Измена. Можно ли вернуть любовь?

Пролог

Можно ли вернуть любовь?

Этот вопрос висит в воздухе по утрам, когда тиканье кофемашины кажется слишком громким. Он прячется в промежутке между «добрым утром» и «как спалось». Он притаился на дне чашки, из которой ты пьешь, уже не замечая вкуса.

Любовь не уходит внезапно. Ее не крадут в одну ночь. Ее уносят по крупицам. Тихими вечерами, которые ты проводишь, уткнувшись в телефон, вместо того чтобы смотреть друг на друга. Короткими «нормально» в ответ на «как прошел день». Вздохами облегчения, когда кто-то задерживается на работе, даруя несколько лишних минут желанного одиночества.

Она растворяется в рутине, как сахар в остывшем чае. Ты не замечаешь ее исчезновения, пока однажды не поднимаешь чашку и не понимаешь: внутри пустота. Лишь сладковатое послевкусие памяти о том, что когда-то здесь было что-то теплое.

И тогда возникает этот вопрос. Тихий, навязчивый, разрушающий изнутри. Как трещина на идеально отполированной поверхности. Ее можно заклеить, замазать, прикрыть картиной. Можно сделать вид, что ее нет. Но ты всегда будешь знать, что она там. И всегда будешь бояться того дня, когда она пойдет дальше, разломив твой безупречный, такой хрупкий мир пополам.

Можно ли вернуть любовь? Или единственное, что остается ‒ это развести руки и наблюдать, как осколки твоего счастья разлетаются в стороны, сверкая под холодным солнцем новой, чужой жизни?

Ответа нет. Есть только тишина. И выбор ‒ сражаться за призрак того, что было, или найти в себе смелость отпустить то, чего уже нет.

Выбор за тобой.

Глава 1

Апельсиновый сок растекся по белой льняной скатерти идеально круглым, наглым пятном. Я секунду смотрела на него, как загипнотизированная, прежде чем рука сама потянулась к салфетнице. Неприятно холодная влага проступила сквозь бумагу.

‒ Алиса опять стартовала с места в карьер, ‒ сказала я, промокая лужу. Голос прозвучал ровно, ‒ Придется везти в химчистку на «Маяковской».

Марк мычаще кивнул, не отрываясь от планшета. На экране ползли зеленые и красные червячки котировок. Его экспрессо в толстой прогретой чашке уже не парил. Его ритуал: сначала проверить как там работа, потом подкрепиться. Мой ритуал ‒ наблюдать за этим.

Сентябрьское солнце билось в панорамное окно, слепило в блеске кофемашины и в гладких боках груш в вазе. Все лежало на своих местах: моя кружка с остатком помады на ободке, даже сложенная вчетверо газета «Ведомости» ‒ все было частью тщательно выверенной композиции под названием «Идеальное утро в районе Хамовники». Тишину нарушал только стук его пальцев по стеклу экрана и далекое, приглушенное тройным стеклом бормотание Садового кольца.

Я отпила минералки с ломтиком лайма. Воздух пах дорогими зернами, только что разогретым круассаном и тишиной. Не мертвой, а дорогой, натянутой, как барабанная перепонка. Готовой лопнуть от одного неверного звука.

‒ Сегодня я заберу Даника в шесть, ‒ Марк оторвался от экрана, наконец потянулся к чашке, сморщился. Остыло. ‒ У него футбол. Подъедешь?

‒ В семь созвон с миланскими партнерами. Не успею. Но я оставила ему пасту с трюфелями в холодильнике, просто разогрей в микроволновке.

‒ Договорились.

Его телефон завибрировал, заскользил по стеклу стола, как конькобежец. Он глянул на экран ‒ и его лицо на миг стало каменным, непроницаемым. Палец резко чиркнул по стеклу, отшвыривая уведомление. Быстро, почти зло.

‒ Смирнов опять достает? ‒ спросила я, поднимая бровь. Его старший партнер славился тем, что мог устроить разбор полетов в пять утра по московскому времени.

‒ Что-то вроде того, ‒ он допил холодный кофе одной глоткой, встал. Плечи под дорогим кашемиром свитера были напряжены. ‒ Сегодня, возможно, задержусь.

Его поцелуй в щеку был сухим, быстрым, точным в попадании. От него пахло древесным лосьоном, мятной зубной пастой.

‒ Удачного дня, ‒ бросила я ему вдогонку, в спину, уже уходящую в коридор.

Дверь в прихожую закрылась с тихим, но уверенным щелчком хорошей немецкой фурнитуры.

Я осталась сидеть за столом, глядя на пустое место дочери, сбежавшей в Вышку на Покровке, и на пустое место мужа, уехавшего покорять Москва-Сити. Допила воду. Тарелки ‒ в посудомойку, чашки ‒ в раковину, крошки ‒ смахнуть в ладонь.

Подошла к окну. Внизу, у подъезда, черный, начищенный до зеркального блеска Mercedes S-класса уже заводил Игорь. Я видела, как Марк, не оглядываясь, садится на заднее сиденье, и машина плавно трогается, сливаясь с утренним потоком на Остоженке.

И только тут я разжала пальцы и увидела, что все это время сжимала в кулаке мокрую, липкую от сока салфетку. Бесформенный, бесполезный комок.

Я бросила его в мусорное ведро со встроенным умным датчиком. Пятно на скатерти почти исчезло, лишь слабый желтоватый ореол, заметный только мне. Но я-то знала, что оно есть.

Надо будет не забыть отдать Свете, горничной, скатерть в химчистку.

Глава 2

Мой кабинет находился на четвертом этаже старинного особняка в Гранатном переулке. Не в стеклянной башне Москва-Сити, не в бетонной коробке на окраине. Здесь пахло не стерильным офисным воздухом, а старым деревом, воском для паркета и дорогими духами моей ассистентки Кати. Здесь были высокие потолки с лепниной, которые я сама восстанавливала три года назад, и огромное окно, выходящее в тихий, почти провинциальный дворик.

Я вошла, сняла пальто цвета верблюжьей шерсти и повесила его на вешалку из черного дерева, не глядя. Движения были выверены до автоматизма.

‒ Доброе утро, Ольга Сергеевна. ‒ Катя уже стояла в дверях с iPad в руках. Ее голос был деловито-бодрым, но без заискивания. Я терпеть не могла заискивание. ‒ Кофе? Экспрессо, как обычно?

‒ Двойной. И принеси, пожалуйста, образцы шерсти от итальянцев. Те, что пришли вчера курьером.

‒ Уже несу.

Мой стол был чист. Ни лишних бумаг, ни милых безделушек. Только MacBook, блокнот из мягкой черной кожи и тяжелая латунная линейка ‒ подарок от одного немецкого производителя мебели. Я провела пальцами по ее прохладному краю, включаясь в режим.

Первый глоток обжигающего экспрессо вернул ощущение почвы под ногами. Здесь я была на своей территории. Здесь все подчинялось моим правилам.

‒ Итак, на сегодня, ‒ Катя стояла напротив, ее палец быстро листал экран. ‒ В 11:00 ‒ совещание по проекту «Полянка». Приедет сам господин Новиков, хочет лично посмотреть финальные визуализации интерьеров апартаментов. В 12:30 ‒ ваш ланч с Анастасией Валерьевной в «Белкахне». Столик подтвержден. В 14:30 ‒ созвон с миланской фабрикой по поводу бракованной партии змеевиков для люстр. Юрист уже подготовил все документы. В 16:00 ‒…

Она продолжала перечислять, а я смотрела в окно. Напротив, в таком же историческом особняке, горничная вытряхивала половик. Простая, бытовая картинка. Почему-то именно она заставила меня задержать взгляд.

‒ Ольга Сергеевна?

‒ Да, я слушаю, ‒ я вернула взгляд на Катю. ‒ Перенесите, пожалуйста, ланч с Анастасией Валерьевной. Скажите, что форс-мажор по проекту «Полянка». Предложите завтра.

Катя не моргнув глазом сделала пометку. Она никогда не спрашивала о причинах. Ценила это в ней.

‒ И что с господином Новиковым? Он известен своей… пунктуальностью.

‒ С господином Новиковым все будет хорошо. Он приехал смотреть работу, а не устраивать допрос. Подготовьте, пожалуйста, все образцы мрамора для ванных комнат. И тот самый кашемир для стен в спальню. Я хочу, чтобы он все пощупал руками.

Катя кивнула и выпорхнула из кабинета. Я осталась одна. Тишина снова обволакивала, но здесь она была другой. Не давящей, а рабочей, наполненной потенциалом действий.

Я открыла ноутбук. Экран вспыхнул, показав рабочий стол ‒ черно-белое фото нашей поездки в Карловы Вары шесть лет назад. Мы смеемся, у меня на голове смешная шляпа, а он смотрит на меня… смотрит так, как будто я единственный человек на всей этой старой европейской мостовой.

Я резко щелкнула по папке с проектом «Полянка». Фото исчезло, открыв холодные, безупречные 3D-визуализации в стиле минимализма.

В 10:58 в кабинет вошел Новиков. Не постучал. Он был из тех, кто считает, что его время дороже, а потому правила устанавливает он. Крупный, с лицом, красным от московских пробок и хорошего вина, в пиджаке, который сидел безупречно, но кричал о своей цене.

‒ Ольга, дорогая! ‒ его голос громыхал, нарушая акустику кабинета. Он схватил мою руку и поднес к влажным губам, делая вид, что целует. ‒ Я в восторге от того, что видел в черновиках! Просто потрясающе. Моя жена уже всем подружкам хвастается.

‒ Владимир Александрович, здравствуйте, ‒ я мягко, но неуклонно высвободила руку. ‒ Рада, что вам нравится. Давайте пройдем в переговорную, я покажу вам все детали вживую.

Два часа. Два часа я водила его по виртуальным комнатам его будущих апартаментов, объясняла разницу между ониксом и матовым стеклом, между штучным паркетом и инженерной доской. Он кивал, делал умное лицо, но глаза его блуждали. Ему было важно не понять, а продемонстрировать свое участие. Потратить деньги с размахом.

‒ Знаете, Ольга, ‒ он томно положил руку на образец черного мрамора с золотыми прожилками, как раз в тот момент, когда я объясняла его хрупкость для столешницы. ‒ Мне кажется, здесь нужно что-то… посмелее. Золота побольше. Чтобы ахнуть!

Я посмотрела на его руку ‒ пухлые пальцы с массивным перстнем, прикрывающие совершенство природного рисунка.

‒ Владимир Александрович, ‒ мой голос стал гладким, как полированный камень. ‒ «Ахнуть» можно по-разному. Можно ‒ дешевой безвкусицей. А можно ‒ безупречной лаконичностью, которая будет говорить о вашем статусе сама за себя, без лишних слов. Доверьтесь мне.

Он засмеялся, довольный. Ему польстило слово «статус».

‒ Ну, если вы так говорите… Вы же художник! Я доверяю вашему вкусу.

Он ушел, пообещав прислать своего юриста для подписания допсоглашения. Я стояла посреди переговорной, чувствуя легкую тошноту от его густого парфюма, смешавшегося с запахом кофе. Победа была за мной. Проект сохранен. Но на губах остался привкус чего-то горького и незнакомого.

После ухода Новикова в кабинете повисла звенящая, неестественная тишина. Я медленно собрала разбросанные по столу образцы, прикасаясь к ним кончиками пальцев, будто проверяя их на прочность. Шерсть, мрамор, шелк ‒ все было идеально, тактильно приятно, дорого. Но сегодня они не приносили обычного удовлетворения.

‒ Катя, ‒ я нажала кнопку домофона, ‒ принесите, пожалуйста, документы по бракованным змеевикам. И закройте дверь. Мне нужно полчаса тишины перед созвоном.

‒ Сейчас, Ольга Сергеевна.

Я подошла к окну. Во дворе уже не было горничной. По асфальту, аккуратно объезжая припаркованный Rolls-Royce соседа, ехал на велосипеде курьер. Жизнь шла своим чередом, не обращая внимания на мои внутренние бури.

На столе зазвонил телефон. Личный. На экране весело подпрыгивало фото Алисы ‒ она смеется, запрокинув голову, на фоне кремлевской стены. Снимок был сделан в прошлом году, в день ее поступления.

Глава 3

В пол шестого я уже стояла у высоких стеклянных дверей спортивного комплекса «Лужники». Ветер с Москвы-реки был колючим и влажным, он забирался под полы пальто и заставлял ежиться. Я отогревала руки о стаканчик с кофе, купленный в ближайшей кофейне у метро. Не экспрессо из зерен редкого сорта, а простой капучино с корицей. Горячий, сладкий, немного вульгарный. Он был таким… настоящим.

Из дверей повалила разгоряченная детвора ‒ мальчишки с огромными сумками, красные от напряжения и усталости, громко кричащие что-то друг другу на своем, понятном только им языке пасов, голов и офсайдов.

И вот он ‒ мой Даник. Не Даня, не Даниил. С недавних пор ‒ строго Даник. Он шел не спеша, волосы темными мокрыми прядями прилипли ко лбу, на щеке расцвела свежая ссадина ‒ видимо, сегодня было жарко.

Увидев меня, его лицо расплылось в улыбке, и он ускорил шаг.

‒ Мам! Ты что тут делаешь? Где папа?

‒ Папа на совещании застрял, ‒ я легко ответила, заглядывая ему в глаза. В них не было ни разочарования, ни удивления. Просто принятие факта. ‒ Ну как ты? Что это у тебя с лицом?

Он провел по ссадине пальцем, сморщился.

‒ Да ерунда. Миша на повороте не справился, мы с ним у ворот врезались. Зато я два гола забил!

‒ Молодец! ‒ я похлопала его по плечу, чувствуя под ладонью мокрую от пота спортивную куртку. Пахло мальчишеством, травой и свежим ветром. ‒ Поехали домой. Расскажешь по дороге.

Мы сели в машину, и он сразу же взломал систему, подключив свой телефон к колонкам. Зазвучал какой-то невероятно быстрый рэп, от которого вибрировали стекла.

‒ Даник, можно потише? Мама устала.

‒ Ага, ‒ он убавил громкость ровно на полделения. ‒ Слушай, а правда, что «Спартак» купил того самого бразильца?

Я завела двигатель, улыбаясь.

‒ Знаешь, я как-то пропустила эту новость в сводке. Насколько он того?

‒ Да он вообще огонь! Все в чате с ума посходили. Папа говорит, надо брать абонемент на следующий сезон.

«Папа говорит». Эти слова отзывались в моей душе странным эхом. Марк, который обещал сходить с ним на матч еще в прошлом сентябре и все никак не мог найти времени.

‒ Надо будет сходить, ‒ сказала я, маневрируя между потоками машин на Лужнецкой набережной. ‒ Вдвоем. Или втроем, если Алиса соизволит снизойти до нашего плебейского развлечения.

Он фыркнул:

‒ Алиса? Она лучше умрет, чем пойдет с нами на футбол. У нее же там блогерши все сплошь.

Мы помолчали, слушая его музыку. Огни вечерней Москвы отражались в мокром асфальте, превращая дорогу в бесконечную гирлянду.

‒ Мам, а что на ужин? ‒ спросил он, уже через пять минут. ‒ Я сейчас умру с голоду, честно.

‒ Паста с трюфелями. Твоя любимая.

‒ О, вот это да! ‒ он довольно хлопнул себя по коленке. ‒ А можно мне еще с собой в школу на завтра? Там ребята аху… то есть, обзавидуются.

‒ Даник!

‒ Ну, обзавидуются же! ‒ он снова улыбнулся своей честной улыбкой. ‒ Серега свои бутерброды с колбасой всегда приносит, а у меня твоя паста. Я ему в прошлый раз немного дал попробовать, так он теперь у меня каждый день выпрашивает.

Я засмеялась. Этот простой, почти первобытный восторг от еды был таким исцеляющим после дня, состоящего из образцов тканей и разговоров о статусе.

‒ Хорошо, положу тебе с собой. Только есть ее будешь аккуратно, а не как в прошлый раз, когда ты весь пиджак в соусе измазал.

‒ Договорились!

Он снова уткнулся в телефон, листая ленту новостей какого-то игрового канала. Я смотрела на него украдкой. На его затылок, точную копию затылка Марка. На его длинные ресницы, мои. На его абсолютную, безмятежную погруженность в настоящий момент. Он был нашим самым честным и самым незащищенным ребенком.

В его мире все было просто. Есть мама, которая забрала с тренировки и накормила пастой. Есть папа, который знает про футбол. Есть жизнь, которая состоит из учебы, друзей и увлечений.

И я готова была разорвать любого, кто посмел бы эту простоту разрушить.

Мы въехали в наш двор, и я припарковалась рядом с его велосипедом, который кто-то (скорее всего, он сам) прислонил к дорогому кусту самшита, рискуя его сломать. Обычно бы я сделала замечание. Сейчас ‒ нет.

Лифт плавно понес нас наверх. Даник прислонился к зеркальной стене, оставляя запотевший след.

‒ Мам, а правда, что в субботу эта твоя подруга с татуировками будет у нас ужинать? Та, которая делает мебель из старых бочек?

‒ Виктория? Да. Ты же сам просил пригласить ее посмотреть на твой скейт, ты хотел, чтобы она что-то придумала с графикой.

‒ Ага, ‒ он оживился. ‒ Я ей уже кучу ссылок скинул. Она крутая. Папа только нос воротит, говорит, «панк-рок стареет, но не умолкает». ‒ Он довольно точно скопировал интонацию Марка, и у меня сжалось сердце.

Дверь в квартиру открылась с тихим щелчком. Пахло чистотой, полированным деревом и… ничем. Абсолютной стерильностью. После спортивной раздевалки и мальчишеского запаха пота в машине это било по ноздрям.

Даник швырнул сумку прямо в прихожей, на идеально отполированный паркет, и рванул на кухню.

‒ Света! Паста теплая? Я умираю!

Горничная появилась из кухни с приветливой улыбкой.

‒ Даниил, переобуйся сначала! И сумку убери, пожалуйста. Все для тебя подогрето.

Он закатил глаза, но послушно потащил свои вонючие бутсы в гардеробную. Я повесила пальто, чувствуя, как снова натягиваю на себя невидимый, тесный корсет правил этого дома.

Через пять минут он уже сидел за кухонным островом, с аппетитом уплетая пасту. Я села напротив с чашкой чая, просто наблюдая. Он ел громко, с наслаждением, чавкал, и Света снова делала ему замечание. Мне вдруг дико захотелось сказать: «Оставь его. Пусть ест как хочет». Но я не сказала.

‒ Мам, а папа очень поздно придет? ‒ спросил он с набитым ртом.

‒ Не знаю, солнышко. Наверное.

‒ А то он обещал помочь мне с физикой. Ну, там задача про кинетическую энергию. Я нифига не понял.

Глава 4

Свет в спальне был приглушен до мягкого, теплого свечения. Я лежала на спине, уставившись в потолок с его безупречной лепниной, которую мы так долго выбирали с Марком пять лет назад. Тогда это казалось важным. Символом нашего общего вкуса, нашей общей победы над безликой типовой отделкой.

Теперь я видела в ней лишь пылесборники.

Тело ныло от усталости, но мозг отказывался отключаться. Он, как заезженная пластинка, прокручивал один и тот же день, начиная с того самого пятна от сока. Пятно. Холодный кофе Марка. Влажная салфетка в моей руке. Его каменное лицо при взгляде на телефон. Слово «форс-мажор». Ворчливый Новиков. Обиженный голос Алисы. И простой, ясный восторг Даника от пасты.

И где-то между этими картинками ‒ мы. Какими мы были.

Первый раз мы встретились не в шикарном ресторане. А в переполненной барахолке в «Сокольниках». Он отчаянно торговался со злым дядькой за старый, потрескавшийся футбольный мяч. Говорил, что это для племянника. Я стояла рядом и смотрела, как он, молодой, красивый парень краснеет и злится из-за каких-то двухсот рублей. В конце концов, он победил, заплатил и, поймав мой взгляд, смущенно улыбнулся: «Ненавижу, когда меня надувают». А я рассмеялась. Он был… живым. Неотшлифованным.

Потом была прогулка по ночной Москве, и он, не думая, купил нам по куску пиццы в какой-то забегаловке у метро. Мы ели их, смеясь, на холодной лавочке, и сыр тянулся бесконечными нитями. Он рассказывал о своей мечте ‒ построить компанию не для продажи, а для жизни. А я ‒ о том, что хочу делать пространства, в которых людям дышится легко.

Потом были бессонные ночи в его первой съемной однушке на «Аэропорте», когда он только запускал свой проект. Я чертила эскизы на обороте его распечаток, мы пили дешевое вино из пластиковых стаканчиков и верили, что весь мир у наших ног. Мы могли говорить обо всем три часа подряд и не заметить, как пролетело время. Его рука на моей талии была не привычкой, а необходимостью. Его поцелуй не мимолетным касанием, а целым событием.

Когда же все стало «другим»? Когда ужин превратился в повод обсудить инвестиции, а не посмеяться над ерундой? Когда поцелуй стал сухим и точным? Когда его рассказы о работе сменились усталым «нормально» и «все хорошо»?

Это подкрадывалось постепенно. С переездом в этой идеальной, стерильной квартиры. С рождением детей, которых нужно было растить «правильно». С его головокружительным взлетом, когда каждая минута стала на счету. Мы строили идеальную жизнь. И где-то в ее фундамент, кирпичик за кирпичиком, замуровали самих себя.

Я повернулась на бок, к его пустой половине кровати. Подушка была идеально взбита, одеяло ‒ идеально заправлено. Ни единого намека на человека.

И в этот момент я услышала тихий щелчок входной двери. Сердце екнуло. Притворное спокойствие ночи было взломано.

Я закрыла глаза, притворяясь спящей. Шаги в прихожей, звон ключей, брошенных в блюдо. Все звуки были знакомы, как азбука Морзе нашего быта. Потом шаги направились не в спальню, а в гостевой санузел. Послышался шум воды.

Он принимал душ. Поздно ночью, вернувшись домой. Смывал с себя… что? Пыль офиса? Запах чужих духов? Чувство вины?

Вода выключилась. Тишина. Потом скрип двери, шаги по коридору. Он вошел в спальню, стараясь двигаться бесшумно. Воздух принес с собой запах геля для душа ‒ того самого, который я выбирала. Чистый, свежий, безличный.

Я чувствовала, как он осторожно приподнимает одеяло, как ложится, стараясь не шелохнуться. Между нами лежала пропасть в полметра простыни, холодная и непреодолимая.

В горле стоял ком. Сердце билось часто-часто, как птица в клетке. Все внутри кричало. Кричало от этой невыносимой фальши, от этой игры в счастливую семью, от этого молчания, которое грохочет громче любого скандала.

Я не могла больше.

‒ Марк, ‒ мой голос прозвучал хрипло, неожиданно громко в тишине комнаты.

Он вздрогнул. Видимо, действительно думал, что я сплю.

‒ Оль? Я разбудил тебя? Извини.

‒ Нет. Я не спала.

Повисла тяжелая пауза. Он ждал. Ждал списка дел на завтра, вопроса про ужин, какого-нибудь поручения.

‒ Марк… ‒ я перевернулась к нему, вглядываясь в его смутный силуэт в полумраке. ‒ Давай поговорим.

Он замер. Я буквально физически ощутила, как напряглись все его мышцы.

‒ О чем? ‒ его голос прозвучал настороженно, даже чуть испуганно. ‒ Что-то случилось?

Да! Случилось! Случилось пятно от апельсинового сока! Случилось твое «чего-то вроде того»! Случилось то, что мы вот уже сколько лет лежим вот так, как два трупа, и не можем сказать друг другу ничего, кроме «нормально»!

Но я сказала иначе. Тихо, почти беззвучно, выдохнула в темноту самое главное:

‒ Мне страшно.

Он не ответил сразу. В темноте я слышала только его учащенное дыхание. Мои слова повисли между нами, хрупкие и голые, без привычной брони сарказма или бытовых тем.

‒ Почему? ‒ наконец выдавил он. Голос был глухим, спросонья или от чего-то другого. ‒ Что случилось-то? Работа? Дети? Что-то произошло?

Он искал конкретную причину. Сломанный кран, проблему в школе, срыв поставок мрамора. Что-то, что можно починить, решить, заменить. Он не понимал, что сломалось все. И ничего.

‒ Со мной, Марк, ‒ прошептала я, чувствуя, как предательская влага подступает к глазам. Я ненавидела себя за эту слабость. ‒ С нами. Разве ты не видишь? Мы как… как эти твои акции в портфеле. Стабильные, предсказуемые, растущие умеренными темпами. И все.

Он перевернулся на бок, лицом ко мне. В свете фонарей с улицы я видела смутные очертания его лица, блеск глаз.

‒ Оль, усталость у тебя. Переработала. Нервная неделя была. Новиков, эти итальянцы…

‒ Это не про усталость! ‒ голос сорвался, предательски дрогнув. Я сглотнула ком в горле. ‒ Это про то, что мы с тобой стали двумя самыми одинокими людьми на свете в одной постели. Мы говорим о счетах, о расписании детей, о ремонте. Мы не говорим о нас. Мы уже лет пять не говорили о нас.

Глава 5

Машина была наша, но водителя Марк отослал. Он вел сам, что уже было широким жестом. Его руки лежали на руле в десять и два, взгляд был прикован к дороге, выезжающей на Новорижское шоссе. Между нами на сиденье лежал его телефон, перевернутый экраном вниз. Мой лежал в сумке. Договоренность.

Первые полчаса ехали почти молча. Включали и выключали радио, смотрели в окна на унылые осенние пейзажи, мелькающие торговые центры и заправки.

‒ Кофе хочешь? ‒ спросил он на очередной заправке, свернув в гигантский комплекс с неоновыми вывесками.
‒ Только если там есть что-то человеческое, а не жженная жижа.
‒ Сыщешь, ‒ он хмыкнул, и в этом звуке было что-то от того старого Марка, который мог посмеяться над ерундой.

Он вернулся с двумя картонными стаканчиками. В моем был какой-то сложный капучино с сиропом и взбитыми сливками. В его ‒ черный экспрессо.

‒ Не знаю, что это, но пахнет сносно, ‒ сказал он, протягивая мне стакан.

Я сделала глоток. Слишком сладко. Но… тепло.

‒ Спасибо.

‒ Не за что.

Мы снова поехали. Но тишина уже была не такой тяжелой.

Отель в Звенигороде оказался именно таким, каким я его помнила ‒ уютным, не пафосным, с немного потертой мебелью и запахом печного дыма и яблочного пирога. Мы взяли тот же номер под крышей, с низкими потолками и огромной кроватью под балдахином.

Марк внес сумки и остановился посреди комнаты, оглядываясь.

‒ Ничего не изменилось, ‒ произнес он, и в его голосе было недоумение. Как будто он ожидал, что и это место, как и все в его жизни, должно было стать круче, дороже, технологичнее.
‒ В этом и есть его прелесть, ‒ сказала я, подходя к окну. ‒ Здесь время остановилось.

Мы гуляли по лесу, по тропинкам, усыпанным золотыми листьями. Говорили о ерунде. О том, как изменился Звенигород, о том, что Даник вряд ли стал бы тут гулять без смартфона в руках, о вкусе того самого пирога в холле. Мы избегали острых углов, как два сапера на минном поле. Но мы говорили. Не о работе. Не о детях. А просто так.

Вечером мы ужинали в маленьком ресторанчике при отеле. Он заказал красное вино. Выпив бокал, он стал чуть более разговорчивым.

‒ Знаешь, я вчера позвонил Саше Белову, ‒ сказал он, вращая бокал в руках.
‒ И как он? ‒ Саша был его университетским другом, который ушел в запой и потерял бизнес лет пять назад. Мы его почти не видели.
‒ Да так… держится. Сейчас на каком-то заводе мастером работает. Говорит, что спит по восемь часов и впервые за долгое время читает книги.

Он сказал это с такой легкой, почти неуловимой ноткой зависти, что я удивилась.

‒ А ты что, не спишь по восемь часов? ‒ поддразнила я.
‒ Я и четыре считаю роскошью, ‒ он усмехнулся, но без злобы. Потом посмотрел на меня. ‒ Ты права. Я… я просто бегу. Не оглядываясь. Привык.

‒ А куда бежим-то? ‒ спросила я мягко.

Он задумался, чего за ним давно не замечалось.

‒ Не знаю, честно говоря. Кажется, что если остановиться, то все рухнет.

‒ А может, наоборот? ‒ рискнула я.

Он не ответил, просто налил еще вина. Но он слушал. Впервые за долгое время ‒ действительно слушал.

Позже, в номере, было немного неловко. Мы оказались вдвоем в одной комнате без срочных дел, телефонов и необходимости делать вид. Он принял душ первым. Я ‒ потом. Когда я вышла из ванной, он уже лежал в кровати и… не смотрел в телефон. Он смотрел в потолок.

Я легла рядом. Между нами снова была пропасть, но сегодня она казалась меньше.

‒ Спасибо, что уговорила поехать, ‒ тихо сказал он в темноту.
‒ Спасибо, что согласился.

Он повернулся на бок, ко мне. Я чувствовала его взгляд на себе.

‒ Прости, что я… такой. Запутался где-то.
‒ Я тоже не подарок, ‒ выдохнула я.

Его рука потянулась через постель и накрыла мою. На этот раз она была теплой.

Он не поцеловал меня. Не бросился с объятиями. Он просто держал мою руку. И это было больше, чем любая страсть. Это было начало разговора. Долгого, трудного, но настоящего.

За окном шумел лес, старый и мудрый. И нам обоим казалось, что он на нашей стороне.

Тишина в комнате была иной ‒ не враждебной и гулкой, как в нашей спальне в Москве, а мягкой, обволакивающей, нарушаемой лишь потрескиванием старых балок на холоде и нашим сбивчивым дыханием. Его пальцы все еще лежали на моих, и это простое прикосновение жгло кожу, как раскаленный уголек. Невысказанной надеждой.

‒ Помнишь, ‒ его голос прозвучал глухо, пробиваясь сквозь темноту, ‒ как мы в тот раз в Суздале застряли из-за снегопада? В той гостинице, где топили печку?

Как я могла забыть. Мы тогда двое суток не выходили из номера, питались принесенным хозяевами хлебом и солеными огурцами, и все время смеялись. Смеялись над всем подряд. А потом грелись у печки, и он рассказывал мне истории из своего детства, какие-то бессмысленные и трогательные, которые никогда больше не повторял.

‒ Помню, ‒ прошептала я. ‒ А еще ты тогда из полена вырезал какую-то рожицу ножиком для масла.

Он тихо рассмеялся ‒ настоящим, не вымученным смехом.

‒ Боже, точно. Куда она потом делась?

‒ Я ее хранила. Где-то на антресолях, наверное. В коробке с… с разным старьем.

Мы снова замолчали, но теперь молчание было наполнено призраками тех, кем мы были. Они витали в воздухе, как запах старого дерева.

‒ Я, наверное, перестал смеяться, ‒ вдруг сказал он, и голос его дрогнул. ‒ Стал слишком серьезным. Задротом.

‒ Со мной тоже самое случилось, ‒ призналась я. ‒ Я будто забыла, как это ‒ быть легкой. Все время приходится быть… правильной. Идеальной хозяйкой, идеальной матерью, идеальным дизайнером.

‒ Ты и есть идеальная, ‒ автоматически сказал он, и я почувствовала, как внутри все сжимается от этой привычной, ничего не значащей формулы.

‒ Нет, ‒ перебила я его резче, чем хотела. ‒ Нет, Марк. Я не хочу быть идеальной. Я хочу быть живой. Хочу иногда орать, когда злюсь. Хочу есть пиццу руками и пачкать соусом все вокруг. Хочу, чтобы ты… чтобы ты видел не идеальную картинку, а меня. Со всеми моими трещинами и дурацкими мыслями.