Измена. Между мной и тобой

Пролог. «Удобная женщина»

Иногда жизнь кажется ровной. Не переполненной счастьем, а просто ровной. Без всплесков, без падений, без очевидных изломов.

«Всё как у людей».

Всё давно распределено по своим местам, где каждый день похож на предыдущий.

Ты убеждаешь себя в том, что это и есть «НАДЁЖНОСТЬ».

Перестаёшь ждать, требовать, надеяться и просто живёшь.

Как будто бы так и должно быть.

Ты не называешь это клеткой – потому что у клетки обязательно должны быть прутья и крепкий замок. А тут: уют, покой, порядок…

Всё так аккуратно сложено, так тщательно выверено.

Ты даже начинаешь верить, что так и выглядит зрелая любовь: без порывов, без «лишних» слов, без сопливой романтики, без резких движений.

Ты обрастаешь рутиной.

Привыкаешь не слышать тишину. Не чувствовать одиночество.

Ты объясняешь себе холод в его глазах: усталостью, работой, плохим настроением, временем…

И даже не замечаешь, как начинаешь исчезать.

Медленно, по капле.

Как будто бы кто-то стирает тебя ластиком: не больно, не резко, но терпеливо и методично.

И ты позволяешь.

Потому что кажется, что иначе – никак.

Ты перестаёшь быть героиней собственной жизни.

Становишься фоном.

Становишься тем, кто обеспечивает тепло, порядок, удобство.

Тем, кто всегда дома.

А он… он будто всё время где-то чуть дальше.

Чуть выше. Чуть быстрее.

Ты не спрашиваешь, где он был.

Не потому что неинтересно.

А потому, что боишься услышать ответ.

Потому, что лучше не знать.

Ведь если узнаешь – придётся что-то решать, что-то делать.

А ты так давно уже ничего не решаешь.

Измена – это ведь не всегда один момент.

Иногда это целая система, выстроенная на твоей слепоте, на твоём терпении, на твоём старании быть удобной.

Ты могла бы и раньше догадаться? Конечно.

Но догадываться – ещё не значит принимать…

И вот однажды день начинается иначе.

Легче, светлее, чище.

Всё идёт как надо. Всё получается. Даже такси приезжает вовремя, даже город кажется добрым…

Ты вдруг ловишь себя на мысли, что тебе хорошо. Впервые за многие месяцы. Не громко, не победно, но по-настоящему.

И именно в этот день всё меняется…

Пока я шила…

Я возвращалась домой намного раньше, чем планировала. И на порядок легче, чем могла бы.

Неделю назад я оставила в багетной мастерской два месяца своей кропотливой работы. Два месяца тишины; пестрящих, до боли в глазах, кубиков схемы; исколотых иголками пальцев; путающихся и рвущихся нитей и тысячи крошечных пикселей-крестиков.

Тимур о моей задумке ничего не знал. И в этом была какая-то особая прелесть – тайна, сладость ожидания, предвкушение радостных эмоций. Подарок должен был стать сюрпризом ко Дню рождения Тима. Портрет. Точная копия его любимой фотографии, где Тимур смотрит прямо в камеру, чуть прищурив глаза. Уверенный, сильный, но веселый – такой, каким я его знала в лучшие моменты.

Я вышивала украдкой, днями и ночами, выкраивая любую свободную минуту: когда Тимур уезжал в офис или оставался ночевать в городской квартире, когда засиживался на важных встречах или отправлялся на фуршет с деловыми партнерами – я тут же доставала из потайной коробки канву и схему, и включив подсветку принималась за работу.

Процесс был не из лёгких, но я упорно шла к цели. Шептала себе: «Ещё немного. Осталось всего пару стежков». И это придавало мне силы.

Результат превзошел все ожидания. Это была вышитая нитью любовь. Идеальная работа! Я уже представляла, как она будет смотреться на стене его кабинета. Как он удивится, обнимет меня с улыбкой. Или хотя бы скажет: «Неплохо. А ты умеешь, когда хочешь!»…

Обслуживание в багетной мастерской оказалось быстрым, как никогда. В прошлый раз, когда я заказывала оформление, пришлось очень долго ждать своей очереди. Но сегодня всё складывалось куда позитивнее: я даже не успела как следует закипеть от внутреннего напряжения, как уже получила свой заказ и стояла у выхода, слегка ошарашенная: «Неужели всё? Так быстро? Разве такое вообще возможно?»

Осторожно, чтобы не разгрохать драгоценный презент, я выудила из кармана телефон и вызвала такси. Машина подъехала спустя пять минут.

Удивительно, но сегодня даже пробки были не против меня. Поездка получилось быстрой и приятной. Таксист был максимально корректен и вежлив, льющаяся из динамиков музыка ласкала слух, а город за окном… сегодня был тот редкий момент, когда и он казался мне по-настоящими добрым и родным, тихим и терпеливым, а не шумным и хищным, готовым в любой момент сцапать зазевавшуюся провинциалку, перемолоть и выплюнуть её на обочину жизни.

Колёса мерно шуршали в такт моим мыслям. Урбанистический пейзаж постепенно сошёл на нет. Наш с Тимом дом находился на некотором отдалении от города. Элитный коттеджный посёлок в окружении хвойного леса. Обычно до него нужно было добираться около часа, но в этот раз дорога заняла в два раза меньше времени. И это учитывая, что, большую его часть сожрали городские светофоры…

Я решила остановить такси пораньше и немного пройтись пешком. До дома оставалось пару минут, не более – совсем рукой подать. Едва я вышла из машины, как в лицо пахнуло чистым загородным воздухом и непередаваемой морозной свежестью. Снег поскрипывал под подошвами сапог, солнечные блики играли средь заснеженных ветвей стоящих вдоль дороги деревьев.

— Как же здесь чудесно! Как хорошо! — внутренне восхитилась я.

Порой меня угнетал этот уединенный образ жизни, но сегодня – сегодня всё казалось прекрасным.

Я с улыбкой перехватила поудобнее большой прямоугольный сверток в крафтовой обёртке, подтянула повыше шарф и зашагала, мурлыкая припев завирусившейся в память песенки. Торопиться было некуда. Тимур должен был появиться дома лишь к вечеру.

Он не любил, когда я «просто так» уезжала из дома. Устраивал настоящий допрос: «Куда ты? Зачем? Надолго? » и любой мой ответ звучал как жалкое оправдание. Ему невозможно было лгать. Я и помыслить об этом не могла – он бы сразу всё понял. И за этим последовал бы многодневный бойкот: презрительное, гнетущее молчание. Для меня оно было хуже любого крика.

Нет, врать было нельзя. Но и сюрприз портить не хотелось. Поэтому я и не сказала мужу, что собираюсь в город. Улизнула без предупреждения, сгорая от стыда, как будто бы в этом было что-то предосудительное. И всё время своей отлучки жутко нервничала: как бы «не спалиться» и успеть в срок. Но теперь об этом можно было не волноваться. У меня оставалось ещё два-три часа форы.

Впервые за долгое время я даже порадовалась отсутствию мужа — может, удастся приготовить что-то вкусное к его возвращению. Вот бы было здорово поужинать вместе, поговорить спокойно. Или хотя бы просто побыть дома вместе с ним, не чувствуя себя чужой.

На душе было радостно. Сегодня мне не придётся вжиматься в стены и красться по дому, угадывая настроение мужа по звукам из кабинета. Сегодня мне во всём сопутствовала удача — и это было таким новым, непривычным, что даже пугало.

Невозмутимо кивнув охраннику, я зашла на территорию нашего особняка. Поднялась по крыльцу дома, толкнула тяжелую дубовую дверь, шагнула внутрь и сразу насторожилась: «Запах!»

В прихожей пахло сладко-приторным, липким запахом ванили и клубники. Не моими духами. Не теми средствами, что использует домработница. В нём не было тонкости – одна лишь претензия на неё. Это был запах дешёвого глянца, вызова, разнузданной молодости и вульгарного бесстыдства.

Этому запаху не было места в моём доме!

Я нахмурилась. Взгляд упал на коврик.

Там стояли кроссовки. Белые. С розовыми шнурками. Новенькие, как с витрины, с яркими лейблами и розовыми сердечками на пятках. Рядом — дорожная сумка: открытая, с торчащим уголком косметички и бутылкой дорогой минеральной воды.

На обувном пуфике небрежно валялась пушистая резинка, усыпанная стразами и пайетками. Я подняла её двумя пальцами и тут же отбросила прочь, как ядовитую змею – ни у кого из наших домработниц не было таких длинных золотистых волос, как тот, что зацепившись свисал с рубинового стразика.

На вешалке висело лёгкое пальто: светло-бежевое, с оторочкой из песцового меха и крупными глянцевыми пуговицами. Короткое, модное… явно не моё.

Вторая мама

Я не шевелилась. Лишь судорожно сжимала свёрток с вышивкой.

— Поговорим? — повторил Тимур. Его голос был ровным, деловым. Никакого волнения.

Я кивнула. Словно в трансе.

Он прошёл на кухонную зону, достал из бара бутылку виски, плеснул в стакан. Сделал глоток.

Девица взяла очередной эклер и надкусила его с таким видом, будто сидела на бранче с подружками.

— Это Дарина. И она, — Тимур кивнул в её сторону, — Поживёт у нас.

Я не сразу поняла. Или просто не захотела понять. А потом до меня дошло. Мир пошатнулся, качнулся, как на волнах.

— Поживёт? — повторила я. Голос был чужим, сдавленным, будто мои слова шли через узкое горлышко бутылки.

— Да, — сказал он так буднично, словно речь шла о приезде наших друзей из Питера. — Она беременна. От меня.

Я моргнула. Один раз. Потом другой.

— Ты… что?

Он посмотрел мне прямо в глаза и продолжил так, словно бы вёл какой-то деловой разговор или зачитывал условия контракта, где всё уже продуманно и разложено по пунктам.

— Мы ждём ребёнка. Я решил, что хочу сына. Наследника.

— А я? — выдохнула я. — Я кто в этой схеме?

Он ответил не сразу. Отхлебнул золотистую жидкость. Поставил стакан на стол. Развернулся ко мне.

— Ты - моя жена. Ею и останешься. Всё будет официально. Дарина родит дома. Надежного доктора и акушерок я уже подобрал. Ребёнок будет записан на нас. У тебя будет материнский статус, уважение, все права… Всё как положено. А Дарина – она будет жить с нами, как… няня. Ну или как вторая мама, если тебе так понятнее.

Дарина заливисто хихикнула. И хихиканье это было не просто весёлым. Оно было демонстрацией, вызовом, едва скрываемым торжеством.

Она откинулась на спинку кресла и лениво повела глазами по кухне.

— Я, кстати, готова помогать, — сказала она, вытянув губки. — Посуду там в посудомойку загрузить или ещё что-то… И с ребёночком тоже могу… Я детей очень люблю. Тимурчик тоже. Правда, коть?

Я обернулась к мужу, как будто ещё надеялась увидеть там хоть что-то: хотя бы крупицу понимания, раскаяния, человечности...

Но там был только бетон.

— Тим, ты серьёзно? — спросила я,— Ты в своём уме? Неужели думаешь, что я соглашусь?

Он шагнул ближе. Пахло от него дорого: сандалом, кожей и властью. Он всегда был выше меня. Но сейчас стоял так, будто возвышался не только физически, но и морально.

— А я и не просил твоего согласия, — сказал он, глядя сверху вниз, как всегда это делал, — Я уже всё решил.

— А я? Как же я? — почти прошептала я. — Я что, пустое место?

Он посмотрел сквозь меня, будто бы подтверждая справедливость моей догадки.

— А ты… — его голос стал чуть холоднее, — Ты сделаешь так, как я сказал. И прекрати этот цирк, Алиса. Не позорь себя.

Дарина громко вздохнула и демонстративно положила руку на живот. Я посмотрела на нее и почувствовала омерзение. В ее глазах не было ни капли смущения или вины. Только торжество и холодный расчет.

— Ты давно должна была усвоить, что я не из тех, кто живёт по чужим правилам, — продолжил свою отповедь муж, — У тебя всё есть. Ты живёшь в достатке. Как сыр в масле катаешься. Тебе ничего не угрожает и о хлебе насущном думать не приходится. Зачем устраивать сцену?

Дарина потянулась, как кошка. Выгнулась, выпятив вперёд выпрыгивающую из глубокого декольте грудь. Блестящие коготки заскользили по животику.

— У Тимура… важная миссия! — произнесла она с пафосом, — Его имя должно жить. Он – великий человек и достоин продолжения!

— Миссия? — Я вскинула брови. — Это как? Оплодотворить всё, что движется?

Дарина скуксилась, будто мои слова показались ей неприличными. Тимур напряг челюсть, но промолчал.

Я положила перед ним свёрток с картиной. Медленно, будто добровольно лишая себя последней точки опоры.

— Это тебе. Подарок. Я вышивала его два месяца. Втайне. По ночам. Хотела сделать сюрприз на День рождения.

Он не пошевелился, лишь скользнул по подарку ничего не выражающим взглядом.

— Мне некогда сейчас этим заниматься.

— Конечно, — кивнула я. — У тебя тут миссия.

Дарина снова хихикнула. Но в её взгляде мелькнула тень — испуг, может быть. Или раздражение. Она не ожидала сопротивления. Думала, что я впаду в истерику, устрою скандал, хлопну дверью… А я… Я просто стояла. Прямая. Холодная. Сухая, как колодец в пустыне.

Внутри меня вдруг стало тихо. Странно, прозрачно. Будто что-то оборвалось: тонкая нить, держащая меня здесь.

Я вспомнила, как гладила канву, как выбирала нитки, как держала иголку между пальцев и мысленно разговаривая с ним. С тем Тимуром, которого любила. Которого, оказывается, больше не было. И, быть может, не было уже очень давно…

— Ты планировал это? — спросила я. — Или просто… получилось?

— Не твоё дело, — сказал он. — Главное, что теперь всё будет правильно.

— Правильно? — Я качнула головой. — Это ты называешь правильным? Жена и любовница под одной крышей? Ты думаешь, я согласна жить рядом с этим?..

Не найдя подходящих слов, я кивнула на Дарину. Та сделала оскорблённое лицо, но глазки у неё заплясали — она явно наслаждалась шоу.

— Согласишься, — сухо бросил он. — Она останется здесь и точка. Так что поумерь свой гонор и постарайся наладить нормальные отношения с матерью своего будущего ребёнка. Это в твоих же интересах.

Я поняла, что он действительно так думает. Не из упрямства, не из принципа, не для того, чтобы уколоть побольнее... Для него эта ситуация абсолютно естественна (как бизнес-план, в котором каждое слово на своём месте): жена – для статуса и репутации; любовница — для утех и продолжения рода — всё под контролем, всё по-полочкам…

Дарина поднялась. Подошла ближе. Я ощутила её духи: сладкие, липкие, как мармелад в летнюю жару.

— Ты, конечно, можешь обидеться, — сказала она медовым голосом, — Но всё уже решено. И сопротивляться… ну, это просто смешно.

Я посмотрела на неё. На это юное лицо, на глянцевые губы, на живот. На розовый лак, крошечный носик, на идеальные, прорисованные перманентом брови... Её жизнь только начиналась. А моя, прежняя, рассыпалась в прах.

Дом, где меня больше нет.

Я сидела в спальне и смотрела в окно.

Тьма за стеклом была густой и вязкой. Зимняя, с медленно падающим снегом, в котором ещё оставалась странная чистота. Белизна, к которой не прикоснулись ни ложь, ни пошлость, ни грязь. Только там, за окном, всё казалось честным. Всё, что оставалось внутри – было оскверненным, отравленным, холодным и скользким, как змеиная кожа.

Даже сам воздух изменился. Исчез аромат моих духов и кофейной ванили, которую я варила по утрам. Теперь пахло чем-то чужим. Отвратительно липким. Сладким до тошноты. Запахом перележалой клубники, вонью измены и предательства, которые прилипают к коже так, что и не отмыться.

Дом, ещё утром живой и наполнявший меня теплом, стал похож на чью-то чужую квартиру. Даже по своей комнате я ходила на цыпочках, будто боялась ненароком потревожить хозяев. Хотя это я была хозяйкой. Я! Раньше…

Внизу хлопнула дверь.

Я вздрогнула.

Послышались шаги. Мужской голос. Приглушённый, далёкий, словно пробивающийся сквозь ватную пелену. Тимур.

Я затаила дыхание, чтобы не пропустить ни звука:

Он что-то сказал – коротко, сухо. Снова шаги. Глухие, тяжёлые. Щелчок ключей, и… тишина.

Я услышала, как завёлся двигатель его Мерседеса и метнулась к окну. Успела увидеть отблеск фар и выезжающую со двора машину.

Может быть… может быть, он уехал с ней?

Сердце стучало. Мне казалось, что если я сильно захочу, то смогу увидеть как он открывает ей дверь пассажирского сидения, как она запрыгивает в его машину, клацнув каблуками по расчищенному от снега асфальту. Я хотела, чтобы так было. Мне нужно было, чтобы так было! Пусть уезжают! Вместе. Пусть катятся к чёрту! Я останусь – хоть наедине с болью, но в покое. В тишине.

Прошло несколько минут. Я стояла у окна и ждала. Не двигалась. Слушала.

Тихо.

Слишком тихо.

Никаких шагов. Никаких голосов.

И вдруг дверь в мою комнату распахнулась. Без стука, без предупреждения.

Я обернулась: стремительно, испуганно, уже понимая, кого сейчас увижу.

На пороге стояла она. Дарина.

Стояла и пялилась на меня, без всякого стеснения.

В одной мужской футболке – длинной до середины бедра. Видно, из гардероба Тимура. На ней больше ничего не было — ни халата, ни тапочек, ни, судя по всему, даже нижнего белья. Только голые ноги, лак на ногтях, и хищная, вызывающая уверенность в глазах. Как будто это была её спальня. Её дом.

— Привет, — сказала она, улыбаясь. Покачиваясь на пятках и сцепив руки за спиной. — Ну чё, ты злишься? Я бы точно бесилась.

Я не ответила. Ни словом, ни жестом. Просто стояла и смотрела на неё, как на насекомое, случайно залетевшее в комнату.

Дарина пожала плечами и прошла внутрь, огляделась, хмыкнула:

— А тут уютненько. Правда старомодно немного. Обстановочку ты выбирала, да?

Она опустилась в кресло, как на трон. Закинула ногу на ногу. Подол футболки приподнялся, обнажив бёдра. В глазах — ирония, на губах — насмешка.

— Ты, кстати, очень даже ничего, — цепкий ощупывающий взгляд прошелся по мне, как сканер, — Сохранилась хорошо. Губы — свои? Или немного подколола?

Я продолжала молчать. Смотрела на неё так, как можно смотреть на экзотического таракана в террариуме — с брезгливым любопытством и непониманием, какой безумный мозг додумался притащить в дом эту гадость.

— По какому праву ты обращаешься ко мне на ты? — наконец произнесла я, со спокойным безразличием в голосе.

— А чё, нельзя? Да ладно те. В семье же это норм. А мы теперь, как-никак, семья. Да же?

Я почувствовала, как она обрадовалась моему вопросу. Да эта девчонка – тот ещё троль. А троллей, как известно, кормить нельзя. И я не стала. Молча отошла от окна и опустилась на край кровати. Но внутри меня всё кипело. Кровь прямо-таки стучала в висках.

— Тимур говорил, что ты с характером. Такая… сильная женщина, — она изобразила кавычки пальцами. — Но, знаешь, по-моему, ты просто упрямая и скучная. Он от тебя устал. Он хочет жить полной жизнью. А ты… ты и ему не даёшь и сама, наверное, давно уже просто существуешь, да?

Я встала. Медленно. Подошла к двери.

— Вон!

Дарина подняла брови. Удивлённо и возмущенно, будто я предложила ей выйти на улицу в метель босиком.

— Ух ты. Прям так сразу? — Она потянулась, выгибаясь, как кошка. Ткань футболки вызывающе натянулась на груди, обнажая все анатомические подробности, — Да ладно те, не кипятись. Я же по-доброму. Просто хотела… поговорить. Тихо, спокойно, по-семейному...

Она встала, подошла ближе. Я уловила этот запах — клубника, ваниль и ещё что-то дешёвое и непередаваемо пошлое. Этот запах был всюду. И ладно воздух – казалось даже стены пропитались им.

— Я не враг, — сказала она, глядя мне в лицо. — Наоборот. Я пришла с миром. Мы обе хотим одного — чтобы Тимур был счастлив. Просто… у тебя это плохо получалось. А я справлюсь лучше.

Я посмотрела ей в глаза. В этих глазах не было ни одной настоящей эмоции. Только фальшь. Кисло-сладкий сироп из лжи, манипуляции и торжества.

— Ты ничего не понимаешь, — сказала я тихо. — Думаешь, что всё контролируешь, но это не игра.

Дарина снова хихикнула.

— Зато ты у нас всё понимаешь, Алиса. Ведь правда же? Просто не хочешь этого признавать. Но ты знаешь, что больше не главная. На сцену вышла новая прима! А тебе — аплодисменты и выход через чёрный ход.

Её слова резали, но я не подала вида. Сцепила, сжала до онемения пальцы, чтобы не сорваться, не поддаться на её провокацию. Не дать ей насытится моей болью.

— Ты правда думаешь, что он тебя любит?

— А не всё ли равно? Зачем мне его любовь? — Дарина подмигнула. — Мне хватает его внимания. Подарков. И… ты знаешь, кое-чего ещё. Нам весело. Жизнь – это не драма. Жизнь – кайф. А ты застряла в своей старушечьей ностальгии по сериалам из двухтысячных.

Она провела пальцем по комоду, где стояли мои духи. Взяла один флакон, понюхала.

Учись, как надо…

Иногда просыпаешься не от самого звука, а от напряжения. От ощущения смутной тревоги, вырывающей тебя из объятий Морфея. От того, что в воздухе есть что-то не то. Не запах, не сквозняк – что-то иное: древнее, глубинное и беспредельно опасное.

Я не помню, что именно меня разбудило. То ли щелчок за стеной, то ли короткий скрип. То ли хлопок – далёкий и глухой, словно бы кто-то ударился телом о стену. А может быть, просто стук сердца, которое билось с такой силой, будто заранее знало: сейчас произойдёт что-то такое, чего я никогда не смогу забыть.

Комната была тёмной. Только окна отливали серебром — уличные фонари рвали ночь тонкими бликами (Тимур, вернувшись домой, даже не потрудился выключить подсветку).

Я не шевелилась. Несколько секунд просто лежала, прислушиваясь.

Тишина была глухой. Плотной. Ненормальной. Такой, в какой замираешь, потому что боишься её нарушить.

Я медленно села и зябко поёжилась. Голова болела, сжималась, будто в тисках. Под веками саднило, щёки были мокрыми – должно быть, я опять плакала во сне.

Плюшевый плед, сброшенный во время ночных метаний, небрежно валялся на полу. На стуле висел велюровый халат. Я встала, набросила его и вышла в коридор.

Ноги дрожали, сердце стучало где-то в горле. Шаг за шагом я шла, стараясь дышать тише. Дом спал.

Но не весь...

По другую сторону холла светился тонкий просвет — щель между приоткрытыми дверьми. Оттуда доносилось что-то неразборчивое, но ритмичное.

Горло сжалось в болезненном спазме. Я остановилась. Перевела дыхание, лихорадочно ловя ртом внезапно загустевший воздух. Потом, неосознанно, шагнула ближе. Как будто кто-то другой вёл меня, не оставляя возможности выбирать.

Мне хотелось просто пройти мимо. Взять бутылочку ледяной воды из бара, умыться, вернуться обратно и забыть всё это. Но…

Я не смогла.

Звуки стали отчётливее:

Женский голос – высокий, надтреснутый. Сдавленный смех. Шлепки по коже – глухие, как битой по сырому по мясу.

Я застыла.

Нет, нет, нет… Это невозможно! Только не так… не там! Не в супружеской спальне; не на нашей общей кровати; не в комнате, в которой, я уже и не помню, когда в последний раз ночевала!

Пульс в висках загрохотал. Рука метнулась к груди, словно бы я могла успокоить, замедлить бег беснующегося сердца, не дать ему вырваться или расколоться на части.

Я сделала ещё один шаг. Потом другой. Третий…

Мимо гостевой комнаты. Мимо библиотеки. Мимо заставленной цветочными букетами консоли. Поравнялась с выходом в гостиную и… пошла дальше.

Дверь в нашу спальню была приоткрыта. Совсем чуть-чуть. Сквозь тоненькую щель струился мягкий свет и… стоны. Высокие, протяжные, сладострастные. Снова и снова. Наполненные звериной похотью слова. Требовательный мужской голос. Заливистый женский смех.

Я подалась ближе. Не хотела. Не должна была. Но… Наверное мне нужно было увидеть всё своими глазами…

И я увидела.

На нашей кровати. На шелковых простынях, которые я сама выбирала, стирала вручную, гладила, расправляя каждую складочку — они: Дарина и Тимур.

Он навалился сзади, обхватив её за бедра. Двигался, как машина, резко и грубо.

Она выгибалась, хваталась за спинку изголовья, запрокидывала голову, визжала, как в дешёвом порно-фильме. Круглый живот выпирал вперёд, набухшая грудь раскачивалась в такт движениям. Макияж размазан, губы раздулись от возбуждения, волосы прилипли к спине…

А он, тот самый Тимур, который годами молчал в постели; который кидал небрежное «Давай быстрее, я устал» и выключал свет; тот, что принимал мою страсть и желание, как нечто само собой разумеющееся и даже не смотрел при этом в глаза – он теперь хрипел, рычал и что-то шептал ей на ухо, вбивая каждое своё движение, как удар молота.

Он трахал её. Не любил, не занимался сексом, а именно трахал. Жестоко. Показательно. Как будто бы мстил.

Мстил мне.

Я не дышала.

Они не замечали меня. Или делали вид, что не замечают. А я стояла и не могла уйти. Как будто бы приклеилась к полу. Просто стояла, чувствуя, как по телу пробежала волна озноба. Душа содрогалась от страха и отвращения.

Дарина застонала громче. Извернулась и села на него сверху. Запрыгала, как на ярмарочной лошадке. Затряслась. Засмеялась, размазывая по коже поблескивающие бисеринки пота.

Он держал её за бёдра. Направлял, вцепившись, как хищник в добычу...

Нет. Достаточно. Я не могла здесь больше оставаться. Попятилась назад, чтобы уйти… но не успела.

Он обернулся резко, как зверь, почуявший запах добычи. Наши взгляды встретились. Тимур… ухмыльнулся.

— Ну что, — произнес он, даже не думая останавливаться, — Посмотрела? Вот как надо, Алиса! Вот как мужчину ублажают! Учись, раз уж подглядываешь.

Дарина расхохоталась. Не прекращая двигаться, откинула волосы с лица. Губы блестели, как от конфет. Она облизнула их – медленно, по-змеиному.

— У Тимура такая горячая кровь. — проворковала жарко, — А я – лучшее лекарство от скуки. Правда, котик?

— Не зови меня так, — рыкнул он, властно вцепившись рукой в её горло, — Уси-Пуси эти, вон, для Алисы оставь. Кивни, если усвоила. А теперь давай, ускоряйся. Что-то расслабилась совсем.

Она кивнула, захихикала сдавленно. Снова выгнулась и зашевелилась на нём.

А я…

Я не помню, как добежала до своей комнаты. Не помню, как распахнула дверь, как влетела внутрь, как нащупала рукой выключатель в ванной. Всё это слилось в один мутный, рваный кадр, словно происходило не со мной. Как будто я — не я, а тень, истощённый силуэт, которому некуда больше податься.

Едва успела склониться над унитазом, как тело напряглось от жуткого спазма. Рвало долго, мучительно. Как будто бы я извергала из себя всё, что накопилось за эти годы: страх, пренебрежение, ощущение пустоты и ненужности, боль унижения и предательства.

Меня трясло. Руки не слушались. Лоб был мокрым, в ушах звенело.

Он не отпустит

Ночь была длинной.

Протяжной, вязкой, как будто кто-то намеренно растянул её по минутам, каплям, выдохам. Я не плакала в голос – те слёзы, что рвутся с криком, давно уже кончились. Остались только беззвучные. Они просто шли – сами по себе, как будто из крана с разбитым крантиком. Без истерик, без стонов. Молча.

Подушка была сырой. Наволочка – жёсткой от соли. Волосы прилипли к щекам, одеяло – к телу. И всё внутри тоже слиплось, сжалось, скукожилось, как бумага, на которую пролили воду.

Я лежала и тупо смотрела в темноту. Не думала – чувствовала: то, что раньше называлось мной, теперь болело целиком. Как тело после аварии. Как душа после падения.

Боль не исчезла с приходом утра. Она просто перешла в другую фазу. Снаружи чуть посветлело, но внутри меня оставалось темно. Не той тьмой, от которой спасает зажжений фонарик, а более глубокой, вязкой, оседающей под кожей, как сажа.

Я лежала, не двигаясь, в той самой позе, в которой встретила первые часы рассвета. За всю ночь я так и не сомкнула глаз.

Думать не получалось. Мысли были слишком прямыми, слишком острыми. Каждая резала изнутри. Я просто лежала и чувствовала: своё опустошение; свою боль; свою инородность.

Комната казалась чужой. Дом – временным. А я – ненужной. Это пространство больше не дышало мной – оно меня отторгало. Тут всё было – его. Его порядок, его мебель, его женщина, его тень.

А я? Я была лишь тенью его тени.

Но у меня ещё оставалась толика самоуважения и решимость. Тихая, будто подрезанная, но всё ещё живая.

К утру я знала точно: сегодня всё должно быть сказано.

______

На кухне было прохладно. Пахло затхлой тишиной, ночной пылью и остатками её духов. Воздух казался чужим. Даже картины на стенах были не моими. Всё будто вывернулось наизнанку: знакомое стало враждебным. Безмолвным. Равнодушным.

Я знала, что Тимур скоро спустится. Он всегда спускался в это время: в костюме, с телефоном, с таким видом, будто он один на этом свете живёт по графику, а все остальные – для фона.

Он выпьет кофе. Может, что-то бросит мимоходом... И уедет.

Но не сегодня, не сейчас. Сегодня у него не получится уйти просто так.

Сегодня я скажу.

___

Утренний свет лег на стол, выхватывая из полумрака крошки, грязные чашки, пустую коробку от макарунов.

Я машинально закинула посуду в посудомойку, включила газ и поставила на огонь турку.

Насыпала молотый кофе, налила воду. Следила, как пузырьки начинают медленно собираться у стенок. Варила, как раньше, по привычке, на двоих: для себя и для него.

Достала из соседнего шкафчика две чашки: чёрную, с золотой надписью «Биг-босс» и голубенькую с вытертым бежевым краем. Разлила ароматную жидкость по кружкам. Поставила обе на стол.

Горький запах кофе чуть согрел пространство, но не меня.

Ежась присела на край табурета, осторожно, чтобы не обжечься, пригубила из своей. Сделала всего один глоток и отставила чашку. Она осталась полной. Нетронутой. Кофе был… не такой. Слишком резкий, слишком горький. Будто бы пережженный.

Или просто чужой?

Я сидела, сжав руки в замок, и ждала.

_______

Его шаги я услышала сразу. Чёткие. Размеренные. Уверенные. Как будто по мрамору, а не по деревянной лестнице. Он спускался медленно, с чувством собственной важности.

Когда вошёл на кухню, даже не посмотрел в мою сторону.

— Где завтрак? — это было первое, что он сказал. Не «Доброе утро», не «Как ты себя чувствуешь», не «Прости за вчерашнее». Только это.

Я молчала.

— Если тебе лень – могла бы хоть предупредить. Я бы сказал Лиле, чтобы приехала пораньше. Ненавижу вот это: когда без системы.

Он прошёл мимо, взял свою чашку кофе, как само собой разумеющееся. Отпил.

— Хоть кофе сварила и на том спасибо, — буркнул. Не с благодарностью, а издевательски-насмешливо.

Поставил чашку. Осмотрел меня. Возмущенно приподнял бровь:

— Господи, Алиса… Ты себя в зеркале-то видела? Глаза, как у панды и заплывшие какие-то – смотреть тошно. И лицо… Пойди уже, приведи себя в порядок. Лёд там приложи, или, не знаю что, там вы, бабы, в таких случаях делаете. И завязывай нюни распускать – это давно никого не трогает. Ну правда! Сорок лет — не возраст, чтобы начинать играть в жертву. Смешно же, честное слово!

Он сел. Сделал ещё глоток. Вздохнул.

— Ну?

Я встала. Сердце заколотилось, как у пойманной птицы.

— Я подаю на развод.

Слова вышли тихо. Но чётко. Как приговор.

Он не понял сразу. Просто уставился на меня. Потом — медленно отставил чашку. Словно услышал не то.

— Повтори.

— Я подаю на развод, Тимур. Сегодня. Я ухожу.

Молчание. Долгое. Будто кто-то выключил звук.

Потом он медленно встал.

— Ты… что? — в его голосе появилась трещина. Настоящая, не наигранная, — Ты в своём уме?

— В полном, Тимур.

— Это шутка?

— Нет.

— И куда ты, интересно, пойдёшь? К маме, которой нет? Или к своей бухгалтерше в Химки? Ты хоть представляешь, на что ты собираешься жить?

— Это не станет твоей проблемой.

Он смотрел на меня так, будто я сломалась. Как будто его кукла вдруг сломалась и зажила своей собственной жизнью.

— Ты решила пойти против меня? Вот так просто? Взять и уйти?

— Я устала. Я не хочу жить во всей этой грязи. После вчерашнего и того, что произошло этой ночью…

— А что произошло этой ночью? А? Ответь мне, Алиса. Насколько я помню, это ты вломилась туда, куда тебя не звали. Или я ошибаюсь? Чего ты добивалась? Хотела поломать меня? А? Или рассчитывала, что приглашу присоединиться? — он подошёл ближе. — Ты даже не представляешь, во что лезешь. У тебя ничего нет. Всё, что у тебя есть — моё. Мой бизнес, мой дом, моя фамилия. Даже все твои побрякушки, не говоря о трусах — мои.

— Я уйду без копейки, — сказала я. — Только отпусти.

Он фыркнул.

— Отпустить? Ты думаешь, я вот так просто отдам тебя? Не забывай: ты — тоже моя. Ты часть образа. Ты — лицо моей семьи. Уважаемый человек. Красивая жена. Умеешь себя подать. Вышколенная. Я годы убил, чтобы сделать из тебя то, чем ты являешься. Всё у нас идеально. Разговор окончен.

Шпионка

Иногда самое страшное – это не решиться уйти, а понять, что уйти тебе не дают.

Что каждое твое движение, каждое слово кем-то уже предусмотрено и просчитано.

Что ты больше не женщина, не человек, а объект. Проект. Вещь. Музейный экспонат, к которому приставлена охрана.

Я хотела уйти сразу после его ухода.

Собрать всё, что ещё осталось от меня, сгрести в чемодан и уйти: без сантиментов, без пауз, без «вторых шансов» и без ненужных прощаний. Пока на запястье ещё багровел след от его руки. Пока решимость била во мне неугасающей мыслью, неколеблющимся чувством, всепоглощающим пламенем уверенности в своей правоте. Пока она жгла, не давая уснуть, не давая забыть ночной кошмар, пропитавший всё моё тело от корней волос до кончиков ногтей.

Но я не была одна.

Дарина, с самодовольным видом хозяйки (словно всё здесь уже принадлежало ей), расхаживала по дому, как по подиуму.

И не просто расхаживала. Она следила.

Я быстро поняла, что она не просто так бродит по комнатам. Она постоянно оказывалась рядом. Словно бы каким-то звериным чутьём угадывала, куда я направлюсь. Она наблюдала. Слушала. Ходила за мной по пятам, как кошка, которой пообещали лакомство. Каждый мой шаг будто запускал в ней невидимый механизм: она появлялась в дверях кухни, когда я доставала воду; в прихожей — когда я шла за сумкой; у спальни — когда я просто хотела остаться одна.

Несколько раз я ловила на себе её взгляд — липкий, внимательный, изучающий. Стоило мне зайти в кладовую – она тут же появлялась в холле. Стоило закрыться в туалетной комнате и её шаги раздавались за дверью…

Вот она сидит в гостиной, листает что-то в телефоне, но глаза неотрывно следят за моими передвижениями.

Приветливо улыбается, спрашивает, не нужно ли мне чего. Не нагло, нет, а с этой своей наигранной, до тошноты сладкой, любезностью. А потом встаёт и идёт следом: на кухню, в ванную, на второй этаж... Всюду. Неотступно, как тень. С таким видом, как будто бы не специально, как будто это всё не более, чем совпадение.

Только вот не бывает таких совпадений, которые повторяются двадцать раз за полчаса…

В надежде «сбросить её с хвоста», я поднялась в свою комнату и демонстративно закрыла за собой дверь. Но даже сквозь плотное дерево слышала, как она подкравшись стоит снаружи. Слышала хруст паркета под её шагами, тихий шорох одежды, её театрально приглушённый смешок в телефон.

Подслушивает.

Я резко распахнула дверь.

— Что тебе нужно?

Она вздрогнула. Сделала круглые глаза:

— Ничего. Просто хотела спросить, не нужна ли тебе помощь. Выглядишь… уставшей.

— Ты подслушивала?

— Что? С чего ты взяла? Не выдумывай, Алиса, — голос елейный, с сиропом. В глазах – весёлый огонь. Лицо девочки, старательно играющей в жену.

Но я видела, как она сжимает телефон. И как, краем глаза, смотрит на экран, будто бы ждёт одобрения.

Я поняла: Тимур дал указания. Её задача — наблюдать. Желательно с улыбкой...

— Это ему ты сейчас звонила? Докладывала о проделанной работе? И как, ему понравилось то, что ты разведала шпионя за мной?

— Нет, что ты такое говоришь, — замямлила она, — Я не шпионила. Просто стояла рядом. На всякий случай… Тимур сказал, чтобы я, ну… приглядывала за тобой, — она пожала плечами, — если вдруг станет плохо…

Вот и всё. Ясно, как божий день.

Он оставил за мной надзирательницу.

Поручил следить, не попытаюсь ли сбежать. А эта… рада стараться. Чует, что победа рядом. Будущая миссис Башарова. Сын или дочь в животе – билет в сытую, безбедную жизнь. Осталось только дождаться, когда прежняя жена сдаст позиции...

Я не дала себе сорваться.

Не стала закатывать истерику. Просто закрыла дверь и села на кровать, чувствуя, как в животе стягивается что-то тёмное. Не страх – злоба. Тихая, глухая, почти чёрная.

Я чувствовала себя узницей. Не пленницей в подвале, а гостем в чужом отеле, где из-за каждого угла торчат камеры.

Уйти – стало целью. Единственной. Я должна была собраться и бежать. Неважно куда. Главное, подальше отсюда.

Но с ней на хвосте это казалось невозможным.

К обеду я была на грани. Словно меня поджаривали изнутри. Хотелось рвануть, не оглядываясь.

Но силы закончились.

В двенадцать я рухнула на кровать. Нервная, разбитая, с мигренью в затылке.

Думала: полежу минутку; просто на секунду закрою глаза и покумекаю, как быть дальше…

Сон подкатил резко, как прилив. Мягкий, вязкий, такой, что невозможно выбраться.

Я едва успела осознать его приближение и тут же вырубилась.

Проснулась внезапно. За окном всё светилось снежной белизной. Короткая стрелка настенных часов замерла на двух.

Я села, прислушалась.

Тишина.

Дарину не слышно. Ни шагов, ни смеха, ни музыки, ни её идиотских разговоров по громкой связи.

Показалось даже: дом вымер.

Я не поверила сразу. Подкралась к двери, приоткрыла, выглянула в коридор. Холл – пуст. Ни движения, ни звука.

Это был шанс.

Пора!

Остаться собой

Я торопливо умылась, натянула джинсы, белую водолазку, надела свой любимый шарф-снуд, широкий и мягкий, как прикосновение матери. Пальто – поверх, не застегивая. Волосы – в пучок. Кроссовки. Возможно придётся быстро и долго передвигаться, так что сапоги на каблуке пускай лучше в чемодане полежат.

Я шевелилась быстро, будто от этого зависела жизнь. Хотя почему «будто бы»? Наверное, так оно и было.

Сердце стучало где-то в горле. Я бросилась к шкафу, вытащила чемодан. Ни один из тех, что хранились в кладовке, не кричаще-модный, для поездок, а обычный, мягкий, свой, ещё со времён Мурманска.

Пальцы дрожали. Я открывала ящики, перебирала вещи, стараясь не шуметь. Всё только самое нужное. Документы, джинсы, пару блузок, рубашку, футболки, немного наличных, лекарства, зарядка, запасные кроссовки, бельё... Паспорт, карта, дорожная косметичка. Всё, что понадобится, чтобы продержаться первые дни.

Сложила всё быстро, но аккуратно. Я хотела уйти не как беглянка. А как женщина, принявшая решение. С достоинством. Пусть без копейки, пусть с рваным сердцем — но не сломавшейся и цельной.

Оставалось ещё кое-что, пожалуй самое важное и дорогое. Цепочка… я достала её из шкатулки. Единственное, что я взяла из украшений. Старая, потемневшая. Золотая. Подарок на моё восемнадцатилетние. Последний подарок, последняя память о маме.

Мамочка… Я помню её руки, когда она вешала эту золотую змейку мне на шею. Помню, как она застёгивала замочек, как улыбалась. Тогда ещё мы не знали, что за ужас точит её изнутри. Тогда ещё она строила планы и жила...

Спустя два месяца её не стало... Сгорела, растворилась на глазах.

После похорон была двоюродная тётка – единственная родня, которая у меня осталась. Она уговорила меня продать квартиру в Мурманске и переехать в Москву.

«Ты поступишь в Московский ВУЗ, поступишь обязательно. Будешь жить со мной, одной семьёй. Со временем купим тебе жильё. У меня связи есть – помогу. Чай не чужие. Ты у нас умница…»

А спустя несколько месяцев я оказалась на улице: без жилья, без семьи и без отданных на хранение денег. «Не чужие» превратилось в «пятая вода на киселе», наигранное радушие в нескрываемую злобу и раздражение.

Вот тогда-то Тим и уговорил не подаваться в общагу, а переехать к нему. Поддержал… А потом: предложение руки и сердца и скорая свадьба. Брачные клятвы, обещания вечной любви и верности…

И вот теперь я здесь. С памятной цепочкой на шее и чемоданом в руках. И это всё, что у меня есть. Всё, что осталось.

Я застёгивала молнию на чемодане, когда позади раздался голос: холодный, ровный, не отражающий ни единой эмоции. Слишком спокойный…

— Ты куда-то собралась?

Я вздрогнула. Чемодан выскользнул из рук, молния так и осталась недозастёгнутой.

Я медленно обернулась.

Тимур стоял в дверях. Тихий, как призрак. Он словно материализовался из стены: я не слышала ни звука подъезжающей машины, ни скрипа входной двери. Он казался невозмутимым: ни криков, ни упреков, ни удивления. Только безмолвное, кипящее внутри напряжение, которого хватило бы, чтобы расплавить металл.

— Я же сказала. Я подаю на развод, — выдохнула я. — Я ухожу.

Он сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Встал совсем близко, практически впритык, и заговорил тихо, почти ласково:

— А ты точно хорошо подумала? Прямо вот так вот просто: раз и собралась и всё решила? Думаешь, что можешь вот так взять и уйти?

— Не просто, но решила.

— Мм... — Он усмехнулся. — Значит, всё же мелодрама? Чемодан. Шарфик. Цепочка на шее – надеешься что мама смотрит, да? Красиво, чего уж там. Классная постановка. Браво!

— Не тебе судить!

Он подошёл к чемодану, наклонился, поднял и с силой швырнул его об пол. Молния лопнула, вещи рассыпались, будто выпавшие наружу внутренности. Нижнее бельё, рубашки, футболки, аптечка, зарядки, сапожки на шпильках… Мои крошечные остатки прежней жизни — сваленные вперемешку, растоптанные, смешанные с грязью.

— Ты что творишь?! — закричала я и метнулась к телефону, но он выхватил его из моей руки и сунул себе в карман.

— Это пока останется у меня. И ты тоже.

— Отдай! Ты не имеешь права! Я не рабыня!

Он подошёл и сжал мои плечи. Не больно, не резко — но с такой точностью в нажатии, что в теле всё похолодело. Это была не ярость. Это было… предупреждение.

— Очень даже имею. Ты – моя жена. И тебе давно пора перестать вести себя как дурочка, перестать устраивать сцены. Если продолжишь, то разрушишь мою репутацию, Алиса. Ты этого хочешь?

— Я просто хочу уйти, — прошептала я. — Как есть. В чём есть. Даже без чемодана. Даже без денег. Просто уйти. Мне ничего не надо. Ни твоих денег. Ни твоего дома. Ни тебя.

— Нет, — сказал он тихо. — Ты никуда не уйдёшь.

Я схватила с кровати заранее подготовленную сумочку с документами. Прижала к груди, и, не глядя на него, шагнула к двери.

— Алиса! — рявкнул он.

Я не обернулась. Выскользнула наружу. Побежала.

Коридор тянулся, как в кошмаре. Сердце выстукивало в ушах, подошвы кроссовок глухо шлепали по полу. Я миновала ванную, гардеробную, кухню… лестница — вот она! Осталось всего несколько шагов…

Но он догнал.

Схватил за руку. Дёрнул. Развернул к себе. Сумка выпала из рук. Он подхватил её и отшвырнул в сторону, как мусор.

— Ты что, действительно с ума сошла?! — голос уже не был тихим. Он практически орал. Пока ещё сдерживаясь, но с нескрываемой угрозой, — Ты думаешь, я это просто так оставлю? Нет, милая. Ты сядешь, остынешь и подумаешь. А потом мы поговорим.

Он потащил меня обратно — по коридору, через поворот, к самой дальней комнате на втором этаже. В ту, где летом гостила его племянница. Комната всё это время стояла закрытой. Пыльная, давно не проветривавшаяся. Одно окно, мебель под чехлами. Даже зеркало покрыто налётом забвения.

Я упиралась, но он держал крепко. Молча открыл дверь, толкнул меня внутрь.

Прыжок в новую жизнь

Прошёл день. Потом — ещё один.

Я не знала точно, сколько времени минуло с того момента, как за мной захлопнулась дверь. День, два, может, три? Всё смешалось. Часы растянулись в липкое ожидание, сутки сливались в одно длинное, серое «потом». Я жила в петле, где ни утро, ни вечер не имели значения. Где каждый шаг был шагом на месте. Где сама реальность напоминала ватный туман: мутный, тяжёлый, бесформенный.

Я ела то, что приносили.

Молчаливая домработница (новая, незнакомая, видимо, специально нанятая для меня), избегала встречаться глазами. Она ставила поднос с едой на прикроватную тумбу и сразу же уходила — торопливо, почти бегом. Будто бы боялась заразиться моим присутствием.

Я замечала, как дрожали её пальцы, когда она ставила чашку с чаем, как старалась не задеть ни одну вещь в комнате, случайно не вдохнуть воздух рядом со мной. Возможно, ей сказали, что я опасна, неуравновешенна, и любой шаг в сторону от инструкции может привести к истерике, вспышке, нападению?

Но однажды я не выдержала.

Я уже не помню, был тогда день или вечер – для меня такая ерунда уже не имела значения. Я села на край кровати, дождавшись, пока она войдёт. Глаза щипало от усталости. Голова была тяжёлой, как будто внутри плескалось олово.

— Пожалуйста… — тихо сказала я.

Она замерла, с подносом в руках, напряглась.

— Я вас очень прошу. Позвоните. Хоть кому-нибудь. — Я поднялась и медленно подошла ближе. Она инстинктивно отступила на шаг. — Позвоните моей подруге. Свете. Просто наберите и скажите, что Алиса в беде. Она поймёт. Пожалуйста…

Я продиктовала номер. Медленно. Чётко. Она не достала телефон. Только прижала поднос к груди, как щит, и покачала головой.

— Нет-нет… я не могу…

— Почему?

— У меня дети… — прошептала она, почти беззвучно. — Мне нужны эти деньги. Я… Я ничего не знаю. Я только еду приношу. Больше ничего.

— Он вас предупредил, да?

Она не ответила. Только отвела глаза в сторону, сжала губы. Её лицо — не злое, нет. Напуганное. Виноватое.

— Он сказал, чтобы вы молчали?

Молчание. Только гулкий звук тарелки, которую она поставила на стол. Потом быстрые шаги к двери.

— Подождите! — Я шагнула за ней. — Я прошу вас! Это не каприз! Меня держат здесь против воли! Это незаконно!

— Я ничего не знаю, — сказала она и почти выбежала из комнаты. Дверь закрылась тихо, но глухо, будто гробовая крышка.

Я ещё долго стояла, прислонившись к косяку. Потом медленно вернулась к кровати и села, положив руки на колени. Пальцы сжались в кулаки. Грудь горела от унижения. Убивал не столько сам страх, как бессилие. Меня боялись. Меня избегали. И никто не мог, не желал прийти ко мне на помощь.

Дарина тем временем ходила по дому, как хозяйка: на каблуках, в шелестящих шелковых кимоно, громко, вызывающе, нарочито. Тимур разговаривал с ней иначе, чем со мной. Его голос был ласковым, мягким, бархатным. Когда-то и я была удостоена этого.

Когда-то…

Теперь я была призраком в этом доме. Их призраком. Они ели, смеялись, пили вино, трахались, смотрели вместе кино, а я сидела в тени: запертая и всеми забытая.

Дробный стук каблуков, хлопающие двери, раскатистый смех — били словно выстрелы: прямым попаданием и точно в сердце. Изо дня в день, раз за разом, по кругу. Каждый звук превращался в пытку. Каждый вечер — в агонию.

Но сегодня кое-что изменилось.

Наступил вечер. Длинный, глухой, как колодец. Я лежала на кровати, прижимая к себе подушку и слушала, как они собираются на ужин. Как хлопает входная дверь. Как заводится и уезжает машина.

Когда всё стихло, я встала. Потянулась к шее, сжала в кулачке мамину цепочку — единственную вещь, что осталась от той жизни, где я была дочерью, а не опостылевшей женой. Я всегда так делала, когда хотела подзарядиться силой. Тепло металла, запах кожи, воспоминания о Мурманске, о маме, о доме, где пахло супом и солнцем, и где никто не подслушивал за дверью.

Медленно, крадучись, подошла к узкому окну. Оно открывалось — я убедилась в этом ещё утром. Тогда мне не хватило духу. Но сейчас… Сейчас хватит. Потому что если не уйду сегодня — не уйду никогда.

Сад за стеклом был погружён в мягкую полутьму. Белое кружево снега ложилось на ветви елей, на парапет, на дорожки. Лампы вдоль дорожек уже не горели. Ворота — закрыты. Будка охраны — без движения. Ни вращающихся камер, ни прожекторов. Машина Тимура исчезла за поворотом. Дом затих.

Я дышала, как после бега. Грудь содрогалась от беленных ударов сердца: это был шанс. Мой, возможно единственный, шанс выбраться. Моя линия обрыва. И если я сейчас не прыгну, то просто сгорю заживо внутри этой тихой, нарочито вычурной клетки.

Я вернулась к кровати.

Обула кроссовки. Надела шарф-снуд — любимый, толстый, кремовый, с молочно-белой окантовкой (подарок «бухгалтерши из Химок», как охарактеризовал мою единственную близкую подругу Тимур).

Натянула пальто, не застегивая, чтобы не мешалось и не сковывало движений. Ярко-красное, довольно тёплое, но без капюшона, оно совсем не подходило для долгой зимней прогулки, однако иных вариантов не оставалось. Знала бы, что в тот день меня запрут и то, что на мне – останется единственной доступной верхней одеждой – выбрала бы горно-лыжный костюм…

Телефон и документы Тимур так и не вернул.

Сердце в груди колотилось так, будто хотело сбежать раньше меня. Я наклонилась и потянула оконную створку вбок. Скрипнула фурнитура – сердце замерло, чтобы тут же забиться с удвоенной силой.

Снег снаружи искрился, блестел в падающем из окна свете. В лицо пахнуло колючей морозной свежестью. Я подтянулась и села на подоконник. Руки дрожали. Деревянная рама холодила ладони. Перегнувшись, посмотрела вниз.

Прощай навсегда!

Я прошла по краю дома, то и дело опираясь на каменную стену. Укрылась в тени подсобного строения, где хранились инструменты и садовые принадлежности. Постояла переводя дыхание.

Колени тряслись. Губы дрожали, то ли от стресса, то ли от холода. Шарф согревал, но снизу под пальто уже пробирался холод. Пальцы рук онемели (варежек не было) и я как могла стягивала рукава, чтобы хоть немного согреть покрасневшие кисти.

Я замерла у угла пристройки и затаилась.

Впереди маячила охранная будка. Она светилась изнутри тусклым синим светом. Охранник – Паша или Серёжа, я точно не помнила – сидел, сосредоточенно уставившись в монитор. Моё сердце застучало громче набата. В ушах что-то загудело.

А что, если он заметит? Я старалась двигаться осторожно, выбирая, по-возможности, «слепые зоны», но всё-таки…

Но он ничего не заметил. Поднялся со стула, медленно, будто нехотя, потянулся. Надел куртку. Шапку. Открыл двери и вышел в ночь.

Обернулся по сторонам, словно проверяя, не наблюдает ли кто-то за его самоволкой. Щёлкнул зажигалкой. Закурил и зашагал, свернув с широкой подъездной дороги на вытоптанную в снегу тропинку, туда, куда и должен был; туда, куда ходил каждое своё дежурство, чтобы выкурить ритуальную полуночную сигарету.

Все эти дни я наблюдала за ним. Он ушел всего на пять минут. Но именно этих минут я и ждала.

Я прижалась к стене, выждала. И когда он скрылся из виду — рванула что есть мочи.

На одной ноге, хромая, почти прыгая, я проскользнула мимо будки, мимо кованых скамеек, где летом мы пили кофе. Мимо елки, ещё украшенной к Новому году. Мимо всех этих воспоминаний, застывших, как вода на морозе.

Прихрамывая и переваливаясь как утка, я кое-как добралась до бетонного, обложенного ракушечником забора. Трёхметровый, монолитный, он надёжно защищал территорию особняка, как от проникновения из вне, так и (в моем случае) от несанкционированного выхода наружу.

Вдоль забора шла узкая, расчищенная до каменной кладки, тропинка. Я с облегчением выбралась на неё и, опираясь на стену, побрела в противоположную от главного въезда сторону, огибая укрытый снежным одеялом сад. Где-то там, уже совсем близко, был непросматриваемый камерами выход – старая калитка для садовника, что приходил раз в неделю. На зиму её запирали, но я знала, что замок довольно хлипкий. Тимур всё собирался её заменить или укрепить, но пока так и не нашел времени вызвать подрядчика.

Я подошла, вцепилась в ручку. Рука скользнула, но я дёрнула ещё раз, с усилием, до боли в плече. Металл звякнул. Замок поддался. Скрипнула рама и калитка приоткрылась. Я протиснулась в образовавшийся зазор и рыбкой выскользнула наружу.

Всё. Я была за забором.

Я выбралась!

_____

Колени подкосились. Я присела за ветвистый куст и постараясь отдышаться. Всё тело дрожало. Лодыжка горела. Шарф сбился, снег уже проник под ворот. На висках — иней. Пальцы ледяные, но влажные от пота. Было невозможно холодно. Холодно до боли, до остроты, до крика.

Я поднялась и пошла прочь. Трехметровая монолитная стена осталась позади, как старый, но уже побежденный страх.

Отойдя достаточно далеко, я оглянулась.

Дом стоял за спиной — безжизненный, глухой, отрешённый. Ни одного огонька. Ни тени движения.

Тот самый особняк, который я когда-то называла своим, за стенами которого надеялась получить любовь, но обрела лишь одиночество. Величественное здание, в котором я смеялась сквозь слёзы, пекла пироги, смотрела фильмы, шила безделицы для украшения интерьера…

За стенами которого я умирала — день за днём, год за годом, медленно, но неотвратимо... Кусочек за кусочком. С каждым взглядом, полным равнодушия. С каждым “потом”, “не сейчас”, “не мешай”.

Этот дом знал все мои страхи. Видел мои слёзы. Слышал мольбы. И молчал.

Я провела в нём лучшие и худшие годы. Вплела в его стены свои надежды, послушание, терпение. А он… стал клеткой.

Когда Тимур купил это место, он с улыбкой сказал:

— Тут безопасно. Тихо. И воздух чище. Нам здесь будет очень хорошо.

А потом начал задерживаться в городе.

Сначала один день, потом второй… А после и вовсе стал оставаться ночевать в городской квартире. Объяснял всё авралом, поздними бизнес-встречами, ранними утренними совещаниями, которые невозможно ни отложить, ни перенести…

Но в глубине души я знала... Уже тогда всё знала! Знала, что он мне изменяет. Просто прятала голову в песок, не замечала, не хотела признавать. Как не хотела признавать и то, что в этом доме, за охраняемым забором, меня держат как вещь, как трофей.

Я смотрела на дом, как на живое существо.

Он был красив: снежный, торжественный, величественный, как волшебный принц из сказки. Только вот сказка давно закончилась…

Мои пальцы вцепились в шарф. Я смотрела и смотрела, не моргая.

Сколько раз я мечтала уйти отсюда?

Сколько раз, глядя в потолок, говорила себе: «Завтра»?

Сколько раз боялась, что не справлюсь?

— Прощай, — прошептала я, — И прости, как прощаю тебя я. Я не ненавижу. Не злюсь. Я просто ухожу. Пусть останется за тобой всё: мебель, посуда, картины, фотографии. Всё, что казалось «нашим». Пусть останется тебе и ему – моему палачу, моему жестокому учителю, бывшему любимому и нынешнему врагу. Я ухожу налегке. С одной цепочкой на шее и с сердцем, в котором, несмотря ни на что, ещё теплится жизнь.

Я развернулась. Сделала шаг. Потом второй. Снова шатнулась, боль пронзила ногу. Но я не остановилась.

Соседние коттеджи — призраки среди снега. Закрытые, темные. Их владельцы, богатые люди, уехали на зиму в Дубай или Швейцарию, оставив охрану и пустые стены. Здесь не было никого, кто бы заметил женщину, бредущую в ночной тьме, зябко кутаясь в легкое не по сезону пальто.

Впереди был заснеженный лес. За ним – дорога.

Я шла, оставляя за собой следы.

И каждый след был ещё одним шагом на пути к себе.

Сквозь снег и страх. Ч.1.

Снег скрипел под кроссовками. Тишина вокруг стояла глухая, тяжёлая, почти неживая. Не было ничего: ни звуков, ни движения – лишь слепящее белое безмолвие и черные силуэты деревьев. Всё остальное будто исчезло. Мир сократился до этой тропинки, до этого хруста под ногами, до этой боли в лодыжке, что с каждым шагом становилась всё острее.

Я брела через лес, стараясь не сходить с укатанной, но уже присыпанной снегом лыжни. Раньше здесь катались дети. Смех, голоса, запах горячего какао в термосе. А теперь – только я. Одна. В темноте. В снегу. В кромешной пустоте.

Дом остался далеко позади. Тот самый красивый особняк с колоннами, зеркальными окнами, подогреваемыми полами и каминами. Элитная тюрьма в мраморной оправе. Он больше не был виден. Только свет фонаря вдалеке мигнул в последний раз, прежде чем исчезнуть, будто бы подморгнул на прощание.

Там было тепло. Там были: горячая ванна, пушистый плед, чай с мёдом. Но вместе с этим — боль. Такая, что выжигала изнутри. Унижала. Ломала. Там была она — беременная любовница мужа. И он — человек, которого я когда-то называла своим любимым. Человек, который приковал меня к этому дому, как к постели больного, убедив, что так — «правильнее и надёжнее».

А здесь была свобода. Холодная, беспощадная, но настоящая.

Снег сыпался с неба большими хлопьями — пушистыми, но тяжёлыми, как мокрая вата. Он ложился на плечи, на волосы, за ворот пальто. Мир вокруг был закутан в белое, как в саван.

Деревья стояли недвижимо, будто наблюдали. Ни ветерка. Ни одного шороха. Только снег — как немой свидетель моего бегства.

Пальцы совсем онемели. Я прижимала ладони к груди, прятала их под шарфом, вжимала в себя, как будто могла отогреть закостеневшие кисти теплом своего сердца. Только вот и сердце замерзало – не от холода, а от того, что с ним сделали.

Покидать коттеджный посёлок через главный въезд было нельзя – охрана могла заметить моё исчезновение, запаниковать и поднять тревогу. Да и Тимур, с его звериным чутьем, мог почуять неладное и вернуться с пол дороги…

Оставалось не так уж много вариантов. Дорога через лес – единственный альтернативный путь, который я знала. Узкая, заросшая, но она была.

Я часто ходила здесь летом.

Тогда всё казалось другим: солнечные пятна на листьях, стрекотание кузнечиков, аромат смолы и горячей хвои под ногами. Тропинка вела к старому проселку, который почти вплотную подходил к федеральной трассе.

Тихая, заросшая, почти незаметная. Как-то мы гуляли по ней вместе с Тимуром. Он держал меня за руку, шутил, смеялся… А теперь я шла одна. Согбенная, промокшая, с разбитой лодыжкой и болью, которую несли не кости, а душа.

Сугробы доходили до колен. Каждый шаг был подвигом. Каждый вдох – стоном.

Падал густой снег. Белая мгла окутывала всё вокруг, превращая лес в ватное забвение. Деревья — чёрные силуэты, как сторожа. Высокие, неподвижные. Я кралась, словно в страшной сказке. Только это была не сказка. Это была моя жизнь.

Слёзы лились из глаз, застывая на щеках льдистой соленой корочкой. Я не вытирала их. Какая разница, как я выгляжу? Да и кто вообще мог увидеть меня здесь, в этом забытом богом лесу, где нет ни дороги, ни людей, ни даже звериных следов?

Перед внутренним взором маячил образ Тима и его безжалостно юной, бессовестно беременной любовницы. Как я докатилась до такого унижения? Когда «свернула не туда»?

Может быть это кара за то, что тогда, в молодости, не отстояла, не сберегла самое ценное, дорогое, что когда-либо у меня было. Или могло быть…

**

Нам тогда было всего ничего: мне девятнадцать, Тимуру — двадцать один. Мы были студентами, ещё не дожившими до диплома, но уже уверенными, что впереди нас ждёт что-то великое.

Он — «золотой мальчик», с родительскими деньгами, дорогими часами и спортивной машиной, на которой возил меня на пары.

А я… Я была простой девчонкой из Мурманска. Провинциалкой, год как приехавшей в Москву: без своей квартиры, без поддержки, круглая сирота… но с горящими глазами и верой в то, что любовь — это главное.

Первые недели после свадьбы были как лихорадка. Два месяца жара. Два месяца ласки и испепеляющей страсти. Тим был таким мужественным, таким ненасытным.

Мы засыпали в обнимку и просыпались с поцелуями.

Я рисовала сердечки на запотевших зеркалах, пока он брился в ванной и напевал что-то себе под нос.

По вечерам мы лежали на полу, смотрели фильмы с ноутбука и ели пиццу, а потом занимались любовью так, как будто от этого зависела сама жизнь. Наша страсть была чистой и необузданной, словно мы были героями какого-то романтического фильма.

И я думала: вот она, настоящая любовь.

Я верила каждому его слову, ловила каждое движение, каждый вздох. Он очень быстро стал для меня всем: возлюбленным, семьёй, центром вселенной...

А потом я узнала, что беременна и моё сердце застучало с новой силой…

Я помню, как стояла перед зеркалом, с этим крошечным прямоугольником в руках, трепетно прижимая его к груди. Мне было всё равно: сын у нас будет или дочь. Это не имело значения. Главное — наш малыш, общий!

Я тогда наивно подогнала, что Тимур обрадуется.

Я показала ему две заветные полоски, почти прыгая от радости. А он… замер.

Ни улыбки. Ни восторга. Только короткий вдох и странный, отстранённый взгляд. И потом, ровный, чужой голос:

— Алиса… это очень… не вовремя…