пирог какой... — Но в ее движении уже чувствовалась тревога.

Марина замерла. Сердце бешено заколотилось, предчувствуя беду. Тепло печки вдруг перестало согревать. Она видела, как бабушка щупает кнопки телефона, поднося его к уху. Лицо старухи, повернутое к Марине, вдруг окаменело. Морщины застыли в суровых складках, глаза сузились до щелочек, в них вспыхнул холодный, яростный огонь. Голос, когда она заговорила, стал низким, металлическим, полным неприкрытой ненависти:

— Кому?!

Один только тон, одно слово — и Марина поняла. Он. Макар нашел ее. Ледяная волна прокатилась по спине. Она вжалась в спинку стула, глядя в окно на ухоженный огород, где под пленкой теплицы зеленели помидорные кусты, а на грядках с клубникой уже краснели первые ягоды. За окном цвела малина, виднелись кусты жимолости и молодые яблони в саду – все это было создано любовью и ее руками, и руками бабушки за те лета, что Марина старалась проводить здесь, в Журавинке, подальше от городской суеты. Теперь этот мирный уголок стал крепостью. И враг стоял у ворот. Воспоминание о том, как две недели спустя после парка он действительно нашел ее, нахлынуло с невероятной силой, смешав прошлую радость с нынешним ужасом.

Воспоминание. Ресторан "Лира". Через две недели после парка.

Шум, гам, звон бокалов. Ресторан был полон. Марина сидела за столиком в центре зала, сияя, как новогодняя елка. Ей, семнадцатилетней ученице, только что доверили первую главную роль – Жизель! Пусть в ученическом спектакле, но это был ОГРОМНЫЙ шаг!

Рядом – Амалия, ее роль была меньше, но она искренне, казалось, радовалась за подругу, Катя, Лена и еще пара девчонок из училища. На столе – недорогое шампанское, фрукты. Веселье било через край. Амалия, несмотря на трехлетнюю дочку дома, выглядела сегодня особенно ярко, стараясь перещеголять всех.

— Марин, ну выпей же еще! Твоя победа! — кричала Амалия, наливая Марине шампанского. Ее щеки горели румянцем, глаза блестели. — Скоро все билеты на твои выступления будут сметать!

— Да ладно тебе, — смущенно отмахивалась Марина, но была счастлива до головокружения. Она подняла бокал. — За балет! За наших терпеливых педагогов! И... за то, чтобы я не сломала ногу на премьере!

Все засмеялись, чокнулись. В этот момент Марина почувствовала... его. Взгляд. Тяжелый, притягивающий, как магнитом. Она медленно обернулась. И замерла.

У входа в зал, прислонившись к косяку, стоял он. Макар. В темном, идеально сидящем костюме, без галстука, воротник рубашки расстегнут. Он смотрел прямо на нее. Улыбался. Не той легкой, насмешливой улыбкой из парка. А улыбкой охотника, наконец нашедшего долгожданную добычу. В его глазах горела уверенность и... обещание.

— Ого, — прошептала Амалия, первой заметившая его. Ее взгляд скользнул от Макара к Марине и обратно. В ее глазах мелькнуло что-то сложное – восхищение, азарт и та самая тень, что была в парке. — Смотри-ка, кто пожаловал! Твой парковый спаситель, Марин. И, кажется, неспроста.

Макар оттолкнулся от косяка и направился к их столику. Его походка была такой же легкой и властной. Весь шумный зал, казалось, затихал на его пути. Он остановился рядом со стулом Марины. Его присутствие ощущалось физически – плотное, теплое, заполняющее все пространство вокруг.

— Марина, — произнес он, и ее имя на его губах снова звучало как волшебство. Он не обращал внимания на остальных, его взгляд был прикован только к ней. — Поздравляю. Слышал, ты теперь наша новая Жизель. Не сомневался, что звезда.

Марина чувствовала, как кровь приливает к лицу. Она пыталась найти слова, но язык не слушался.

— М-Макар... Спасибо. Как вы... — Она растерянно оглянулась на подруг.

— Случайно узнал, — солгал он с обаятельной легкостью. Улыбка его стала шире. — Не мог не зайти поздравить. Можно? — Он кивнул на свободный стул рядом с ней.

— Да, конечно! — хором защебетали Катя и Лена, явно впечатленные.

Амалия наблюдала, прищурившись, с бокалом в руке. Макар сел, его плечо почти касалось плеча Марины. От него пахло дорогим парфюмом, дорогим табаком и мужской уверенностью. Он заказал бутылку самого дорогого шампанского в меню для их стола, чем вызвал восторженный визг девушек. Легкий флирт, его неотрывный взгляд, его умные, иногда колкие реплики – Марина парила. Он был центром вселенной, а она – центром его внимания. Он расспрашивал о балете, о роли, шутил, заставлял ее смеяться. Амалия пыталась включиться в разговор, бросала острые шутки, но Макар лишь вежливо кивал в ее сторону, не отводя глаз от Марины.

Под конец вечера, когда шампанское ударило в голову, а подруги разбрелись к танцполу или в туалет попудрить носики, Макар наклонился к Марине. Близко-близко. Его дыхание коснулось ее уха, заставив вздрогнуть.

— Марина, — его голос стал тихим, интимным. — Дай мне свой номер. Пожалуйста. Я не могу просто отпустить тебя после сегодняшнего. Не упущу свой шанс снова.

Марина растерялась. Она смотрела в его темные, почти черные глаза, в которых сейчас горел такой настойчивый, такой голодный огонь. Ее сердце бешено колотилось. Она кивнула, почти неосознанно, и продиктовала цифры. Он тут же набрал их на своем модном, только появившемся тогда телефоне с раскладушкой. Ее старый "звонилка" завибрировал в сумочке.

— Нашел свое сокровище, — прошептал он, его взгляд скользнул по ее губам. — Теперь оно мое.

— Ох, Маринка! — Амалия внезапно возникла рядом, ее голос был громким и чуть хрипловатым от шампанского. Она положила руку Марине на плечо, сжимая чуть слишком сильно. Ее улыбка была широкой, но глаза, устремленные на Макара, были холодными и оценивающими. — Он тебя, как добычу высмотрел! Смотри, волк городской! Не дай себя съесть с потрохами!

Глава 7

Прошло несколько дней. Журавинка медленно, но верно начинала врачевать душу Марины. Острый шок от увиденного в кабинете Анфисы сменился глухой, ноющей болью и ледяным онемением. Она старалась не думать. Действовала. Помогала Зине по хозяйству: мыла полы с резким запахом хлорки, выбивала половики, пекла хлеб – бабушкин рецепт никогда не подводил. Сегодня был день огорода. Раннее утро, роса еще блестела на капустных листьях.

Марина, в старых бабушкиных брюках и резиновых сапогах, пропалывала грядки с морковкой. Земля была прохладной, влажной, живой под пальцами. Пахло травой, навозом и чем-то бесконечно добрым, родным. Баба Зина пропалывала картошку на соседней делянке, изредка бросая на внучку внимательный взгляд. Тишину нарушали лишь крики петухов да далекий лай собак.

— Вот так, Земляничка, — Зина выпрямилась, опираясь на лопату. — Работа земляная – лучший лекарь. Все ненужные думы вон вытягивает. Как сорняки.

Марина кивнула, пытаясь улыбнуться. В какой-то момент ей почти удавалось забыться. Почти. Пока в голове не всплывали обрывки фраз, звуки... "Я же лучше, дааа?.." Она тряхнула головой, с силой выдергивая пырей.

Внезапно в кармане стареньких бабушкиных брюк, которые она надела, тихо пропищал ее смартфон – звук почтового уведомления. Марина нахмурилась. Кто мог писать? Она не давала здесь свой адрес никому, кроме Арины Маркеловой, но юрист предупредила, что свяжется только по телефону перед выездом.

Вытерев руки о брюки, Марина достала телефон. Экран светился уведомлением:

Новое письмо.

Отправитель: неизвестно.

Тема: Подарок для Морозовой.

В теле письма было пусто. Только вложение: audio_file_001.mp3

Ледяная рука сжала сердце. Марина инстинктивно оглянулась на Зину. Бабушка была увлечена картошкой. Марина дрожащим пальцем ткнула в файл. Загрузилось приложение, появилась шкала воспроизведения. Она судорожно нащупала в сумочке старые наушники, вставила их и нажала "Play". Сначала был шум – приглушенный гул офиса за дверью, монотонное жужжание кондиционера, невнятные обрывки разговоров из коридора. Кабинет? Его кабинет? Потом – женский голосок. Юный, слащавый, с придыханием.

Анфиса.

— Она ждет тебя там? — шепот был отчетливым, игривым, с издевкой. – А я вот тут... под столом... Хочешь, чтобы я проглотила?

Пауза. Потом – мужской стон. Глубокий, знакомый до боли.

Макар.

— Да, Фис... только давай быстрее... Ох...

Раздался откровенный, мокрый звук. И еще один стон Макара, уже более громкий, прерывистый. Анфиса хихикнула, словно довольная кошечка. Потом – еще один характерный звук... и тяжелое, удовлетворенное дыхание Макара.

Марина вырвала наушники. Ее бросило в жар, потом – в ледяной пот. Тошнота подкатила к горлу волной. Она схватилась за забор, чтобы не упасть, судорожно глотая воздух. Перед глазами поплыли темные пятна. Не только в школе... Они были и на его работе.

Она его ждала. А Макар задержался на работе. Пока она смотрела в меню, звала официанта... А он «кончал» на работе с невозмутимым лицом... а под столом... это?

Отвратительно. Унизительно. БЕЗГРАНИЧНО подло. И самое страшное – это было не один раз.

Анфиса говорила с такой уверенностью, с такой привычностью... "Проглотила..."

Значит, это был не спонтанный порыв.

— Как долго?.. — выдохнула она, не осознавая, что говорит вслух. Голос был хриплым шепотом, полным ужаса и омерзения. — Сколько раз... Под самым моим носом... Господи...

Она снова почувствовала спазм в желудке. Отвернулась к забору и тяжело, сухо прокашлялась. Слезы жгли глаза, но плакать она не могла. Только тряслась мелкой дрожью, вцепившись в шершавую древесину забора, глядя невидящими глазами на яркую зелень огорода. Идиллия была разрушена. Окончательно и бесповоротно. Он не просто предал ее в порыве страсти в школе. Он издевался. Он позволял этой... девчонке... унижать ее, Марину, самым грязным образом, прямо во время их свиданий!
И это, судя по всему, длилось не день и не два. Мысль о том, что предательство было систематическим, что за ее спиной разыгрывались целые грязные спектакли, заставила ее снова скрючиться от тошноты.

— Марина? — тревожный голос Зины донесся с картофельной делянки. Старуха уже бросила лопату и быстро шла к ней по меже, ее лицо было искажено тревогой. — Дитятко? Ты чего там? Аль плохо? Щеки-то белые как полотно!

Марина резко выпрямилась. Нет. Никаких слабостей. Никаких слез. Пришло время действия. Она нащупала в сумочке визитку. Бумага была прохладной под пальцами. Она набрала номер, не глядя, дрожащими пальцами. Секунды ожидания показались вечностью. Зина подошла вплотную, положив шершавую ладонь ей на спину.

— Арина Маркелова, слушаю вас, — прозвучал в трубке спокойный, профессиональный женский голос.

— Арина? — голос Марины сорвался, был хриплым и чужим. Она сделала усилие, чтобы взять себя в руки, чувствуя бабушкину ладонь как якорь.

— Это Марина Морозова. Мне срочно... срочно нужна ваша помощь. Развод. И... защита. От всего этого кошмара. Они... они не остановились на том, что я видела. Там есть... доказательства. Голоса. Ужасные голоса.

В трубке повисла короткая, но значимая пауза. Юрист явно услышала состояние клиентки – шок, боль, отвращение, переходящее в ярость, и главное – новый, еще более страшный пласт предательства.

— Марина Сергеевна, — голос Арины стал чуть мягче, но сохранил деловую четкость и твердость. — Глубоко вдохните. Я все поняла. Любое доказательство ценно. Я выезжаю в Журавинку завтра утром. Будьте готовы рассказать мне все. И показать все, что у вас есть. Держитесь. Вы не одна. Завтра разберемся.

Марина кивнула, не в силах вымолвить ни слова. Она опустила телефон, глядя на бабушку, чьи глаза сузились до щелочек, уловив страшную суть из обрывков фраз. В руке Марина сжимала телефон с голосом спасительницы-юриста, хранящий невидимый, но жгучий груз анонимной аудиозаписи. Запись была лишь одной страницей из мерзкой книги измен. Сколько их всего было? И кто отправил ей эту запись?

Глава 8

Марина стояла у окна в бабушкиной комнате, пальцы судорожно впивались в грубую ткань занавески, вдыхая знакомый запах старого дерева, воска и сушеных яблок, пока за стеклом буйствовала июльская зелень Журавинки, ее тихое убежище, где каждый уголок хранил эхо детского смеха, но сегодня краски мира померкли, заглушенные навязчивым, мерзким эхом той записи.

« — Она ждет тебя….хочешь, чтобы я проглотила??
— Да…Фиса...»

Слова, превратившиеся в острые осколки, вонзающиеся в самое сердце, заставляя сознание искать спасения в другом, не менее болезненном воспоминании, там, где когда-то рухнул ее первый, блистательный мир – мир сцены, балета, мира пуант и бесконечных оваций, и теперь эта память развернулась перед ней с мучительной яркостью, насыщенной всеми оттенками горя и невосполнимой потери.

ВОСПОМИНАНИЯ. Осень 2016

Триумфальный гром аплодисментов после премьеры «Лебединого озера» еще звенел в ушах, сотрясая воздух Большого театра, когда она, Марина Морозова, прима, стояла в ослепительной пачке Одетты в центре залитой светом рампы сцены, улыбаясь сквозь сладкую усталость, ловя влюбленные взгляды вставшей на ноги публики, но ее собственный взгляд, скользя по первому ряду, безуспешно искал его, Макара, чье привычное место оставалось зияюще пустым, и легкая тень досады мелькнула в душе, отодвинутая волной счастья от успеха и мысли о его важной, неотложной сделке, которая удерживала его вдалеке от ее триумфа.

Спустя три дня, в утренней прохладе репетиционного зала, где еще витал призрак вчерашней эйфории, они разучивали сложнейшее па-де-де из нового балета, требующее предельной точности и доверия, а ее новый партнер, физически сильный, но лишенный прежней чуткости, казался неуклюжим инструментом в тонкой работе, и Макар все не появлялся, задержанный срочными, критичными переговорами, как сообщил его ассистент, а ее правое колено, уже знакомое с микротравмами и ноющее после интенсивной вчерашней нагрузки, посылало тревожные сигналы уязвимости. "Сереж, будь предельно внимателен на вращении, держи крепко и точно, это ключевой момент!" – ее голос прозвучал с легкой дрожью, пока музыка, нарастая, вела их к кульминации поддержки: разбег, мощный толчок, и она взмыла в воздух, легкая и невесомая, его руки уверенно поймали ее талию, первый этап был безупречен, она замерла в немыслимой позе, мысленно видя полный зал, застывший в восхищении, началось стремительное вращение, резкое и многооборотное, и вдруг... его хват дрогнул, баланс нарушился на долю секунды, точка опоры сместилась, и она почувствовала роковую потерю контроля, не падение, а стремительное, неудержимое погружение в пустоту, весь ее вес обрушился на выпрямленную, не готовую к такому удару ногу.

ХРУСТ!

Зловещий, сухой, оглушительно громкий звук разорвал музыку и тишину зала, и дикая, нечеловеческая боль, пронзившая ее насквозь, вырвала короткий, пронзительный вопль, похожий на крик подстреленной птицы, прежде чем она рухнула на жесткий линолеум, скрючившись вокруг колена, пылавшего адским огнем, а мир сузился до точки нестерпимой муки, пока крики партнера, педагога, растерянных артистов смешивались в оглушительный хаос, и ее подхватили, понесли прочь, оставив позади разбитое зеркало ее карьеры, и она помнила только холодное сиденье скорой, свое прерывистое, всхлипывающее дыхание и бабушку Зину, ее нерушимую скалу, уже ожидавшую у больницы, бледную как полотно, но невероятно собранную, и лишь один вопрос сверлил мозг сквозь боль: Где же Макар? Где ее муж, ее опора, ее любовь?

Двери приемного покоя распахнулись с грохотом, ворвавшись в царство боли и антисептика, и появился он – Макар, лицо серое от дорожной пыли и немого ужаса, глаза безумно метались, пока не нашли ее на каталке, куда только что вкололи обезболивающее, и он буквально рухнул на колени рядом, схватив ее дрожащую руку, прижимая ее ладонь к своим губам, целуя каждый палец, его голос, срывающийся и хриплый, лился потоком: "Маришка! Солнышко мое! Прости... Летел как одержимый, не мог быть рядом...!" – и в его глазах, полных слез и муки, читалась такая бездонная любовь и отчаяние, что Марина, сквозь туман боли и лекарственного забытья, ощутила это всем существом, острую смесь жгучей обиды за его отсутствие тогда и щемящего, невероятного облегчения, что он здесь, сейчас, с ней, и она слабо сжала его пальцы, чувствуя, как слезы катятся по ее вискам. "Где ты был?.. Мне так страшно было... одной..." – прошептала она, глядя в его измученное лицо. "Знаю, родная, знаю... Прости меня... Я тут, я никуда, все сделаем, лучших врачей, все, что угодно!" – его слова были клятвой, его руки дрожали, но держали крепко.

И тогда пришел врач, и слова его прозвучали как удар колокола по хрустальной вазе: "Полный разрыв медиального мениска третьей степени со смещением фрагмента, необходима сложная, срочная операция, после – долгая, тяжелая реабилитация... Что касается профессионального балета – это, к сожалению, невозможно, колено не выдержит прежних нагрузок, это конец карьеры", – и каждый слог падал ледяной глыбой в бездну ее отчаяния, хоронившую королеву сцены под обломками одного рокового мгновения.

Пробуждение в палате после операции было возвращением в разбитый мир: нога, тяжелая, чужая, закованная в бездушный пластик ортеза, излучала тупую, ноющую боль, но главной мукой было леденящее душу осознание – ВСЕ КОНЧЕНО, полетам в свете рампы, оглушительным овациям, самой сути ее существования, сцене, бывшей ее воздухом, кровью и смыслом, и балерина с разбитым коленом уподобилась лебедю с перебитыми крыльями, навсегда лишенному неба, а горе, черное и бездонное, затягивало в свою пучину.

Их просторная, роскошно обставленная квартира в центре города превратилась в золоченую клетку, где дни сливались в однообразную серую муку попыток встать на костыли, невыносимых сеансов физиотерапии, где каждое движение, каждый шаг были напоминанием о невосполнимой утрате, и Макар был повсюду, отменив все свои дела и командировки, окружив ее титанической заботой, насыщенной болью вины и безумной любви: лучшие реабилитологи столицы приходили на дом, дорогие, бесшумные тренажеры заняли угол гостиной, он сам не отходил от нее, читал, разговаривал шепотом о будущем, уверяя, что она – его единственное сокровище, его мир, но боль от его физического отсутствия в тот самый страшный миг – резала, под вопль нестерпимой боли, в приемной хирурга, – грызла ее изнутри, ибо он любил ее безмерно, он отдавал себя теперь полностью, но он не был рядом тогда, когда ее мир рушился с оглушительным треском, и эту пропасть его запоздалое присутствие заполнить не могло. Бабушка Зина, приехавшая и поселившаяся в гостевой, была тихим, незыблемым утесом в этом море боли: она кормила ее с ложечки, поила, помогала с немыслимо унизительными гигиеническими процедурами, просто сидела рядом, держа за руку в долгие бессонные ночи, ее молчание было красноречивее любых слов.

Главы 9

Арина Маркелова переступила порог бабушкиного дома, и теплая, уютная атмосфера обволокла ее, приятно контрастируя с холодным блеском ее седана и городской суетой. Ее проницательный взгляд, привыкший сканировать обстановку за секунды, мгновенно оценила пространство: дом был просторным, ухоженным и явно одним из лучших в Журавинке.Чистые светлые стены, современные пластиковые окна, пропускавшие много света, практичная и добротная мебель. На стене – фотографии: юная Марина в балетной пачке, сияющая; более свежие снимки с Макаром; Баба Зина с внучкой в саду, утопающем в цветах. На полке рядом с традиционным самоваром аккуратно стоял планшет и современный беспроводной телефон – явные следы заботы Марины и адаптации хозяйки к новому времени. Запах свежеиспеченного хлеба смешивался с ароматом трав.

Марина стояла возле современной кухонной столешницы (рядом с печью, которая, видимо, использовалась больше по привычке или для особого уюта), пытаясь собрать в кулак всю свою волю. Соленый привкус слез еще жёг губы, а в ушах, поверх тишины комнаты, все еще звенели те самые... звуки. Звуки предательства, присланные анонимным палачом. Она видела Арину из окна – ту самую картину безупречной силы и целеустремленности, скользящую по пыльной дорожке к этому островку спокойствия и достатка. И теперь эта сила вошла в ее последнее убежище.

– Марина, – голос Арины был спокойным, бархатистым, но в нем чувствовалась стальная нить. Она протянула руку. Рукопожатие было твердым, теплым. – Приношу свои соболезнования. По ситуации. Это чудовищно.

– Спасибо, что приехали, Арина Владимировна, – голос Марины звучал хрипло, она едва сдерживала дрожь. – Проходите, пожалуйста. Бабушка заварила душицы, сейчас принесет... Она в огороде копается.

– Спасибо, не откажусь. И, пожалуйста, просто Арина. – Юрист села за добротный деревянный стол, поставив тонкий кожаный портфель рядом. Ее движения были такими же точными и экономичными, как и на улице. Взгляд скользнул по уютной, обжитой кухне, отметив чистоту и порядок. – Расскажите всё, что считаете нужным. Чем больше деталей, тем точнее я смогу оценить позицию и предложить стратегию.

Марина опустилась на стул напротив. Солнечный луч, играя в пылинках, освещал вазу с полевыми цветами на столе. Она начала говорить. Сначала сбивчиво, потом, по мере того как Арина задавала точные, выверенные вопросы, все более структурированно. Про поведение и слова Макара в роковой миг, про открытую дверь кабинета Анфисы, про их голоса, про присланное анонимное аудио... Она не упомянула о своем физическом недомогании или странных ощущениях последних дней. Это казалось мелочью на фоне кошмара, просто следствием дикого стресса и бессонницы.

Арина слушала внимательно, лишь изредка делая пометки в блокноте. Ее лицо было сосредоточенным, но не бесстрастным. В глазах, цвета крепкого чая, читалось понимание глубины боли и холодное осуждение поступков Макара Морозова.

– Хорошо, – Арина отложила ручку, когда Марина замолчала, исчерпав силы. – Давайте структурируем. Прежде всего, юридически ваша ситуация, на первый взгляд, не самая сложная. У вас нет брачного контракта. Это ключевой момент.

Марина кивнула, сжимая руки на коленях. Пальцы побелели.

– Нет и совместных детей, – продолжила Арина, ее голос был ровным, деловым. – Это значительно упрощает процедуру развода в правовом поле. При отсутствии спора о разделе имущества на начальном этапе, развод можно оформить через ЗАГС с подачей совместного заявления, но с учетом поведения вашего мужа и его явного нежелания разводиться, этот вариант, полагаю, исключен.

"Нет совместных детей".

Слова Арины, такие логичные и невинные в контексте закона, вдруг прозвучали с неожиданной, леденящей резкостью. Они словно вскрыли какую-то глубинную, еще не осознанную тревогу в Марине. Пустота. Бесплодность. Окончательность. Мысль о том, что связь с Макаром, такая страстная и казавшаяся вечной, не оставила после себя ничего материального, кроме боли и развалин, обрушилась на нее с новой силой. Мир вокруг поплыл. Яркий солнечный луч из окна превратился в ослепительную белую пелену. Звон в ушах заглушил спокойный голос Арины, продолжавшей говорить о суде, об исковом заявлении, о разделе имущества – квартиры, машины, ее доли в "Balletica"...

– ...следовательно, наиболее вероятный путь – подача иска в суд о расторжении брака и... Марина? Вам плохо?

Марина резко вдохнула, пытаясь прогнать накатившую слабость и тошноту. Она откинулась на спинку стула, ее лицо стало мертвенно-бледным, а ладони вспотели. Она с трудом сфокусировала взгляд на Арине, чьи брови были чуть приподняты в вопросе и искреннем беспокойстве.

– Простите... – прошептала Марина, прижимая ладонь ко лбу. Холодный пот выступил на висках. – Голова... кружится. Наверное, переутомилась. И эти... воспоминания. – Она сделала глоток воздуха, стараясь унять дрожь в руках. – Продолжайте, пожалуйста. Я слушаю.

Арина пристально посмотрела на нее. Профессиональная маска на мгновение сползла, обнажив живую человеческую тревогу. Этот внезапный приступ слабости не вязался с образом сильной, хоть и сломленной, балерины, которую она знала раньше.

– Марина, вы уверены? – спросила Арина мягко, но настойчиво. – Может, вам прилечь? Или воды? Вы выглядите очень бледной. Стресс – мощная вещь, но такие реакции... настораживают.

Глава 10

Ее забота, такая искренняя, растрогала меня до слез. Но я сжала зубы. Нет. Я должна держаться. Я должна пройти через это. Ради себя. Ради того, чтобы вырваться из этой ловушки лжи и боли.

– Нет, нет, – я покачала головой, пытаясь улыбнуться. Получилось жалко. – Я справлюсь. Пожалуйста, продолжайте. Что нужно сделать сейчас?

Арина все еще смотрела на меня с сомнением, но кивнула. Профессионал в ней взял верх, но с оглядкой на мое состояние.

– Самое главное сейчас – дать мне возможность действовать от вашего имени, – сказала она четко, но чуть тише, чем раньше. – Для этого нужна доверенность. И ваши документы. Паспорт и свидетельство о браке. Есть ли они у вас здесь?

Облегчение, слабое, но настоящее, волной прокатилось по мне. Да! В том ужасе бегства, сквозь слезы и боль, я инстинктивно сунула в сумку ту самую папку. Ту, что лежала в нашем общем сейфе. С нашими самыми важными бумагами. Как будто какая-то часть меня уже знала, что они понадобятся для разрыва.

– Да, – мой голос окреп. – Они здесь. Я… взяла их тогда. – Я потянулась к сумке, стоявшей у ног. Мои пальцы нашли знакомую пластиковую папку и паспорт. Я положила их на стол перед Ариной. Ярко-красная обложка свидетельства о браке обожгла мне пальцы. Последняя материальная связь с Макаром. С нашей погибшей сказкой.

В глазах Арины мелькнуло искреннее удивление, а затем – глубокое уважение.

– Марина, это… невероятно предусмотрительно, – она аккуратно взяла документы. Ее прикосновение было бережным, почти нежным. – Вы сэкономили нам очень много времени и сил. Это огромный плюс. Молодец.

Ее слова «молодец» прозвучали как бальзам. Крошечная искорка чего-то похожего на гордость тлела в груди. Хоть что-то я сделала правильно. Хоть в чем-то проявила силу.

– Сейчас я составлю доверенность, – продолжила Арина, ее голос снова обрел деловую уверенность, но без прежней резкости. – Вы ее подпишете. Это даст мне право подавать документы в суд, вести переговоры от вашего имени, запрашивать необходимые справки. Все, что вам нужно будет потом – подписать само исковое заявление, которое я подготовлю, и оплатить небольшую госпошлину. Я пришлю реквизиты.

Она говорила о действиях, о шагах вперед. И впервые за эти бесконечные дни я почувствовала не панику, а… слабый отсвет надежды. Не на примирение. Никогда. А на то, что этот кошмар закончится. Что будет жизнь после Макара. Пусть пока я не видела ее контуров, не чувствовала ничего, кроме боли и пустоты, но Арина была моим проводником из этого ада. И я доверяла ей. Потому что в ее глазах я видела не только профессионализм, но и настоящее человеческое участие.

– Хорошо, – я кивнула, сжимая руки, чтобы они не дрожали. – Давайте подпишем доверенность. – Я смотрела, как она открывает свой изящный планшет, ее тонкие пальцы быстро набирали текст. Каждое ее движение дышало компетентностью и спокойствием. И это спокойствие начало по капле проникать и в меня. Я была не одна. И я сделала первый шаг к свободе, сама того не зная, схватив в тот страшный день эту синюю папку

Глава 11

Солнце за окном казалось слишком ярким, слишком навязчивым после ухода Арины. Ее элегантный седан растворился в пыльной дымке дороги, увозя с собой доверенность, мои документы и призрачную надежду на действие. В доме воцарилась тишина, густая, как мед, но не успокаивающая. Внутри все еще бушевало море, поднятое словами Арины, а особенно тем ледяным ножом — нет совместных детей. Почему это резало глубже всего? Я сидела за столом, пальцы бесцельно водили по гладкой деревянной поверхности, пытаясь ухватиться за что-то реальное. Запах душицы в остывшей чашке смешивался с пылью, поднятой машиной адвоката.

— Земляничка! — Голос Бабы Зины, резкий и живой, ворвался в мое оцепенение. Она стояла на пороге кухни, счищая комья земли с сапога о порог. Ее острый взгляд, как рентген, прошелся по мне. — Что сидишь, как соляной столб? Вид — хуже грозовой тучи. Вон щеки провалились, глаза как у затравленного зайца.
Она подошла, ее шершавая, теплая ладонь легла мне на лоб, потом на щеку.
— Холодная. И бледная. Так нельзя, ягодка. Зачахнешь тут одна со своими думками тяжкими. Вставай. Пойдем к Нюре. У нее пироги с брусникой из печи, да и солнышко подышим. Сидеть в четырех стенах — только хуже себя накрутишь.

Мне хотелось сопротивляться. Сказать, что нет сил, что хочется свернуться калачиком в темноте и исчезнуть. Но властный тон Бабушки, подкрепленный такой простой, животворной заботой, не оставлял выбора. Ее рука под локоть была твердой опорой, когда я поднялась, ощущая, как мир слегка качнулся.

Дорога к соседке была короткой, но для меня — бесконечной. Каждый шаг отдавался тяжестью в ногах. Яркая зелень огородов, крики петухов, запах нагретой солнцем земли — все это казалось плоским, ненастоящим, словно я смотрела сквозь мутное стекло. Я шла, почти не поднимая головы, чувствуя лишь крепкую руку Бабушки и собственную пустоту.

Дом Бабы Нюры был меньше бабушкиного, но таким же крепким, ухоженным, с резными наличниками. Во дворе, под раскидистой старой яблоней, висели простые деревянные качели. И на них, откинувшись назад и покачиваясь одной ногой, сидел мужчина.

Он увидел нас первым. Перестал качаться, спрыгнул на землю с неожиданной легкостью для своего роста и крепкого сложения. Высокий, широкоплечий, в клетчатой рубашке и рабочих брюках. Лицо — открытое, скуластое, с легкими морщинками у глаз, будто от смеха или солнца. Темные волосы чуть растрепаны. Взгляд — спокойный, внимательный, цвета спелой ржи. Он смотрел прямо, без навязчивости.

— Баба Зина, — позвал он, голос низкий, бархатистый. — бабушка в доме, пирогами дышит. А это… — Его взгляд перешел на меня, и в нем мелькнуло мгновенное узнавание — наверное, по бабушкиным рассказам или фотографиям. И что-то еще — легкое удивление, сдержанная вежливость.

— Это внучка моя, Марина, — отрезала Баба Зина, слегка подталкивая меня вперед. — Знакомься, Егор. Внук Нюры. Прикатил вчера, хозяйничать помогает. А Марина… у нас тут временно. — Она не стала распространяться, но ее тон и мое, наверное, потерянное лицо говорили сами за себя.

— Марина, — Егор кивнул, не протягивая руку. Будто почувствовал, как я внутренне сжалась. — Рад познакомиться.

Его взгляд скользнул по моему лицу, задержался на неестественном румянце, выступившем на бледных щеках, на глубоких тенях под глазами, казавшихся огромными от худобы лица. Он видел такое горе. Глубокое, обжигающее. У себя в зеркале — после развода. Но здесь, в этих глазах цвета лесной чащи, была какая-то особая, хрупкая и бездонная мука. Боль, которая не кричит, а выжигает изнутри.

— Приятно… познакомиться, — прошептала я, опустив взгляд. Чувствовала себя обнаженной перед этим незнакомцем. Перед всем миром.

— Заходите в дом, не стойте! — раздался из распахнутой двери звонкий голос Бабы Нюры, кругленькой и юркой, с лицом, как печеное яблоко. — Пироги стынут! Егорка, не задерживай гостей!

В доме пахло сдобой, брусникой и душистым чаем. Баба Нюра засуетилась, усаживая за стол, сыпя вопросами, но, взглянув на меня, быстро перешла на успокаивающее бормотание о погоде и урожае огурцов. Баба Зина включилась в разговор, давая мне возможность просто сидеть, сжимая в руках теплую фарфоровую чашку, и стараться не думать. Не думать о Макаре. Не думать об Анфисе. Не думать о той записи. Не думать о пустоте, которую оставили слова о детях.

Егор молчал большую часть времени. Он аккуратно подкладывал на тарелки душистые ломти пирога с румяной корочкой, наливал чай. Его присутствие было ненавязчивым, но ощутимым — как надежная стена, как крепкий ствол дерева. Время от времени его взгляд, теплый и внимательный, касался меня. Он не лез с расспросами, не пытался развеселить неуместной шуткой. Он просто был. И видел. Видел, как мои пальцы дрожали, когда я брала кусочек пирога. Видел, как я вздрагивала от слишком громкого смеха бабки Нюры. Видел, как тень немой боли скользила по моему лицу, когда разговор ненароком касался города. Видел, как я безуспешно пытаюсь проглотить еду, которая казалась безвкусным комом.

Когда мы вышли обратно во двор, солнце уже клонилось к закату, окрашивая небо в персиковые и лиловые тона. Я немного отогрелась чаем, но все еще чувствовала себя выжатой и чужой в этом мирном деревенском вечере. Баба Зина взялась за калитку.

— Спасибо за пироги, баб Нюра, — сказала она, — пойдем, пока не стемнело.

— Погоди, Зин! — Баба Нюра схватила ее за рукав. — У меня у тебя ведь там проблема какая-то в теплице, полив там автоматический барахлит… Егорка разбирается, да он тебе лучше объяснит! Марина, ты посиди, отдохни на качельках, а то видок-то у тебя… — Она махнула рукой в сторону качелей под яблоней.

Егор, стоявший чуть поодаль, услышав свое имя, подошел. Его шаги по траве были бесшумными для такого крупного мужчины.

— Да, Баб Зина, — обратился он, — бабушка права. У вас в теплице шланги старые, клапана подтекают. Вода уходит, а растениям не хватает. Я могу завтра заехать, посмотреть, что нужно заменить. У меня в фургоне кое-какие запчасти есть. Или если что-то специфическое — в райцентре куплю. — Предложение было простым, деловым, без пафоса и навязчивого сочувствия. Помощь соседа соседу.

Глава 12

Дни в Журавинке растянулись в странный, размытый временной промежуток. Семь дней, прожитых как один долгий, то медлительный, то слишком резкий сон. Я дышала. Старалась не думать. Смотрела, как Баба Зина возится в огороде, слышала ее ворчание, отзывалась на ее простые, бытовые вопросы. Егор заезжал пару раз — чинил тот самый полив в теплице. Его присутствие было тихим, ненавязчивым. Он не лез с расспросами, лишь иногда бросал на меня внимательный, оценивающий взгляд. Я чувствовала его молчаливую поддержку, как теплую тяжелую накидку, которую можно принять или отбросить. Я почти не выходила за калитку. Мир сузился до бабушкиного двора, до запаха земли и трав, до тиканья часов на кухне. Я пыталась зализать раны, зарывшись в этой деревенской тиши, как раненый зверь.

И вот этот хрупкий, едва наметившийся покой был взорван.

Сперва послышался нарастающий рокот мощного мотора, такой чужеродный на фоне деревенской тишины, нарушаемой лишь мычанием коров и криком петухов. Затем — резкий скрежет тормозов прямо у калитки. Сердце упало и замерло, узнав этот звук. Я сидела на крыльце, чистя картошку в большой эмалированной миске, и руки сами разжались. Картофелина с глухим стуком покатилась по половицам.

Из-за высокого забора показался сначала клон черного лакированного капота, а затем и он сам. Макар. Он резко распахнул калитку, и она жалобно взвизгнула. Он стоял на пороге моего убежища, такой же мощный, красивый, отдававший городской энергией и дорогим парфюмом, который теперь резал ноздри, как химикат. Его лицо было бледным от злости, в глазах бушевала буря. Он был небритым, в мятой рубашке — вид у него был такой, будто он не спал все эти дни.

— Марина! — его голос, низкий и хриплый, громыхнул, как выстрел, спугнув кур, мирно копошившихся в пыли у забора.

Я не смогла пошевелиться. Просто сидела, сжимая в одной руке нож для картошки, а другой вцепившись в край скамьи. В горле пересохло.

Но первой на его пути возникла Баба Зина. Она вышла из-за угла дома с тяпкой в руках, как генерал, готовый защищать свою крепость. Ее лицо, обычно такое доброе ко мне, стало резким и каменным.

— Ты куда это вломился, а? — ее голос прозвучал ледяной сталью. — Кто тебя звал? Убирайся отсюда! Марш обратно в свою каменную нору!

Макар даже не взглянул на нее. Его взгляд был прикован ко мне, жгучий, полный ярости и чего-то еще — отчаяния?

— Баба Зина, это не ваше дело, — сквозь зубы бросил он ей, делая шаг вперед. — Я пришел к своей жене.

— Жене? — фыркнула Бабка, перегораживая ему дорогу к крыльцу своим худым, но несгибаемым телом. — А по-моему, у мужчина жена одна должна быть. А не кто попало по чужим кабинетам шляется! У нас тут честные люди живут, нам твоей грязи не надо. Вон!

Но он был уже рядом. Он обошел ее, не грубо, но с такой силой намерения, что она отшатнулась. И вот он стоит передо мной, заслоняя собой солнце. От него пахло дорогим одеколоном, дорогой кожей салона автомобиля и чем-то кислым — стрессом, бессонницей, алкоголем.

— Марина, — его голос сломался, стал тише, но от этого не менее интенсивным. — Земляничка… Послушай меня. Это все… Это ужасная ошибка. Я…

Я подняла на него глаза. И увидела не того мужчину, в которого была так безумно влюблена. Я увидела чужака. Чужака, чьи прикосновения стали отвратительны, чьи слова — ложью. Холод, который копился во мне все эти дни, вдруг вырвался наружу, сметая остатки паники. Во мне не осталось ничего, кроме ледяной, кристальной пустоты.

— Какая ошибка? — мой собственный голос прозвучал тихо, ровно, чужо. Я даже не узнала его. — То, что я увидела? Или то, что услышала из электронного письма, где был аудиофайл ваших игр? Что именно из этого было ошибкой, Макар?

Он попятился, будто я ударила его. Его глаза расширились.

— Письмо… Ты получила… — он не договорил, сжав кулаки. — Это подстроили! Это… Черт, Марина, это не то, чем кажется!

— Все выглядело и звучало очень конкретно, — отрезала я, и каждый звук давался мне с трудом, но я держалась. Держалась на этом спасительном льду внутри. — И не пытайся отрицать. Не унижай себя и меня еще больше.

— Я не отрицаю! — взорвался он, и его ярость вернулась, сменив мгновенную растерянность. — Но это не значит, что все кончено! Я люблю тебя! Только тебя! Это была просто… просто глупость! Слабость!

Слово «слабость» повисло в воздухе таким жалким, таким ничтожным оправданием той грязи и боли, что он принес в нашу жизнь.

— Для меня это не слабость, — сказала я, поднимаясь. Ноги дрожали, но я выпрямилась во весь рост, глядя ему прямо в глаза. — Для меня это конец. Я сказала все, что хотела сказать. Я подала на развод.

Тишина после этих слов была оглушительной. Даже Баба Зина замерла, смотря на нас. Макар побледнел еще больше, его лицо исказилось гримасой неверия и животной злобы.

— Какой еще развод? — он прошипел, делая шаг ко мне так близко, что я почувствовала исходящее от него тепло и запах. — Никакого развода не будет! Ты слышишь меня? Никогда! Ты моя жена! Моя! И ты останешься ею!

Его рука схватила меня за запястье. Прикосновение обожгло, как раскаленное железо. Я вздрогнула, пытаясь вырваться, но его хватка была стальной.

— Отстань от нее! — взревела Баба Зина, замахиваясь тяпкой.

Но он уже отпустил меня, оттолкнувшись с таким отвращением, будто и его самого тошнило от этой сцены. Его глаза пылали безумием, болью и всепоглощающим собственническим гневом.

— Ты моя, — повторил он, тыча в меня пальцем. Его голос дрожал от бессильной ярости. — И ты передумаешь. Я заставлю тебя передумать.

Он развернулся и, не сказав больше ни слова, грубо хлопнул калиткой. Через секунду рванул с места так, что gravel полетел из-под колес. Рев мотора быстро затих вдалеке.

Я стояла на крыльце, все еще сжимая в одной руке нож для картошки, а другой — обхватив свое запястье, на котором краснели следы его пальцев. Внутри не было ни страха, ни злости. Только та самая ледяная пустота, еще более глубокая и безмолвная, чем прежде.

Глава 13

Свинцовая тяжесть в груди, во рту противный привкус дешевого коньяка, который я влил в себя в машине, не доезжая до города. Ее слова звенели в висках, как набат: «Я подала на развод». Развод. Какое уродское, чужеродное слово. Этого не может быть. Не может! Она просто напугана, обижена, она должна остыть. Я все объясню, куплю самые дурацкие ее любимые пионы, найду того идиота-актера, который читает стихи, и она простит. Она всегда прощала.

Но в животе скреблись холодные крысы паники. Марина не смотрела мне в глаза. Она смотрела сквозьменя. В ее взгляде была не привычная обида, которую можно загладить подарком, а та самая ледяная пустота, от которой кровь стынет в жилах.

Я рванул не домой — в офис. Мне нужны были стены, власть, привычный порядок вещей. Мой порядок. Мой мир, где все решают деньги и влияние. Где я — Морозов.

Едва ввалившись в кабинет, я налил виски, не разбавляя, и набрал номер своего юриста, Семена.
— Семен, слушай сюда. Марина… Она что-то там бредит о разводе. Найди мне всё, что можно на нее найти. Любые долги, невыплаченные штрафы, любое дерьмо, за которое можно зацепиться. И проверь, не подавала ли она уже что-то. Немедленно!

Семен что-то заныл о процедурах, сроках, но я бросил трубку. Рука сама потянулась к фотографии на столе: мы с ней в Сочи, она смеется, запрокинув голову, а я смотрю на нее, как дурак, и не могу наглядеться. Земляничка моя… Как мы до этого докатились?

Через час Семен перезвонил. Его голос был странно напряженным.
— Макар Дмитрич… Я кое-что проверил. Ваша супруга… Она уже действует.
— Что значит «действует»? — я прошептал, сжимая стакан так, что стекло затрещало.
— Ей уже была выдана генеральная доверенность на ведение всех процессуальных действий, связанных с расторжением брака и разделом имущества, на имя адвоката Маркеловой Арины Владимировны.

Воздух выстрелил из легких. Как молотом по солнечному сплетению. Доверенность. Адвокат. Она не просто надумала — она уже привела в действие механизм, холодный и бездушный. Она отдала нашу жизнь, наше имущество, меня — в руки какой-то стряпчей.

— Кто эта Маркелова? — голос хрипел, как напильник по металлу.
— Молодая, но очень перспективная. Из «Бартенева и партнеры». Железная леди, специализируется на сложных бракоразводных процессах с большими капиталами. Ни одного проигранного дела в последние два года. И… — Семен замявшись, — у нее репутация абсолютно неподкупной.

Неподкупной. Словно для меня это когда-то было препятствием. У всего есть своя цена. Нужно лишь найти нужную цифру.

— Договорись о встрече. Немедленно. Я буду у нее через час.

Кабинет Маркеловой был таким же, как она сама — холодным, минималистичным, стерильно-дорогим. Ничего лишнего. Ни одной личной фотографии, только строгие линии, стекло и хром.

И она сама. Высокая, и этот рост она несла с раздражающим, врожденным достоинством, будто она здесь королева, а не наемная стряпчая. Безупречный костюм глубокого синего цвета, который намеренно подчеркивал фигуру — плечи, тонкую талию, изгиб бедер. Не для меня, нет. Это была часть униформы. Каждое ее движение было плавным, выверенным и чертовски эффективным. Она не сидела — она занимала позицию за своим столом.

Ее лицо — эта классическая, почти кукольная красота с высокими скулами и прямым носом — казалось высеченным из мрамора. Кожа идеальная, без единой морщинки, без признаков усталости или сомнений. Темные волосы были убраны в тугой, безжалостно гладкий хвост, который не позволял выбиться ни одной прядке.

Но главное — это были ее глаза. Большие, миндалевидные, цвета крепкого чая. Они оценили меня за секунду: дорогой костюм, помятый вид, внутреннюю ярость, которую я едва сдерживал. И в этом взгляде не было ни капли подобострастия или страха. Только холодная, хищная проницательность. Она смотрела на меня так, будто уже изучила мое досье от корки до корки и теперь сверяла оригинал с описанием. И в глубине этих глаз, за маской профессиональной вежливости, я уловил тень чего-то тяжелого и непоколебимого, как сталь. Не доброжелательности — нет. Готовности к бою.

— Макар Дмитриевич, — ее голос был ровным, обточенным, как галька. Без эмоций. — Чем могу быть полезна? Время мое ограничено.

Я опустился в кресло напротив, не дожидаясь приглашения, ломая ее безупречный ритуал.
— Давайте без игр, Арина Владимировна. Вы знаете, зачем я здесь.
— Предполагаю. Но мне нужна конкретика.

Я положил на идеально отполированный стол платиновую карту.
— Вот моя конкретика. Сумма, которую вам платит моя супруга. Умножьте ее на десять. Прямо сейчас. И подпишите отказ от ведения этого дела.

Она даже не взглянула на карту. Ее тонкие, ухоженные пальцы сложились в замок на столе — спокойный, непреодолимый барьер.
— Вы предлагаете мне нарушить адвокатскую тайну и кодекс профессиональной этики?
— Я предлагаю вам бизнес-предложение, — прошипел я, чувствуя, как нарастает бешенство от ее непробиваемого спокойствия. — Моя супруга — эмоциональная женщина, которая приняла опрометчивое решение. Она одумается. А вы останетесь не у дел и с испорченной репутацией. Я позабочусь об этом.

Ее губы тронула едва заметная, ледяная улыбка, которая не дошла до тех самых глаз цвета чая.
— Макар Дмитриевич, ваши угрозы беспочвенны, а предложение — оскорбительно. Марина Сергеевна — мой доверитель. Моя обязанность — защищать ее интересы. И я намерена сделать это со всей строгостью закона.

Я вскочил, сметая со стола тяжелую бронзовую пепельницу. Та с грохотом покатилась по полу.
— Вы знаете, с кем связываетесь? — рычал я, нависая над столом. — Я сломаю вас! Я сотру вашу контору в порошок! Вы больше ни одной богатой дурочки в этом городе не представите!

Она не отшатнулась. Не моргнула. Ее зимние глаза встретились с моими, полными бешенства.
— Закон не на вашей стороне, Макар Дмитриевич. Брачного контракта нет. А это значит, что все, что было нажито в браке, подлежит разделу. Пополам. Включая ваши магазины, недвижимость и счета. И после ваших сегодняшних угроз я буду ходатайствовать о запрете на ваше приближение к моей доверительнице. Уверена, суд пойдет навстречу.

Глава 14

Дружба, зародившаяся в юности, похожа на балетную пачку — воздушная, прекрасная и невероятно хрупкая. Ее можно легко порвать одним неловким движением, одной сплетней, одним взглядом, полным зависти. Когда-то Амалия и Марина были балеринами в одной кордебалетной группе, их жизни были переплетены ритмом музыки и общим потом у станка. Амалия, старшая, уже познавшая разочарование от того, что главные роли обходят стороной, смотрела на юную, подающую надежды Марину с смесью материнской нежности и той самой грызущей, ядовитой зависти, которую так легко принять за дружбу. Они делили друг с другом самые сокровенные мечты, но самое главное — свое поражение — Амалия оставила при себе. И это поражение, как незаживающая рана, сочилась годами, пока не отравила все вокруг.

Именно яд этой старой раны теперь скрипел под колесами ярко-желтого «Мерседеса», резко остановившегося у калитки дома Бабы Зины. Машина выглядела чужеродным, кричащим пятном на фоне умиротворяющего деревенского пейзажа.

Из машины вышли две женщины. Амалия — с лицом, источающим фальшивое, сладкое участие. И Анфиса — ее дочь, вся из себя воздушная и невинная в платье пастельных тонов, с большими солнцезащитными очками, скрывающими глаза. Их визит был так же желанен, как град во время цветения яблонь.

Баба Зина, ковыряющаяся на грядке с луком, выпрямилась, увидев их. Ее старый, цепкий взгляд, отлично знавший, кто такая Анфиса и откуда у нее вдруг взялась дорогая машина, сразу налился свинцом.

— Вы чего тут забыли? — прохрипела она, сжимая в мозолистой руке тяпку так, будто это была сабля. — Место заколдованное, что ли? Прочь отсюда!

— Зинаида Петровна, родная, не гоните! — голос Амалии прозвенел, как фальшивый колокольчик. Она сделала шаг вперед, но наткнулась на такой взгляд, что остановилась. — Мы с чистым сердцем! Душу излить хотим, Марине! Она ведь мне как младшая сестра!

— Сестра? — фыркнула Зина. — Сестре обычно в спину нож не втыкают. А вы с дочкой своей как раз этим и промышляете.

В этот момент на крыльце появилась сама Марина. Услышав голоса, она вышла, вытирая руки о полотенце. Увидев « желанных гостей», она замерла. В ее глазах мелькнуло недоумение, а затем — та самая ледяная пленка, за которой она пряталась последние дни.

— Марина, солнышко мое! — Амалия ринулась к крыльцу, но подняться на него не посмела. — Мы приехали не оправдываться! Мы приехали объясниться. Просто пойми… Такая любовь у них случилась с Макаром. Сильная, ослепляющая. Ее не спрятать, не скрыть! Они не смогли бороться с чувством.

Любовь. Какое всеобъемлющее и какое оправдывающее все слово. Под его сенью можно спрятать и мелкий роман, и грязную интрижку, и самое низкое предательство. Его бросают в лицо, как щит, ожидая, что жертва предательства примет его, умилится и простит во имя этой самой «любви». Но любовь, построенная на обмане, — это не любовь. Это ее уродливая пародия, болезнь, которая выжигает все вокруг, оставляя после себя пепел.

— Зачем вы здесь? — голос Марины прозвучал тихо и уставше. В нем не было даже злости, лишь ледяная усталость.

— Мы хотим, чтобы ты поняла! — вступила Анфиса, снимая очки. Ее глаза были полны мнимого сочувствия. — Чтобы ты не винила его. Вини меня. Это я его полюбила. Так сильно, что голова кружится. И он… он не устоял. Разве можно винить человека за любовь?

Ее слова висели в воздухе, липкие и ядовитые, как паутина. Марина молчала, и ее молчание, казалось, раздражало визитерок. Они ждали слез, истерики, чего угодно, но не этой ледяной тишины.

Амалия, поняв, что тонкая игра не сработала, решила сыграть на другом. Обращаясь к Бабе Зине, словно ища в ней союзницу в лице «понимающей женщины», она сказала:

— Ну вы-то, Зинаида Петровна, понимаете… Жизнь-то она длинная. Все бывает. Главное — чтоб дите не пострадало. В ее-то положении волнения ни к чему.

Баба Зина нахмурилась, ее взгляд стал еще острее.

— В каком таком положении? У меня, знаешь, зрение не то. Не вижу я никакого положения, кроме того, что она тут как шпилька торчит.

Анфиса сделала паузу, полную фальшивой нерешительности, и обреченно вздохнула, обращаясь уже к Марине:

— Я хотела сказать это иначе. В другое время. Но… видимо, судьба. Марина, я понимаю, это ужасно. Но я жду ребенка. От Макара. Нашего с ним ребенка.

Она произнесла это с видом мученицы, идущей на костер, а не разрушительницы, пришедшей на пепелище.

Предательство друга — это особый вид предательства. Враг ударит вслепую, а друг знает, куда нанести удар, чтобы было больнее всего. Он знает все твои слабые места, все твои страхи. И он бьет точно в цель, прикрываясь словами о былой дружбе и любви.

В мире наступила абсолютная тишина. Марина не слышала больше ни единого слова. Она не видела самодовольного лица Амалии и притворно-смиренного — Анфисы. Она смотрела в пустоту, и внутри у нее рухнуло все. Последний оплот. Ребенок. Это была не просто измена. Это был крах всего. Навсегда.

Ноги сами подкосились. Мир поплыл, зашумел в ушах. Она не упала, она медленно сползла по косяку двери, зацепившись пальцами за дерево. Полотенце выскользнуло из ее ослабевших пальцев и бесшумно упало на пол.

Она даже не заплакала. Она просто сидела на полу, уставившись в одну точку, не видя торжествующего взгляда Амалии и бледного лица Анфисы, испуганной собственным «успехом».

Любовь и дружба… Они так часто ходят рука об руку с предательством. И самое страшное — это даже не сам удар, а тот звонкий, оглушающий грохот, с которым рушатся твои собственные иллюзии. Идеализированные образы людей, которых ты любил, рассыпаются в прах, и ты остаешься один на один с горькой правдой — что те, кому ты доверял, оказались теми, кто с готовностью вонзил в тебя нож. И этому нет оправдания. Никакому.

Глава 15

Нежданные гости ушли также быстро как пришли. И после них осталась тишина. Она звенела в ушах, давила на виски, была густой и тягучей, как смола. Марина все так же сидела на полу в кухне, прислонившись к косяку, и не могла пошевелиться. Слова, брошенные Амалией и Анфисой, как отравленные иглы, засели глубоко внутри и теперь медленно высвобождали свой яд.

Ребенок. От Макара. Нашего с ним ребенка.

Казалось, эти слова должны были вызвать новую волну боли, разрывающую сердце. Но вместо этого пришло странное, леденящее душу оцепенение. Мир сузился до размеров пылинки, танцующей в луче света, падающем из окна. Она следила за ней, не в состоянии оторвать взгляд, пытаясь ухватиться за эту крошечную, незначительную деталь, чтобы не сойти с ума.

Жизнь — самый ироничный из сценаристов. Она бьет тебя в самое больное место, а потом, словно насмехаясь, подкидывает намек на то, что удар пришелся не совсем точно. Или наоборот — попал в цель, но последствия оказались совершенно непредсказуемыми.

Потому что в ту самую секунду, когда сознание Марины пыталось осмыслить чудовищность известия о ребенке Анфисы, из самых потаенных глубин ее памяти всплыли собственные, тревожные звоночки. Легкая тошнота по утрам, которую она списывала на стресс. Необъяснимая усталость, валившая с ног посреди дня. И… задержка. Небольшая, всего несколько дней, на которые она в суматохе боли просто не обратила внимания.

Мысли налетели вихрем, хаотичные, пугающие.
«Нет. Нет, нет, нет. Этого не может быть. Не сейчас. Не после всего этого».

Она медленно подняла голову. Баба Зина, сметавшая с порога следы пребывания ненавистных визитерок с таким усердием, будто выметала саму нечисть, остановилась и посмотрела на нее. Взгляд старухи из злого и яростного вдруг стал пристальным и узнающим.

— Детка? — тихо позвала она, отбрасывая веник. — Мариш? Ты как?

Марина не ответила. Она медленно, как лунатик, поднялась с пола, держась за стену.
— Мне… мне нужно в аптеку, — прошептала она голосом, чужим и дребезжащим.

Зинаида Петровна не стала спрашивать «зачем». Она все поняла. Ее опытный, проживший жизнь взгляд прочел на лице Марины все — и ужас, и догадку, и надежду, смешанную с отчаянием.
— Сейчас, я с тобой, — решительно заявила она, снимая фартук. — Только шаль накину.

Дорога до сельской аптеки была похожа на путешествие через туман. Марина не помнила, как они шли. Она как могла переставляла ноги, слыша, как где-то рядом шаркает тапками Баба Зина. В ушах по-прежнему стоял тот самый оглушительный звон.

Аптека оказалась маленькой и пустой. За прилавком сидела немолодая женщина в белом халате и с интересом разглядывала нечастых посетителей.

— Нам… тесты, — выдавила Марина, глядя куда-то мимо аптекая.
— Какие именно? Электронные подороже или обычные? — деловито спросила та.

— Все, — вдруг отрезала Баба Зина, шагнув вперед. Она достала из сложенной вчетверо тряпочки сбереженные деньги и положила на прилавок. — Дайте нам штук пять. Разных. Чтобы наверняка.

Аптекарь подняла брови, но спорить не стала. Она выложила на прилавок несколько коробочек, ярких и многообещающих. Баба Зина бережно собрала их в авоську, кивнула и повернулась к выходу, ведя за собой Марину, бледную, как полотно.

Обратная дорога показалась еще длиннее. Каждый шаг отзывался эхом в пустой, ледяной внутренности Марины. Она боялась пошевелиться, боялась подумать, боялась сделать вдох. Казалось, любое движение может разрушить хрупкое равновесие и обрушить на нее то, с чем она не будет готова столкнуться.

Дома Баба Зина, не говоря ни слова, растопила печь, хоть и за окном было лето, но мелкая дрожь внучки настораживала, и поставила на стол стакан воды. Потом она молча выложила на стол купленные тесты, один за другим, выстроив их в аккуратный ряд, как палач, готовящий орудия казни.

— Иди, — тихо сказала она. — Давно пора уже все про все выяснить..

Марина взяла первую коробку. Пальцы не слушались, ей с трудом удалось вскрыть упаковку. Потом вторую. Третью. Она делала все, как написано в инструкциях, с щепетильной точностью обреченного. Каждая минута ожидания растягивалась в вечность.

Судьба редко дает однозначные ответы. Чаще всего она ограничивается намеками, полутонами, загадками, которые приходится разгадывать всю жизнь. Но иногда — очень редко — она бывает безжалостно прямолинейна. Как приговор.

Марина посмотрела на результаты, разложенные на старой деревянной столешнице. Их было несколько. Но ответ был один. Единственный. Неумолимый.

Две полоски. Две полоски. Две полоски.

Она обвела взглядом весь ряд. На каждом тесте — одинаковый результат. Яркий, четкий, не оставляющий места ни для сомнений, ни для надежды.

Она не закричала. Не заплакала. Она просто стояла, глядя на эти роковые полоски, и медленно, очень медленно обхватила себя за живот руками. Внутри нее билась жизнь. Новая, хрупкая, ни о чем не подозревающая жизнь. Ребенок. Ее ребенок. Зачатый в любви, но узнала она об этом в самом центре хаоса и предательства.

Ирония судьбы была абсолютной, завершенной, как идеально отточенная эпиграмма. Ее муж, будущий отец этого ребенка, в это самое время, наверное, радовался тому, что станет отцом. Но другого ребенка. От другой женщины.

Холод, сковавший ее все эти дни, вдруг отступил, сменившись новой, всепоглощающей волной ужаса. Что теперь делать? Как жить с этим? Как растить дитя человека, который разбил ее мир на осколки? Ребенка, который навсегда будет связывать ее с ним?

Она подняла глаза и встретилась с взглядом Бабы Зины. В глубоких, иссеченных морщинами глазах старухи не было ни осуждения, ни паники. Была только бесконечная, горькая мудрость и понимание.

— Ну что, земляничка? — тихо спросила Зинаида Петровна. — Приговор-то какой?

****
приглашаю вас в горячую новинку. Главная героиня застукает мужа на измене в их постели. А любовницей будет, самый близкий человек.

Глава 16

— Ну что, земляничка? — тихо спросила Зинаида Петровна. — Приговор-то какой?

За окном медленно угасал летний день. Солнце, уже почти коснувшись макушек дальних елей, заливало кухню неярким, золотистым светом. Длинные тени тянулись от яблонь, и воздух становился гуще, наполняясь прохладой и сладким ароматом цветущего луга. Это было время умиротворения, когда природа, устав от дневного зноя, готовилась ко сну. И на фоне этого умиротворения тихий, леденящий ужас Марины казался еще более невыносимым.

Она молча показала рукой на разложенные на столе тесты. На эти дурацкие пластиковые палочки, которые в один миг перечеркнули все ее планы на будущее, на свободу, на чистый, безоблачный развод. Они связали ее с Макаром навсегда, куда прочнее, чем любой брачный контракт.

Баба Зина медленно подошла, посмотрела. Кивнула. Никакой бури. Только глубокая, вековая печаль в глазах.
— Так и знала, — выдохнула она. — По тебе все было видно, родная. Как шла из аптеки — вся белая-пребелая. Ну, ничего. Живем, как видишь. И не с таким справлялись.

Марина наконец сорвалась с места. Ледяное оцепенение сменилось вихрем отчаяния.
— Как «ничего»?! — ее голос сорвался на крик, который оглушительно прозвучал в тихой кухне. — Что значит «не с таким»?! Он… У него будет ребенок от той! И у меня… от него! Как это можно пережить? Как это вообще возможно? Я не хочу этого ребенка! Я не хочу ничего, что связывает меня с ним! Я ненавижу его!

Слезы, которых она так ждала и так боялась, хлынули наконец потоком. Горькие, соленые, обжигающие. Они катились по щекам, капали на деревянный стол, на эти проклятые тесты. Она рыдала, трясясь всем телом, выкрикивая бессвязные слова о боли, предательстве, о том, как несправедлива жизнь.

Баба Зина не перебивала. Она подождала, пока первая, самая сильная волна горя схлынет, а потом просто подошла и обняла ее. Крепко, по-матерински, прижала к своей костлявой, но невероятно сильной груди. И стала гладить по волосам, тихо приговаривая:
— Выплачься, детка, выплачься. Все дурные мысли слезами смой. Так надо.

Дети… Они приходят тогда, когда им вздумается. Не спрашивая разрешения, не сверяясь с нашими планами. Они — самое большое чудо и самая большая загадка. Они — не продолжение нас и уж тем более не собственность. Они — отдельные вселенные, которые лишь на время выбирают нас своим пристанищем. И нет на свете греха страшнее, чем отвергнуть такую вселенную только потому, что взрослые не сумели договориться и растрепали свои чувства в клочья.

Когда рыдания поутихли, Зина усадила Марину на стул, налила ей крепкого сладкого чаю и села напротив.
— Ну, вот теперь и послушай меня, внучка. Старую, дуру, но повидавшую виды. Первое: дитя не виновато. Ни в чем. Ты слышишь меня? Оно твое. Только твое. Какая разница, от кого оно зачато? Главное — кто его будет рожать, кормить и любить. Это твой ребенок. И точка.

Она сделала паузу, давая словам улечься.
— Второе: решай, что хочешь делать. Но скрывать — не выйдет. Это не насморк. Здоровье твое и малыша — дороже любой гордости и любой войны с этим… с этим недоумком. Врача найти надо, встать на учет. Все как полагается.

Марина смотрела на нее сквозь пелену слез. Бабушкины слова, простые и такие твердые, как булыжник, пробивали брешь в стене ее отчаяния.
— Но как я буду на него смотреть? — прошептала она. — Каждый день, видя в нем… его черты?

— А ты посмотри на него, как на себя, — не моргнув глазом, ответила Зина. — Или на меня, грешную. Или на яблоню в саду. Увидишь своего ребенка. И все. А там… там полюбишь. Так сильно, что и не вспомнишь, от кого он. Сердце материнское — оно большое. Вмещает все.

Любовь… Она разная. Бывает страстная, ослепляющая, как была у нее к Макару. Та, что сжигает дотла и оставляет после себя пепелище. А бывает тихая, прочная, как скала. Та, что растет медленно, но навечно. Та, что не зависит от обстоятельств, от поступков другого человека. Безусловная любовь. Именно ее и дарят нам дети. И именно ей мы учимся у них в ответ.

Марина глубоко вздохнула. Комок в горле рассосался. Внутри еще было больно, страшно и невероятно сложно. Но ледяная пустота отступила. Ее место заняла тревожная, но живая ответственность.

Она посмотрела на тесты. Уже без ужаса. С чувством глубочайшей странности. Внутри нее была жизнь.

Баба Зина внимательно наблюдала за ней и, видимо, поняла, что худшее позади. Она кряхтя поднялась, прошла к старому комоду и вытащила оттуда клубок мягкой белой шерсти и две спицы.
— Что будешь делать? — спросила Марина, вытирая последние слезы.
— А что положено в таких случаях? — фыркнула старуха, усаживаясь поудобнее у печи. — Время не ждет. Лето на дворе, а там осень, зима. Малышку надо в тепло встречать.

И она, отмерив петли, уверенно, быстрыми движениями пальцев начала вязать. Спицы постукивали, белая нить ложилась ровными рядами. Это были первые в мире пинетки. Для ребенка, которого еще никто не ждал. Для ребенка, зачатого в любви и рожденного в боли. Для новой жизни, которая, как это всегда и бывает, вопреки всему пробивала себе дорогу сквозь толщу отчаяния и разочарований.

Марина смотрела на эти уверенные руки, на сосредоточенное лицо Бабы Зины, и впервые за долгие дни в ее душе шевельнулось что-то похожее на спокойствие.

***
Я надеюсь вам понравился диалог Маринки и бабы Зины❤️

Глава 17

Утро было ясным и теплым, обещающим настоящий летний зной. В саду у Бабы Зины вовсю цвели пионы, тяжелые ароматные головки склонялись к земле. Марина сидела на кухне с чашкой травяного чая, пытаясь читать книгу на своем планшете, но мысли упрямо возвращались к двум полоскам, к ребенку, к будущему, которое из распахнутого горизонта превратилось в узкий, неизвестный тоннель.

Баба Зина, заметив её состояние, принесла свежеиспеченных булок и присела рядом. — Может, фильм какой посмотрим? — предложила она, беря свой планшет. — Или новости глянем, что в мире творится.

Она ловко запустила приложение ВК, привычным жестом пролистывая ленту. Марина машинально скользнула взглядом по экрану — и замерла. Ледяная тяжесть медленно поползла от сердца к животу.

На экране, в паблике «Московские сплетницы», который когда-то читала и она сама, красовался пост с тысячью лайков и комментариев.

СКАНДАЛ В СЕМЬЕ ВЛАДЕЛЬЦА СЕТИ «ТЕХНОМИР»! Кто виноват в развале брака: холодная балерина или несчастный муж?

Под заголовком — их с Макаром фото с благотворительного вечера. Она в строгом черном платье, с отстранённым выражением лица — такой уставшей она была после репетиций. Он смотрел на неё с показной тоской.

Текст был сочным, ядовитым: «Наши инсайдеры сообщают, что брак Макара Морозова и бывшей балерины Марины Морозовой дал трещину. И виной всему — ледяной характер красавицы-жены, променявшей семейное счастье на карьерные амбиции. "Он боготворил её, носил на руках, а она отвечала ему холодностью и равнодушием", — делится источник, близкий к семье. — "Макар искренне пытался спасти брак, но, устав от одиночества в собственном доме, был вынужден искать утешения на стороне"».

Марина вскочила, чашка с чаем опрокинулась, оставляя на светлом дереве столешницы тёмное, расползающееся пятно. Её тошнило. Не от запаха, а от осознания чудовищной, изощрённой лжи. Её жизнь, её боль, её преданность — всё было вывернуто наизнанку, перемолото в удобную для кого-то жвачку. Комментарии под постом были ещё ужаснее: «Все эти балерины — эгоистки», «Бедный мужчина», «Наверное, деньги его интересовали».

— Дрянь, — выдохнула Баба Зина, швырнув планшет на диван. — Подлючая дрянь. Не читай ты это.

Но было поздно. Слова, как иглы, уже впились в самое сердце. Марина стояла, обхватив себя за живот, пытаясь унять дрожь. Это было хуже, чем прямой удар. Это было публичное унижение, плевок в душу, растоптывание всего, что у неё оставалось, — её репутации, её доброго имени.

Женская душа — хрупкий сосуд, который так легко разбить неосторожным словом, злым взглядом, предательством, прикрытым сладкой улыбкой. И самая страшная боль — это не откровенная ненависть, а ложь, выставленная правдой, и предательство тех, кого считала близкими.

Баба Зина уже взяла свой смартфон, её натруженные пальцы уверенно печатали сообщение.
— Маркеловой напишу. Ссылку скину. Пусть знает, какими методами пользуется жругая сторона. И чтоб правду восстановила. Нельзя это так оставлять.

Марина смотрела, как бабушка, женщина из другого поколения, так легко обращается с технологиями. Этот контраст — добротный дом с современными гаджетами и вонючая грязь из виртуального мира, приползшая в их деревенский уют, — вызывал жуткое ощущение сюрреализма.

— Зачем? — прошептала Марина, обращаясь больше к самой себе, чем к Зине. — Зачем кому-то это? Унизить меня окончательно? Выставить эгоисткой, чтобы оправдать его... его «слабость»?

— Чтобы перевернуть всё с ног на голову, — безжалостно четко ответила Баба Зина, не отрываясь от экрана. — Чтобы люди, которые ничего не знают, поверили красивой истории, а не правде. Чтобы окружающие видели не твою боль, а выдуманный образ. Это грязная игра, земляничка.. Пахнет она завистью.

Она отправила сообщение и подняла на Марину суровый взгляд.

— Но мы-то с тобой знаем правду. И он это знает. И оттого злится ещё сильнее. Бьют грязно, исподтишка.

Марина медленно опустилась на стул. Она глубоко вздохнула, расправляя плечи. Слёзы высохли. Внутри, сквозь боль и отвращение, пробивалась новая, неизвестная ей прежде твёрдость. Твёрдость матери, которую оскорбили и на которую напали. Ей нужны были правда и воля. Чтобы защитить себя. И своего малыша.

И чем больше она вчитывалась в этот ядовитый текст, тем яснее понимала: почерк был слишком мелочным, слишком ядовитым, слишком женским. Это пахло не мужской яростью Макара, а чьей-то старой, копившейся годами завистью. Чьей-то подлой, изощренной местью. Той самой, что притворяется подругой, а на деле годами вынашивает план мести за чужие успехи и счастье. Это была не мужская прямолинейность — это была женская подлость, таящаяся за сладкими улыбками и притворными объятиями.

Глава 18

Прошло два дня после того, как Баба Зина отправила Арине ссылку на паблик. Я пропалывала грядки с клубникой, стараясь не делать резких движений, когда в кармане задребезжал телефон. На экране горело имя: «Арина Владимировна». Сердце екнуло — новости?

— Алло? — осторожно сказала я.

— Марина, добрый день, — раздался в трубке собранный голос без лишних предисловий. — Получила сообщение от Зинаиды Петровны. Видела материал. Как ваше состояние?

Я закрыла глаза, прислонившись спиной к теплой стене бани. — Спасибо, что позвонили, — голос мой прозвучал ровнее, чем я ожидала. — Держусь. Пытаюсь не обращать внимания.

— Понимаю, что это непросто, — сказала Арина, и в ее тоне сквозил не формальный профессионализм, а искренняя вовлеченность. — Подобные публикации — это всегда удар ниже пояса. Юридически мы можем подготовить опровержение и подать иск о защите чести и достоинства. Это клевета в чистом виде.

Она говорила что-то про процедуру, сроки, но я почти не слушала. Меня внезапно накатила знакомая волна дурноты. Я судорожно сглотнула, стараясь дышать глубже.

В этот момент Баба Зина, которая подходила с корзинкой для сбора ягод, заметила мое состояние и мгновенно оказалась рядом.
— Опять тошнит? — громко спросила она, поставив корзинку и положив руку мне на лоб. — Бегом в дом, я тебе мятного чаю заварю!

Ее слова, произнесенные рядом, несомненно, были слышны в трубке.

Последовала короткая пауза, во второй время которой я буквально чувствовала, как по другую сторону провода работает быстрый, аналитичный ум.

— Марина, — голос Арины стал мягче, но оставался собранным. — Простите за прямоту, но этот вопрос важен для выстраивания стратегии... Вы беременны?

Прямота вопроса обожгла. Я замерла, сжав телефон так, что костяшки пальцев побелели. Баба Зина, стоявшая рядом, смотрела на меня с тревогой и пониманием.

— Я... — голос сорвался. Слезы, которые я так старалась сдерживать, хлынули сами собой.

— Так, — тихо констатировала Арина. В ее голосе не было ни удивления, ни осуждения. — Слушайте меня внимательно. Эта информация останется строго между нами. Это ваше личное дело. Но теперь я понимаю ситуацию в полном объеме.

Баба Зина, не в силах молчать, перебила:

— Скажи ей, что надо все Макару рассказать! Пусть знает, какой он подлец! Ребенка своего лишается!

— Нет! — вырвалось у меня с такой силой и страхом, что я сама удивилась. — Только не ему. Он никогда не отпустит меня. Он будет использовать ребенка, чтобы держать меня возле себя. Я знаю его!

— И вы абсолютно правы, — без тени сомнения поддержала меня Арина. — В его положении эта информация — мощнейший рычаг давления. И мы не можем этого допустить. Пока что это наше с вами преимущество. Наша с вами тайна.

Я медленно выдохнула, ощущая, как тяжесть страха немного отступает.

— Значит, план остается в силе, — продолжила Арина. — Мы уже подали заявление в суд о расторжении брака по вашей доверенности. Теперь добавляем новый иск — о защите чести и достоинства. У меня есть контакты в редакциях солидных изданий. Мы подготовим достойный ответ.

Она помолчала, давая мне успокоиться.

— Вы не одна, Марина. Запомните это. Ваша тайна в безопасности. Доверьтесь мне. Мы справимся.

— Да, — прошептала я. — Я доверяю.

Мы поговорили еще несколько минут о практических деталях, и разговор закончился. Я опустила телефон, глядя на залитый солнцем огород. Тошнота отступила. Внутри вместо страха появилось новое чувство — хрупкая, но настоящая надежда. У меня появился союзник. Сильный, умный и безжалостный к врагам.

Глава 19

Прошло два дня после того тяжелого разговора с Ариной, а ее слова все еще звенели в ушах, перемешиваясь с тягостными мыслями. Чувства — странная и необъяснимая вещь. Они не умирают в одночасье, даже когда разум уже все понял, все простил или не простил, все решил. Сердце продолжает жить по своим законам, и никакие доводы рассудка не могут заставить его перестать чувствовать. Особенно когда перед тобой человек, с которым прожит не один год, с которым связано столько воспоминаний — и хороших, и плохих. Предательство ранит, уничтожает доверие, убивает будущее, но выкорчевать из сердца привязанность, привычку, любовь — пусть и остывшую, пусть и растоптанную — невозможно сразу. Это долгий и мучительный процесс, и сегодня мне предстояло в этом убедиться.

Привычный рев мотора снова разорвал деревенскую тишину. Чёрный внедорожник, сверкая лакированным кузовом, резко остановился у калитки, подняв облако пыли. Мое сердце, предательское сердце, ёкнуло — знакомый звук, знакомый автомобиль, знакомый силуэт за рулем. Часть меня по-прежнему реагировала на него, как на своего человека, и с этим ничего нельзя было поделать.

Дверь открылась, и из машины вышел Макар. Он выглядел иначе — не тем затрепанным, обезумевшим от ярости мужчиной, что был в прошлый раз. Он был одет в дорогой, идеально сидящий костюм, белая рубашка оттеняла легкий загар, волосы были уложены с привычной безупречностью. В его руках — огромный, шикарный букет белых пионов. Моих любимых. Цветов, которые он заказывал для меня из Голландии к каждому нашему особому дню. Он выглядел как успешный, уверенный в себе бизнесмен, каким я его всегда знала. Таким он и был. Таким я его когда-то полюбила.

— Марина, — его голос прозвучал низко и немного хрипло. В нем не было прежней агрессии, лишь какая-то новая, непривычная усталость и — да, я это видела — надежда. — Я не могу так. Я не могу просто взять и отпустить тебя. Мы должны поговорить.

Я молчала, чувствуя, как подкашиваются ноги. Я оперлась о косяк двери, стараясь дышать ровнее. Где-то со стороны сада доносился стук молотка — Егор, по просьбе Бабы Зины, чинил старый, перекосившийся забор.

— Это всё — чудовищное недоразумение, — Макар сделал шаг вперед, и солнце ослепительно блеснуло на часах на его запястье. Таких часов, которые могли бы обеспечить безбедную жизнь целой деревне. — Я люблю тебя. Только тебя. Все эти годы... Неужели ты можешь просто вычеркнуть всё это из-за одной ошибки?

Его слова били прямо в цель. Потому что я не могла. Вычеркнуть — не могла. Как не могла забыть ни его смех, ни его руки, ни те годы, что мы строили нашу общую жизнь в той шикарной московской квартире с панорамными окнами. Я помнила всё. И от этого было еще больнее.

— Макар, уже поздно, — наконец выдохнула я, и мой голос прозвучал тише, чем я хотела. — Ты сам всё уничтожил. Доверие не склеишь, как разбитую вазу.

В этот момент со стороны забора раздался спокойный мужской голос. Егор, который по просьбе Бабы Зины чинил перекошенные столбы.

— Мужик, тебя просят прекратить. Девушке плохо. Видишь, нет? Давай-ка, иди отсюда. Не усугубляй ситуацию.

Макар резко обернулся, увидев Егора, который, отложив молоток, медленно приближался. Лицо Макара исказилось от ревности и гнева.

— Это кто ещё такой? — его голос снова зазвучал с опасной металлической ноткой. — Твой деревенский телохранитель?

— Он здесь помогает моей бабушке, — холодно ответила я, чувствуя, как жалость сменяется раздражением. — И он прав. Уезжай, Макар. Оставь меня в покое.

— Помогает... — Макар язвительно усмехнулся, но в его глазах читалась настоящая мука. — Мы столько лет были вместе! Всё строили с нуля! А он — он помогает! И это его слово теперь решающее?

— Марина, может, внутрь пройдёшь? — снова вмешался Егор, уже почти рядом. Он смотрел не на Макара, а на меня, и во взгляде его читалось искреннее беспокойство. — Тебе надо отдохнуть. А тебе, — он наконец перевел взгляд на Макара, — я вежливо советую сесть в свою тачку и уехать. Пока не наговорил лишнего и не сделал ещё одной ошибки.

Они стояли друг напротив друга — два разных мира. Столичный лоск и деревенская основательность. Взрывная страсть и спокойная сила. Воздух снова загустел от ненависти.

Макар посмотрел на меня долгим, пронизывающим взглядом. В нем было всё: и мольба, и ярость, и отчаяние, и нежелание сдаваться. Он видел, что я бледна, что рука дрожит, прижатая к животу. И, кажется, впервые за все это время что-то в нем дрогнуло. То самое сердце, которое, как и мое, не желало сдаваться без боя.

Он молча, с невероятным усилием над собой, развернулся, аккуратно поставил роскошный букет на ступеньку крыльца — жест человека, привыкшего к безупречным манерам даже в самые трудные минуты. Потом, не говоря больше ни слова, медленно пошел к своей машине. Его прямая спина говорила о поражении больше, чем любые крики.

Дверца закрылась почти бесшумно. И через мгновение отъезжающий автомобиль снова поднял на дороге облаку пыли.

Егор молча подошел, поднял пионы и исчез в доме, чтобы поставить их в воду. Он ничего не спрашивал и не утешал. Он просто был рядом.

А я смотрела в пустоту, понимая, что самый трудный выбор — это не тот, что диктует тебе гордость или обида. Самый трудный выбор — это выбрать себя. Свое будущее. Свое спокойствие. Даже если для этого нужно переступить через еще живое, еще кровоточащее прошлое. И этот выбор всегда делается в одиночку.

Глава 20

Конверт с официальной печатью лежал на его полированном столе, как обвинительный приговор. Макар медленно провел пальцами по глянцевой поверхности, ощущая холодок бумаги сквозь кончики пальцев. Его адвокат, Семен, стоял напротив, молча наблюдая за реакцией. Вскрывать его не было необходимости — содержание было известно. Иск о расторжении брака. Поданный его женой. Его Мариной.

Он откинулся в кресле, отстраняясь от документа, словно он мог обжечь. Где-то в груди что-то тяжелое и горячее начало раскаляться, подступая к горлу. Это была не просто ярость. Это было всепоглощающее, ядреное чувство собственного бессилия и глубочайшей, невыносимой ошибки. Он совершил непоправимое. И теперь пожинал плоды.

Любовь. Казалось, именно ею он и руководствовался, пытаясь вернуть, отвоевать, не отпустить. Любовь к женщине, которая стала частью его самого. А получилось — лишь оттолкнуть окончательно. Загнать в угол. Вынудить к такому шагу.

Мысли путались, накатывая волнами. Вспоминалась та самая мерзкая статейка в желтушном паблике. Как его, Макара Морозова, выставили несчастным, обманутым мужем! Какое они имели право? Какое право они имели лезть в их с Мариной жизнь, выворачивать наизнанку их боль, делать ее достоянием толпы? Он уже дал указания своим юристам заткнуть эту помойку. Засудить так, чтобы неповадно было. И Амалии этой… ее «подруге»… Он припомнит ей ее «заботу». Никто не смеет вмешиваться.

И Марина… Земляничка… Она ведь не знает. Не может знать про ребенка Анфисы. Этого он допустить не мог. Не смел. Эта мысль вызывала животный ужас. Если бы она узнала… Это стало бы окончательным, бесповоротным концом. Той самой точкой, переступив которую, пути назад уже не существует.

Он сгребал со стола бумаги, папки, дорогой карандашный набор — все полетело на пол с глухим стуком. Семен лишь вздохнул.

— Макар Дмитриевич… Нужно успокоиться. Мы подготовим ответ. Оспорим…

— Молчи! — рык Макара прозвучал хрипло и дико. — Что оспаривать?! Ее решение? Ее право ненавидеть меня? Ее право вычеркнуть меня из своей жизни?!

Он тяжело дышал, упираясь руками в стол. Перед глазами стояло ее лицо — не то, что было в последний визит, бледное и отстраненное, а то, прежнее. Сияющее. Счастливое. Смеющееся. Таким он его уничтожил. Своими руками.

В голове пронеслись воспоминания. Их общий дом в Москве. Ее смех. Ее доверие, которое он предал. Глупая, ничтожная, мимолетная слабость. Миг сладострастия, помутнения, за которое теперь придется платить всю оставшуюся жизнь.

Он опустился в кресло, закрыв лицо ладонями. Гнев сменился густой, черной тоской. Точка невозврата. Она существует не где-то вовне. Она живет внутри. Это момент, когда ты понимаешь, что сказанное слово не вернуть, совершенный поступок не исправить. Прошлое стало неизменным. Будущее раздвоилось, и по одной из дорог тебе пути нет. И это — навсегда.

Его брак, его любовь, его жизнь — все это теперь выглядело как шикарная, но пустая витрина. А за ней — пустота, которую он сам и создал.

Он поднял голову, глядя на залитый солнцем город за окном. Процветающий бизнес, деньги, власть… Все это оказалось бессильным перед одним женским решением. Перед одним юридическим документом.

И самый горький, самый унизительный вопрос, который жгло изнутри, заставляя сжиматься все внутри: «Грязный секс с Анфисой… Неужели он стоил всего этого?»

Глава 21

Всё началось с тепла, разливающегося по низу живота, как пролитый мед. Оно быстро сменилось резким, режущим спазмом, который впился в самое нутро стальными когтями и вырвал меня из объятий тяжелого, беспокойного сна. Я метнулась на кровати, сердце заколотилось где-то в горле, бешено и громко, заглушая все другие звуки.

Темнота в комнате была непросветная. Она была давящей, как саван. Пахло пылью старого дома, сушеными травами, что бабушка вешала у изголовья, и моим собственным страхом. Мне почудилось, что я не в своей комнате с цветочными обоями. Сквозь сонный бред мерещились другие очертания — холодные, отбрасывающие зловещие блики под тусклым светом ламп.

Новый виток боли, уже невыносимой, заставил меня сжаться в комок. Из горла вырвался сдавленный стон. «Нет, только не это. Не сейчас, — застучало в висках, сливаясь с бешеным ритмом сердца. — Держись. Держись ради него».

— Дыши, дыши, — проговорил прямо над ухом низкий, бесстрастный голос. Он звучал так близко, что казалось, незнакомец стоит вплотную к кровати, его дыхание касается моей щеки.

Я пыталась судорожно глотать воздух, но он не наполнял легкие, а застревал где-то в горле колючим, болезненным комом. Внутри всё сжималось, скручивалось в тугой, болезненный узел. Сквозь этот хаос паники пробивалась одна навязчивая, детская мысль: «Где он? Где Макар?» Он должен быть здесь. Он клялся, что будет держать за руку, что не отпустит.

И будто в ответ на мою мольбу, стена напротив заколебалась, поплыла и стала прозрачной, как заиндевшее стекло. И я увидела их.

Он был здесь. В соседней комнате, залитой ярким, праздничным светом. Он стоял, непринужденно прислонившись к косяку, и в его позе читалась знакомая уверенность. А перед ним, прижимаясь к нему всем телом, была она. Анфиса. На ней было том самый откровенный наряд, когда я увидела их в кабинете, а ее пальцы с длинным маникюром впились в рукав его пиджака. Его руки лежали на ее обнаженной талии, пальцы сжимали плоть с знакомой жестокостью.

Еще одна волна боли, на этот раз пронзительной до тошноты, сковала меня. Мне показалось, что я кричу, но звук так и не смог прорваться наружу, застряв в груди ледяным осколком.

Анфиса медленно повернула голову в мою сторону. Ее губы, алые и влажные, растянулись в широкой, победной, животной улыбке. Она что-то шепнула Макару на ухо, и он тоже обернулся. Его взгляд скользнул по мне — пустой, стеклянный, абсолютно равнодушный. Будто он смотрит на вещь. На пустое место.

— Помоги… — выдохнула я, обращаясь к нему, уже не в силах терпеть это предательство плоти и духа.

Но он лишь рассмеялся в ответ на слова Анфисы, низко склонился к ее шее, губами коснулся кожи у ключицы.

В этот миг дверь в мою комнату с резким, оглушительным скрипом распахнулась. В проеме, освещенная сзади призрачным лунным светом, стояла высокая, знакомая до слез фигура. Бабушка. В своей длинной ночной сорочке, с седыми волосами, спадающими на плечи, она казалась воплощением самой стойкости.

— Маришка? — ее хриплый, простуженный голос, грубый от возраста и тысяч выкуренных самокруток, прозвучал как спасительный гром. — Детка, что с тобой? Аль огнем горишь?

Она щелкнула выключателем. Резкий, желтый свет ударил в глаза, ослепил, и кошмарный мир — со стенами-призраками, Макаром и Анфисой — мгновенно растаял, испарился, как не бывало. Я лежала в своей старой девичьей кровати, вся промокшая от холодного пота, с бешено колотящимся сердцем, вцепившись в одеяло так, что суставы на пальцах побелели.

Я была дома. В Журавинке. Это был сон. Всего лишь кошмар.

— Баба… — смогла выдохнуть я, и голос мой сорвался на жалкий, детский шепот, полный непролитых слез. — Мне так страшно… так больно…

Баба Зина, не говоря ни слова, тяжело присела на край кровати. Пружины жалобно заскрипели под ее весом. Ее рука, шершавая, исчерченная прожилками и темными пятнами возраста, легла мне на лоб, потом на щеку, смахивая влагу и лаская сухой, горячей кожей.

— Тихо, внучка, тихо, — заворчала она ласково, и от ее голоса пахло дымком и мятой. — Приснилась тебе нечисть. Мара ночная. Всё пройдет, выдохни. Это твой-то малый по ночам мозги матушке тревожит. Он не стоит, слышишь меня, ни одной твоей слезинки. Ни одной.

Она говорила грубовато, по-деревенски, не жалея слов, но в ее словах была такая дикая, первобытная сила и такая непоколебимая уверенность, что я почувствовала, как тающая волна тепла пошла от ее руки по всему моему телу. Паника, сжимавшая горло, понемногу отступала, сменяясь дикой слабостью и стыдом за свой испуг.

— Прости, что разбудила, — прошептала я, уткнувшись лицом в ее сухую ладонь.

— Да я и не спала, сердце чую, — отмахнулась она, как от назойливой мухи. — Лежи. Я тебе водицы принесу, холодненькой, с колодца. Она, матушка, всё с глазу сведет, всю хворь выгонит.

Она поднялась с кровати с тихим стоном, опираясь на колено, и, шаркая стоптанными тапками по половицам, вышла из комнаты. Я осталась одна, прислушиваясь к отдающемуся в ушах безумному стуку собственного сердца, которое постепенно возвращалось к нормальному ритму. Но привкус страха, та ледяная, физическая боль во сне и образ ее победной улыбки были такими реальными, что хотелось плакать навзрыд. Я закрыла глаза, пытаясь прогнать остатки видения, и бессознательно положила руку на еще плоский, но уже такой дорогой живот, шепча слова утешения и защиты ему и самой себе.

Глава 22

Звуки затихли, сменившись звенящей, густой тишиной, будто наполненной остатками того кошмара. Я лежала, прислушиваясь к стуку собственного сердца, которое постепенно успокаивалось, и к тихому скрипу старых половиц в доме. Ладонь всё так же лежала на животе, плоском и пока еще безмолвном, пытаясь ощутить хоть какой-то отклик, хоть каплю уверенности, что там всё в порядке.

Но страх был сильнее. Он въелся под кожу вместе с холодным потом, поселился глубоко внутри, в самых потаенных уголках, куда не доходили даже ласковые слова бабушки. Этот сон… он был не просто игрой разгоряченного сознания. Он был предупреждением. Криком тела, которое просило о помощи.

«Надо к врачу», — пронеслось в голове с холодной, неумолимой ясностью.

И сразу же за этой мыслью накатила новая волна, на этот раз не страха, а тоскливой, давящей тяжести. Чтобы пойти к врачу, нужно ехать в город. Возвращаться туда.

Мысль о Москве вызвала в горле знакомый спазм. Не город был страшен. Страшно было возвращаться в ту жизнь. В их квартиру с панорамными окнами, где в каждом углу жило привидение нашего прошлого счастья. Где слышался эхо его смеха, где на кухне стояла его любимая кружка, где в шкафу висел его пиджак, всё еще пахнущий его парфюмом. Войти туда одной… остаться там на ночь… одной в этой огромной, пустой, наполненной воспоминаниями коробке.

Я зажмурилась, пытаясь отогнать накатывающую панику. Это было выше моих сил. Я не смогу.

И тут же мысль о квартире потянула за собой другую, не менее тяжелую. «Balletica». Моя студия. Моё детище, в которое я вложила душу. Она сейчас замерла, затихла без меня. А ведь должны были начаться переговоры по второму филиалу, закупка новых станков, набор новой группы малышей… Всё встало. Без моего руководства, без моего глаза всё медленно, но верно начнет разваливаться. Я чувствовала это на уровне инстинкта, как мать чувствует беду с ребенком.

И она. Анфиса. Сидит там, в моем кабинете, за моим столом. Дышит моим воздухом. Прикасается к моим вещам. Считает себя хозяйкой. Мысль об этом вызывала не злость, не ярость. Горькое, жгучее чувство осквернения чего-то святого. Моего личного пространства, выстраданного, созданного с такой любовью.

Я не позволю. Я не отдам ей это. Не оставлю свою школу на растерзание.

Бабушка вернулась с граненым стаканом, из которого струился холодный пар. — Пей маленькими глотками, — приказала она, подавая его мне.

Вода была ледяной, обжигающе холодной, с особенным, знакомым с детства вкусом железа и глубины. Она словно смывала остатки сна, проясняя сознание. Я сделала несколько глотков, чувствуя, как холод растекается по телу, принося долгожданное облегчение.

— Баб, — сказала я тихо, глядя на свое отражение в темной воде. — Мне надо в город. К врачу.

Баба Зина молча кивнула, ее мудрые, навыкате глаза изучали мое лицо. Она все понимала без слов. Понимала, что значит для меня эта поездка.

— Никуда ты одна не поедешь, — отрезала она решительно. — Я с тобой.

Я посмотрела на ее старческие, натруженные руки, на согнутую спину. Поездка в город, метро, очереди в поликлинике… это было бы для нее пыткой.

— Нет, бабушка, тебе нельзя, ты…

— Молчи, — она отмахнулась. — Со мной скучно будет, я в городах этих ваших, как слепая котяра. Но хоть посижу рядом. Не одна же ты будешь.

Ее простые слова тронули меня до глубины души. Но я уже знала, что не могу этого допустить.

— Я не одна, — вдруг сказала я, и сама удивилась этой внезапной уверенности. — Я позвоню Арине. Она будет со мной.

Мысль о том, что со мной будет она — мой адвокат, мой единственный союзник в этом кошмаре, — придала сил. С ней я смогу. Смогу зайти в ту квартиру. Смогу поехать в больницу. Смогу даже… даже заглянуть в «Balletica». Не одна.

Я не знала, что буду делать, увидев Анфису. Не знала, хватит ли у меня сил на противостояние. Но я знала одно: я больше не позволю своему страху управлять мной. Ради себя. Ради того, кто тихо и беззащитно жил внутри меня.

Я должна была вернуться. Не для войны. Для того, чтобы забрать то, что принадлежало мне по праву. Свой покой. Свое дело. Свое достоинство.

И первый шаг к этому — визит к врачу. Чтобы убедиться, что у моего будущего есть шанс.

Глава 23

Утро пришло серое, влажное, неохотное. Свинцовые тучи низко нависли над Журавинкой, и воздух пах мокрой листвой и предчувствием снега. Я стояла у окна, сжимая в руках тот самый граненый стакан, и смотрела, как крупная капля медленно ползет по стеклу, оставляя за собой мокрый след. След, похожий на дорогу.

Мысль о поездке в город за ночь из призрачной и пугающей превратилась в неизбежную. Необходимую. Как глоток этой ледяной колодезной воды — противно, холодно, но нужно, чтобы жить.

Я набрала номер Арины. Трубка была поднята почти мгновенно.

— Марина? Ты в порядке? — ее голос, обычно такой собранный и твердый, сейчас звучал натянуто, встревоженно.

— В порядке, — я сама удивилась, насколько спокойно прозвучало. — Вернее, нет. Но буду. Мне нужно к врачу. В город.

На другом конце провода на секунду воцарилась тишина.

— Конечно. Я все отменю. Встречу тебя, поеду с тобой. Где ты? На вокзале? Во сколько твой поезд? — Я не на поезде, — сказала я. — Я на своей машине.

Еще одна пауза, более длинная. Арина, конечно, помнила мой угольно-черный Lexus RX, тот самый, на котором Макар когда-то учил меня водить на пустынных подмосковных трассах. Машину, которая стала символом нашей с ним независимости, наших общих амбиций. Теперь она стояла, укрытая брезентом, в стареньком сарае у бабушки.

— Одна? — наконец спросила Арина, и в ее голосе явно читалось беспокойство. — Марин, в твоем состоянии, после всего стресса… Это не лучшая идея. Я могу…

— Я не одна, — перебила я ее, и мое решение окончательно кристаллизовалось в тот самый миг. — Со мной будет Егор.

Идея пришла сама собой, внезапно и очевидно. Позвонить ему, попросить помочь. Не как мужчине, который мне нравится, а как профессионалу, владельцу автосервиса. Как человеку, который не будет смотреть на меня с жалостью или задавать лишних вопросов. Ему я могла доверить руль моей машины — в прямом и переносном смысле. И свою хрупкую, только начинающую успокаиваться реальность.

Арина, кажется, была слегка ошарашена, но немедленно перешла в свой привычный, деловой режим. — Хорошо. Это… разумно. Я буду ждать тебя в городе. Приезжай сразу ко мне, не заезжай одна в ту… — она запнулась, подбирая слово.

— В ту квартиру? — закончила я за нее. — Нет. Сначала ко врачу. А потом… потом посмотрим.

Мы договорились о времени, и я положила трубку. Рука больше не дрожала.

Баба Зина, узнав, что со мной поедет «этот крепкий парень, что забор чинил», лишь хмыкнула одобрительно и стала собирать мне в дорогу «тормозок» — бутерброды с солеными огурцами и термос с душистым чаем из трав. Я же пошла в сарай.

Сдернула брезент. Пахнуло пылью, резиной и застоявшимся воздухом. Лексус стоял тут, как огромный спящий зверь, молчаливый свидетель моего бегства. Я провела рукой по капоту, смахнув тонкий слой пыли. Черный лак блеснул тускло в луче фонарика.

«Нельзя прятать голову в песок, как испуганный страус, — подумала я, открывая водительскую дверь. — Рано или поздно приходится вылезать и смотреть всему прямо в глаза. Страху. Предательству. Собственной слабости. И тому, что от тебя осталось».

Я села на водительское сиденье, вдохнула знакомый, чуть сладковатый запах кожи салона. На зеркале заднего вида все еще болтался смешной войлочный олененок, которого мы купили на рождественской ярмарке. Я дотронулась до него. Он был холодным.

В этот момент со двора послышался звук подъезжающего двигателя. Я выглянула. Это был Егор. Он приехал на своем стареньком, но безупречно чистом внедорожнике, из которого он, казалось, был готов в любой момент чинить чью-то сломавшуюся жизнь.

Он вышел, не торопясь. Был одет в темные практичные джинсы и простую клетчатую рубашку. В его движениях не было ни суеты, ни подобострастия, лишь спокойная, деловая готовность.

— Марина, — кивнул он мне, его взгляд был внимательным, но ненавязчивым. — Готовы к путешествию?

— Машина готова, — ответила я, вылезая из салона и протягивая ему ключи. — Со мной сложнее.

Он взял ключи, его пальцы ненадолго коснулись моей ладони. Прикосновение было теплым и твердым. — Ничего. Разберемся по дороге, — он сказал это так просто, будто речь шла о замене колеса, а не о поездке в эпицентр моего личного апокалипсиса.

Пока он проверял давление в шинах, жидкость и заводил двигатель (лексус отозвался глухим, уверенным рычанием), я наблюдала за ним. Он не пытался меня жалеть, утешать или расспрашивать. Он просто делал свое дело. И в этой его нормальности, в этой простой человеческой вежливости была какая-то невероятная сила.

Мы тронулись. Журавинка осталась позади, убегая в туманной дымке. Сначала ехали молча. Я смотрела на мелькающие за окном голые деревья, на серое небо, на знакомые повороты дороги. Сердце сжалось в комок, когда мы проезжали то самое место, где несколько дней назад стоял его черный автомобиль.

— Спасибо, что согласились, — наконец нарушила я тишину. — Я не могла одна. И мучить бабушку этой поездкой… да и Арина… у нее свои заботы.

Егор лишь кивнул, не отрывая глаз от дороги.

— Не за что. Все мы люди. Иногда нужен просто шофер. Чтобы рулил, пока сам… — он метко подобрал слово, — …приходишь в себя.

Его слова попали точно в цель. Да. Именно это мне и было нужно. Не рыцаря на белом коне, не спасителя, а просто шофера. Человека, который довезет меня до места, где мне предстоит самой разбираться со своими демонами.

— Я не хочу туда возвращаться, — призналась я тихо, глядя на свои руки. — В эту квартиру. Мне кажется, я задохнусь там.

— Значит, не надо. Сначала ко врачу. Потом — к подруге. А туда… — он пожал плечами, — …вернешься, когда будет готова. Или не вернешься никогда. Это твой выбор. Ты никому ничего не должна.

Это было так просто. И так гениально. «Ты никому ничего не должна». Ни Макару, ни его памяти, ни даже самой себе прошлой. Я имела право не ехать в ту квартиру. Имела право бояться. Имела право отложить эту встречу с призраками.

Глава 24

За окном машины мир плавно перетекал из одного состояния в другое. Деревенская глушь с ее нескончаемыми полями и редкими, как зубцы расчески, деревеньками сменилась аккуратными, подстриженными под одну гребенку коттеджными поселками. А те, в свою очередь, начали сгущаться, уплотняться, обрастать рекламными щитами и сложными развязками. Воздух стал другим — плотным, с примесью выхлопных газов и чего-то металлического, невидимого, что является дыханием любого мегаполиса.

Москва.

Она вставала на горизонте не сразу, а постепенно, как монолитная серая гряда облаков. Но ощущалась она сразу. Ускорившийся ритм, нервный пульс потока машин, гул, который сначала слышишь не ушами, а кожей.

Егор вел машину с той же спокойной, почти медитативной аккуратностью, что и по проселочной дороге. Он не нервничал в пробках, не ругался под нос, не пытался лихачить. Он просто был здесь и сейчас, целиком поглощенный процессом дороги. И в этой его внимательности было что-то невероятно умиротворяющее. Он был как скала в бушующем, но ему не принадлежащем потоке.

Я молчала, глядя на вечереющий город. Странно, я прожила в нем большую часть сознательной жизни, он был фоном моей карьеры, моей любви, моего счастья. А сейчас он казался чужим. Огромным, бездушным механизмом, в котором я была всего лишь крошечной, затерянной шестеренкой. В Журавинке я была Мариной. Здесь я снова становилась кем-то другим. Той, кем была до… или той, кем мне предстояло стать после.

Мысли текли плавно, подчиняясь монотонному гуду мотора и мерному шуршанию шин по асфальту. Бегство — это не решение. Это отсрочка. Можно убежать от места, от человека, даже от воспоминаний на время. Но нельзя убежать от себя. От того, что внутри. От того выбора, который рано или поздно придется сделать.

Я положила руку на живот. Там, под слоем одежды, пряталась новая жизнь. Маленькая, беззащитная, невинная причина моего сегодняшнего страха и моей сегодняшней силы. Именно из-за нее я ехала сюда, в этот каменный мешок. Не для себя. Для нее. Чтобы дать ей шанс.

Что я хочу? — этот вопрос вертелся в голове, натыкаясь на обломки старых ответов. Я хочу, чтобы всё было как раньше. Но это невозможно. Плитка разбита, и склеить её, чтобы не видно было трещин, не получится. Можно только положить новую. Я хочу его наказать? Нет. Ощущение мести было горьким и пустым. Оно не грело, не приносило облегчения, оно лишь разъедало изнутри, как ржавчина. Я хочу его вернуть? Сердце сжалось от боли. Да. Глупая, ранимая, преданная часть меня хотела обнять его, услышать его смех, почувствовать его руку на своей талии во время танца. Но разум шептал: «Ты вернешь не его. Ты вернешь тень, память, призрак. А рядом будет жить человек, который способен на подлость. И ты никогда не будешь спать спокойно».

Значит, ответ был другим. Я хочу спокойствия. Я хочу чувства защищенности. Не за высокой стеной чужой любви, а внутри себя. Я хочу простить. Не его — себя. Себя за доверчивость, за слепоту, за ту боль, что я now ношу в себе. И я хочу быть хорошей матерью. Такой, которая не ломается, не прячется, а смотрит в глаза любой буре.

Для этого и нужна была эта поездка. Первый, самый трудный шаг. Взгляд в лицо реальности.

Машина плавно съехала с Садового кольца и начала петлять по тихим, ухоженным улицам хорошего спального района. Здесь было уже не так шумно. Высокие современные дома с ровными фасадами смотрели на нас слепыми окнами, за которыми кипела своя, невидимая жизнь. Я сверялась с навигатором — Арина скинула точное местоположение. Это был новый, незнакомый мне район.

— Кажется, вот этот дом, — сказала я, указывая на высокое светлое здание с зеркальными стеклами. — Нужно найти парковку.

Егор кивнул и, найдя свободное место у тротуара, аккуратно припарковался. В салоне воцарилась тишина, нарушаемая только тиканьем остывающего мотора.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал он, немного неловко потянувшись к дверной ручке. — Переоденусь, с дороги отмоюсь. Машину оставлю тут, у подъезда. Ключи?

Он протянул мне ключи. Я взяла их. Металл был теплым от его руки.

— Спасибо, Егор, — сказала я еще раз, уже не зная, как еще выразить свою благодарность. — Я… я потом позвоню. Насчет машины.

— Не торопитесь, — он мягко улыбнулся. — Решайте свои дела. Всё будет хорошо.

Он вышел из машины, потянулся, кряхтя, и не оглядываясь, зашагал по темнеющей улице к станции метро. Я смотрела ему вслед, пока его высокая, немного грубоватая фигура не растворилась в вечерней толпе. Он исчез так же внезапно, как и появился в моей жизни, — тихо, без пафоса, оставив после себя ощущение невероятной надежности и тишины.

Я глубоко вздохнула и вышла из машины. Холодный вечерний воздух обжег легкие. Я нашла нужный подъезд и набрала код, который прислала Арина. Дверь с тихим щелчком открылась.

Лифт поднялся на нужный этаж бесшумно. Дверь в квартиру открылась еще до того, как я успела поднести руку к звонку. На пороге стояла Арина. В домашних мягких лосинах и большом свитере, с распущенными волосами. Она выглядела уставшей, но ее глаза лучились беспокойством и участием.

— Заходи, заходи быстрее! — она потянула меня за руку в теплые объятия прихожей, пахнущие корицей и свежезаваренным чаем. — Как дорога? Как ты? Где Егор?

— Дорога… нормально, — сказала я, снимая пальто и оглядываясь. Светлая, современная квартира с минималистичным ремонтом была уютной, но совершенно чужой. — Егор ушел. Устал, наверное. Спасибо ему огромное.

Арина внимательно посмотрела на меня, будто проверяя на прочность.

— Ладно. Главное, что добралась. Врач на завтра записан на одиннадцать. Я всё уточнила. Сегодня тебе нужно поесть и отдохнуть. Никаких телячьих нежностей с моей стороны не будет, предупреждаю, — она улыбнулась, но в глазах оставалась тревога.

Я кивнула, чувствуя, как накатывает дикая усталость, смешанная с облегчением. Я переступила порог. Я была в городе. Первый рубеж был взят.

— Знаешь, Арин, — сказала я, следуя за ней на кухню, где на столе уже стоял дымящийся чайник. — Я, кажется, поняла одну вещь.

Глава 25

Дорога от клиники до студии заняла не больше пятнадцати минут. Каждый поворот, каждый светофор был до боли знаком. Я вела машину почти на автомате, левая рука время от времени непроизвольно тянулась к тому самому зеркальцу, чтобы коснуться крошечного снимка. Он был моим талисманом, моим щитом, напоминанием о том, ради чего я все это затеяла.

— Ты уверена, что хочешь делать это сейчас? — осторожно спросила Арина, глядя на мое сосредоточенное лицо. — Только что было такое важное, светлое событие. Не хочешь отложить? Сохранить это состояние?

— Именно поэтому и хочу, — ответила я, пристально глядя на дорогу. — Пока я помню этот стук сердца, ничто не сможет меня сломать. И если я не зайду сейчас, пока есть силы, то, боюсь, не решусь еще очень долго.

Я припарковалась на своей привычной, «директорской» парковке у входа в «Balletica». Сердце заколотилось бешено. Я сделала несколько глубоких вдохов, как перед выходом на сцену.

— Пошли, — выдохнула я, распахивая дверь.

Воздух в студии пахнал так, как должен был пахнуть — деревом, краской, лаком для волос и едва уловимым ароматом дорогого паркета. Звук фортепиано из большого зала, приглушенные шаги, чей-то смех — жизнь здесь кипела, как и прежде.

Первой нас увидела Людмила, администратор, проработавшая здесь со дня основания. Ее глаза расширились от изумления, а затем засияли такой неподдельной радостью, что у меня комок подкатил к горлу.
— Марина Сергеевна! Родная! Вы вернулись! — она бросилась ко мне, забыв о всех субординациях, и обняла так крепко, что захрустели кости. — Мы так волновались! Все думали о вас!

Из соседнего кабинета выскочила Оля, мой заместитель по творческой части.
— Марина! Боже мой! — она всплеснула руками. — Я вам тысячу раз звонила, писала!

К нам стали подходить другие — преподаватели, вышедшие на перерыв, бухгалтер Аня. Их лица светлели, в глазах читалось искреннее облегчение и участие. Меня обнимали, тискали за руки, спрашивали, как я. Никакого осуждения, никаких косых взглядов. Только тепло.

— Я… я ненадолго, — сказала я, с трудом сдерживая эмоции. — Просто по делам. Но… спасибо. Спасибо вам всем. Что держитесь.

— Да что вы, Марина Сергеевна! — загалдели они. — Здесь всё как вы оставляли. Стараемся.

В этот момент из глубины коридора послышались быстрые, четкие, стучащие каблуками шаги. Весь свет словно померк на мгновение. Коллектив затих, отступив на шаг, как вода перед носом корабля.

На пороге зала появилась Анфиса.

Она была одета в строгий, но до неприличия подчеркивающий фигуру костюмный комплект. Волосы уложены безупречно, макияж безупречен. В руках она держала планшет, как скипетр. Ее взгляд скользнул по мне с ног до головы, холодный и оценивающий, а затем сменился на сладкую, ядовитую улыбку.

— Марина Сергеевна! Какая неожиданная встреча! — ее голос звенел фальшивой радостью, слишком громкой для тихого коридора. — Мы уже начали думать, что вы нас навсегда покинули.

Она сделала несколько шагов вперед, демонстративно оглядев наш небольшой круг.
— Я, конечно, понимаю, что в вашем… состоянии… сложно думать о работе, — она многозначительно посмотрела на меня, и в ее интонации прозвучало столько притворного сочувствия, что меня затрясло. Намек был ясен: все в курсе моей «истерики» и бегства. — Но не волнуйтесь! Со студией все в полном порядке. Я взяла все под свой контроль.

Она говорила это громко, на всю студию, будто отчитываясь не передо мной, а перед всем коллективом. Спектакль начинался.

— Я рада, что у тебя все хорошо, Анфиса, — сказала я, и мой голос, к моему удивлению, прозвучал ровно и холодно. — Но я пришла не за отчетом. Мне нужно кое-что из моего кабинета.

— Ах, да, ваш кабинет! — она сделала удивленные глаза. — Я, конечно, временно переместила некоторые свои вещи туда для удобства работы. Надеюсь, вы не против? Вам же нужен был покой. Мы все так переживали за ваше… душевное состояние.

Она снова вставила этот ядовитый шип. «Душевное состояние». Давая всем понять, что я была не в себе.

— Мое состояние в норме, — парировала я. — А кабинет — мой. И я бы хотела им распоряжаться по своему усмотрению.

Воздух наэлектризовался. Коллектив замер, затаив дыхание. Анфиса улыбнулась еще шире, ее глаза блеснули сталью.

— Марина, дорогая, — она перешла на «ты», подчеркивая фамильярность. — Давай не будем устраивать сцен. Я понимаю, тебе тяжело. Видеть, как дело всей твоей жизни прекрасно функционирует без тебя… Это должно быть неприятно. Но поверь, я делаю все только для его блага. И для блага нашей семьи, — она ласково положила руку на свой живот, на котором платье лежало ровно, без единой складки.

Это была последняя капля. Циничная, рассчитанная провокация. Арина, стоявшая рядом, резко шагнула вперед, но я остановила ее жестом.

— Не стоит смешивать личное и профессиональное, Анфиса, — сказала я. — И не стоит делать поспешных заявлений. Особенно публично.

— Это что, угроза? — ее голос резко взвизгнул. Она поняла, что теряет контроль над ситуацией, и это ее взбесило. — Ты мне угрожаешь? После всего, что ты устроила? Ты унизила Макара, брсила его, а теперь вернулась сюда, чтобы унизить и меня? Потому что завидуешь! Потому что он выбрал меня! Молодую, которая носит его ребенка! А ты кто? Оставленная, брошенная женщина, которая не смогла дать ему самого главного!

Ее слова, громкие, истеричные, летели в абсолютной тишине зала. Она больше не играла. Это была настоящая, злобная атака.

В этот момент главная дверь в студию с тихим щелчком открылась.

В проеме, озаренный светом с улицы, стоял Макар.

Он был в своем обычном деловом костюме, но выглядел уставшим, помятым. Его взгляд мгновенно нашел меня в толпе, потом перевелся на Анфису, с искаженным злобой лицом, застывшую в позе обвинительницы, и на окружающих нас людей, замерших в немой сцене.

Тишина стала абсолютной, гнетущей. Он медленно вошел внутрь, и дверь за его спиной медленно закрылась, словно отсекая последний путь к отступлению. Его появление было настолько неожиданным, что даже Анфиса на секунду онемела, уставившись на него широко раскрытыми глазами.